Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Более-менее. Конечно, не римская вилла. Жаль, что среди богатых жителей Лампсака нет ни одного римского гражданина. Ненавижу общаться с греками! Они слишком просты, на мой вкус. Этот Ианитор питается исключительно рыбой — хотя бы яйцо или птица на обед! Но вино великолепное. Как продвигаются дела со Стратоникой?

— С большим трудом, Гай Веррес. Кажется, девица — образец всех добродетелей, но это, вероятно, потому, что ее отец и брат сторожат ее, как Тигран сторожит женщин в своем гареме.

— Тогда я должен отобедать в доме Филодама.

Рубрий энергично затряс головой:

— Боюсь, ты ее не увидишь, Гай Веррес. Этот город до мозга костей греческий. Женщин семьи гостям не показывают.

Две головы — медово-золотистая и черная с проседью — приблизились друг к другу, и разговор продолжался уже шепотом.

— Мой помощник Марк Рубрий, — сказал Веррес Ианитору после ухода Рубрия, — плохо устроен. Я требую для него лучших помещений. Я слышал, что после тебя следующий по значению человек — некий Филодам. Пожалуйста, проследи, чтобы Марка Рубрия переселили в дом Филодама завтра же утром.

— Мне не нужен этот червяк! — гневно прервал Ианитора Филодам, когда Ианитор передал ему пожелание Верреса. — Кто такой этот Марк Рубрий? Грязный, маленький римский писец! В былые дни в моем доме останавливались римские консулы и преторы — и даже сам великий Луций Корнелий Сулла, когда он последний раз пересекал Геллеспонт! Я никогда не пускал в свой дом ничтожеств, даже будь это Гай Веррес! В конце концов, Ианитор, кто он такой? Просто помощник губернатора Киликии!

— Пожалуйста, Филодам, пожалуйста! — умолял Ианитор. — Ради меня! Ради нашего города! Этот Гай Веррес — мерзкий человек, я нутром это чувствую. Но его сопровождает сотня всадников. Во всем Лампсаке мы не сможем набрать и половины таких опытных, профессиональных солдат.

Филодам сдался, и Рубрий перебрался в его дом. Но вскоре Филодам понял, что допустил ошибку, поддавшись на уговоры. Рубрий не пробыл в доме и нескольких минут, как потребовал, чтобы ему продемонстрировали знаменитую дочь-красавицу, а когда ему отказали, принялся рыскать по всему дому. Когда же поиски не увенчались успехом, Рубрий кликнул Филодама, словно тот был его слугой:

— Сегодня вечером ты дашь обед в честь Гая Верреса, и постарайся, чтобы на столе была не только рыба! Сама по себе рыба хороша, конечно, но человек не может питаться исключительно ею. Поэтому я хочу, чтобы были поданы ягненок, курица, другая птица, много яиц и очень хорошее вино.

Филодам сдержался.

— Но это было нелегко, — признался он потом своему сыну Артемидору.

— Их интересует Стратоника, — пояснил разгневанный Артемидор.

— Я тоже так думаю. Они так стремительно всучили мне этого болвана Рубрия, что у меня не было возможности удалить ее из дома. А теперь я не могу этого сделать. У входа и задних ворот постоянно крутятся римляне.

Артемидор хотел присутствовать на обеде в честь Верреса, но отец, глядя на его разгневанное лицо, понял, что присутствие сына лишь ухудшит положение. После длительных уговоров молодой человек согласился уйти и поесть где-нибудь в другом месте. Что касается Стратоники, лучшее, что могли сделать отец и сын, — запереть ее в комнате вместе с двумя сильными слугами.

Гай Веррес прибыл со своими шестью ликторами, которые были поставлены у входной двери. Часть солдат послали сторожить задние ворота. И не успел римский посол удобно устроиться на обеденном ложе, как потребовал, чтобы Филодам привел свою дочь.

— Я не могу этого сделать, Гай Веррес, — высокомерно возразил старик. — Лампсак — фокейский город, а это значит, что наши женщины никогда не находятся в одной комнате с незнакомыми людьми.

— Я не прошу, чтобы она обедала с нами, Филодам, — терпеливо объяснил Веррес. — Я только хочу посмотреть на этот образец добродетелей, о котором говорит весь город.

— Я не знаю, почему так говорят. Они ведь тоже никогда ее не видели, — сказал Филодам.

— Несомненно, об этом разболтали твои слуги. Приведи ее, старик!

— Я не могу, Гай Веррес.

В столовой присутствовали пятеро других гостей, Рубрий и четыре писца. Как только Филодам отказался показать свое дитя, все они разом закричали, требуя привести ее. Чем тверже Филодам отказывал им, тем громче они кричали.

Когда принесли первое блюдо, Филодам воспользовался моментом, вышел из комнаты и послал слугу в дом, где обедал Артемидор, умоляя, чтобы тот пришел на помощь. Стоило слуге уйти, как Филодам уже вернулся в столовую, упрямо продолжая отказываться показать дочь римлянам. Рубрий и два его помощника поднялись от трапезы, чтобы самим поискать девушку. Около двери на жаровне стоял большой кувшин с кипящей водой — для большой чаши, куда ставят миски с едой, чтобы подогреть. Рубрий схватил кувшин и выплеснул кипяток на голову Филодама. Пришедшие в ужас слуги разбежались, крики, старика тонули в смехе римлян, отправившихся на поиски Стратоники.

В самый разгар этой сцены Артемидор и его двадцать друзей появились у входа. Но ликторы Верреса преградили им путь. Префект декурии, некий Корнелий, будучи ликтором, был абсолютно уверен в своей неприкосновенности. Ему и в голову не приходило, что Артемидор и его друзья прибегнут к силе. Вероятно, фокейцы и не сделали бы этого, если бы Артемидор не услышал страшные вопли своего ошпаренного отца. Лампсакцы ворвались в дом всей толпой. Несколько ликторов отделались малой кровью, но Корнелию свернули шею.

Участники пиршества разбежались, когда Артемидор и его друзья влетели в столовую с палками в руках и с жаждой убивать на лицах. Но Гай Веррес трусом не был. Презрительно растолкав фокейцев, он вышел из дома вместе с Рубрием и прочими приспешниками. Здесь он увидел своего мертвого ликтора, распростертого на дороге. Пять испуганных коллег стояли рядом. Посол поторопил их, они подняли Корнелия и понесли его вверх по улице, к дому Ианитора.

К этому времени весь город уже был охвачен волнением, и сам Ианитор стоял у открытых дверей своего дома. Сердце его упало, когда он увидел, что именно несут римляне. Но он впустил их в дом и предусмотрительно запер за ними ворота. Артемидор остался у себя — помочь отцу, но двое его друзей повели прочих на городскую площадь, по пути призывая остальных жителей города присоединиться к ним. Всем грекам Лампсака Гай Веррес Уже порядком надоел, и даже пламенная речь Публия Теттия (самого известного римлянина из живших в городе) не могла удержать их от возмездия. Теттий и приехавший погостить к нему Гай Теренций Варрон были сметены прочь с дороги мстителей, и горожане бросились к дому Ианитора.

Там они потребовали, чтобы их впустили внутрь. Ианитор отказался, после чего они стали бить в ворота самодельным тараном, но безуспешно. И тогда они решили сжечь дом. Щепки и бревна сложили у фасада и подожгли. Только прибытие Публия Теттия, Гая Теренция Варрона и некоторых других римлян предотвратило несчастье. Их просьбы одуматься охладили горячие головы достаточно, чтобы понять: убийство римского посла закончится кое-чем похуже, чем надругательство над Стратоникой. Поэтому огонь (который уже охватил значительную часть фасада дома Ианитора) был погашен, и лампсакцы разошлись.

Менее самонадеянный человек, чем Гай Веррес, при первой же возможности постарался бы покинуть охваченный волнением город, но Гай Веррес не намерен был убегать. Вместо этого он спокойно сел и написал Гаю Клавдию Нерону, губернатору провинции Азия, убежденный в том, что его-то не побьет пара грязных азиатских греков.

«Я требую, чтобы ты приехал в Лампсак и подверг суду двоих союзников, Филодама и Артемидора, за убийство старшего ликтора римского посла», — писал он.

Но как ни быстро дошло письмо до Пергама, его опередил подробный совместный отчет Публия Теттия и Гая Теренция Варрона, также посланный губернатору.

«Конечно, я не приеду в Лампсак, — был ответ Клавдия Нерона Верресу. — Я слышал о том, что произошло на самом деле, от моего старшего легата Гая Теренция Варрона, который значительно старше тебя по званию. Жаль, что тебя не сожгли заживо. Ты полностью соответствуешь имени „Веррес“ — свинья».

Ярость, с которой Веррес строчил свое следующее сообщение, добавила яда его стилосу. Это было письмо Долабелле в Тарс. Через семь дней сие послание доставил один из солдат Верреса. Этот человек так боялся того, что с ним сделает Веррес, если он замешкается, что готов был убивать ради свежей лошади через каждые несколько часов пути.

«Поезжай тотчас в Пергам, — инструктировал Веррес своего начальника, обойдясь на сей раз без формального приветствия или хотя бы изъявлений уважения. — Привези Клавдия Нерона в Лампсак без промедления, чтобы осудить и казнить двоих союзников, которые убили моего старшего ликтора. Если ты этого не сделаешь, я найду что рассказать Риму о твоих разгулах и наркотиках. Я не шучу, Долабелла. И можешь сказать Клавдию Нерону, что, если он не явится в Лампсак и не приговорит этих греческих fellatores, я обвиню его в грязных делах. Я буду настаивать на моих обвинениях, Долабелла. Не воображай, что я передумаю. Пусть мне суждено умереть из-за этого, но я не отступлю».

Когда известие о событиях в Лампсаке достигло двора царя Никомеда, ситуация казалась тупиковой. Гай Веррес все еще жил в доме Ианитора и свободно передвигался по городу. Ианитору было приказано оповестить лампсакцев о том, что Веррес останется там, где был, и пусть все знают: Клавдий Нерон едет из Пергама, чтобы судить и казнить отца и сына.

— Если бы я мог что-то сделать! — сказал Цезарю обеспокоенный царь.

— Лампсак входит в состав провинции Азия, — сказал Цезарь. — Он не принадлежит Вифинии. Ты можешь действовать только дипломатически, а я не убежден, что это поможет тем двоим несчастным союзникам.

— Гай Веррес — полный негодяй, Цезарь. В прошлом году он украл сокровища всех храмов в провинции Азия, потом утащил Арфиста из Аспенда и золотое покрытие Артемиды в Перге.

— Вот и добивайся после этого, чтобы провинции любили Рим, — презрительно вздернув верхнюю губу, сказал Цезарь.

— Ничто не может спастись от этого человека, включая, по-видимому, и добродетельных дочерей уважаемых греческих союзников.

— Кстати, что Веррес делает в Лампсаке?

Никомед поежился:

— Едет ко мне, Цезарь! Везет рекомендательные письма ко мне и к царю Садалу во Фракию. Губернатор Долабелла наделил его статусом посла. Воображаю его истинную цель — присвоить все наши статуи и полотна.

— Он не посмеет их и пальцем тронуть, пока я здесь, Никомед, — успокоил его Цезарь.

Лицо старого царя просветлело:

— Я вот что хотел сказать. Может быть, ты поедешь в Лампсак Как мой посол, чтобы Гай Клавдий Нерон понял, что Вифиния обеспокоена ситуацией? Мне нельзя отправляться туда лично — это могут расценить как военную угрозу, даже если я предпринял бы путь без военного эскорта. Мои войска значительно ближе к Лампсаку, чем войска провинции Азия.

Прежде чем Никомед закончил говорить, Цезарь уже понял, какие трудности это сулит ему самому. Если он прибудет в Лампсак наблюдать за событиями, официально представляя царя Вифинии, весь Рим сочтет, что он, Цезарь, действительно находится в близких отношениях с Никомедом. Но как он мог избежать поездки? Внешне просьба царя выглядела вполне разумно.

— Я не должен быть твоим официальным представителем, царь, — серьезно ответил Цезарь. — Судьба этих двух греческих союзников в руках губернатора провинции Азия, которому не понравится присутствие римлянина двадцати одного года от роду, частного лица, который заявляет, будто он — представитель царя Вифинии.

— Но мне необходимо знать о событиях в Лампсаке от человека, который достаточно беспристрастен, чтобы не преувеличивать, и достаточно римлянин, чтобы автоматически не стать на сторону греков, — возразил Никомед.

— Я же не сказал, что не поеду. Но поеду только как частное лицо, как человек, который случайно оказался поблизости и не смог побороть свое любопытство. В таком случае Вифиния тут будет ни при чем, а я смогу дать тебе полный отчет, когда вернусь. И тогда, если ты посчитаешь необходимым, ты сможешь направить жалобу в Сенат Рима, а я подтвержу твои слова.

На следующий день Цезарь уехал в сопровождении лишь Бургунда и четверых слуг. Таким образом, он мог появиться в Лампсаке с любой стороны и ходить там, где угодно. Хотя на нем были кожаные кираса и юбка — его любимая одежда для езды верхом, он прихватил тогу, тунику и сенаторские туфли, а также раба, которого специально нанял, чтобы тот сплел для него из дубовых листьев corona civica — гражданский венок. Не желая афишировать себя как представителя царя Никомеда, Цезарь решил выступать под своим собственным именем.

Был самый конец декабря, когда он въехал в Лампсак по той же дороге, что и Веррес. Появление его осталось незамеченным. Весь город собрался у причала посмотреть, как Клавдий Нерон и Долабелла швартуют свой внушительный флот. Оба губернатора пребывали в плохом настроении: Долабелла — потому что он постоянно был зависим от Верреса, а Клавдий Нерон — потому что нескромные поступки Долабеллы теперь грозили скомпрометировать и его. Их угрюмые лица отнюдь не прояснились, когда они узнали, что для них нет подходящих помещений, поскольку у Ианитора все еще обитал Веррес, а единственный другой достойный высоких гостей дом в Лампсаке принадлежал Филодаму, обвиняемому. Публий Теттий решил проблему, переселив коллегу в другое место и предложив Клавдию Нерону и Долабелле разделить с ним кров.

От Верреса Клавдий Нерон узнал, что его ждали для того, чтобы он председательствовал на суде и объявил Верреса организатором процесса, свидетелем, членом жюри и послом, чей официальный статус пропретора не пострадал от событий в Лампсаке.

— Смешно! — сказал Клавдий Нерон Верресу в присутствии Долабеллы, Публия Теттия и легата Гая Теренция Варрона.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Веррес.

— Римское правосудие знаменито. То, что ты предлагаешь, — это фарс. Я хорошо справлялся со своими обязанностями в своей провинции! Весной меня сменит другой губернатор. То же самое можно сказать и о твоем начальнике, Гнее Долабелле. Я не могу говорить за него, — Клавдий Нерон посмотрел на молчавшего Долабеллу, который постарался избежать его взгляда, — но лично я намерен оставить провинцию с репутацией одного из лучших ее губернаторов. Дело Филодама будет, наверное, моим последним судебным делом на этой земле, и я не допущу пародии.

Красивое лицо Верреса окаменело.

— Я желаю, чтобы суд был скорым! — крикнул он. — Я хочу, чтобы этих греков выпороли и обезглавили! Они убили римского ликтора при исполнении служебных обязанностей! Если их отпустят, авторитет Рима в провинции, которая все еще хочет, чтобы ею правил Митридат, упадет еще больше.

Аргумент был хорош, но Гай Клавдий Нерон уступил не по этой причине. Он сделал это, потому что у него не было смелости противостоять Верресу. Если не считать Публия Теттия и его гостя Гая Теренция Варрона, Верресу удалось завоевать все римское население Лампсака. Он их привел в такое состояние, которое угрожало спокойствию города на много лун вперед. Римлянин против грека, и каждая сторона требует возмездия. Клавдий Нерон просто не мог сопротивляться такому натиску.

А тем временем Цезарю удалось найти, где остановиться, — в маленькой гостинице рядом с пристанью. Грязная и убогая, она обслуживала в основном матросов и оказалась единственным местом, в котором согласились поселить Цезаря, ведь он был презренным римлянином. Если бы не было так холодно, он с удовольствием встал бы лагерем. Если бы он не хотел сохранить свою независимость, он мог бы поискать приюта в доме какого-нибудь римлянина. В итоге ему оставалась только портовая гостиница. Не успели они с Бургундом отправиться вниз, чтобы пообедать, не ожидая от этого ничего хорошего, как городские глашатаи уже начали оповещать всех, что суд над Филодамом и Артемидором состоится завтра утром на рыночной площади.

Утром Цезарь не торопился. Он хотел появиться только после того, как все соберутся. И когда он появился, то действительно вызвал небольшую сенсацию — римский аристократ, сенатор, военный герой и совершенно не зависимый ни от одного из присутствующих римлян. Никто не знал его в лицо, поэтому его имя осталось неизвестным, особенно теперь, когда Цезарь был одет не в laena и apex — облачения жреца, а в белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой на правом плече и в темно-бордовые кожаные сенаторские сандалии. К тому же на голове его красовался венок из дубовых листьев, поэтому все были обязаны встать и встретить этого римлянина овацией.

— Я — Гай Юлий Цезарь, племянник Луция Корнелия Суллы, диктатора, — с простодушным видом представился он Клавдию Нерону, вытянув вперед правую руку в знак приветствия. — Проезжая по этой земле, я услышал странную историю и решил завернуть к вам. Может быть, вам потребуется еще один человек в составе присяжных.

Конечно, при упоминании имен Суллы и Цезаря все узнали этого римлянина, но скорее как фламина Юпитера, чем как героя осады Митилены. Этих людей не было в Риме, когда вернулся Лукулл. Они не знали всех подробностей сдачи Митилены. Предложение Цезаря стать членом жюри было отклонено, но ему быстро нашли кресло, ведь он был не только военный герой, но и племянник диктатора.

Суд начался. Римских граждан для жюри оказалось достаточно, потому что Долабелла и Клавдий Нерон привезли с собой много младших служащих и полную когорту римских солдат из Пергама. То были люди Фимбрии, которые сразу же узнали Цезаря и радостно приветствовали его — еще одна причина, почему обоим губернаторам не нравилось его присутствие.

Хотя обвинение организовал Веррес, обвинителем на суде выступил местный римлянин, ростовщик, которому нужны были ликторы Клавдия Нерона, чтобы выколачивать деньги из должников. Он понимал, что, если не согласится обвинять Филодама, ликторы перестанут помогать ему. Весь греческий Лампсак выстроился по периметру площади суда, бормоча что-то и иногда потрясая кулаками. Несмотря на это, никто из греков не вызвался защищать Филодама и Артемидора, которым поэтому пришлось защищаться самим, будучи не знакомыми с чужим законодательством.

«Полный фарс», — думал Цезарь, сидя с непроницаемым лицом. Клавдий Нерон, номинальный председатель суда, не пытался вести заседание. Он сидел как мумия, позволив Верресу и Рубрию действовать за него. Долабелла был членом жюри и громко комментировал все сказанное в пользу Верреса. Когда греки-зрители поняли, что Филодаму и Артемидору не дадут много времени для защиты, из толпы послышались крики. Но на площади были пятьсот вооруженных солдат — достаточное количество, чтобы подавить любой мятеж.

Вынесенный приговор по сути не был приговором: жюри постановило провести повторное заседание. Это был единственный способ, которым большинство присяжных могли показать свое осуждение этого бесцеремонного дела, не удовлетворив решительного требования Верреса снести ослушникам головы.

Услышав о повторном слушании, Веррес запаниковал. Если Филодам и Артемидор не умрут, вдруг понял он, они могут предъявить ему обвинение в Риме и целый город выступит в их поддержку. А еще на их стороне, вероятно, окажется римский сенатор, военный герой, который сейчас выступает в качестве наблюдателя. Молодой человек ни взглядом, ни словом не выдал своих мыслей, но в душе он был против всего происходящего. Родственник Суллы, диктатора Рима! Может обернуться и так, что, если Верреса будут судить в Риме, Гай Клавдий Нерон вновь обретет смелость. И любые заявления, которые мог сделать Веррес по поводу личного поведения Клавдия Нерона, будут восприняты как грязная кампания ради того, чтобы дискредитировать важного свидетеля.

То, что Клавдий Нерон думал так же, стало очевидным, когда он объявил, что повторное слушание назначено на начало лета. Вероятно, это означало, что тогда уже будут новый губернатор провинции Азия и новый губернатор Киликии. Несмотря на смерть римского ликтора, Филодам и Артемидор вдруг получили отличный шанс оказаться на свободе. И если они окажутся на свободе, они поедут в Рим, чтобы обвинить Гая Верреса. Ибо, как сказал Филодам, обращаясь к присяжным: «Мы, союзники, знаем, что находимся под защитой Рима. Мы должны подчиняться губернатору, его легатам и служащим, а через него — Сенату и народу Рима. Если мы не захотим подчиниться правлению Рима, последуют ответные меры и многие из нас пострадают. Но что мы, союзники Рима, должны делать, когда Рим разрешает простому помощнику губернатора испытывать вожделение к нашим детям и отбирать их у нас, чтобы удовлетворять свою похоть? Мой сын и я лишь защищали мою дочь от этой порочной твари! Никто и не думал, что кто-то должен при этом умереть, и не рука грека нанесла первый удар. В моем собственном доме меня ошпарили кипятком, когда я пытался помешать пособникам Гая Верреса увести мою дочь для бесчестья. Если бы не мой сын и его друзья, ее забрали бы из дома и надругались бы над ней. Гай Веррес вел себя не как представитель цивилизованного народа. Он вел себя как варвар».

Решение о повторном слушании, громко объявленное жюри, которое целиком состояло из римлян, понукаемых Долабеллой и Верресом «выполнить свой долг» и приговорить «виновных», придало смелости толпе греков. Зрители сопровождали уход с рыночной площади Клавдия Нерона и его присяжных язвительными замечаниями, шиканьем, свистом и дерзкими жестами.

— Ты назначишь слушание на завтра, — сказал Веррес Клавдию Нерону.

— Следующим летом, — устало ответил Клавдий Нерон.

— Нет, если хочешь быть консулом, друг мой, — возразил Веррес. — Не сомневайся, я с большим удовольствием уничтожу тебя! Что я сделаю с Долабеллой, то же сделаю и с тобой. Ты поступишь, как я сказал, или будь готов к последствиям. Потому что если Филодам и Артемидор останутся живы и обвинят меня в Риме, я буду вынужден обвинить в Риме тебя и Долабеллу задолго до того, как туда прибудут греки. И я постараюсь, чтобы вас обоих осудили за вымогательство. Так что ни один из вас не сможет свидетельствовать против меня.

И повторное слушание прошло на следующий день. Веррес не спал всю ночь, подкупая тех присяжных, которые соглашались брать деньги, и угрожая тем, кто брать отказывался. Не спал и Долабелла, которого Веррес заставил сопровождать его.

Ночная работа склонила чашу весов в пользу Верреса с небольшим перевесом. Филодама и Артемидора обвинили в убийстве римского ликтора. Клавдий Нерон приказал немедленно их казнить. Удерживаемая на расстоянии когортой солдат Фимбрии, толпа греков беспомощно смотрела, как отца и сына раздели и стали пороть. Старик был без чувств, когда ему отрубали голову. Артемидор оставался в сознании до самого конца и плакал — но не по себе или отцу. Он плакал по своей осиротевшей сестре.

После казни Цезарь бесстрашно вошел в толпу греков Лампсака. Они рыдали, уже не в силах гневаться. Больше ни один римлянин не подошел к ним. В сопровождении солдат Клавдий Нерон и Долабелла уже направлялись к пристани. Но у Цезаря имелась своя цель. Он быстро определил в толпе влиятельных людей и направился именно к ним.

— Лампсак не такой большой город, чтобы поднять мятеж против Рима, — обратился к ним молодой Цезарь. — Но отомстить можно. Не судите обо всех римлянах по этим негодяям и наберитесь терпения. Я даю вам слово, что, вернувшись в Рим, я обвиню губернатора Долабеллу и прослежу за тем, чтобы Верреса никогда не выбрали претором. Я сделаю это не за дары, не за почести. Просто ради собственного удовлетворения.

После этого он пошел в дом Ианитора, потому что хотел увидеть Гая Верреса прежде, чем тот покинет Лампсак. Веррес следил за тем, как пакуют его вещи.

— Ого! Кажется, пожаловал сам герой войны! — радостно воскликнул он, когда вошел Цезарь.

— Ты намерен взять с собой Стратонику? — спросил Цезарь, удобно располагаясь в кресле.

— Конечно, — ответил Веррес и кивнул рабу, который принес маленькую статуэтку, чтобы Веррес оценил ее: — Да, она мне нравится. Заверни ее. — После чего вновь обратился к Цезарю: — Хочешь посмотреть на причину всей этой суматохи, да?

— Очень любопытно. Должно быть, она превосходит красотой Елену.

— Я тоже так думаю.

— Интересно, она блондинка? Я всегда думал, что Елена должна была быть блондинкой. Золотые волосы всегда красивы.

Веррес оценивающе взглянул на шевелюру Цезаря, потрогал свои локоны.

— Уж нам-то с тобой это известно.

— Куда ты намерен поехать из Лампсака, Гай Веррес?

Рыжеватые брови взметнулись:

— В Никомедию, конечно.

— Я бы не советовал, — тихо сказал Цезарь.

— Да? А почему? — спросил Веррес с притворным спокойствием.

Цезарь сделал вид, что рассматривает свои ногти.

— Долабеллу я сотру в порошок, как только вернусь в Рим, что произойдет весной следующего года. Я сам обвиню его. И тебя обвиню. Если, конечно, ты не вернешься сейчас в Киликию.

Голубые глаза Цезаря встретились с медовыми глазами Верреса. Несколько секунд оба сидели неподвижно. Первым заговорил Веррес:

— Я знаю, кого ты мне напоминаешь. Суллу.

— Правда?

— Это все твои глаза. Не такие размытые, как глаза Суллы, но выражение такое же. Интересно, пойдешь ли ты так далеко, как Сулла?

— На то воля богов. Я бы сказал: надеюсь, никто не заставит меня пойти так далеко, как зашел Сулла.

Веррес пожал плечами:

— Цезарь, я не Гай Марий.

— Да уж конечно, ты не Гай Марий, — спокойно согласился Цезарь. — Он был великим человеком, пока рассудок не изменил ему. Так ты решил, куда поедешь из Лампсака?

— В Киликию с Долабеллой, — ответил Веррес, снова пожав плечами.

— Очень мудро! Тогда я пошлю кого-нибудь в порт сообщить об этом Долабелле, хорошо? Я не хочу, чтобы он уехал, забыв тебя здесь.

— Как хочешь, — равнодушно ответил Веррес.

Цезарь ушел, чтобы найти Бургунда и отправить с поручением к Долабелле. Когда он возвращался в комнату через внутренние двери, Ианитор вводил туда с улицы какую-то закутанную фигуру.

— Это и есть Стратоника? — с интересом спросил Цезарь.

Ианитор смахнул слезы:

— Да.

— Оставь нас одних, грек. Ианитор поспешил уйти.

— Я сниму с нее плащ, а ты встань подальше, чтобы сразу увидеть ее всю.

— Я предпочитаю сделать это сам, — сказал Веррес, подходя к девушке.

Она молчала и не пыталась убежать. Капюшон закрывал ее лицо, так что она ничего не видела. Как Мирон, желавший скорее увидеть результат бронзовой отливки, Веррес дрожащей рукой откинул капюшон с ее головы. И смотрел, смотрел, смотрел…

Цезарь нарушил молчание. Закинув голову, он хохотал до слез.

— Я так и знал! — наконец сказал он, стараясь найти носовой платок.

Тело бедняжки Стратоники было бесформенным. Глаза — щелочки, курносый нос — такой широкий, что растягивался почти на всю ширину лица. Рыжие волосы на голове с плоским затылком едва прикрывали череп, уши так и остались в зачаточном состоянии. И еще у нее оказалась безобразная заячья губа. К тому же она явно была умственно отсталой.

Залившись краской, Веррес резко отвернулся.

— Не опоздай на корабль! — крикнул ему вслед Цезарь. — Я бы не хотел рассказывать всему Риму конец этой истории, Веррес!

Как только Веррес ушел, Цезарь мгновенно стал серьезным. Он подошел к немому и неподвижному созданию, поднял с пола ее плащ и осторожно закутал ее снова.

— Не бойся, бедная девочка, — сказал он, даже не уверенный, что она слышит его. — Ты в безопасности.

Он позвал Ианитора, который тут же появился.

— Ты ведь знал, этнарх, да?

— Да.

— Тогда почему, во имя Великого Зевса, не рассказал ты, если они молчали? Они ведь погибли ни за что!

— Они отдали свои жизни, потому что предпочли умереть, но не рассказывать об этом.

— И что теперь будет с этим несчастным созданием?

— За ней будут хорошо ухаживать.

— Сколько вас знает об этом?

— Только старейшины города.

Не находя слов, Цезарь покинул дом Ианитора и уехал из Лампсака.

Гай Веррес поспешил в порт, спотыкаясь. Как они смели, эти глупые, глупые греки? Прятали ее, словно она Троянская Елена, когда она настоящая горгона!

Долабелла был недоволен тем, что приходилось задерживать отъезд, ожидая, пока погрузят корзины и дорожные сундуки Верреса. Клавдий Нерон уже уехал вместе с солдатами.

— Не знаю, — огрызнулся Веррес, когда его начальник спросил, где же прекрасная Стратоника. — Я оставил ее в Лампсаке. Они стоят друг друга.

Его начальник чувствовал себя неважно без стимулирующих сексуальных сеансов, к которым он привык. Вскоре Веррес вновь обрел расположение Долабеллы, и, пока они плыли из Лампсака в Пергам, Веррес строил планы. Он вернет Долабеллу в его обычное состояние и проведет оставшееся время своего срока в Тарсе, живя на губернаторскую стипендию. Значит, Цезарь считает, что это он выдвинет обвинение? Да у него шанса не будет, у этого выскочки! Он, Веррес, первым попадет в Рим! Как только Долабелла вернется в великий город, он, Веррес, найдет обвинителя с престижным именем и добьется вечной ссылки Долабеллы. Тогда не останется никого, кто мог бы проверить достоверность бухгалтерских книг, которые Веррес представит казне. Жаль, что ему не удалось попасть в Вифинию и Фракию, но он все равно был доволен своей поездкой.

— Я думаю, — объявил Веррес Долабелле, когда Пергам остался позади, — что в Милете самая лучшая шерсть в мире, не говоря уже о коврах высочайшего качества. Давай остановимся в Милете и посмотрим, чем там можно поживиться.

— Я не могу смириться с тем, что те двое союзников умерли ради пустого места, — сказал Цезарь Никомеду и Орадалтис. — Почему? Скажите мне, почему они не показали девушку Верресу? Ведь ничего не случилось бы! Почему они настаивали на том, чтобы то, что должно было стать комедией для Верреса, превратилось в трагедию, да еще такую, что не додумался бы и сам Софокл?

— В основном из-за гордости, — сказала Орадалтис со слезами на глазах. — И чести.

— Можно было бы еще понять, если бы девушка родилась нормальной, а потом уж стала такой. Но с момента ее рождения они знали, какая она. Почему они ее не показали? Никто не проклял бы их за это.

— Единственный человек, который смог бы тебе все объяснить, Цезарь, умер на рыночной площади Лампсака, — сказал Никомед. — Должна была быть серьезная причина, по крайней мере у Филодама. Клятва какому-нибудь богу, самоистязание, сознание своей вины — кто знает? Если бы мы знали все ответы, в жизни не осталось бы тайн. И трагедий тоже.

— Я готов был заплакать, когда ее увидел. А вместо этого я смеялся до колик. Она-то не поняла бы разницы. Но Веррес должен был понять. Поэтому я засмеялся. Мой хохот будет звучать у него ушах до конца его дней. И он будет бояться меня.

— Удивляюсь, почему мы его так и не увидели, — сказал царь.

— И не увидите, — сказал Цезарь, довольный. — Гай Веррес свернул палатки и вернулся в Киликию.

— Почему?

— Я его попросил об этом.

Царь решил не выяснять, что значат эти слова. Вместо этого он сказал:

— Тебе, наверное, хотелось бы что-то сделать, чтобы предотвратить трагедию.

— Конечно. Это было настоящее мучение — стоять и наблюдать, как эти идиоты творят зло от имени Рима. Но клянусь тебе, Никомед, что я никогда не буду так вести себя, когда стану взрослее и у меня будет власть!

— Можешь не клясться. Я верю тебе.

После отчета о поездке Цезарь отправился в свои комнаты, чтобы отдохнуть с дороги. Но это было трудно.

В каждую из трех ночей, что он провел в портовой гостинице, при пробуждении он находил верхом на себе голую шлюху, а его предатель, радуясь тому, что хозяин во сне не мог его контролировать, получал огромное удовольствие. В результате Цезарь подцепил лобковых вшей. Обнаружение этих паразитов вызвало такой ужас и отвращение, что съеденное перестало задерживаться у него в желудке. И только страх, что сомнительные снадобья могут повлиять на его гениталии, помешал Цезарю воспользоваться первыми же попавшимися средствами, которые ему предлагали, чтобы убить паразитов. Они оказались очень живучи. Они даже пережили погружение в ледяную воду по пути между Лампсаком и Никомедией. И во время разговора со старым царем он чувствовал, как эти ужасные твари копошились в зарослях на его теле.

Теперь, стиснув зубы и кулаки, он вдруг вскочил.

— Пожалуйста, прости меня, Никомед. Я должен избавиться от непрошеных гостей, — сказал он, стараясь сохранить непринужденность.

— Ты имеешь в виду лобковых вшей? — осведомился царь, от которого ничто не ускользнуло. Он мог выражаться свободно, потому что Орадалтис уже ушла со своей собачкой.

— Я просто схожу с ума! Ужасные твари!

Никомед вышел из комнаты вместе с ним.

— Есть только один способ избежать паразитов, когда путешествуешь, — сказал царь. — Это больно, особенно в первое время, но зато эффективно.

— Мне все равно, даже если придется ходить по горячим углям. Скажи мне, и я сделаю это! — с жаром воскликнул Цезарь.

— В вашем обществе есть люди, которые проклянут тебя за то, что ты уподобишься женщине, — не без лукавства заметил Никомед.

— Хуже этих паразитов нет ничего! Скажи мне, что делать!

— Избавься полностью от волос на теле, Цезарь. В подмышках, в паху, на груди, если у тебя там есть волосы. Я пришлю человека, который обслуживает меня и Орадалтис.

— Сейчас же, царь, сейчас же! — Цезарь схватился за голову. — А как же эти волосы?

— Там тоже вши?

— Не знаю, но я чешусь весь.

— Это другие, они в постели не живут. Вряд ли ты набрался их, потому что ты высокий. Они не умеют ползти вверх, понимаешь? Так что люди, которые подхватывают их от других, всегда одного роста с зараженным или ниже его. — Никомед засмеялся. — Ты мог бы подцепить их только от Бургунда. Если, конечно, твои шлюхи не спали с тобой голова к голове.

— Мои шлюхи атаковали меня в Лампсаке, когда я спал, но, уверяю тебя, они убегали, как только я просыпался!

Это был необычный разговор, но Цезарь благодарил за него судьбу все последующие годы. Если выдергивание волос с тела избавит его от паразитов, он будет выдергивать, выдергивать, выдергивать…

Раб, которого прислал Никомед, явил себя мастером своего дела. При других обстоятельствах Цезарь не допустил бы такого человека выполнять столь интимную работу, ибо раб был явным гомосексуалистом. Но сейчас Цезарь даже не возражал против его прикосновений.

— Я каждый день буду выдергивать по несколько волосинок, — просюсюкал Деметрий.

— Ты сегодня же выдернешь все волосы, — без малейшей жалости к себе заявил Цезарь. — Все, что я мог, я утопил в ванне, но думаю, их личинки остались. Кажется, поэтому я до сих пор не мог их вывести. Фу!

Деметрий аж взвизгнул:

— Невозможно! Даже когда это делаю я, это очень-очень больно!

— Все сразу! — приказал Цезарь.

И Деметрий принялся за работу, а голый Цезарь спокойно лежал. Он умел владеть собой. Он скорее умер бы, чем вздрогнул, застонал, заплакал или как-нибудь по-другому выдал свою боль. И когда пытка закончилась и прошло достаточно времени, чтобы боль утихла, Цезарь почувствовал облегчение. Ему даже понравился вид безволосого тела в серебряном зеркале, которое царь Никомед велел поставить в главных гостевых покоях дворца. Гладкий. И никакого чувства стыда. Поразительно голый. И почему-то больше похож на мужчину. Как странно!

Чувствуя себя рабом, которому дали свободу, в тот же вечер он вошел в столовую с новым, приятным ощущением, которое отражалось на его лице и в глазах. Царь Никомед взглянул и ахнул. Цезарь в ответ подмигнул.

Полтора года он оставался в Вифинии, путешествуя по разным местам. Это была идиллия, которую он вспоминал как самый чудесный период жизни, пока не достиг тридцати трех лет и не пережил еще лучшее время. Цезарь посетил Трою, чтобы почтить своего предка Энея, он несколько раз навестил Пессинунт, возвращался в Византии. Он бывал везде, избегая лишь Пергама и Тарса, где Клавдию Нерону и Долабелле все-таки удалось остаться еще на один год.

Помимо добрых отношений с Никомедом и Орадалтис главная радость того этапа жизни Цезаря состояла в визите к человеку, которого он едва помнил, — к Публию Рутилию Руфу, двоюродному деду по материнской линии.

Родившемуся в один год с Гаем Марием Рутилию Руфу исполнилось уже семьдесят девять лет. Он много лет прожил в почетной ссылке в Смирне и все еще оставался активным и бодрым, как юноша, сохранив в неприкосновенности острый ум и едкое чувство юмора, какие были у его друга и коллеги Марка Эмилия Скавра, принцепса Сената.

— Я многих пережил, — сказал Рутилий Руф, с радостным удовлетворением глядя на красивого молодого внучатого племянника.

— Тебя это не угнетает, дядя?

— Почему это должно меня угнетать? Наоборот, это меня подбадривает! Сулла все пишет мне, чтобы я возвращался в Рим, и каждый губернатор или чиновник, которых он посылает сюда, приходят ко мне лично и просят вернуться.

— Но ты не уехал.

— Я не хочу уезжать. Я люблю хламиду и греческие сандалии куда больше, чем любил тогу, и моя репутация здесь, в Смирне, намного лучше, чем была в Риме. Рим — неблагодарное и жестокое место, молодой Цезарь. Ты очень похож на Аврелию! Как она? Моя океанская жемчужина, найденная на илистых отмелях Остии… Я всегда называл ее так. Она овдовела, да? Жаль. Ведь это я свел ее и твоего отца, знаешь. И хотя ты можешь этого не знать, это я нашел Марка Антония Гнифона, чтобы он был твоим наставником, едва ты вышел из пеленок. Тебя всегда считали необыкновенным, одаренным ребенком. И вот ты — в двадцать один год — дважды сенатор, самый заслуженный герой войны! Ну и ну!

— Я бы не стал заходить так далеко, утверждая, что я — самый заслуженный герой войны, — улыбнулся Цезарь.

— Но ты действительно герой! Я знаю! Я сижу здесь, в Смирне, и слышу все. Сулла пишет мне. Всегда писал. И когда он улаживал дела в провинции Азия, он часто меня навещал. Это я предложил ему модель ее преобразования. Она основана на программе, которую мы разработали со Скавром много лет назад. Печально, что Сулла так болен. Но кажется, это не остановило его от вмешательства в дела Рима.

Он продолжал говорить в том же духе в течение нескольких дней, перескакивая с одной темы на другую с простодушной легкостью и с интересом прирожденного любителя слухов. Бойкое щебетание старой птицы, которую не удалось ни ощипать, ни лишить способности парить высоко. У Рутилия Руфа была любимая тема — Аврелия. Цезарь заполнял пробелы в его знании Аврелии, подбирая такие слова, которые явно говорили о том, что он очень любит свою мать. А в ответ Цезарь постоянно узнавал о ней многое, ему доселе не известное. Однако о ее отношениях с Суллой Рутилий Руф мало что мог сказать, а домысливать что-то не хотел, хотя заставил Цезаря посмеяться над вопросом: какая из его племянниц родила рыжеволосого сына рыжеволосому мужчине?

— Гай Марий и Юлия были убеждены, что это Аврелия и Сулла. Но конечно, это оказались Ливия Друза и Марк Катон.

— Верно, ведь твоя жена была Ливия.

— А старшая из моих двух сестер была женой Цепиона — консула, который украл золото Толозы. А ты — родственник Сервилиев Цепионов по крови, молодой человек.

— Я вообще не знаю эту семью.

— Зануды. Даже кровь Рутилиев не смогла их оживить. А теперь расскажи мне о Гае Марии и о фламинате, который ты получил по его желанию.

Планируя пробыть в Смирне лишь несколько дней, Цезарь задержался там на два месяца. Рутилий Руф многое хотел знать и многое хотел рассказать сам. Когда наконец Цезарь стал прощаться со стариком, тот заплакал.

— Я никогда не забуду тебя, дядя Публий.

— Приезжай опять! И пиши мне, Цезарь, пиши. Из всех удовольствий, оставшихся мне в жизни, самое большое — это искренняя переписка с образованным человеком.

Но всякая идиллия кончается, и идиллии Цезаря пришел конец, как только он получил письмо из Тарса в апреле того года, когда умер Сулла. Он находился в то время в Никомедии.

— Публия Сервилия Ватию, который в прошлом году был консулом, назначили губернатором Киликии, — сообщил Цезарь царю и царице. — Он просит, чтобы я был у него младшим легатом. Кажется, Сулла лично порекомендовал меня ему.

— В таком случае тебе не обязательно ехать, — тут же заметила Орадалтис.

Цезарь улыбнулся:

— Ни один римлянин не обязан что-то делать, и это действительно так, от самых верхов до самых низов. Служба в любом учреждении добровольная. Но есть определенные соображения, которые влияют на наши решения, хотя они и добровольны. Существует долг. Если я хочу сделать карьеру, я должен прослужить в десяти кампаниях с перерывами или непрерывно в течение шести лет. Никто никогда не обвинит меня в уклонении от наших неписаных законов.

— Но ты уже сенатор!

— Только благодаря моей военной карьере. А это в свою очередь значит, что я должен продолжать военную карьеру.

— Значит, ты уедешь, — вздохнул царь.