Терновый венец Екатерины Медичи Гульчук Неля
Он потерял ее после стольких месяцев изгнания…
Целую неделю король рыдал, а на публике появлялся в черных одеяниях со знаками и символами смерти. На лентах башмаков и завязках одежды он носил маленькие украшения в виде черепов. Не стремясь победить свою страсть и исцелиться, а, напротив, всячески ее лелея, он заказал Сувре такого рода украшений более чем на шесть тысяч экю и заявил матери:
– Я любил ее больше жизни и всегда буду ходить только в этих мрачных одеждах. Поймите, мое сердце разбито навсегда.
Когда первые порывы чувств утихли, Генрих впал в прострацию, вывести из которой его не могли ни мать, ни друзья. Большего сумел добиться только его исповедник-иезуит отец Оже. Генрих испытывал огромное удовольствие от действий, удачно сочетающих мистицизм и чувственность. Прислушавшись к уговорам иезуита, король решил продемонстрировать всем пылкость своей веры и дать успокоение своей истерзанной душе. Он организовал гигантскую процессию, в которой должен был принять участие весь двор, и сам встал во главе кортежа – босой, с факелом в руке и капюшоном на голове. Вельможи, знатные дамы, суровые монахи следовали за ним в таком же виде, обдирая ступни ног о камни мостовой и умерщвляя плоть ударами бичей по плечам. Это продолжалось целый день. К вечеру эту толпу, одурманенную собственными экзальтированными воплями, охватило исступление. Раздевшись до пояса, молодые кавалеры хлестали друг друга ремнями до крови с возгласами, призывами к высшим силам, с неистовством мазохистского благочестия. По мнению Генриха, это давало ощущение духовной общности, а прикосновение хлыста к плечу доставляло огромное удовольствие.
Изумленная Франция увидела, как король ведет за собой эту огромную процессию, и… ничего не поняла.
Екатерина с раздражением наблюдала это шутовство и уверяла себя, что Генриху скоро надоест сумасбродство и бездействие и тогда они будут править вместе.
В один из дней она заметила сыну:
– Мой дорогой, ты слишком долго отсутствовал в Париже. Тебя ждет коронация. Чем скорее она состоится, тем лучше. Я настаиваю на срочном отъезде в Париж.
Генрих с усмешкой посмотрел на мать:
– Настаивать теперь имею право только я, король!
Прошло два месяца, прежде чем королеве-матери удалось уговорить сына отправиться в путь, но только до Авиньона.
– Авиньон – прелестный город, – сказал он матери. – У нас достаточно времени для Парижа.
Первая и самая деликатная задача, от которой в первую очередь мог зависеть весь облик царствования Генриха III, состояла в том, чтобы найти себе наставника: в двадцать три года без него нельзя. Как проницательный сын, молодой суверен не собирался игнорировать советы матери, к которой по-прежнему испытывал признательность, уважение, он восхищался ею, но не во всех вопросах был согласен с ней. Он охотно отводил ей роль первого министра, но не наставника. Другие близкие родственники были враждебны ему и склонны к заговорам, вельможи настолько неверны, а министры, с его точки зрения, мелки как личности, что никто из них не годился ему в ближайшие советники. Оставались личные друзья, к которым он испытывал давнюю и искреннюю привязанность. Из всех друзей лидером по своему характера был только дю Га, недавно назначенный им полковником гвардейского полка.
Дю Га был жадным до почестей и денег, грубым, жестоким, искушенным в интригах, однако его авантюрную натуру искупали недюжинный ум, неистощимая энергия и беззаветная преданность Генриху. Его властное лицо в ореоле рыжих волос и атлетическое сложение пленяли женщин. Давно привыкнув использовать любовь других в собственных интересах, он покорял самых строптивых особ мужским обаянием, против которого не могло устоять скрытое в Генрихе женское начало.
Так возник странный триумвират: Екатерина Медичи, дю Га и монарх, который стремился со временем править самостоятельно.
Для королевы-матери, привыкшей направлять дела в государстве по своему усмотрению, такое «падение с высоты» стало чувствительным ударом. Король одним росчерком пера без согласования с ней перевернул всю налоговую систему, учредив налог на продажу вина. В первый момент Екатерина испытала приступ гнева на сына, чья неблагодарность вскоре дошла до того, что он лично начал распечатывать депеши от послов. Потом она успокоилась, решив, что такое побуждение не стоит воспринимать слишком трагично, – оно мимолетно.
Екатерина скоро поняла, что радужная надежда разделить трон с сыном имеет мало шансов на осуществление: он советовался с ней все реже и реже.
Никто отныне не испытывал большей ненависти к войне, чем бывший кумир армии. В ужасе от того, что страна может вновь впасть в кровавую бойню, Генрих воззвал к умеренным, чтобы католики и протестанты нашли общий язык. Однако эта благородная попытка провалилась из-за непримиримости обеих партий, и правительству пришлось выбирать между промедлением и войной.
После того как совету предложили проект примирительных мер, все с изумлением увидели, что королева-мать, известная сторонница выжидательной политики, с яростью ополчилась против мирных предложений; она говорила о воинской репутации Генриха, о том, что опасно давать гугенотам возможность дожидаться вспомогательных отрядов из Германии и что необходимо, пока не поздно, раздавить мятежников. Никто не рискнул открыто пойти против королевы-матери, и решение в пользу войны было принято. Чтобы ни с кем не делить сердце сына, неистовая мать бросила Францию в пучину анархии.
Это был акт отчаяния – бессмысленный, как все акты, продиктованные отчаянием.
Четыре королевские армии, на которые была возложена задача остановить заговорщиков, потерпели унизительное поражение. Правильная осада так и не позволила взять Ливрон, маленькую крепость, из которой недовольные терроризировали область Конта.
Рассчитывая устрашить мятежников, король лично привел под Ливрон свежие силы и дал команду идти на приступ. Но ему пришлось в бессильной ярости видеть откат своих войск и слышать оскорбления, которыми со стен осыпали его жители городка.
Провинция Дофине была превращена в неприступную цитадель. Один из руководителей партии «политиков» Дамвиль, сын Монморанси, чтобы сильнее задеть короля, нашел себе развлечение в том, что принялся штурмовать крепость Сен-Жиль у самых стен Авиньона. С высоты башни король Генрих III мог видеть своих сконфуженных капитанов и знамя Монморанси, водруженное на уровне штандарта с королевскими лилиями.
Это было жестокое унижение, и далеко не первое. За несколько недель пребывания во Франции судьба постаралась разрушить все надежды Генриха, на которых он так недавно строил планы лучезарного будущего. Покидая Краков, он мчался к любви, популярности и победе. Теперь его возлюбленная была мертва, подданные осыпали его оскорблениями, и, казалось, ему вот-вот придется сыграть роль Карла Простоватого, короля Франции, который не сумел справиться с децентрализацией королевства и потерпел поражение от своих вассалов, лишивших его трона. Мучаясь от этих навязчивых мыслей, король стал вялым и неврастеничным.
На Генриха навалилось чувство безнадежности и усталости. Он отказался от борьбы и внезапно сдался, утвердил мирный договор, признал обоснованность действий повстанцев, согласившись после получения инструкций от презираемого им принца Конде принять их наказы.
Жалкий провал политики престижа, в которой королева-мать руководствовалась, увы, интересами чисто личного характера!..
Но вскоре Екатерина выиграла в другом: умер кардинал Лотарингский. Этот церковный сановник, который всеми силами стремился сохранить молодость, скончался в пятьдесят лет от простуды. Слег и уже не встал.
Эту новость Екатерине во время прогулки сообщила Ла Жардиньер:
– Он шествовал босиком, с обнаженными плечами и имел такой здоровый вид… А теперь он мертв…
– Он был великим священником, – заявила громко Екатерина, чтобы все в сопровождающей ее свите услышали эти слова.
Ла Жардиньер лукаво улыбнулась и очень тихо спросила:
– Моя королева действительно думает, что мы все понесли тяжкую утрату?
Екатерина сжала ей руку, чтобы она замолчала… А после прогулки, войдя в свои апартаменты и оставшись вдвоем, тихо прошептала на ухо своей верной шпионке:
– Сегодня умер самый порочный человек на свете. Французский тигр, вампир, супостат… Все святые празднуют его кончину.
И дурочка шепотом ответила:
– Я видела, как он покинул землю и полетел в ад…
Словно в подтверждение ее слов, внезапно разразилась гроза. Дурочка испугалась и запричитала:
– Это ведьмы устроили шабаш, празднуют прибытие к ним души кардинала.
Всю ночь бушевал сильный ураган, гремел гром… Екатерина не могла уснуть. Ее не покидали воспоминания о человеке, который так влиял на ее сына Франциска и сделал мальчика несчастным. Она припомнила зловещие фразы кардинала, стремление любыми средствами укреплять могущество своего клана, трусость, заставлявшую его носить под кардинальской мантией кольчугу, любовь к рискованным шуткам. Смерть яростного прелата, настоящего вождя, значительно уменьшила опасность, грозившую королевской власти со стороны католиков. Екатерина Медичи, пятнадцать лет страшившаяся его больше всех, не могла поверить в свое избавление.
Наконец Генрих согласился уехать из Авиньона в Реймс.
Приближался один из величайших дней в жизни Екатерины Медичи. Ее любимый Генрих станет коронованным правителем Франции.
Накануне коронации Генрих поразил мать своим намерением срочно жениться.
– Откладывать больше нельзя, – заявил он матери. – Общественное мнение, столь недоброжелательное, не допустит, чтобы король и дальше оставался холостым. Оставлять наследником моего уродца брата – это значит порождать волнения и подрывать веру в будущее. Я смирился с необходимостью жениться и собираюсь сделать это через два дня после коронации.
– Это… невозможно… Мы ведь еще даже не выбрали окончательно невесту… От Екатерины де Бурбон ты отказался… О семилетней племяннице, испанской инфанте Изабелле, даже слышать не хочешь…
– Во-первых, дорогая матушка, для меня нет ничего невозможного, – самоуверенно заявил король. – Во-вторых, я сам буду решать, когда и на ком мне жениться… Моей королевой станет Луиза… Она уже приехала в Реймс… Я даже сам сшил своей невесте платье…
Екатерина была огорошена и едва не вспылила… Потом с ужасом подумала, не страдает ли ее любимый сын той же болезнью, что мучила несчастного Карла… Наконец, взяв себя в руки, вступила в борьбу:
– Ты – король. Ты должен вступить в брак, достойный тебя, короля Франции…
– Мы любим друг друга…
– Когда ты успел полюбить ее?
– С первого взгляда, когда отправлялся в ссылку в Польшу…
– Ты должен жениться в соответствии с твоим положением…
Генрих взял руку матери и нежно поцеловал ее.
– Я имею полное право возвысить любую женщину, которая мне понравится.
Екатерина поняла, что на этот раз ей не удастся расстроить планы Генриха. Сын решил стать самостоятельным! И его становится все труднее контролировать!.. Поразмыслив о том, как опасно перечить королевской воле и о качествах безликой невестки, она решила одобрить этот неожиданный для всех выбор.
Двор был повергнут в изумление, протестанты боялись восшествия на престол кузины Гизов, католики этому несказанно радовались.
13 февраля 1575 года в старинной базилике, дрожащей от звуков органа, двадцать седьмой преемник Гуго Капета получил Божье помазание.
От момента, когда оба кардинала пошли за монархом, лежащем на символическом ложе сна, до того, как его помазали, причастили, исповедали, благословили и короновали, прошло более пяти часов. За это время король семь раз переодевался, трижды давал присягу, опоясывался мечом и снимал его, десять раз простирался ниц и вставал, зачитывал загадочные формулы. И все это натощак!
Когда архиепископ Реймский возложил Генриху на голову гигантскую корону Карла Великого, король, шатающийся от изнурения, боялся, что вот-вот потеряет сознание и упадет. Корона причиняла ему боль, о чем он раздраженно заявил вслух.
Но его никто не услышал, кроме матери, которая ничем в данный момент не могла помочь сыну. «Ему следует научиться сдерживать свой характер на людях», – подумала Екатерина. От непроизвольного капризного движения короля корона сдвинулась и сильно поцарапала ему голову – дурное предвестие было с радостью замечено противниками Валуа. Они тут же распространили слух, что в священной чаше уровень чудотворного мирра был ниже должного и что Генрих в отличие от своих предшествеников не обладает властью исцелять золотушных.
Хранитель королевской печати Шеверни спросил у генерального интенданта финансов Бельевра:
– Чего, по-вашему, следует ждать от нового короля?
– Ничего хорошего, – ответил тот.
По толпе, тут же извещенной о случившемся врагами нового короля, прошел ропот:
– Это устрашающий знак свыше!
– Только легкомысленная голова не может удержать корону.
– Этот король недолго просидит на троне!
Мнение толпы, к которому Екатерина всегда чутко прислушивалась, тут же было ей сообщено. «Это очень плохо, – расстроилась суеверная Екатерина. – Король должен пользоваться народной любовью, хотя бы во время коронации».
Она прекрасно понимала, что с первых же шагов своего царствования Генрих оказался в силу своей незаурядной личности между двух предубеждений, самых опасных для монарха: поклонники ждали от него чуда, а противники изначально были готовы хулить все, что он сделает.
Но Генриху в эти дни не было дела до мнения о нем ни знатных вельмож, ни народа.
Он снова удивил всех французов своим требованием к Церкви изменить существующую традицию и провести венчание вечером. По его мнению и мнению его фаворитов, это было более романтично и необычно.
– Я предпочитаю одеваться при дневном освещении. На это уйдет весь день, – объяснил он матери.
Церковники возмутились, люди были изумлены. Король не только принял решение поспешно и внезапно, но и выбрал в жены возлюбленную Франциска Люксембургского, которого любезно пригласил к себе на свадьбу.
Свадьбу предстояло сыграть через два дня после коронации. С поистине женским воодушевлением Генрих, забыв об усталости, с головой ушел в переговоры с портными и ювелирами. Манипуляции с тканями, выбор драгоценных камней, размещение украшений на костюмах доставляли ему истинное удовольствие, чувственную эйфорию. Кроткую Луизу он постоянно драпировал в бархат, парчу и кружева. Утром того дня, когда была назначена церемония, он вызвался сам сделать невесте прическу и так увлекся, что мессу пришлось перенести на послеполуденное время.
Поздним вечером, у подножия алтаря, где когда-то склонилась Жанна д’Арк, кардинал Бурбон соединил Генриха III с белокурой лотаринженкой.
Во время всей церемонии бракосочетания у молодого короля был любопытно удивленный вид. Что это было в конце концов – его свадьба, бал или же просто зрелище, призванное развеселить его фаворитов? Генрих и сам не мог ответить на этот вопрос. Явно не осознавая всей ответственности за происходящее, он сохранял в течение всей церемонии бракосочетания странную улыбку на лице и был похож на актера, играющего в каком-то фарсе. После свадьбы он позволил себе отпустить по поводу своей свадьбы шутку, шокировавшую всех: желая выдать замуж свою бывшую фаворитку Рене де Рье, он предложил ее Франциску Люксембургскому:
– Кузен я женился на вашей пассии и хочу, чтобы взамен вы женились на моей.
Опешивший Франциск Люксембургский попросил время на размышление, но Генрих III продолжал настаивать так упорно, что принц, совершенно перепуганный, исчез из своих покоев через несколько часов после беседы с королем; позже выяснилось, что он вскочил на коня и помчался во весь опор в свою страну…
Эта история мигом понеслась из Реймса в Париж и распространилась по всей Франции.
После коронации и бракосочетания в Реймсе Генрих приехал в столицу.
В Париже вновь нарастало беспокойство.
3. Семейные распри
В большом королевском семействе Екатерину Медичи по возвращении в Париж ожидали новые грозы.
Король продолжал вести легкомысленный образ жизни, не замечая бурь, которые поднимались вокруг него. Екатерина наблюдала за сыном с настороженностью и давала ему советы по большому, трудному и ответственному делу управления государством. Генрих делал вид, будто следует им, а затем позволял себе о них забывать.
Его собственные представления о государственном управлении вошли в противоречие с советами матери. Он начал тяготиться опекой и стремился к самостоятельности. В первую очередь он окружил себя новыми людьми, своими ровесниками. Парижане называли их «милашками Генриха», его миньонами. Особенно сильно он привязался к четырем: дю Га, Кайлюсу и герцогам де Жуайезу и Эпернону. Эти юноши шокировали представителей старших поколений тем, что отличаясь не меньшей отвагой и благочестием, чем предки, они проявляли яростное желание жить полной жизнью, необузданное стремление радоваться всему человеческому в себе, презирать всякую сдержанность. Блестящие молодые люди стали олицетворением скандалов. Они были красивы, отважны, остроумны и страстно преданны своему монарху и другу. Эти эфебы, слишком изящные в парчовых камзолах, тем не менее были грозными бретерами, чьи клинки в любой момент могли покинуть ножны; они постоянно дрались на шпагах, наносили и получали удары, не жалея крови, смеха и сарказмов. Они оказывали своему господину ту свирепую преданность, которая в Фивах объединяла священный отряд. Миньоны практически не расставались с королем, пользовались его доверием и делили с ним все радости жизни: обсуждали какую-нибудь забавную выходку, новую моду в одежде и бижутерии, проделки их болонок, любовные похождения. Им всем было не больше тридцати. Жизнь благоволила им, и они радовались жизни!
В Париже нарастало беспокойство из-за обрушившегося на страну голода, из-за незатихающей борьбы между католиками и гугенотами. Франция находилась на грани бунта. Люди разной веры ненавидели друг друга так же сильно, как и королевскую семью. Количество нищих увеличивалось, в городе процветали карманники, убийства совершались ради нескольких экю.
Генрих III абсолютно не соответствовал образу, который французы связывали с королем. Франция продолжала жить представлениями о королях-рыцарях. Такими были Франциск I, Генрих II и даже Карл IX. Новый король ни внешне, ни характером не напоминал старших Валуа. Он не проявлял любви ни к военному искусству, ни к турнирам, ни к охоте. Его стихией были древние языки, поэзия и музыка. Сделанные им переводы и комментарии к сочинениям древних авторов получили признание в среде профессионалов.
Личные качества Генриха III с самого начала его правления предопределили недоверие и нелюбовь французов к своему королю.
Мрачный голодный город внимательно наблюдал за экстравагантными выходками нового правителя. Парижане видели балы, на которых танцевали мужчины в женских нарядах и женщины в мужских. Бархат, шелк и парча, купленные для этих увеселений, обошлись казне в сотню тысяч экю, и налоги в стране стремительно росли.
– Нельзя так обращаться с парижанами, – негодовал любимец города Генрих де Гиз.
– Только глупец тратит деньги на безумства, – возмущались парижане.
– Мой сын, будь осторожен, – молила Екатерина.
– Я – король, для меня нет ничего запретного, – был убежден Генрих.
Вскоре двор разделился на два соперничающих лагеря – в одном находился Генрих со своими фаворитами, в другом – герцог Алансонский, Маргарита и ее супруг король Наваррский. Это напоминало Екатерине старую борьбу Бурбонов и Гизов. Она подумала, что ей не стоит выпускать из поля зрения герцога де Гиза, поскольку ослабление его позиции было, без сомнения, делом временным.
С воцарением любимого сына и возвращением его во Францию все стало оборачиваться против Екатерины. Пришло известие о смерти дочери Клаудии, болезненной и милой Клод, оставившей сиротами троих детей. При воспоминании о внуках сердце Екатерины захлестнула жалость. Она очень любила их, особенно нежную и забавную Кристину, самую младшую из детей Клод. Смерть дочери сильно опечалила ее.
«О, Боже, почему от меня рождались такие гнилые плоды?» – с ужасом подумала она и впервые за долгое время вспомнила о Диане де Пуатье и ее колдовских чарах.
Из десяти детей у нее осталось только трое – ее любимый король, злой Алансон и непредсказуемая, а значит, опасная Маргарита.
Но самое сильное потрясение Екатерина испытала от предательства Генриха, когда он отдал распоряжение, чтобы все без исключения государственные документы поступали прямо к нему, минуя королеву-мать. Она была уверена, что это предложил дю Га, чтобы оградить ее от государственных тайн. Генрих глубоко ранил ее своим недоверием.
При встрече с ним она откровенно призналась ему:
– Ты должен позволить мне быть в курсе твоих дел. Если они складываются удачно, у меня будет легко на душе; если возникают неприятности, возможно, мне удастся помочь тебе. Ты значишь для меня все. И ты должен доверять мне во всем. Прости меня за откровенность, но мне не хочется жить без твоего доверия.
Сын ничего ей не обещал, а лишь подарил матери одну из своих обворожительных загадочных улыбок и заверил ее в своей любви.
Вскоре события вообще вышли из-под контроля не только королевы-матери, но и самого короля.
Младший Валуа, Франциск, герцог Алансонский, после коронации брата стал настойчиво выдвигать свои претензии. К этому времени он являлся главой гугенотской политической партии и имел репутацию заговорщика. Обострению отношений между братьями способствовало появление при дворе заносчивых миньонов.
Франциск завидовал брату и люто ненавидел его.
В один из дней середины сентября, когда во дворце шел очередной бал, закутанный в лакейский плащ человек с изрытым оспой лицом преспокойно вышел из Лувра, добрался до ворот Сент-Оноре, за которыми его ждал большой отряд всадников. На следующий день герцог Алансонский прибыл к войскам, которые набрал для него очередной любовник его сестры Маргариты Бюсси д’Амбуаз – самая сумасбродная голова и самая грозная шпага королевства. Королева Наваррская со знанием дела, достойным ее матери, организовала побег Алансона. Брат исчез.
На следующее утро, когда было обнаружено исчезновение, все были подняты по тревоге, апартаменты дам подверглись тщательному обыску. Король приказал владетельным господам сесть на лошадей и привезти беглеца живым или мертвым. Но напрасно! В конце концов пришлось признать: брат короля ускользнул из Парижа.
Маргарита разыграла настоящую комедию, чтобы убедить короля и мать, что к побегу младшего брата она непричастна. Она заперлась в своих покоях и рыдала… Подступиться к ней с расспросами было невозможно.
Генрих III пребывал в скверном настроении. Алансон, его брат и к тому же наследник престола, встав во главе протестантской армии, придаст коалиции видимость законности и легитимности.
Супруг Маргариты, оставшийся узником Лувра, продолжал свои любовные похождения с фрейлинами королевы, которая была убеждена, что это лучший способ заставить зятя позабыть о серьезных делах. Да он и сам не выказывал желания присоединиться к герцогу Алансонскому. Генрих Наваррский так научился скрывать свои чувства, что пытался провести притворными вздохами даже своего друга и оруженосца, поэта Агриппу д’Обиньи. И однажды Агриппа не выдержал.
– Что я слышу, сир, – воскликнул он, отдернув балдахин королевской кровати, – неужто Святой Дух не покинул вас? Вы ежедневно жалуетесь Богу на то, что ваши друзья не с вами. Между тем они живут с оружием в руках, тогда как вы проливаете бессильно слезы. Они клянутся побить ваших врагов, тогда как вы этим врагам служите; они им внушают чувство страха, тогда как вы им угодливо льстите! Они на коне, вы – на коленях… Вы преступно расточаете свое королевское величие и покорно глотаете наносимые вам обиды. Тем, кто устроил Варфоломеевскую ночь, это более чем лестно.
И Агриппа в сердцах заявил, что намерен бежать из Лувра.
Хитрый и дальновидный король Наварры все еще колебался, тщательно просчитывал ситуацию и ждал удобного момента. Конечно, в Лувре он король мнимый, но намного ли лучше оказаться в провинции на вторых ролях после признанных вождей протестантского дела герцога Алансонского или кузена Конде, которому тоже удалось бежать? Если уж на то пошло, не лучше ли ему возглавить третью партию, которая уже нарождается во Франции? И он с оптимизмом ответил Агриппе:
– Может статься, что различие между двумя религиями не столь велико, как кажется из-за вражды между теми, кто их исповедует. Когда-нибудь настанет день, и данной мне властью я постараюсь их примирить. Осталось лишь дожить до этого времени.
Через несколько дней после побега младший брат прислал старшему ультиматум. Под знамена герцога Алансонского потекли недовольные дворяне и вояки, алчущие грабежей. Принц Конде и его союзник пфальцграф Иоганн Казимир, который требовал в награду Мец, Туль и Верден, перешли границу, ведя с собой пятнадцать тысяч рейтаров.
Теснимая с востока, запада и юга, имея очень ненадежный тыл на севере, без денег и почти без солдат, монархия Валуа, казалось, вот-вот рухнет. Удачный приступ грозил сокрушить здание, терпеливо возводившееся двадцатью королями.
Тревога за судьбу Франции терзала в эти трагические дни сердце двадцатичетырехлетнего короля. Его совет раскололся на две группы: сторонников перепуганной до смерти за судьбу сына королевы-матери, которая призывала к капитуляции, к покупке мира любой ценой, и приверженцев дю Га, который стоял за сопротивление, за войну.
Пятнадцать лет Екатерина Медичи вела жестокую борьбу за единство страны – то в ранге верховной правительницы, то на свой страх и риск, но даже в худшие моменты никогда не забывала о высших интересах Короны. И вдруг она потребовала уступок!.. Она, которая встречала лицом к лицу все атаки!..
Звезды, к которым каждую ночь в эти дни обращалась суеверная королева-мать, предсказывали близкое пришествие на престол рода Бурбонов. Впрочем, и без астрологов было видно, что хрупкий Генрих III и хилый герцог Алансонский – последние отпрыски вымирающей династии. А Екатерина в первую очередь была главой этой династии и не желала признавать такой измены со стороны судьбы. Отсюда рождалась ее исступленная ненависть к королю Наваррскому.
Проходил месяц за месяцем, а королева Луиза не проявляла никаких признаков беременности, политика флорентийки изменилась. Теперь ее главная цель – лишить всех шансов на власть ненавистного зятя. Коль скоро будущее рода Валуа теперь воплощено в герцоге Алансонском, то с ним надо обращаться бережно, вернуть его ко двору и не допускать его ослабления в пользу наваррца.
Дю Га, наоборот, был озабочен только судьбой своего друга-короля, что делало его истинным поборником национальной идеи. Король все еще имел в руках волшебное оружие – престиж скипетра. Решительность давала надежду, что французы сплотятся вокруг своего короля.
Генрих это понимал. Он был необыкновенно проницателен. Но он был еще слишком молод и слишком неопытен как верховный правитель, чтобы сразу же отвергнуть опеку со стороны властной матери.
Он приказал Генриху Гизу, который горел желанием стать не менее знаменитым, чем отец, остановить немцев.
Началась осень с ее проливными дождями, и, опасаясь скверной погоды, принц Конде и герцог Казимир не спешили заходить слишком далеко в своей авантюре. Более дерзкие Торе и Дамвиль, сыновья Монморанси, выдвинулись вперед со своим авангардом в две тысячи рейтаров и две тысячи пехотинцев и сделали это так неосторожно, что дали католикам зажать себя под Дорманом в самые настоящие клещи. Протестантская пехота вообще не сумела оказать сопротивления королевским войскам. Де Гиз справился с мятежниками. Он сражался, как отважный воин, воодушевляя всех своим примером, и в бою был ранен. Битва закончилась поражением гугенотов.
Боги были благосклонны к отважному полководцу. Его лицо украсил долгожданный шрам славы, позволивший наконец-то перенять красивое прозвище горячо любимого отца – Меченый. Теперь героем был уже не Генрих III, обеспечивший победу при Жарнаке и Монконтуре. Лавры победителя увенчали чело нового кумира французов.
Улицы Парижа были заполнены людьми. Все собрались лицезреть героя Дормана. Парижане говорили, что наступил великий день в истории Франции. Католики вновь одержали победу над протестантами.
Генрих де Гиз въехал в город через ворота Сент-Антуан. Он держался в седле с природной грацией и величием. Герцог, ехавший через толпу, слышал в свой адрес только приветствия и ни одного голоса, выражающего недовольство в его адрес.
– Да здравствует славный герцог!
– Вот истинный король Парижа!
Он явился в город прямо с поля сражения, со свежими ранами на лице. Людям казалось, что сами небеса услышали их мольбы предотвратить все несчастья, ниспосланные на землю Франции. Вот и послали им победу над врагом, которую одержал этот красавец, это воплощение мужества и силы. Свежий шрам, по мнению многих, на лице его великого отца был точно таким же.
– Свершилось чудо! Меченый снова вернулся! – ликовала толпа.
– Франция спасена! Нашим страданиям пришел конец!
– Господь разрешил Меченому спуститься с небес, чтобы спасти нас от голода и всех напастей! – кричали самые суеверные.
– Сын Меченого избавит нас от всех милашек!
Каждый старался протиснуться к герцогу и прикоснуться к нему четками.
Многие, даже молодые мужчины, плакали.
По щекам Генриха де Гиза тоже текли слезы счастья от сознания своего полного триумфа, гордости, что он во всем стал похож на отца. Шрам на лице подарил ему сам Господь, а французы присвоили ему славный титул короля Парижа.
Битва при Дормане, победная для королевства, стала поражением для короля.
Екатерина умоляла сына:
– Вы погибните, если не пойдете на переговоры с братом. Сейчас самый подходящий момент для перемирия. Каждая большая семья сильна только своим единством.
Рвение дю Га от победы, одержанной герцогом де Гизом, только удвоилось.
Фаворит заклинал своего короля:
– Компенсируйте недостаток силы отвагой, быстротой, энергичностью. Любое перемирие с противником сейчас губительно для вашей репутации. А что касается Гиза, то знайте: сегодняшний герой завтра может стать злейшим врагом. Не следует придавать слишком большое значение крикам черни.
Маргарита не простила дю Га ни одного нанесенного ей оскорбления. Именно фаворит рассорил ее с королем и организовал покушение на Бюсси, которое, к счастью, закончилось лишь ранением ее возлюбленного. Теперь она охраняла интересы младшего брата и была его самым надежным осведомителем. Она давно замышляла убить слишком наглого и храброго полководца. Время утолить свою ненависть настало.
Наемник согласился убить дю Га за огромную плату. Какой разговор! Неустрашимая заговорщица не торговалась.
Вечером в преддверии Дня Всех Святых барон Витто забросил шелковую лестницу на ставни одного из окон дома по улице Сент-Оноре, взобрался на второй этаж и вышиб раму. Фаворит лежал в своей кровати. Он отдыхал.
Король боготворил своего друга. Дю Га с каждым днем становился все состоятельнее. Его последними приобретениями стали богатые епархии. Его по праву называли некоронованным королем Франции. И герцог де Гиз, и король Наварры, и королева-мать имели гораздо меньшую власть, чем он, Луи Беранже дю Га.
Дю Га задремал, но вскоре проснулся, уловив шелест раздвигающегося полога кровати. Он не успел даже вскочить, как был четырежды пронзен клинком в живот.
Потеря дю Га чуть не убила короля. У него не было той силы характера, необходимой человеку, которого преследуют несчастья, чтобы он смог сохранять равновесие.
Через год после смерти Марии Клевской, день в день, рок отнял у Генриха лучшего друга! Миньоны пытались пробудить в нем былой интерес к нарядам и драгоценностям. Они соперничали между собой; каждый мечтал занять место первого фаворита освободившееся после гибели дю Га. Но в эти дни короля утешали только болонки.
Генрих обвинил Марго в убийстве дю Га. Его ненависть к сестре усилилась. Опасаясь, что король убьет сестру, Екатерина настояла, чтобы дочь арестовали и держали взаперти.
Королева-мать вновь приобрела полную власть над сыном, добилась от него согласия, чтобы протестанты сохранили завоеванные ими земли и крепости, получили свободу вероисповедания. Герцогу Алансонскому был обещан сказочный апанаж. Рейтарам должны были выплатить пятьсот тысяч ливров.
Екатерина Медичи льстила себя надеждой, что эти невероятные уступки спасут королевство от массового вторжения немцев. Это была иллюзия – тем более опасная, что в казне не осталось ни гроша.
Иоганн Казимир, не дождавшись химерических выплат, вновь начал враждебные действия.
Король Наваррский бежал от двора.
Генрих вовсе не разделял предубеждений матери против беарнца. Во время болезни, которая свалила его с ног после гибели своего фаворита, он сказал ему:
– Не позволь этому мерзавцу, который по иронии судьбы приходится мне родным братом, захватить корону!
Хитрый гасконец обманул всех мнимой наивностью. Он притворился будто верит, что Генрих ради закрепления мира назначит его наместником королевства, и выражал искреннее воодушевление, кичась своей удачей.
Во время травли оленя в Санлисе, решив, что охотники уже достаточно углубились в лес, он пришпорил коня и галопом помчался в Вандом. В Алансоне он подержал в крестильной купели сына своего медика-гугенота, отрекшись тем самым от католичества, к которому принадлежал после Варфоломеевской ночи. При дворе были уверены, что он примкнет к армии герцога Алансонского. Но Генрих Наваррский был дальновидней и вернулся в свое маленькое королевство, сумев добиться для него полной независимости.
Весной герцог Алансонский провел смотр своей армии, численность которой была значительной – тридцать тысяч. Когда король захотел набрать швейцарцев чтобы противостоять этим свирепым отрядам, ему отказали в ссудах.
Обескураженный молодой король Генрих III отдал всю власть матери и погрузился в мистицизм.
Екатерина решила немедленно отправиться к своему младшему сыну и любой ценой сговориться с ним.
Король согласился с матерью и на прощание сказал ей:
– Дорогая мама, ты настолько умна, что сама в состоянии разрешить все проблемы.
В подтверждение своих добрых намерений Екатерина взяла с собой дочь, чтобы Маргарита одним своим присутствием благотворно воздействовала на Алансона и Бюсси, который оказывал на Франциска большое влияние. Она отправилась в дорогу с намерением убедить сына помириться с королем и объяснить ему, сколь опасен раздор в семье для королевства. Кипучая, бьющая через край энергия вновь вернулась к королеве-матери.
Встреча состоялась в Блуа.
Герцог Алансонский был крайне обозлен. С видом победителя он изливал на мать поток ненависти, накопившейся в нем по отношению к ней за долгие годы, словно она была главой побежденного им государства.
Екатерина внимательно выслушала сына и, усмехнувшись, ответила:
– Мой сын, ты осознаешь, что ты – мятежник, восставший против своего короля? Я приехала на переговоры с тобой лишь потому, что ты – мой сын и наследник королевского престола.
– Между прочим, мадам, не забывайте, что за мной стоит мощная армия. За мной, а не за вашим любимым сыночком, – с торжеством произнес Франциск.
Огромным усилием воли Екатерина скрыла свое раздражение.
– Послушай, Франциск, я приехала, чтобы договориться с тобой, а не ссориться. Вернись в Париж и попытайся жить со своим братом в согласии.
Сын рассмеялся в лицо матери.
– Вы хотите доставить меня в Париж в качестве пленника? Не выйдет. Я бежал от вас и не жалею об этом. Мой братец уже пытался схватить меня, но его гнусный замысел окончился неудачей. Теперь он послал вас и мою дорогую сестру, единственный луч света в нашей семейке, заманить меня в свои сети.
Боже, как он был отвратителен в своем уродстве и самонадеянности. Но это был, хоть и нелюбимый, но ее сын из рода Валуа. И Екатерине необходимо было любой ценой склонить его на свою сторону.
– Ты ведешь себя, как предатель своей родины.
– Многие во Франции не считают меня предателем.
Увидев, что принц столь тверд в своей позиции, Екатерина решила любой ценой сговориться с ним о мире.
– Я знаю, что ты хочешь захватить трон. И ради этого стал на сторону гугенотов. Тебе не обмануть меня. Каковы твои предложения?
Герцог Алансонский изложил свои требования. Она ничего не отстаивала.
Стремясь примирить сыновей, королева-мать, вернувшись в Париж, потребовала уступок от любимого сына. Семейный конфликт мог иметь серьезные последствия для Короны. Под давлением матери король уступил, пожаловал брату во владение настоящее королевство: Анжу, Мен, Турень, Бери – четыре богатых провинции, где Алансон теперь мог играть в Карла Великого, поддерживая по своему усмотрению равновесие между Севером и Югом. Одновременно в Болье был подписан договор: гугеноты получили право на свободное отправление культа по всей Франции, кроме Парижа, им были отданы восемь крепостей, а также объявлялась реабилитация жертв репрессий Варфоломеевской ночи.
Генрих III пошел на компромисс по уговорам матери вопреки своим убеждениям.
Такие уступки, сделанные через четыре года после великой резни, поссорили королевскую власть с католиками и не примирили с гугенотами. Более того, поскольку король не располагал средствами, чтобы принудить ортодоксальное большинство к этим уступкам, они роковым образом ожесточили взаимную ненависть обеих партий. Раскол страны неминуемо вел к возрождению мощи крупных феодалов.
Заговорщики и на этот раз отнюдь не были удовлетворены.
Король, разоренный, молодой, неопытный, должен был заплатить из своих средств рейтарам и выплатить Иоганну Казимиру чудовищную компенсацию – двенадцать миллионов ливров. При нехватке средств в казне монарх обязывался предоставить алмазы Короны.
Заговорщики, увидев своего противника столь ослабленным и униженным, нанесли последний, самый болезненный удар – потребовали созыва Генеральных штатов в надежде, что при столкновении с возмущенным народом Генрих III будет сметен с трона.
Свое фактическое отрешение от власти Генрих принял с возмущением, слезы туманили ему глаза. Но с подписанием мира в Болье, который король назвал «миром месье», миром своего одержавшего победу брата, злоключения Генриха не закончились.
Поляки, устав ждать забывчивого властителя, выбрали нового короля – Стефана Батория из Семиградья. Генрих протестовал, требовал от папы не признавать узурпатора, но отстоять польский трон не смог.
Иоганн Казимир отказался покидать захваченные территории, пока не получит все двенадцать миллионов. Король в отчаянии отослал во Флоренцию все свои украшения, под залог которых Флорентийский банк предоставил ссуду, и в ответ на свое прошение получил от папы буллу, дозволявшую обложить налогом в сто пятьдесят тысяч ливров церковные доходы.
К счастью, волнения в Реймской области заставили пфальцграфа вернуться к себе на родину. Летом Иоганн Казимир наконец перешел в Мозель, взяв в заложники генерального интенданта финансов Бельевра как гаранта невыплаченного остатка денег!
Двух лет царствования, которого так ждала вся Франция, хватило, чтобы начать гражданскую войну, дискредитировать королевскую власть, потерять Польшу, подорвать дело Капетингов.
Короля после подписания договора в Болье замучили угрызения совести. Он осознал, что нарушил присягу хранить целостность королевства, данную при коронации. Удрученный бедами, он принял решение во что бы то ни стало сберечь от братоубийственных войн священный принцип единства страны и стать королем, деяния которого вернут былую славу и величие Франции.
Два месяца после подписания позорного мира король не желал видеться с матерью. Он не собирался прощать ей, что она вынудила его так унизиться – предпочла его интересам интересы брата, которого он ненавидел за уродство души и чрезмерные амбиции.
В конце концов мать и сын помирились, но флорентийка обнаружила в Лувре лишь жалкие остатки своего могущества.
Король оставил за матерью место в совете, но в качестве наставницы больше не воспринимал. Его Величество давал ей указания точно так же, как канцлеру или послам.
Злополучный год в жизни короля ознаменовался и другим событием, которое окончательно сформировало его позицию и его отношение к королеве-матери.
В этот год возникла Католическая лига, которая поставила своей целью объединить католиков в интересах разрешения религиозных и политических вопросов. Она выступала за восстановление единой католической веры, в защиту Римской церкви от ереси.
Святые отцы ходили по городам и весям: одни – хмурые и грозные, как пророки раннего христианства, другие – горластые, бурно жестикулирующие. Поднимаясь на церковную кафедру или на каменную тумбу на пересечении дорог, чередуя пророческие вопли и призывы, они взывали к правоверным, требуя отдать тело и душу святому делу. Простаки, вдохновленные речами святых отцов, записывались в лигу и пополняли ряды монахов.
В Париже этот энтузиазм католиков превратился в настоящий психоз. По улицам бродили кармелиты, капуцины, члены орденов Святого Франциска и Святого Доминика, разжигая народный фанатизм, хмель которого еще не улетучился со времен Варфоломеевской ночи. Речь уже шла не только о спасении религиозного единства, но и о расширении прав парижского парламента – высшей судебной инстанции Франции, обладающей правом регистрировать королевские акты, о созыве Генеральных штатов раз в три года, о восстановлении законов, какие были при первом христианском короле Хлодвиге. Лигисты убеждали, что стоит вернуть обычаи старого доброго времени и воцарится всеобщее счастье.
Лига обещала королю повиновение подданных, если он выполнит эти требования. Они стремились нарушить порядок правления, унаследованный Генрихом III от деда и отца.
На роль вождя лигеров претендовал Генрих Гиз, проявивший себя мужественным и храбрым воином в борьбе с гугенотами. Рост популярности Гиза угрожал авторитету короля.
Гизы уже тянули руки к короне. Герцог Генрих еще колебался, проявляя опасения, но его младшим братьям – импульсивному кардиналу Людовику де Гизу, герцогу Карлу Майенскому и прежде всего истинному главе семьи, их сестре Екатерине де Монпансье, уже не терпелось сместить Валуа и взойти на трон.
Читать бесплатно другие книги:
