Одна ночь (сборник) Овсянников Вячеслав

VII

Командир взвода обязан посещать на дому каждого своего подчиненного — для ознакомления с его домашней жизнью. Загинайло начал по порядку, как у него в служебной книжке записано: с командиров отделений. Первым в списке — прапорщик Бабура. Но Бабура не мог принять гостя, ему за двадцать лет безупречной службы дали наконец отдельную конуру, а то бы век в казарме ютился. Он бобыль по убеждению. В новополученном жилье ремонт затеял, белит, красит. Гостя негде посадить. Старшина Черняк тоже попросил подождать. Посещение его халупы, как он выразился, нежелательно. К нему куча родичей нагрянула, у него сейчас не дом, а стойбище, ночной стан. Он сам оттуда сбежал и носа показывать не хочет, в батальоне на лавке спит. Третий в списке командир третьего отделения Стребов не возражал. Он готов принять Загинайло хоть завтра. Как раз воскресенье, вся многодетная семья Стребова будет в сборе, и он наглядно сможет показать своему взводному, как ему весело живется.

Во второй половине дня, в воскресенье, Загинайло навестил Стребова в назначенный час. Стребов жил в Невском районе, в двухкомнатной квартире. Гостя он встретил, будучи в тельняшке и трусах. Повел Загинайло в комнату, где за длинным столом собралась вся семья.

— Вот, командир, видишь, как мы живем! — показал Стребов.

— Как кильки в томате! Нас тут на площади сорок квадратных метров — десять душ! Сам посчитай! Они тут все и на тебя смотрят. Знакомься! — Стребов стал поочередно указывать перстом на молча взирающих из-за стола домочадцев: — Вот считай! Жена моя, Марина — раз! Теща — два! Тесть — три! Это — брат, не мой, а жены. Балбес. Дубина демобилизованная. Полгода не работает и не думает. Четыре! Этот вот — бледная поганка! Это-то и есть мой приемный сын, о котором я тебе говорил. Вениамин, он астматик, тринадцатый год лбу, кашляет и кашляет, по ночам спать не дает. На лечение этого урода весь семейный бюджет уходит, обрезаем себя во всем, картошка да селедка — вот наша трапеза. Младенцу не на что соску купить, орет с голоду как пожарная сирена. Вот он, в углу, в кроватке, проснулся. Подожди, сейчас заорет, так что люстра рухнет и стекла из окон повылетают. Еще дочь есть, наша с Мариной, где-то шляется. Ну, вот, все члены семьи. Посчитай, сколько ртов? А? Целая рота! Ну и скажи, командир, по-честному скажи, можно простому милиционеру жить на такие харчи в нечеловеческих условиях? А? — разбушевавшийся Стребов со всей силы грохнул кулаком по столу. — Ты, командир, очевидец: моя семья остро нуждается в материальной помощи. Я хоть сейчас готов сесть за стол и писать рапорт, чтоб подкинули посильную сумму астматику на лекарство.

Загинайло, посаженный на почетное место перед всей собравшейся молчаливой семьей, выслушал тираду Стребова хмуро и бесстрастно.

— Ладно, Стребов, — сказал он, вставая. — Вижу, живешь ты действительно тесноватенько. Дико живешь. Ясно. Что могу, сделаю.

Рапорт ты в батальоне напишешь. Ну, прощевайте. — Загинайло направился к выходу.

— Да как же так! — взвился Стребов. — А бутылочку распить! Мы же бутылочку приготовили, портвейнчик, угощение, варенички. Марина у меня мастерица на варенички, язык проглотишь. Эй, вы, семья! На колени все! Просите, умоляйте! Роман Данилыч, гость дорогой, посиди с нами, не погнушайся обществом бедных людей, нищих и оскорбленных. Чем богаты, тем рады! Ну!

И вся семья Стребова, действительно, всей кучей бухнулась на колени перед Загинайло и возопила благим матом:

— Роман Данилыч! Роман Данилыч!

Загинайло остановился у двери.

— Слушай, Стребов! Кончай ломать комедию. Ты, директор сумасшедшего дома! Выйдем-ка! Мне с тобой надо с глазу на глаз покалякать.

Стребов, покорный и смирный, поспешно оделся, и они вместе вышли на улицу. Рядом с домом скверик, туда и направились. Сели на скамейку. Скверик безлюдный. И такой у них там был интересный разговор.

— Видишь, командир, садик какой хороший, — заметил Стребов.

— Теперь-то никого, а вечером алкаши везде, под каждым кустом, орут, песни поют и рот у всех полон грязи. По утрам я тут бегаю в свободное время, в тренировочном костюме, физзарядка, чтоб в форме быть.

— Ты, Стребов, вот что, — Загинайло придвинулся и заглянул ему в глаза, словно в самое его нутро, своим тяжелым, неподвижным взглядом. — Ты, Стребов, зубы мне не заговаривай. Это тебе не поможет. Я ведь знаю ваши делишки. Ювелирсклад этот. Чижова, может, ты сам? А?

— Зачем сам? И без меня есть, — спокойно отвечал Стребов. — Ты зря тревожишься, Роман Данилыч, — продолжал он, вытаскивая из-за пазухи объемистый пакет. — Вот. Твоя доля. Бери. Львиная доля-то. Чин-чинарем. Десятая часть. Десятина. Ха-ха. Бери, бери, не стесняйся. По справедливости. Такой же кусок был и твоему брату Петру. Тебе делать ничего не надо. Мы все сами, а ты только денежки в ручки получаешь. Мы работаем, ты — молчок, рот на замочке. Шито-крыто. Ну как? Договорились?

Загинайло, молча, не отвечая на вопрос, взял из рук Стребова пакет, положил к себе во внутренний карман шинели.

— Ты, Роман Данилыч, как колбасу суешь, — обиделся Стребов.

— Не просто они достаются, эти фантики, нет-нет, да и трупик, уж их накопилось, ой-ой! Крематорию месяц работать. Прокурору не понравится.

— А это, Стребов, ваши заботы, — держа кулаки в карманах и вставая со скамейки, ответил Загинайло. — Прокурор не прокурор, а чует мое сердце, что лежать вам всем троим, друзьям-приятелям, где-нибудь на дне залива, в одной связке, и тебе, и Черняку, и Бабуре, с проломленными черепушками. Вот как брата Петра кто-то порешил. Я такой сон сегодня ночью про вас видел, про вашу святую троицу. Вещий это сон. У меня, видишь ли, бывают вещие сны. Спасибо за подарочек. Будем считать, первый взнос. Должок за вами. Вы мне за два месяца задолжали. Но теперь у нас будет другой расклад. Вы, соколики, еще отчитаетесь, когда придет час. Вам еще, братья-разбойники, придется доказать свою невиновность, как это у юристов говорится, что не вы брата Петра жизни лишили. А пока вот что: теперь у нас будет немножко другое распределение долей, маленькая поправочка: вы мне будете теперь давать не десятую, а — пятую часть, — твердо, глядя сощуренными темно-карими глазами, объявил Загинайло.

Стребов, помолчав, сплюнул себе под ноги. Усмехнулся.

— Круто берешь, Роман Данилыч. Быка за рога. Крутые у тебя поворотики. Не знаю, не знаю. Мне-то что. Пятую так пятую. Пусть мой астматик сдохнет, если ему на лечение бабок не хватит, и Маринка моя пусть хоть охрипнет от крика, что я грошей в родное гнездо мало ношу. А вот что взвод скажет? У нас ведь все почти, как я, семейные и многодетные. А Бабура, а Черняк как на такое радостное нововведение посмотрят? Они ведь не такие добрые и покладистые, как дурак Стребов. Не знаю, не знаю. Я бы тебе не советовал так, с топора, Роман Данилыч. Ты подумай. А то ненароком косточкой подавишься, как журавль у нашего великого русского баснописца Ивана Крылова, не помню отчества, но я очень люблю читать его басенки, моральные уроки, так сказать. Твоему брату Петру, говорят, тоже все мало было. Слухи такие, краешком уха слышал. Может, брешут.

— Я решений своих не меняю, — отрезал Загинайло. — Придет время, мы еще продолжим эту увлекательную беседу, и у тебя, Стребов, будет возможность поупражнять свое остроумие. А на сегодня — поговорили. Хватит. Кругом! Марш! — скомандовал он.

Стребов шутовским манером исполнил команду и пошел прочь, не оглядываясь, насвистывая «Чижик-пыжик, где ты был». Высокий, спортивный, затылок брит. Загинайло, раскачиваясь широкими плечами, тяжеловесно, но пружинисто-упруго зашагал по тротуару в противоположную сторону, по улице Седова, к метро «Ломоносовская».

Да, он знал то, что знал. Взвод-оборотень, у этого взвода ночная жизнь. Днем охраняем, ночью грабим. Банда. Чего же лучше. У Колунова в полку заведено перемещать милиционеров с поста на пост, из взвода в взвод, из батальона в батальон, чтоб не засиживались на одном месте, «не пускали корни и не обрастали мхом, как пни» (так любил выражаться комполка), чтоб не было «вась-вась» с работниками охраняемого объекта, отчего терялась бдительность, слабел контроль, возникали преступные связи и происходили хищения. Так что милиционеры полка, как правило, знали работу всех постов, которые охранял полк. Во взводе Загинайло личный состав не менялся вот уже три года, по той причине, что взвод — образцовый, эталон. Зачем портить. Пусть весь полк смотрит и берет пример. Пусть все подразделения города смотрят и завидуют — какой у полковника Колунова чудо-взвод. Любил, любил полковник Колунов этот четвертый взвод первого батальона, любил, и опекал, и оказывал свое высокое покровительство. И даже прощал погибшему Петру Загинайло, бывшему командиру взвода, независимость характера, строптивость, гордыню и пререкания, что полковник Колунов никому не прощал. Ограбления на охраняемых объектах полка, непременно с трупами, происходили регулярно, один раз в квартал, то там, то там. Это крупные. Мелкие не в счет. Всё объяснялось небывалым ростом преступности в городе, достигшем неслыханных масштабов. Гигантская волна преступности захлестнула город. Говоря языком газет. Такому наводнению как противостоять? Дамбу не построишь. Да и недостатки службы, слабая укрепленность, средств нет, текучка кадров и прочее. Все понятно. Учет показателей в норме общего положения. Не снимать же за это полковника Колунова с его места. Кто же мог заподозрить, что взвод занимается такими делами? К тому же взвод и сам нес потери. При дежурстве взвода тоже случались ЧП с грабежом, тоже гибли члены взвода при отражении нападения на охраняемый объект, жертвы общей беды. Редко, но случались.

Снова вечер. Мойка. Фонарный мост. Переулок Пирогова. Переулок этот мрачный, и днем-то, а ночью лучше б сюда не заглядывать. Личности шныряют. Тупики, подворотни, глухие стены. Загинайло здесь один. Пост проверить. Пирогова, 9. Продувает. Как в трубу. Сырость. Видит: то ли собака, то ли волк. Отощавший от голода, серый зверь, встал у него на дороге, посмотрел ему в глаза тускло-застылым взглядом и скрылся в темноте подворотни. Загинайло вздрогнул. Опять призраки, наваждения последних месяцев, или что? Тревожно как-то. А может, радоваться прикажете? Есть старое русское поверье: встреча с волком — добрый знак. К удаче, значит. Веселенькое дельце! Назвался атаманом, так полезай в кузов. Э, померяемся еще! Загинайло почувствовал в себе страшную силу. Казалось, схватит сейчас человека за руку — и оторвет руку ко всем чертям, вырвет из плеча с кровью и мясом. Дернет кого-нибудь за чуб — и башку напрочь, как кочан, бросит в черную воду Мойки…

Что ж такое с ним? А? Давно тянется… Это уж и не переулок Пирогова. Ничего подобного. Да и было ли? Померещилось ему. Не тот район. На Лиговском он опять. И Обводный канал. Перепутал лестницы. Тут лютый сквозняк, ступени-свиньи, наставили на него вонючие рыла. Двери сорваны, окна разбиты. Казарма гремит. В коридорах — сапоги, рев, гитары. Поют: «Чиму я не сокол, чиму не летаю?» Вот он, его чулан. Каюта его. Мебелей нема. Ни стульев, ни столов. Посредине комнаты — огромная, ржавая, железная кровать. Это прапорщица-завхоз нашла на свалке и сюда приволокла. Загинайло глядит: на его кровати — бабища, в чем мать родила, мяса безобразные, вдребезги пьяная, распята на панцирной сетке, как паучиха в гамаке, руки-ноги прикованы наручниками к спинкам. Храпит, как бегемот, пена изо рта. Завхоз и есть. Она самая. Прапорщица. Шутники-любители потешились-позабавились. Вся казарма тут проехалась. Загинайло озирался, как в лесу. Куда-то он не туда забрел. Не его берлога. Этажом ошибся. Топай выше, друг-товарищ. Топ-топ к себе в гроб. Вот, наконец-то! Родная хата. Плевки, окурки. Кто в теремочке живет?.. А! У него — опять гостья! Фря уж битый час его ждет. Постель дремучая, кровать скрипучая. Лучистая головка на шнуре с потолка свесилась, как змея на хвосте. Окно? А занавеска где? Голый, стеклянный глаз. Фря на кровати, на ней ни нитки, у нее боевая готовность номер один, как говорят на флоте. Закинула руки за затылок, поет свой любимый романс: «Он говорил мне: Будь ты моею… И стану жить я, страстью сгорая; прелесть улыбки, нега во взоре мне обещают радости рая…» Загинайло злят ее наглые вторжения, но он терпит. Он потерпит до поры до времени.

— В чем дело? — сердито вопрошает Фря, перестав петь. — Я уже час тут валяюсь. Все песни, какие знаю, перепела. Загинайло, голубок сизый, так у нас не пойдет. На первый раз — устное взыскание. А второй раз опоздаешь — не взыщи. Скажу отцу — на гауптвахту отправит, на «губу», так у вас называют. Там тебя крысы за одну ночь заживо до костей сожрут. Один скелет останется для медицинского института, или в кунсткамеру, как образец уникального уродства. Зачем тебе такая лютая смерть, Загинайло? — Фря смеется, ей весело.

— А Крестовского прочитал, «Петербургские трущобы»? — спрашивает она, издеваясь. — Смотри, Загинайло! Отец у меня — зверь. Завтра вызовет, потребует, чтобы пересказал содержание. Завтра у него пир горой. Соберет всех офицеров полка. У него день рождения. Шестьдесят старому мерзавцу. И тебе там быть. Готовь подарочек. Что мечтаешь? Лезь в постель! Живо! Марш, марш! Всем вам особое приглашение нужно. Что такое девиртисмент? — вдруг спросила Фря. — Не знаешь. Вот и я не знаю. Что-то музыкальное, Моцарт и Сальери…

Через два часа Загинайло лежал в полузабытьи, с закрытыми глазами. Он притворялся, что спит. Фря отлучилась на несколько минут. Вернулась. Села на постель рядом с ним и, достав какой-то фрукт из своей сумочки, начала алчно поглощать, урча и чавкая. Проголодалась. Загинайло не выдержал, открыл глаза, приподнялся на локте:

— Жрешь над самым ухом! Как свинья! — сказал он злобно.

Фря, доев апельсин, который она поглощала целиком, с кожурой, обтерла об одеяло липкие пальцы и изрекла ему требовательно и властно:

— А ну подвинься! Сам боров! Весь в шерсти. Ноги грязные, с рожденья, наверное, копыта не мыл. У вас там на северах не приучены. Разлегся. Деньги на столе. На червонец поменьше сегодня, чем в прошлый раз. Вычет. Плохо работал. На троечку. Гудбай.

Фря ушла. Загинайло сразу уснул и проспал мертвым сном до полудня следующего дня.

VIII

У полковника Колунова гульба, пир горой. Он собрал всех офицеров полка у себя в просторном кабинете на Литовском проспекте, в новых хоромах. Так говорили офицеры: «Папа себе новые хоромы отгрохал. Свой юбилей будет там праздновать». Новый кабинет Колунова был отделан силами и средствами полка. Помогли богатые объекты, которые охранял полк, отстегнули на строительство солидные суммы. Стройтрест не понадобился. Своих мастеров на все руки — хоть дворцы возводи. Работала бригада милиционеров, набранная из трех батальонов. Они были освобождены от службы на время строительства, за них охотно тянули лямку внеочередных дежурств их товарищи, которые не ропща, с радостью в сердце пахали за двоих, лишь бы у командира полка, отца их родного, их папы было приличное помещение, достойное его чина. Особо отличившимся на строительстве умельцам каждый месяц, а то и неделю, в виде поощрения выдавали премию из специально учрежденного премиального фонда. Премия укрепляла дух и вылечивала головную боль по утрам у всей бригады. Посылался гонец, бегать далеко не надо, тут же, на первом этаже, соседняя дверь с улицы. Тут были все нужные профессии: плотники, столяры, каменщики, электрики, сварщики, паркетчики, краснодеревщики, маляры, штукатуры. Все — мастера высшей квалификации, у всех горели руки в работе, соскучась по любимому делу, всем в радость было вернуться к утраченным профессиям. Стройка кипела, темпы росли. Успеть к 7 ноября. Подарок папе. Вообще-то день рождения полковника Колунова 6 ноября, ему исполнилось 60 лет. Но торжество перенесли на седьмое, по понятным причинам. Такое событие требовалось отметить масштабно, не скупясь, с фанфарами и фейерверком. Через четыре месяца, точно к шестому ноября работа была завершена. Комполка мог перебраться из своего прежнего скромного кабинетика в новые апартаменты. Всем участникам строительства выдали премию в пятикратном размере месячного жалования. И вот, по тройному случаю — новоселье, юбилей, революционная годовщина Великого Красного Октября, — полковник Колунов и собрал у себя всех офицеров — спрыснуть это тройное торжество.

Столы поставили в виде буквы К, что означало инициал, заглавную букву фамилии — Колунов. В голове стола — он сам. По правую и левую руку — его замы, штаб, командиры трех батальонов. Там и Фря, полковничья дочь, рядом с майором-снабженкой, жабой в мундире. Дальше — по чинам. За двумя боковыми, приставленными вкось к главному, столами-лапами этой символической буквы К, густо теснясь, поместились младшие офицеры, комвзводов, радисты, связисты, инспектора, по спорту, по огневой подготовке, по гражданской обороне и прочая младозвездная мелочь. Новый кабинет сверкал. Одна хрустальная люстра с бронзой чего стоила! Как во дворце Белозерских-Белосельских! Блеск и восторг! Паркет такой, что по нему и ходить жалко. Надо бы тапочки, как в музее, на сапожищи надеть. Ступали с опаской, как по зеркалу. Угощение! Столы трещали. Горы всего, лес бутылок. Загинайло сидел на самом краю бокового стола, вместе с офицерами своего батальона. Полковник Колунов встал, держа полный стакан коньяка в высоко поднятой руке. Весь стол с грохотом поднялся вслед за ним, как по команде, с наполненными стаканами. Комполка выдержал паузу, пока утихнет шум. Загинайло заметил, что выглядел-то юбиляр неважнецки, заботы заели. А может, болен чем. Печень. Лицо землисто-серое, изборождено глубокими морщинами, как будто трактор с плугом по нему проехал. Изможденный, бритогубый, страшный. Мертвец краше. Что с ним такое, с этим драконом? Драконья кровь оскудела в жилах?

— Товарищи офицеры! — громко, но как-то не очень воодушевленно и безотрадно возгласил полковник Колунов. — Прошу поднять тост за нашу великую родину, за Россию! За русский народ! За державу! Да сокрушит она всех своих врагов, явных и тайных! До дна!

— Ура! — взревели офицеры. — За Россию! За русский народ!

Все осушили свои стаканы до донышка. Опять налили. Опять тост. За родное министерство внутренних дел. Выпили дружно. Третий тост — за юбиляра. Чтоб ему сто лет жизни и железного здоровья, чтоб он командовал нашим полком бессменно, бессмертно, во веки веков! Аминь! Не хотим никого другого! Не желаем, и точка! Четвертый тост — за родной полк охраны № 3, лучший полк охраны во всем городе. Да что там — во всей стране! Потом тосты посыпались как горох. Не успевали закусывать. Было шумно. Тосты возглашали по кругу, по чинам. Каждый без исключения офицер, от велика до мала, должен был встать из-за стола и произнести свой тост. Так требовал обычай. Замполит Розин провозгласил тост за бессмертную славу героя революции Феликса Эдмундовича Дзержинского. Над ним смеялись: «Розин, ты же еще только один сапог от Дзержинского нарисовал, да и то — только полголенища. Ай да Розин! С ног начал! Все с головы рисуют. А он — с ноги, с сапога! Молодчага! Новатор! Он у нас еще и Репина за пояс заткнет! Брось ты этого чекиста, Розин! Друзья просят: нарисуй — «Милиционеры полка охраны № 3 пишут письмо турецкому султану!» Долго потешались над Розиным. Бедный замполит, красный, как кумач, не выдержал позора, полез под стол, но его вытащили оттуда и по приказу Колунова заставили силой выпить штрафной стакан — за то, что он не исполнил портрет великого чекиста к сроку, как обещал.

Два могучих железновыйных комбата, Хорев и Смага, держали его с двух сторон за руки мощной хваткой, а зампотех полка подполковник Мезинов, разжав ножом его стиснутые зубы, влил ему в рот через вставленную в рот широкую воронку, знаменитую чарку папы, литр водки, весь до капельки. После такой заправки Розин на этот раз рухнул бы под стол неотвратимо, посрамленный и опозоренный окончательно, если бы его не подхватили под мышки. Бесчувственного замполита, как бревно, утащили волоком в соседнее помещение и бросили там прямо на голый пол. Пусть дрыхнет, пока не очухается. На холодном полу процесс отрезвления пойдет быстрей, как в вытрезвителе. Последний заключительный тост достался Загинайло. Он встал с полным стаканом. Все уж так надрались, что не могли понять, чего он, собственно, от них хочет. Если бы сам папа не потребовал молчания, чтобы заткнули свои пьяные, поганые глотки и слушали, тишина за столом навряд ли бы установилась. Загинайло произнес твердо и ясно, и как бы угрожающе, с нажимом на каждом слове, точно нажимал спусковой крючок пистолета и расстреливал своими словами всех сидящих за столом, начиная с комполка Колунова:

— Прошу всех вас, кто тут находится, выпить за моего погибшего и до сих пор неотомщенного брата Петра Загинайло!

Полковник Колунов зыркнул на него мрачно сверкнувшими глазами. Издевательски усмехнулся. Мститель нашелся. Слез с гор. Выпили за Петра Загинайло. Стали вспоминать, какой он был. Задира, забияка, сорви-голова, железный орешек, гвозди бы делать из таких.

Перепились все вдребезги, мало кто устоял на ногах и ушел с пира своими силами. Офицеров развезли по домам на машинах. Комполка Колунов тоже нагрузился, не мог самостоятельно передвигаться, его вели, вежливо взяв под мышки, два могучих комбата, один — седой, крючконосый — Хорев, другой — рыжий, с красной шеей — Смага, командиры второго и третьего батальонов. Голова полковника моталась, как у тряпичной куклы, он что-то мычал. Нечленораздельная речь его была обращена неизвестно кому, из углов рта текли, как у теленка, обильные слюни. Потом он уронил свою старую, седую голову на грудь и затих. Два комбата-гиганта поволокли его по коридору и вниз по лестнице, ноги полковника, как парализованные, пересчитали все ступени, с третьего этажа до первого. Милиционеры, дежурившие снаружи, убрали с глаз долой свидетелей, чтоб народ не пялился бессмысленно на исход их крепко гульнувшего начальника. Комполка кое-как усадили в машину на заднее сиденье, по бокам два комбата. Фря, злая, мрачная, рядом с водителем. Увезли полковника Колунова с пира домой.

Загинайло один остался. Не то, чтоб тоска, а тяжесть. Пойти б куда-нибудь, побродить… На лестнице его остановил Бурцев, громокипящий комбат. У него разговор есть.

— Вот что, Загинайло, — вперился он своими выпученными, налившимися кровью, блекло-голубыми шарами, — не будь дураком. Чего ты в бутылку лезешь? С местью сюда явился? Кого ты тут собрался карать, кому мстить? И без брата твоего тут неотомщенных — целое кладбище. Братская могила. Иди вот на Пискаревку и возложи венок, если тебе делать нечего и червяк гложет. А будешь во всеуслышание тут заявлять о своих мщениях, то как бы тебе самому не оказаться там же, где нашли твоего брата. А за тебя кто мстить придет? Предупреждаю по-дружески — брось ты это. Чего тебе в грязь эту лезть? Вон ты какой орел! Послушай старика, вали ты отсюда, пока жив. Горячий ты и в башке мусор. Кретин будешь полный, если меня не послушаешь. — Бурцев отвернулся, как-то безнадежно махнул своей широкой рукой. Сгорбясь буйволом, стал спускаться по лестнице, на улицу, где его ждала машина и любимый батальонный водитель Чумко.

Загинайло тоже вышел наружу. Проветриться. Пошел куда-то. Обводный, забылся, ступени к воде. От воды зловоние, пар смрадный. Смотрит в упор на эту черную воду. Ну что, вода? Кого ты там прячешь? Покачивается, раздутое, безглазое. Стерпим. Срок еще не пришел… Да и чего ты тут зубами скрежещешь? Эй, ты!.. Тошнота тут… Город спит. Праздника что-то не слышно. Где фейерверк? Где салют? Глухо…

Утром, придя в батальон, Загинайло узнал новость: у нас гость дорогой, Вася Рапинюк. Прикандыбал на костылях родненьких своих навестить, соскучился, дома сидя. Год назад Вася Рапинюк взорвался на гранате. Где именно, умолчим. Скажем только — на боевом задании. До этой беды Вася был здоровяк, самбист, стрелок-перворазрядник. Весельчак, балагур. Он и тогда в батальоне был знаменитость. А теперь, когда от Васи мало осталось, обрубок, да и слепой, глаза выжжены, Васина слава гремит по всему полку. Как увидели Васю на Г-й, выбежали, на руках вместе с костылями в батальон принесли. Усадили на табурет в дежурке. Улыбается слепыми веками. Все, кто был в батальоне, обступили его. Тут весь взвод Загинайло собрался вместо инструктажа. Гам, смех, кричат:

— Васька! Пес слепой! Кандыбает на костылях лучше, чем мы на своих, на цельных! Тебе ж протезы положены бесплатно, чего ж ты, дурик, на костылях мучаешься? Мы тебе кресло на колесах инвалидное сделаем! Скинемся всем полком и будем катать по Невскому туда-сюда в знак протеста. Пусть посмотрят на героя невидимого фронта!

Вася Рапинюк продолжал молчаливо улыбаться, сидя на табурете, в центре всеобщего внимания. Он был одет в камуфляжную форму, тельняшка облегала широкую грудь, на голове черный берет с хвостиком сзади. Ноги ампутированы по пах, правая рука по локоть, левая — без кисти.

— Как же ты, Рапинюк, теперь живешь? — хмуро спросил его пришедший посмотреть на своего бывшего бойца комбат Бурцев.

— Живу — не тужу, Степан Григорьич! — отвечал Рапинюк, кротко улыбаясь. — Жену вот ищу. Объявление в газету дал. А то скучно одному дома сидеть. Приходят по объявлению каждый день, валом валят, отбою нет. Да ни одна мне пока не понравилась. Выбираю.

— Разборчивый ты, Рапинюк, — мрачно пошутил комбат. — И искать не надо. Мы к тебе своих жен поочередно посылать будем, всем батальоном. Пусть возьмут над тобой шефство. Или вот что: оставайся в дежурке, помдежем будешь. Ты же оружие знаешь, как свои пять пальцев. Прости, Рапинюк! — спохватился комбат, заметив, как дернулась культя у калеки. — Ну, сиди так. Хоть на трубе играй! Вот Волына-симулянт вернется с больничного, травму свою залечив после сотрясения мозга, он трубач у нас, консерваторию кончал, он и певец и на дуде игрец. Он тебя научит. Всё! Пошли вон отсюда! Балаган закончен! Марш на посты! — заревел на собравшихся Бурцев. — Вам бы только зубы скалить, а не работать! Чтоб через минуту я ни одного не видел в батальоне!

Гнев комбата мгновенно разогнал сборище. Загинайло тоже хотел уйти, но тут он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Замполит Розин! Жив-здоров, глаза сверкают зеленым, как у кошки, демоническим огнем, так и мечут искры! Чудовищная, сверхъестественная энергия распирает замполита. Как видно, штрафная чарка папы на вчерашнем пире и отдых на холодном полу пошли ему на пользу.

— Командир четвертого взвода Загинайло! — завизжал замполит Розин. — Почему вы не присутствовали на политзанятии?

Специально для командиров взводов всего полка. Заранее было объявлено. Вы что, особенный у нас? Белая ворона? Колунов Николай Кирьяныч очень вами недоволен. От его имени выношу вам на первый раз строгий выговор!

— Какое еще политзанятие? — изумился Загинайло. — Первый раз слышу про такое.

— Да это я так, к слову. Ты, Загинайло, не обижайся, соколик ясный, — вдруг совершенно переменил тон замполит. — Мы это исправим, соколик. Вот что: идем ко мне в кабинет, я с тобой персонально политзанятие проведу, так сказать с наглядными пособиями — через показ художественных образов и воздействие произведений искусства. Идем, идем, пока Железнов в отлучке, а то это хамло может нам помешать, — упорно тянул Розин за рукав несговорчивого Загинайло. — Ты не знаешь Железнова. Это вандал! Атилла! В живописи понимает столько же, сколько и бульдозер. Работать не дает, начну картину писать, он тут же в стену стучит, скотина, кувалдой или молотом, будто бы карту свою дурацкую к стене прибивает. Мастерская у меня трясется, стены трескаются, куски штукатурки сыпятся на холст. Он мне своими болтами стену насквозь, как копьями, пробил и лучшие мои картины в том месте висящие изувечил! Разве можно в таких условиях создать великое произведение искусства? А? Как ты думаешь? — жаловался, чуть не плача, замполит, таща за рукав переставшего сопротивляться Загинайло в свой кабинет. Зампослужбе Железнов действительно отсутствовал в батальоне. Дверь его кабинета, по соседству с дверью замполита, была наглухо запечатана сургучными печатями сверху донизу. Железнов остерегался воров и — не в меньшей мере — козней своего соседа замполита, этого шарлатана, которому место в сумасшедшем доме, как он выражался. Замполит втянул Загинайло к себе в кабинет и закрыл дверь на ключ. Загинайло оглядел помещение. Тут было как у маляров: все перепачкано масляными красками. Стол, стулья, диван, подоконник. Даже сейф в углу. Пол заляпан страшно, везде огрызки карандашей, обрывки веревок, сломанные кисти. Хаос. Стены сплошь увешаны картинами, свободного места нет. Загинайло пригляделся к одной большой картине как раз перед ним на стене: там было изображено нападение банды преступников на охраняемый объект, должно быть, банк. Милиционеры отражали нападение. Тут были лучшие бойцы батальона. С обеих сторон были убитые и раненые. Скуластый капитан милиции в фуражке, глубоко надвинутой на лоб, лихо палящий из пистолета в двух нападающих на него бандюг, показался Загинайло похож на его брата Петра.

— Это еще что! Это пустяки! Можешь и не смотреть! — замахал руками замполит Розин. — Ты вот сюда посмотри! Феликс Эдмундович, в полный рост! Главный мой труд, дело всей жизни. Сегодня утром закончил. Нанес последний мазок. Всю ночь работал, не покладая рук и кисти. Горел весь! В жару! В лихорадке! Ужас, соколик! Это, знаешь, свыше! Снизошло! Никогда, сколько себя помню, у меня такого вдохновения не бывало. Прямо-таки ярость какая-то, знаешь. Так и бросался на холст, как тигр, рыча и рыдая. Ну, смотри и оцени! Тебе, соколик, первому показываю.

Замполит решительным взмахом сдернул простыню с гигантской от пола до потолка рамы. Перед Загинайло предстал, как живой, знаменитый главный чекист, железный Феликс. Загинайло вздрогнул и отшатнулся. Гигантский, нечеловеческого роста Дзержинский в наглухо застегнутой по горло долгополой шинели, в сапогах, с громадным маузером на поясе, бородка клинышком, страшный, вонзился неподвижным, убийственно-мертвящим взглядом в глаза Загинайло, в самое его нутро. Насквозь пронзил. Никуда и нигде от этого взгляда не спрячешься. И на краю земли не спрячешься, и там найдет, и на дне морском сыщет. Этот страшный гигант был изображен на кроваво-красном фоне великой мировой зари грядущего коммунизма.

— Ну, что скажешь, соколик? — спросил, горя нетерпением, замполит Розин. — Как он тебе?

— Впечатляющий дяденька! — высказался наконец Загинайло. — Как будто живой. Сейчас вытащит из кобуры маузер.

Замполит был чрезвычайно польщен такой оценкой. Неизвестно, сколько бы еще времени он продержал в плену посетителя его мастерской. В дверь загрохотали кулаком и раздался отчаянный крик дежурного Горячева:

— Товарищ замполит! Открывайте скорей! Ой, ой, скорей! Эти шизики сейчас перестреляют друг дружку! Мать их в дупель!

Замполит Розин открыл дверь и, увидев перед собой бледного с вытаращенными глазами дежурного, безмятежно-величавым голосом спросил:

— Горячев, в чем дело? Чего глотку дерешь? Я с командиром взвода провожу экстренное политзанятие, а ты лезешь с какой-то ерундой.

— А, Загинайло! Роман Данилыч! — обрадовался дежурный. — Беги во все лопатки в класс службы — разнимать своих головорезов!

У них там смертельный поединок. Как петухи! В батальоне никого, кроме вас. Бурцева нет, а то бы он дал каждому из них по пинку и по углам бы раскидал в миг.

— Да что такое? — следуя за Горячевым, потребовал подробностей Загинайло. — Замполит Розин, шедший с ними, тоже попросил пояснений.

— Горячев! Толком говори! Пьяные они, что ли? — Происшествие касалось его, как замполита, еще в большей степени, чем взводного.

— Да не пьяные они, а из-за шубы, — отвечал Горячев.

— Какой шубы? Чего ты мелешь?

— Говорю, из-за шубы! — продолжал Горячев. — Старшина наш Яицкий выдал одну на взвод. Баранья шуба, на зиму, мехом внутрь. Шубеечка — высший класс! Жарко, как в печке. Посты проверять в лютые морозы. Вот они и не поделили. Черняк и Стребов, твои командиры отделений, Роман Данилыч. Один орет: моя шуба! Другой еще громче орет: нет, моя! Сцепились. Пистолеты хвать. Говорю вам: сейчас выстрелы грянут. Один свежий труп уж точно сейчас увидим. Ой, лихо! С дежурных снимут!

— Да как они смеют! — возмутился замполит Розин. — Эта шуба положена командиру взвода. Не по праву! Моральное разложение! Я с ними сейчас разберусь! Я не позволю! Так мы далеко заедем!

Все трое вступили в класс службы, ожидая, что их встретят выстрелы. Они увидели такую сцену: два командира отделений, старшина Черняк и старший сержант Стребов, стояли по разным сторонам стола, приставив свои пистолеты ко лбу друг другу, пальцы на спусковых крючках. На столе, разделяя их, виновница раздора — новенькая шуба, добротная, с черной покрышкой и барашковым воротником. Эта пышная красотка лежала себе, развалясь мехами и ожидая, когда она достанется победителю кровавого спора за обладание ею.

— Отставить! — угрожающе приказал Загинайло. — Подскочив к дуэлянтам с поразительной для его массивной комплекции быстротой, он мгновенно разоружил обоих. Отобрав пистолеты, молча отошел в сторону. Зато замполит Розин дал своему языку полную волю.

— Черняк! Стребов! Мушкетеры, Дартаньяны! Дуэли тут устраивать! Герои нашего времени! Дантес-полонез! Придется Николаю Кирьянычу докладывать. Все равно информация пулей долетит. Может, уже долетела к нему в кабинет на Литовский, и все уж он, что тут делается, знает! Ой, что будет! Гром и молния! — замполит в ужасе схватился за свою сильно поседелую голову.

— Тимофей Трофимыч! Моя это шуба! Я ее законно в карты выиграл! — возопил возмущенным голосом Черняк. — А этот шулер карту передернул! Туза бубен козырного из рукава вытащил! Подлый урод!

— Врет он всё! — возразил Стребов. — Я честно выиграл, моя шуба.

— Ладно, ладно, соколики. Командир полка сам решит, чья шуба. Сейчас же иду ему звонить. А пока марш оба посты проверять! Чтоб духу вашего в батальоне до завтрашнего утра не было! — Замполит, взяв злополучную шубу в охапку, понес ее, как добычу, к себе в кабинет.

— Роман Данилыч, — сказал он, обернувшись к Загинайло, — ты не будешь возражать, если я эту шубу себе возьму? Вы все и так жаркие, кровь кипит. А я страшно мерзну, мастерская у меня — все равно что в ледяном погребе сидеть. А Яицкий почему-то мне шубу не выдает, сколько я его ни просил. Объясняет тем, что замполитам не положено. Ну как? А я тебе картинку подарю за это. Любую выбирай. И от политзанятий освобожу, пожизненно.

— Договорились, — усмехнулся Загинайло. — Зачем мне шуба. Тяжесть на плечах таскать. У меня шинель теплая.

Выйдя из батальона, он увидел, как оба его командира отделений шлепали впереди него в шагах пятидесяти по Г-й улице, дружески беседуя, как ни в чем не бывало, плечом к плечу. Судя по их бурным жестам, они обсуждали происшествие с уплывшей из их рук шубой и костили замполита.

IX

Весь ноябрь работали без выходных. Усиленный режим. Ожидали комиссию из Министерства с проверкой. Загинайло был в батальоне каждый день. Он наряду со всеми нес это беспрерывное дежурство. Офицерам не было послабления ни на минуту, напряженность в городе не позволяла поблажек. Простой милиционер у себя на посту взаперти еще мог вздохнуть, офицер — нет, офицер и спать должен на ходу, да и то одним глазом. Замполит Розин, казалось, ничуть не тяготился такой перегруженностью. Он щеголял в новой шубе, отогревая свои промерзшие косточки. Он и в батальоне разгуливал в шубе, не снимая ни на минуту. Смотрелся он в шубе хорошо, как боярин. Зампослужбе Железнов, увидев его в этой обновке, что-то пробурчал под нос и тут же ушел к себе в кабинет писать срочное донесение комполка Колунову.

Взвод Загинайло также работал в усиленном режиме. После инструктажа, распустив милиционеров на посты, остались в классе службы вчетвером: взводный и его три командира отделений: Бабура, Черняк и Стребов.

— Послушай, Роман Данилыч, — сказал за всех троих прапорщик Бабура. — Мы тут дельце наметили. Экспроприация ценностей. Решили тебя посвятить. Мы так подумали: что ж мы-то. Ты командир, ты и командуй.

— Ты, Бабура, не темни, — Загинайло взирал на прапорщика своим тяжелым взглядом. — Выкладывай, что там у вас. Какое дельце.

— А вот этот новый банк, что под охрану берем. Там можно копилку тряхнуть, только торопиться надо. Они новую сигнализацию будут ставить скоро. Завтра-послезавтра. Грех не воспользоваться. А? Роман Данилыч? Рыбка сама в руки плывет. Дела-то, дела. Проще прыща у Черняка на заднице. Мы бы, извини, и без тебя. Но мы так решили. Ты у нас — голова! Ты — главарь! Главарь, главарь! Вожак! Признаем! Весь взвод признал! — прапорщик подмигнул. Его кроваво-мясистое лицо улыбалось льстивой и омерзительной улыбкой. Так улыбается осьминог.

Загинайло никак не отреагировал на предложение. Он молчал, взирая на прапорщика все тем же тяжелым, неподвижным взглядом. Его молчание можно было понять как согласие.

— Так вот, Роман Данилыч, план такой, — стал развивать мысль Бабура. — Главное действующее лицо — этот вот шут гороховый. — Он ткнул пальцем в усмехающегося Стребова. — Кролик наш. Ты, Роман Данилыч, еще не знаешь всех его талантов. Он такое может, что — о! Гений! Дар божий! Ему бы в БДТ играть! Наш Стребов может подделаться под любой голос — ни за что не отличишь. Шпарит чужим голосом — только так. И Бурцевым может, и Железновым, и Розиным. Даже под папу, комполка — запросто! Артист! Говорю тебе! Золото, а не человек. Он у нас и на сцене, на праздничных концертах всегда выступает. Передразнивает начальство. Недавно, в ДК Дзержинского — весь зал от хохота под стульями валялся. Так вот. Через день заступит на дежурство взвод Корзинкина. Подгребем к банку в часика два ночи, пароль узнать — раз плюнуть. Каждая кошка, что в подворотню шмыгает, знает — какой у нас на эту ночь по банкам пароль. Стребов наш в переговорное устройство назовется, что он командир второго взвода Корзинкин, его голосом, значит, и пароль назовет, какой будет, Тамбов, Воронеж. А фигурой они с Корзинкиным похожи, в монитор ни хрена не разглядишь. И фуражку ему найдем такую же безбрежную, как степь. Корзинкин всю зиму, нарушая устав, в фуражке красуется, уши морозит. На него уж, как на дурака, и внимания не обращают. Ну так вот, постовой откроет дверку в банк, варежку разинув, а дальше — как по нотам.

Выслушав речь прапорщика Бабуры до конца, Загинайло долго еще хранил молчание, как будто обдумывал. Барабанил пальцами по столу, спокойненько так, точно азбуку морзе выстукивал, чем очень раздражал выжидающих его ответа трех командиров отделений.

— Ладно, гуси-лебеди! — объявил он, наконец. — Вижу, вы все обкатали. Вы уже спецы по таким делам. Операция икс. Возражений у меня нет. Только по первоначалу вот что: я хочу сам посмотреть этот объект. Я еще не смотрел. Я хочу остаться там на часик и хорошенько изучить этот ваш банк. Утром я скажу вам свое решение.

На этом разговор закончился. Все четверо пошли смотреть намеченный объект.

Они шли по набережной. Гадкая ночь. Промозгло. Черная вода, рябь. Стребова замучила икота. Он икал громко и безостановочно, во все горло.

— Стребов! Заткни фонтан! — грозно зарычал на него Бабура. — На весь город слышно. Орешь, как осел!

Стребов хотел возразить, но вместо того икнул еще громче.

— Ему бы чего попить, — сочувственно посоветовал Черняк. — Выпить воды литр — верное средство. По собственному опыту знаю.

— Ну, давай его в Мойку за ноги спустим и пусть пьет, сколько влезет, — предложил раздраженный прапорщик. — Пусть хоть брюхо лопнет. Нажрется, сволочь, перед дежурством селедки, а потом ык-ык всю ночь. Провалит дело, дурак. Как ты будешь изображать голос Корзинкина, если у тебя икота на весь квартал? Скажи, идиот? — приступил к Стребову разъяренный прапорщик.

— Бабура, не ори! — остановил приятеля Черняк. — Он в банке козьего молочка сейчас хлебнет и как рукой снимет. Сегодня там Монахов дежурит. Монахов ничего, кроме молока из-под козочки не употребляет. Бидон с собой на пост таскает каждый раз в рюкзаке на горбу. Говорит, городскую воду из-под крана пьет только самоубийца, которому лень вешаться. Он не вредитель своего здоровья. Тут все жители на восемьдесят процентов состоят из грязи и отравленной невской воды, а на остальные двадцать из различных выделений. Один Монахов исключение. Монахов состоит из молока. Он где-то вычитал, что надо почаще кишки промывать. Вот он и покупает у какой-то бабки, дома хлещет весь день и на дежурство волочет все равно как молочник какой-то. Монахов, он и есть Монахов!

— Черняк выразительно покрутил пальцем у себя висок, так энергично, словно закручивал шуруп. — Но парень он надежный, можно положиться. На Волге утес. Зарежет и не моргнет.

Пустынная улица. Фонарь на углу. Подошли к мрачному шестиэтажному зданию, одно единственное окно на первом этаже тускло светится, все остальные окна темны. Над входом вывеска: Банк. Гранитные ступени, дверь с вензелем. Надзорный глазок и переговорное устройство. Бабура нажал кнопку звонка.

— Кто? — гаркнул изнутри голос незримого стражника.

Бабура назвал себя и пароль.

— Чего, чего? Что ты там бормочешь? Повтори! — потребовал негостеприимный страж. — Усы сначала прожуй, а потом разговаривай!

Прапорщик Бабура не мог терпеть такого нахальства. Сунув свое мясисто-кровавое лицо к самому говорильнику, он сотряс дом громовым воплем:

— Монахов! Молокосос хренов! Открывай! Мы тут все дожидаться должны, когда ты расслышишь, что тебе русским языком говорят! Дубина! Чукмек чертов!

Неистовый рев прапорщика возымел действие. Дверь распахнулась настежь, и перед ними предстал этот самый Монахов, верзила-сержант, идиотски-угрюмая улыбка до ушей. Бронежилет расстегнут, каска-лоханка набекрень, автомат на пузе.

— Ты что ж урод, дверь в банк посреди ночи распахиваешь, все равно как в сарай с дровами. Тебе это как ширинку расстегнуть, балда! — набросился на него прапорщик. — На что тебе в дверях глазок вставлен! Целый телескоп! Или ты не только глухой, так еще и слепой?

— Нет, Бабура, зря ты глотку рвешь, — возразил, продолжая зверски-дебильно улыбаться, Монахов. — Ты хоть и прапорщик, но, прости за грубость, чепуху порешь. Буду я, как дурак, в глазок пялиться, чтобы мне в глаз пулю засадили. Не помнишь, что ли, Гришка Подорога, из взвода Шаганова, посмотрел так в прошлом годе в глазок — ему и шарахнули из какой-то крупнокалиберной гаубицы, так что череп снесло напрочь и мозг по всему банку раскидало. Благодарим покорно за такие смотренья. Я и так чую, кто у меня за дверью. По запаху. Как фокстерьер. Или очки с бронебойным стеклом выдавайте, чтоб и снаряд не прошиб.

— Вот и поговори с ними, Роман Данилыч, сам видишь, — пожаловался прапорщик. — Спорят и пререкаются из-за всего. На каждое слово у них — сто. Ораторы! Робеспьеры! Командир отделения для них — нуль. А как выходной вне очереди — так Бабура.

— Потрепались, а теперь отдохните маленечко. Я буду говорить, — прервал жалобы прапорщика Загинайло. — Сержант Монахов! Доложить обстановку! — строго потребовал он, обратясь к верзиле-автоматчику.

Монахов вытянулся в струнку и, лихо вскинув растопыренные пальцы к каске, отрапортовал:

— Товарищ старший лейтенант! На посту номер двадцать восемь все спокойненько. Тихо, как на Пискаревском кладбище. У меня там дед с бабкой покоятся, блокадники. Царствие им небесное! — добавил он скорбно-угрюмо.

— А напарник твой где? — спросил, тяжело взирая на сержанта, Загинайло. Массивное лицо его оставалось каменно суровым.

— У денежного хранилища. Где ж ему еще быть! — развязно отвечал Монахов, опустив отдававшую честь руку. — У него там будка, собачья конура, он там на железной цепи сидит, или по галерее туда-сюда, как сатана, гремя цепью, бегает. Цепь длинная, позволяет. А отлучаться ему нельзя. Ни по какому случаю. Там, в галерее, и мочится и испражняется, если приспичит. Все нужды свои человеческие справляет.

— Так. Ясненько. Показывай объект! — приказал Загинайло. — Все показывай, от подвала до чердака. Проверим укрепленность. А на посту за тебя пока эта троица побудет. — Он кивнул на Черняка, Стребова и Бабуру, которые уже расположились в креслах у включенного телевизора. Показывали бокс: негр и мулат. — Передай напарнику на пост, чтоб встречал, — добавил Загинайло. Там, по расписанию наряда, младший сержант Оськин. Правильно?

— Так точно! — подтвердил Монахов. — Изменений нет, как в расписании воздушных рейсов в Пулкове. У меня там все стюардессы знакомые. Эй, Оськин! Пес цепной! — гаркнул он в переговорник.

— Кончай дрыхнуть! Ключ в зубы и бегом по галерее! К дверям в банк! Через пять минут жди взводного! Понял?

— Понял, не глухой, — отозвался замогильным голосом Оськин.

— Чего орешь! Молока не забудь кружечку. Холодненького. В горле пересохло.

— Это от спертого воздуха в будке. От портянок и сапог, — пояснил Монахов. — Ладно, принесу.

Открыв дверцу кубического сейфа, предназначенного для хранения оружия на посту, он достал оттуда мутно-белую поллитровку, заткнутую винной пробкой, и сунул ее в карман штанов.

— Кумыса хочешь, взводный? — предложил он Загинайло. — У меня там еще бутылочка в запасе есть. — Загинайло отказался от кумыса. Монахов закрыл сейф, взял из ящика стола фонарик. — Айда, взводный! — позвал он Загинайло. — Если не боишься заблудиться в этих шхерах. Я сам там половину помещений еще не исследовал.

Монахов зажег фонарик и, светя им, повел Загинайло по темным коридорам банка. Освещение временно не работало. Ремонт внутри не успели закончить. Банк-то вселился, а недоделок тьма, так объяснил сержант, этот словоохотливый провожатый. Коридор качался в такт шагов, как толчки волн качают лодку. Луч фонарика прыгал туда-сюда, шаря по стенам, озаряя разные предметы. Шкафы, стеллажи, конторки, окошечки пустых касс, какие-то приборы, какое-то оборудование. Под ногами шуршали бумажки. Загинайло, подняв одну, попросил посветить. Деньги! Тысячерублевка!

— Возьми, возьми, командир! — весело воскликнул Монахов. — Задницу подтирать! Фальшивая денежка-то. Фальшивомонетчики тут гнездо свили, — объяснил он, хоть и все также весело, но с каким-то смущенно-таинственным видом. — Упражняются, штампуют по ночам на невидимых станках. У них тут целый цех. Шуруют вовсю. Призраки, привидения. Слышу с поста: шум какой-то непонятный, вроде как штамповочный станок шлепает: чух-чух, трум-трум. Иду, смотрю: ни души. Затихли, как мыши в норах. Только денег накидано везде пачками и вразброс, свеженьких, только что наштампованных, как грязи. Говорю тебе, командир. Призраки! У них тут подпольный завод, монетный двор свой. Вот опять! — Монахов, услышав шорох у себя за спиной, резко обернулся. Луч фонарика ударил в стену. Озарилась амбразура в стене, отверстие наподобие корабельного люка.

— Там кто-то прячется! А, взводный? — Лицо Монахова с каской набекрень было бледно. — Ступая на цыпочках, он приблизился к этой дыре и посветил фонариком.

— Духи гуляют! — мрачно изрек Загинайло. — Это ты сам сапогами шаркаешь, так у тебя душа в пятках. Храбрецы вы тут. Вперед! Я не собираюсь блуждать здесь с тобой до рассвета в поисках привидений. Не банк, а лабиринт какой-то!

Монахов, устыженный, послушно повел дальше. Добрались до конца коридора, спустились по ступеням на площадку нижнего этажа. Тут запертая стальная дверь.

— Оськин! Открывай! — заорал Монахов во все горло. — Взводный здесь, надерет тебе уши, как школьнику!

— А кумыса принес? — невозмутимо, ничуть не испуганный грозными воплями своего напарника, спросил Оськин. — А то не открою.

— Принес, принес! — заверил Монахов. — Бутылку с соской. Соси хоть всю сразу, хоть по частям удовольствие растягивай!

Оськин заскрежетал какими-то железами с той стороны двери, повернул на три оборота вставленный в скважину ключ. Приоткрыв дверь на щелочку, потребовал: