Одна ночь (сборник) Овсянников Вячеслав
Моя посевная, благодарение небесам, закончена. Весна в этом году необычайно ранняя, сильно забежала вперед, сад весь в цвету; и я тоже словно живу ускоренной жизнью и бегу впереди самого себя. За десять дней я совершил великие дела. Построил оранжерею на южной стороне сада и застеклил синим стеклом. Это стекло и металлический сборный каркас для оранжереи мне тоже цыгане доставили. Они тут целыми днями кружат по дорогам, грохоча своей телегой и предлагая жителям нужные в хозяйстве вещи. Конь — зверь, сивый дьявол, косматая грива до земли, глаза горят волчьи. А наложил на дороге, дай бог! Такие бомбы дымятся! Я поспешно вышел с ведром и лопатой и собрал. Удобрение для моих питомцев. Я сделал это вовремя, опередив соперников. Из соседних домов уже бежали женщины с совками и ведрами, но увидев, что я опередил их, ворча, повернули назад. Только одна кривоногая старуха в кирзовых солдатских сапогах, которая обогнала всех и оказалась ближе других к дарам коня, обескураженная неудачей, как громом оглушенная, не сдержав своего огорчения, топнула кривым сапогом и крикнула, глядя мне в лицо лютым взглядом: «Понаехало каких-то!» Я пропустил мимо ушей этот злобный выпад. У цыган, как я заметил, кроме конского транспорта есть и машина: ярко-красного цвета, как огонь. С утра до вечера курсирует от вокзала до табора и обратно, привозя-увозя молодых цыганок. Разукрашены, поют, кричат, золотые обручи в ушах, пляшут на сиденьях, размахивают руками, высунув их за стекло кабины, машина вихляет боками, вот-вот опрокинется в канаву. Одна цыганка сидит сверху на кабине, скрестив босые ступни, и курит. За рулем невозмутимый молодой цыган.
Четыре дня и четыре вечера я рыл пруд. Он глубок, скрыл меня с головой. Я придал ему форму совершенного квадрата: четыре на четыре метра. Пифагорский тетрактис. Вырытую глину я свозил на тележке к северной границе участка. У соседей, с которыми я граничу с этой стороны, почва неплодородная, болото, кочки. Сваливая глину, я видел две сутулых фигуры, они копошились недалеко от меня, за ржавой сеткой забора, сажали куст крыжовника. Я с ними поздоровался, они не ответили на мое приветствие, только посмотрели на меня исподлобья враждебным взглядом. Женщина в косынке по-крестьянски, мужчина — в пятнистой армейской куртке. Пруд, чтоб укрепить берег, я обложил булыжником. Вода уже набирается, по щиколотку, пробился подземный ключ, а если дождь поможет, то, вот, пруд и полный.
Посадил картошку, следуя указаниям лунного календаря. Для каждой картофелины делал лунку, подсыпал печной золы, клал навоза, и, пошептав магическое заклинание, засыпал землей. Чародейка. Проверим в августе: обманул или нет старик.
По окончании дел, поздним вечером, сижу на камне возле моей ели, слова нам не нужны; она, как и я, любит молчать. В последнее время у меня появилось отвращение к людской речи, тошнит от слов, от всего сказанного. Дошло до того, что я теперь не могу читать книг даже любимых мной писателей, не могу читать стихи. Да, теперь и стихи не могу. Другая жизнь и берег дальний. Мне кажется, теперь я до гробовой доски не раскрою ни одной книги, кроме «Справочника садовода и огородника».
3 мая
Я обхожу мой сад. Полный триумф. Чудеса роста. Мои растения словно с ума сошли, у них неслыханный темп, я никак не ожидал такого успеха. Ведь я не делал ничего особенного, не применял никакой химии, обыкновенные крестьянские средства. Огурцы, помидоры, тыквы, укроп, редис, лук, салат — всё какое-то великанье. Картофель уже зацвел, ботва могучая, как лес стоит. Что же за клубни будут? С человечью голову? Вечером ко мне явилась толпа садоводов, пришли даже с самых отдаленных домов, они желают, чтобы я поделился знаниями, открыл тайны. Я их разочаровал, я сказал, что у меня нет никаких-таких тайн, я сам не могу себе объяснить, почему у меня такая феерия. Они не поверили, ни один из них. Подозрительно и хмуро глядели они на меня, и на мой сад, и на мой дом. Когда они ушли, я запер калитку на замок. Я решил с этого часа никого не впускать на мой участок.
Ель моя выпустила новые зеленые кисточки на концах своих ветвей. Иглы мягкие, кислые. От цинги. Теперь у нее есть сестра — отражение в пруду. Пруд наполнился, вода прозрачная, горный хрусталь, на дне ключ бьет. В пруду появились обитатели: и водоросли, и головастики, и пиявки. Карасей бы развести. Сижу на камне, уже темно, ночь. Честно признаться, я встревожен, это нашествие садоводов не выходит у меня из головы.
17 мая
Сад растет стремительно, словно он одержим манией плодородия. Деревья, кусты, растения охвачены общим порывом, в их корнях и жилах кипит могучая сила и с чудовищным ускорением гонит их к цели их жизни — к созреванию плодов, к урожаю. Каждая ветка, каждый листок трепещут в необычайном возбуждении, они как под током. Утром я выхожу в сад, и сад поворачивается ко мне всеми своими сучьями и листами, как к солнцу. Мое появление вдохновляет его на ботанические подвиги, он творит чудеса, его плоды растут и наливаются у меня на глазах. А что делается с садами соседей? Они обезумели, они все тянутся ко мне, устремились в мою сторону, они вырываются корнями из земли, пытаясь достичь того, что их влечет, и гибнут, несчастные, жертвы своего неудержимого желания. Пришли жители с улицы Мичурина, кричали и угрожали мне смертью: они разорвут меня на куски, если я не прекращу свои телепатические опыты. Не знаю, как их умиротворить, они не хотят меня слушать.
В пруду появилась рыба: караси и карпы. Откуда они взялись? Как бы то ни было, рыба играет в моем пруду; в день скармливаю этим ненасытным ртам буханку.
Теперь я редко покидаю пределы моего участка. Я окружен враждебностью, кожей чувствую сотни злых глаз, горящих ненавистью, со всех сторон, как дула ружей, направленных на меня и мой сад. Сегодня обнаружил: пропали все четыре бочки под водостоками на углах дома для сбора дождевой воды. Вчера был ливень, бочки были полны. И вот — вода вылита, бочек нет. Их катили по дорожке (остался след). Должно быть, перебросили через забор; калитка у меня на замке.
Мне понадобилось сходить в магазин к вокзалу, у меня кончилась крупа и чай. Как только я сделал несколько шагов по дороге, на меня посыпались камни, брошенные невидимой рукой. Зря злобствуют, ни один камень в меня не попал; камни сами отклонялись от моего тела, они не хотели причинять мне вреда.
Вечером я сижу под моей елью. У нее новые шишки, изумрудные, смолистые. Я слышу, как ель молчит: глубокий колодец, полный чистой прозрачной воды; и мне легче.
30 мая
Пора собирать урожай. Мои овощи лопаются от спелости, мои фруктовые деревья и ягодные кусты согнулись под сочным грузом; ветви ломаются, не выдерживая такой лавины плодов, хотя я поставил по всему саду подпорки. Сегодня обнаружил, что у оранжереи разбиты стекла. Раздались крики с улицы, полетели камни. На дороге перед моим домом опять собралась толпа, на этот раз вдесятеро больше, вооруженная садовым инвентарем; запрудили всю улицу, ревели, угрожающе размахивая лопатами, мотыгами и граблями. Решив их задобрить, я вынес им ведро вишен, собранных накануне. Ведро опрокинуто ударом ноги, вишни раздавлены. Тогда я предложил им взять весь урожай, я еще выращу. Это они поняли.
Толпа, ликующе взвыв, ринулась на мой участок. Повалили забор, сорвали с петель калитку и отбросили далеко в сторону. Меня сбили с ног, я упал в канаву. Сотни рук опустошали мой сад, женщины, старики, дети, взрослые мужчины с толстыми, красными мордами тащили полные ведра, корзины, ящики, катили тележки и тачки, стремглав мчались к своим домам, торопясь вернуться и взять еще. Их глаза горели жадностью. Через час от моего сада остались рожки да ножки, он весь был переломан и вытоптан. Мамаево побоище. Я стоял и смотрел на это разорение, сжав кулаки.
Вечером того же дня, когда я возился под моросящим дождем, восстанавливая порушенный нашествием забор, ко мне опять обратилась та женщина, агент страхования. Она ехала мимо на своем велосипеде, и, увидев меня, решила поговорить. Я хорошо сделал, что застраховал свой дом и участок. Что ж, она права. Чтобы сказать мне это, ей вовсе незачем было слезать с седла. Да, вишни были хороши, дорога наелась досыта, синяя, в соке… Посмотрела на меня, добрые и грустные глаза, зачем ей такие глаза, ей, агенту страхования?
— Уезжайте-ка вы отсюда, — сказала она. — Чем скорей, тем лучше.
Не спится. Пошел к моей ели. Простоял около нее всю ночь. Ветер, песня вольная добра молодца, «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка…» Думай, не думай. Завтра начну все сначала.
8 июня
Погода переменилась, грозы. Я плохо сплю, бывает, и до рассвета томлюсь без сна, лежу на спине и только и занятия у меня — отгонять черные мысли. Жалят. Жужжат. Может быть, и бесплодно прожитая. Не спорю. И вспомнить нечего. Забыл, разлюбил. Чья-то тень на краю земли. Атлантида, Лемурия. И я там был, мед-пиво пил. Забудусь с первым лучом — и лезет чертовщина… А днем хожу-брожу, спад, апатия, руки опускаются. Сад изломан, на него страшно смотреть; осколки стекол от разрушенной оранжереи хрустят под ногой. Пошел к пруду кормить рыб: и они мертвы, плавают кверху брюхом, вся поверхность пруда покрыта их телами. Четыре вороны тяжело взлетели, прервав свое пиршество, потревоженные моим вторжением. Нет сомнения, что моих рыб отравили ночью, подсыпали порошка. Дождь и сегодня держит меня дома, как в тюрьме. Я не знаю, что делать. От вида книг меня тошнит, зачем их тут столько, горы, пирамиды книг по всем комнатам, эта ученость, эти вымыслы, эти плоды человечьего мозга? Нельзя читать книги, всю эту кучу надо отправить обратно в город. Я сижу у окна в моей комнате и смотрю на дождь, у него такие тонкие струнки и он на них играет свою небесную мелодию, играет для земли, и земля заслушалась, эта музыка льется, шурша, ей в уши, льется, льется, конца этому не будет…
Взял зонт и пошел на почту. Там есть телефон и можно связаться с любой точкой земного шара. Минута разговора — пуд серебра, минута молчания — пуд золота. Знает рожь высокая, продает товар купец…
Весь путь, пока я ехал в город, бушевала страшная гроза, молнии с треском ломались над поездом, и потоп стеной заливал стекла вагона. Машинист боялся грозы, тормозил, поезд едва полз. Вместо обычного часа мы тащились два с хвостиком и на вокзал прибыли поздно вечером. Гроза устала сверкать своими электрическими ужасами, она разрядилась на всю катушку. Лужи, молочный пар, тополя. Почему так светло и небо не меркнет? Так белые ночи, чудик! Вот она, смотри, какая белая — как статуя! И руки, и ноги, и плечи, и грудь, и живот — всё, всё у нее белое! белей полотна. Краше в гроб кладут!
10 июня
Вот и конец. Пробыв сутки в городе, я вернулся, меня томили недобрые предчувствия. От платформы я шел через лес, думая о своем, и часто спотыкался об корни. Пластинка с романсами лежала на том же месте, а гора мусора, казалось, выросла втрое, скоро тут будет свалка до верхушек сосен, до неба. В лесу я столкнулся с двумя молоденькими цыганочками, эта встреча меня оглушила, как удар грома, как обухом по голове, их смуглота дикая, от них пахло лошадью, они несли мешки. «Мужчина, носки не нужны?» — спросила одна, остановясь, золотые перстни. Отрицательно покачав головой, я прошел мимо. Ни слова не проронил я, не разомкнул уст. Зачем мне носки, да от цыганок, да краденые?.. Смотрел ли я в городе фильм «Фараон»? Кажется, смотрел, это было давным-давно, в кинотеатре «Рубеж», мы сидели где-то на камчатке, и я чувствовал кожей тот горячий локоть… Или я опять перепутал? Не пой, красавица, при мне…
Дом цел, замок на месте, окна не тронуты. Я сразу же пошел к моей ели. Она лежала во весь свой рост, раскинув на обе стороны колючие руки. Иглы не шелохнутся, веки опущены, душный день, парит. Пень широк. На свежем спиле по окружности проступили капли смолы и сверкали, как алмазики. Я стал считать кольца. Шестьдесят. Я не ошибся, ведь я пересчитал пять раз. Ровесница. Родители мои, отец и мать, посадили эту елочку в год моего рождения, в мае. А мне в феврале шестьдесят стукнуло, вот так-то.
Я пошел в дом, лег на кровать, как есть, не раздеваясь. Я уже не встану. Тело мое коченеет, начиная с ног, и холод идет выше и выше, достигнув живота, останавливается, пупок, узловая станция, тут перепилено, товарный состав с лесом на север, к Мурманску, за Полярный круг… Холод, отдохнув, движется дальше, ему открыт свободный путь, горит зеленый огонь семафора; шпалы хрупки, как ракушки, хрустальные рельсы — две струны в жаркий день над железнодорожной насыпью, дрожат-звенят… Поезд, груженый льдом, тяжело поднимается в гору, выше, выше… Я чую под сердцем родничок. Это моя ель растет, ее корням надо много воды.
САД БАХУСА
I
Лёнечка пропал. Пошли искать. Первым делом — к Любаше. Продавщица в книжном магазине, тут, в Петергофе. Зинаида Юрьевна прочит Любашу в жены Ленечке. Любаша, культурная, порядочная девушка, способная обуздать порочные наклонности ее сына — самая подходящая партия. Это Любаша снабжает их классиками мировой литературы в золоченых переплетах. Полное собрание сочинений Диккенса, новехонькое. Для чего и книжный шкаф куплен. Купили сразу по переезде на эту новую квартиру. Все приходящие к Кормановым должны видеть культурность. Ни один из них ни разу не прикоснулся к книге. Неважно. Зинаида Юрьевна не забывает каждый день тщательно обтирать пыль с этого монумента культурности. Похоже, она ошибается насчет Любаши. Ленечка относится к Любаше несерьезно, он ее называет: «Мой лягушонок из коробчонки». У Ленечки девок на каждый день по дюжине: шесть на утро и шесть на вечер.
Любашу нашли за прилавком в ее книжном магазине. Ничего она о Лёне не знает, ведать не ведает. Не помнит, когда последний раз виделись: то ли в прошлый четверг, то ли в позапрошлый понедельник. Пошли дальше по разным злачным местам, притонам-малинам. И там нет, и нигде его нет. Напрасные поиски. У какой-нибудь шлюхи. Он и на месяц исчезал. Повернули назад. Только вот что матери сказать? Зинаида Юрьевна бесится, с ума сходит, посуду бьет. Послала Бориса, чтоб брата нашел. Во что бы то ни стало! Со дна моря! Пусть старший сын молодожен, примерный и благоразумный, отыщет младшего, этого беспутного бродягу, и хоть на аркане домой приведет! Пусть и жена отправляется, вдвоем веселей, они ведь неразлучная парочка. Кто скажет, что не так? Ни на минуту не разлучаются, ни днем, ни ночью, влюбленные по гроб, куда один, туда и другая, шерочка с машерочкой, нитка с иголкой. Пошла с Борисом на эти поиски, напутствуемая в спину грозным пожеланием без Ленечки не возвращаться. Зинаида Юрьевна не без суеверия: она считает, что участие женщины в некоторых случаях приносит удачу. На обратном пути зашли в ресторан Парковый. Там получили сведения: Лёня вчера был здесь с дружками.
Погуляли часа два в Нижнем парке, прежде, чем идти домой. Петергоф красивый город. Дворцы, фонтаны, сад Венеры, Сад Бахуса.
Жизнь у Кормановых шумная. Зинаида Юрьевна встает в пять, грохочет посудой на кухне, не щадя сон ближних. Прежде, чем идти на свою базу, она каждое утро готовит пищу на всю семью, посвящая этому занятию не менее двух часов: жарит, парит, тушит, варит. Питаются тут как на убой. Самые высококачественные и дефицитные продукты. Каждый день парное мясо, свежайшее. Не говоря о курицах: тех на второй день просто выкидывают на помойку вместе с супом, больше дня в холодильнике не держат. Икра не переводится на столе, ни черная, ни красная. Зато дети и выросли такие силачи и красавцы: высокие, розовощекие, лоснятся, здоровьем пышут, кровь с молоком. Не то что заморыш, выросшая в нищете. Тут довелось увидеть другую жизнь. Другой социальный статус, как выражаются. Так живут люди очень высокого достатка. Богачи так живут. Дом — полная чаша. Еще бы! Зинаида Юрьевна — некоронованная царица Петергофа! Заведующая продуктовой базы! Кормит икрой высших чиновников и их семьи: суд, милицию, секретарей райкомов. Отгремев кастрюлями и сковородами, наготовив яств, вторгается к спящим. Стучать в дверь тут не принято, задвижек на дверях нет. Наказ-приказ: что сделать в доме за время ее отсутствия — то-то, то-то и то-то. А она уходит на базу. Комната ближняя к кухне, перегородочка — все равно как ее и нет. Борис и его фигля-мигля должны первые получить указание. Также не церемонясь, эта хозяйка дома, эта мать-кормилица вторгается в другие две комнаты, будит мужа Сергея Сергеича и дочь Ирину. Одного только Ленечку не трогает, если он ночует дома. Борис, старший сын, невозмутим: повернулся спиной, накрыл голову подушкой. Проявляемая матерью громокипящая деятельность для него что-то вроде шума моря, а точнее сказать — шума работающей гидроэлектростанции. Для чего гидроэлектростанция? Подключиться и питаться током, пользоваться вырабатываемой энергией. А энергии у матери столько, что на всех хватит, на всю семью, до конца жизни. Эта энергия неисчерпаема, как море. Тут все в это верят, все члены семьи, ни у кого на этот счет не возникает и тени сомнения. Но поручения матери Борис исполняет беспрекословно: относит белье в прачечную (толстые тюки) и прочее. Тут домострой. У каждого свои обязанности. Ирина (младшая из детей) ходит в школу в десятый класс. Рослая, смуглая, волосы светлые, почти белые. На ней — стирка, глажка, смена белья, чистка обуви. Сергей Сергеич мастерит по дому и ремонтирует. Полочки, крючочки — дело его рук. Сергей Сергеич уходит последним. Он работает завхозом в школе напротив дома. К концу дня Зинаида Юрьевна звонит ему туда в школу и говорит повелительным голосом: «Сережа, приходи ко мне на базу! Быстрей!» И он идет к жене на базу и приносит оттуда тяжелые сумки с продуктами.
Уходить из дома вместе с Борисом. Автобус к вокзалу. От обоих пахнет импортной туалетной водой. Гигиеническая роскошь. Опять же — Зинаида Юрьевна. Достает у фарцовщиков в обмен на свои продукты. Мало от кого в стране пахнет такой туалетной водой. Приносит свекровь и импортную косметику. На электричке до Ленинграда. Там расставаться. Одной — автобусом «десятка» до Исаакиевской площади. На Мойку. Швейная фабрика. Оператором. Другому — в метро, до Гостиного Двора. На Думской улице — его Архитектурное управление и конструкторское бюро. К окончанию рабочего дня Борис приходит сюда, к фабрике. Когда он идет по набережной Мойки, приближаясь к центральному входу, то все девицы в отделе прилипают к окнам — посмотреть на этого красавца. Ах, хорош! Принц! Глаз не оторвать. Зачарованные, чуть не вываливаются со второго этажа, высовываясь из окна по пояс.
Вечером опять все вместе. Дом на Озерковой улице — кирпичный, пятиэтажный, новостроечный. Перейти через дорогу — и парк. Английский парк, там хорошо гулять; светлые, березовые рощи, пруды. Квартира на втором этаже. Когда ветер с залива, в раскрытые форточки чувствуется морской запах. Одно плохо: мешает соседний дом, заслоняет вид на парк.
По воскресеньям Зинаида Юрьевна выгоняет всех из дома. Производит генеральную уборку квартиры. В ничьей помощи не нуждается, достаточно двух ее рук. Сергей Сергеич идет выпить сто грамм коньяка, для здоровья. В коридоре у стены его роскошные меховые унты, а на крючке — черная кожаная куртка летчика.
Он был летчик-испытатель. Молодежь — в Английский парк. Собираются друзья Бориса. Шашлык, вино. Веселые пикники. На природе, молоды, все впереди. Иногда в этих пикниках участвует и Ленечка. Но пирушкам на траве он предпочитает ресторан Парковый. Там знают их. Бориса называют «архитектор», а Лёню — «пахан». Очень много употребляется разного алкоголя, и вина и водки. Моря выпиты. Пьют и не хмелеют, а только веселее делается. Шутки, анекдоты. Оба так и искрятся остроумием. Особенно Лёня остроумен. От шуток Ленечки все смеются, невозможно не смеяться, животик надорвешь.
Петергоф — сказочный город. Счастливые люди — кто здесь живет. Мало машин, чистые улицы, хороший воздух, кругом деревья, зеленая зона, пруды, парки, залив. Куда ни пойди — везде чудно. Можно каждый день лицезреть дворцы, гулять в Нижнем парке у знаменитых на весь мир фонтанов, от каскада к каскаду, по Марлинской аллее вдоль морского берега, к фонтанам «Адам» и «Ева»; или сидеть у залива, провожая глазами кораблик, плывущий куда-то в моря-океаны. В выходной день можно с утра уйти из дома и вернуться поздно ночью. Но хочешь, не хочешь, а надо возвращаться на Озерковую улицу.
У Кормановых образцовая квартира. О чем гласит табличка над дверью. За что льготы. Зинаида Юрьевна напрямую звонит начальнику жилконторы. Сантехник является быстрее, чем «скорая помощь». Делает свою работу так, как никому в доме не делает. Тут богатая обстановка и идеальная чистота. Всё вылизано. Но самое что ни на есть восхитительное тут — это постельное белье. Какие тут подушки! Огромные, пуховые, в атласных наволочках! Голова как на волне убаюкивается. А одеяла! А простыни! От их вида дух захватывает. Такой белоснежности нет и на вершинах самых высоких гор. А ковры тут какие! Ковры везде, в каждой комнате. А еще громаднейшая, во весь коридор, медвежья шкура. Сергей Сергеич с Севера привез, охотничий трофей.
Борис очень похож на одного известного киноактера, который играет роли благородных рыцарей. Такие же светлые волосы, мужественное лицо, твердый подбородок с ямочкой. Жить с ним не просто. Капризен, как избалованный ребенок. То ему пуговицу пришей, то ему брюки гладь. Это женщины здесь его избаловали. Раньше обоим братьям гладила брюки сестрица Ирина. Они ей платили за труд, иначе она не соглашалась, а потом отбирали деньги обратно. Но Ирина не обижалась на грабеж и не отказывалась в очередной раз от утюговой повинности, опять за плату, которая опять отбиралась. Одеваются они тут по высшему классу. А Борис так и вовсе денди. Этот рослый блондин с голубыми глазами и его косой пробор. Он не может не производить впечатления. Эффектный мужчина. Ничего удивительного, что у него массовый успех. Стоит ему только выйти на улицу, за ним уже волочится по тротуару хвост юбок. Одежда для него — святое. Плохо завязанный галстук — катастрофа. Костюмы ему шьет лучший портной в Ленинграде, доступный только для избранных. Обувь, рубашки, куртки, нательное белье, носки, платки и прочую мелочь достает мать из рук фарцовщиков. Борис одевается как король. Картиночка из журнала мод. Лёня тоже хорошо одевается.
Что-то в них скандинавское, и в братьях, и в сестре. Говорят, дед их по матери (Зинаиды Юрьевны отец) был швед, настоящий швед, из Швеции. Еще говорят, что этот дед-швед был директором Кузнечного рынка.
Борис в своем КБ не сидит сиднем, его часто посылают в командировки: обмерять, делать планировку зданий. Бывает, и далеко посылают, куда-нибудь в область, на несколько дней, на неделю. Он превосходный чертежник, его ценят. Возвратясь, рассказывает комические истории, какие с ним там приключились. Теперь его отправили в Тихвин. Начало июля, жара навалилась, духотища. Раскрытое окно не помогает. Ни дуновенья. Кровать широкая, а места для сна не найти. Не спится. На полу не легче, толстый, душный ковер… Проснулась, кто-то лежит рядом, руку положил, точно на свою собственность. Не Борис. Голова стриженая ежиком. Лёнечка! Пропащая душа! Явился! Сняла с себя эту тяжелую руку. А Лёнечка в полусне (а может, притворился, что спит), приоткрыл ресницы, волчьи серо-зеленые глаза смеются, на губах дразнящая улыбочка. Прости, говорит, комнату перепутал. Встал как ничего не бывало и ушел в другую комнату. Вот бандит! Бандит-то бандит, но какой обаятельный!
Прояснилось: где Ленечка пропадал. У него новая подружка: Надежда мурманчанка. У нее в общежитии и застрял. Привел показать. Эта превзошла всех. Стройная, белокожая, нежно-розовый румянец, плечи округлые, глаза миндалевидные, с поволокой, что называется — волоокая красавица. Волосы светло-русой волной, тяжелые, густые. Полна достоинства, от нее спокойствием веет. Невозмутимость, ни одного резкого движения. Как гладь озера, когда ни ветерка. Все она делает неспешно, без суеты, с ленивой грацией, томно. Только глазами поведет, плечи повернет. Зинаида Юрьевна назвала ее Екатериной Второй. Кончает фармацевтический техникум.
Ленечка женился. Для Зинаиды Юрьевны — сверх ее ожиданий. Быстро смирилась — что не на Любаше. Надежда еще и лучше. Такая пава! И культурность есть — будет работать в центральной петергофской аптеке, товароведом. Прекрасная пара для беспутного Ленечки. Теперь оба сына будут женаты на образованных. Эту свадьбу играли там же: в музыкальной школе. Опять арендовали зал. Музыкальная школа на втором этаже, а на первом — продуктовая база Зинаиды Юрьевны. И теперь отпраздновали богато, не ударили лицом в грязь. На то они и Кормановы. Изобилие на столах — отсюда, с базы. И музыка своя. Всё, как тогда, на той, другой свадьбе, с Борисом. Только тогда июнь был, теплынь, тополиный пух. Теперь октябрь, и уже не восемнадцать лет, уже девятнадцать. Фонтаны били, а теперь там до мая делать нечего. Ленечка тогда отмочил номер. Разделся до плавок, полез в канал, моргнуть не успели, он уже у Самсона. Засунул пустую бутылку из-под шампанского Самсону между ног. Крик, возмущение, неслыханное хулиганство. Милицию вызвали. Скандал страшный. А теперь на удивление тихо-мирно. И сам, и его дружки-бандиты. На Ленечкиной свадьбе дружки его вели себя прилично, пай-мальчики, никакого шуму. Из Мурманска — родня невесты: мать парикмахерша и отчим — бригадир портовых грузчиков.
Ленечка с Надеждой заняли соседнюю комнату, вторую по коридору. Ирина перешла в комнату родителей, поставили ширму. Зинаида Юрьевна не притесняет невесток, ее требования минимальны: не ходили б охламонками по квартире и постели были б убраны. Не сорить, не пачкать, не оставлять грязной посуды. Надежда в первый же день взялась за швабру. Сразу видно: своя, из их породы. Будет хорошей женой младшему сыну, создаст уют в гнезде. Ленечка образумился. Грузчиком на базе у матери. Но это для отвода глаз, он туда и не заглянул. Неизвестно, чем он занимается днем, но ночевать домой приходит. Двадцать лет, в армию не берут, условная судимость. А Борис отслужил два года, за Уралом, в ракетных войсках. Старший сержант, сапоги, гимнастерка, вид боевой, на фотографии в альбоме. Третий год, как демобилизовался, а сохраняется армейская привычка: аккуратно, по-солдатски, стопочкой складывает свою одежду на тумбочке в изголовье кровати.
Борис пришел поздно. Чужие духи, помада на шее. Дальше — больше. На автобусной остановке подошла девушка и спросила: «Вы жена Бориса Корманова? Он подлец. Я от него беременна. Раз он сам не собирается оплатить аборт, оплатите вы!» Обухом по голове. Отдала, что было. «Не густо, — проворчала девушка. — Ну да ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок». Чему однако удивляться? Это же Кормановы! Зинаида Юрьевна называет мужа: «Мой племенной». У Сергея Сергеича детей рассеяно по всей стране. Где служил, там и дети. Она у него третья. У двух предыдущих жен по десять ртов у каждой оставлено. Борис — бык, знак зодиака — телец. Скрытничать не в его характере. Отшучивается. Шуточные истории у него на каждом шагу. Пустился в откровенности: как его, невинного юнца, девственника, соседка соблазнила, когда они в коммуналке жили у Нарвских ворот. Он школьник, отличник, полная противоположность младшему брату хулигану, примерный, старательный, по ночам на кухне чертежи чертил, чтоб никому не мешать. В четырнадцать лет он уж был красавчик. А теперь от него все девушки в Петергофе беременны, всем аборты оплачивать — кошелька не хватит.
В субботу утром Борис собрался на рыбалку, на льду Финского залива лунки сверлить. У него и свой рыбачий ящик есть, и ледоруб. Ватные штаны, солдатский полушубок. Рыбак он страстный. В полном снаряжении шествует к двери. Ленечка как раз вышел из своей комнаты, проводил его шуткой: «Иди-иди! Может, утонешь, твоя жена моей будет».
У Ленечки всегда есть деньги. Можно сказать, деньжищи. Надежду одевает, как царицу. Борису отвалил тысячу на шубу. Модная шуба, элегантен, будет форсить у себя в КБ, там никто так не одевается. Ночью на кухню нельзя, там Ленечка. Пирует в одиночестве. На столе чего только нет: бренди, виски, всякие импортные банки, каких и мать его не приносит со своей базы. «Присоединяйся! — приглашает широким жестом, показывая на стол. — Жратва хорошая».
А в воскресенье в ресторан «Парковый», вчетвером, двумя парами. Только в зал — приятная встреча! Ленечка нос к носу со своим врагом, главарем соперничающей банды. Все произошло мгновенно, как вспышка молнии, никто моргнуть не успел. Ленечка, прянув пружиной, ударил врага головой в лицо. Его излюбленный прием в драке. Для чего и носит такую короткую стрижку. Страшный удар, вместо лица — кровавое месиво. Рухнул у ног. Ленечка кричит: «Мотаем!» Уже бежали дружки поверженного вражеского главаря. Тут собралась вся их банда. В саду настигли.
Ленечка лихо отбивался. Борис стоял с ним спина к спине, защищая с тыла. Даже Надежда участвовала в сражении: сняв свой венгерский сапог на каблуке-шпильке, она очень удачно заехала этим каблуком, как шилом, одному из бандитов прямо в глаз. Не то что некоторые, от кого мало проку. Подошел автобус. «Дверь придержи!» Ленечка Борису. Запрыгнул последним и еще успел из автобуса ударом ноги свалить одного. На этот раз легко отделались.
Зинаида Юрьевна пригласила своих друзей, пожилую пару. Оба неразговорчивые, рот раскрывают только для того, чтобы есть и пить. Пришли челюстями ворочать весь вечер. Втюрились в телевизор, там бокс, на ринге орангутанг в спортивных трусах, бугры бицепсов, грудь в шерсти. Он победит. Дело ясное. Нокаутирует своего противника в первом же раунде. Дамочка, перестав жевать, произносит врастяжку с восторженным задыханием: «Какой мужчина!» Ее плешивый супруг в этот момент как раз подносил ко рту рюмку водки. Вместо того, чтобы опрокинуть рюмку в рот, все ее содержимое выплеснул жене в лицо, прибавив известное нецензурное слово, каким иногда называют женщин. Дамочка — ничего, утерлась платочком. Не обижается. Все в порядке. А ее ревнивый муженек налил себе другую рюмку.
Забавные картинки. И тесть Сергей Сергеич. Непонятно, как этот незначительный, невзрачный человек, этот подкаблучник, этот семейный раб мог быть летчиком-испытателем? Тайна за семью печатями. К концу вечера Сергей Сергеич как-то незаметно напивается. Только что сидел трезвый, а глядишь — готов. Боец молодой поник головой. «Увял», по выражению Бориса. Зинаида Юрьевна говорит сыновьям: «Дети, отнесите отца к нему в комнату!» Братья берут бесчувственного родителя с двух сторон под мышки, поднимают как перышко и бережно несут в спальню. Ни того, ни другого нет дома, а Сергей Сергеич опять нагрузился. Голова перевесила, упал со стула. Пополз в коридор. В дверях застрял. Зинаиде Юрьевне не пройти, загородил проход, нетерпеливо торопит супруга: «Сережа, ползи, ползи! Ну, ползи же! Спать пора!»
На фабрике эти комические сцены из жизни Кормановых имеют большой успех. Рассказы о свекрови и тесте смешат весь отдел.
У больницы — лоб в лоб: свекровь! Зинаида Юрьевна! Проницательно оглядела обтянутую в плотном пальтеце фигуру. Грузная, злая, загородила дорогу. Волосатая бородавка на щеке налилась кровью, как клюква. «Что, потрошить себя пришла, француженка? — вопросила свирепо. — Поворачивай. Идем ко мне на базу, поговорим». Голос властный, приказ. Покорно пошла вслед. Свекровь в своей плоской, как тарелка, меховой шапке, в черной шубе с длинным ворсом, похожая на матерую медведицу, ступала тяжко, от ее шага, казалось, трясется и гудит земля. Люди шарахались в сторону. В них ударяла грубая, примитивная сила идущего им навстречу зверя и отбрасывала прочь. Они за десять метров сходили с тротуара, уступая дорогу.
Замерзший сад, краснокирпичное здание музыкальной школы. База на месте, не убежала. Сверху доносятся звуки фортепьяно. Привела к себе в кабинет, поставила на стол коньяк, два стакана. Полный, по края. Лимончиком. Пустилась в откровенности, рассказы о жизни: в войну — снайпер, стрелковый батальон, из одних баб, девчоночки, девятнадцать лет, весь день простояли по пояс в ледяной воде, будущие матери. Ничего, не калека, не бездетная, троих родила, богатыри. От этого татарина и роту можно б нарожать. Тихий-то он тихий, а зарежет, не моргнув. В Андижане приревновал, увел в горы, на допрос, руку сломал. Так что, прими к сведению, француженка, поосторожней. А потрошить себя я тебе не дам, ты наше дитя носишь, наше семя, Кормановых, тебе надо родить. Ты будешь моей наследницей, хозяйкой дома, я тебе передам всю власть и права. После меня ты будешь в семье командовать. Понятно? Ты умная, у тебя характер есть. Это ценю. А Борис, ничего, перебесится. Потерпи, послушай старуху.
Родила в июле. Забирать из родильного дома пришли все Кормановы, вся семья. Только Ленечка не пришел. Зинаида Юрьевна, взяв ребенка, девочку, внимательно рассмотрела: волосенки светлые, глазики голубые, Борисовы. Убедилась: своё дитё, кормановский отросточек. Передала старшему сыну, производителю этого драгоценного дитяти. Борис поднял вытянутой рукой сверток с крупненькой дочкой, как будто на весах взвешивая. «Ну и корова!» — изрек он презрительно.
У Кормановых еще шумней, прибавилось нарушителей тишины. Дочь Клара подает свой голос, громко заявляя о существовании маленького тельца и здорового, сильного, полноценного сердца, рассчитанного на сто лет жизни. Вставай, мать, ночью, корми дочь! «Клара украла у Карла кларнет», — дразнит Борис. Он может сказать и жестокие слова, особенно если ему помешают спать, плач дочери разбудит посреди ночи. «Замолчи, корова, а то убью! — скажет он, со свирепым выражением лица подойдя к детской кроватке. — Задушу!» И, похоже, он действительно способен на такое.
Дочь как будто понимает это, притихнет. Теперь у него новая тема для дразненья: называет именами своих многочисленных подруг, говоря: какая разница, какое имя носить. Он хочет, чтобы у его жены каждый день было новое имя.
В будни никого. Кормила грудью. Вошел Ленечка. Трое суток пропадал. Как волка, он всё в лес. Видит: занята. С коварной улыбочкой, на колени перед стулом, целует пухленькие ножки младенца, а с младенца перешел на мать, у нее ноги целует, одну ногу, другую, и поглядывает, смеясь глазами. И этот дразнит. У этого своя манера. Также улыбаясь, поднялся с колен, как ничего не бывало, ушел к себе. Не было слышно до вечера, не подавал никаких признаков своего присутствия.
Ленечка уже не раз остается дома. Может быть, и преднамеренно. Кто его знает. В квартире они одни, вот опять войдет, вкрадчиво ступая и улыбаясь. Что-то кошачье в нем, грация эта, гибкий, как барс. Но нет, не вошел, не повторил своего дерзкого вторжения.
Застала его за странным занятием: Ленечка сидел на краю ванны, опустив в нее ноги с закатанными штанинами, и резал себе ножом ногу. Эту операцию он производил с невозмутимым видом, как будто физическая боль для него не существует. Не поморщась, вспорол от щиколотки до колена. Кровь залила ванну. «Что ты делаешь?» — закричала в ужасе. «Кровь пускаю, — ответил спокойно. — Лишняя. На башку давит. Тяжело». Пришлось с ним повозиться, жгутом ногу перетягивать — кровь остановить, перевязывать рану. Он позволил оказать эту первую медицинскую помощь, проявив полное безразличие к заботам об его здравии.
Зиму перезимовали. Май. Английский парк зазеленел, полон птиц, пенья, щебета. Птахи строят гнезда, будут выводить птенцов. Засиделась дома, скорей бы на работу, фабрика заждалась.
Утром в воскресенье послала Бориса за молоком, кашу сварить для Клары. Борис в тренировочном костюме, в чем дома ходит, в прибалтийской шапочке с козырьком, не позавтракал, не побрился, отправился, покачивая бидончиком. Долго не возвращался. Больше часа. Да что такое? Пошла искать. У молочной цистерны нет. Куда запропастился?.. День — чудо. Не заметила, как дошла до Ольгина пруда. Любимое место гуляний, часто сюда с детской коляской. Постояла немного у ив. Посреди пруда два островка, на том, что побольше — Царицын павильон. Недавно восстановлен. Блестит среди зелени. У входа старуха, кричит лодкам: «Не проплывайте мимо! Добро пожаловать в павильон! Плата рубль. Всего один рубль!» Старая карга, орет во всю свою луженую глотку. Вспомнила, что на той стороне улицы видела как-то раз Ленечку, мельком: выглядывал из окна второго этажа. Захотелось посмотреть на этот дом.
Подходя, увидела: окно на втором раскрыто, высунулся по пояс Борис в своей прибалтийской шапочке с козырьком. Ничуть не удивился, помахал рукой, чтоб шла к нему. Любопытно. Поднялась туда. Накурено — топоры вешай. Стол, за столом фигуры. Ленечка, его стриженая голова-ежик, с дружками, режутся в карты. Борис не участвует, следит за игрой. На столе пивные бутылки, тут же бидончик с молоком, за которым посылала. Угол комнаты отгорожен ширмой. Борис налил пива, протянул стакан. «Доиграют, и пойдем», — сказал. Ленечка смутился, как-то странно он посмотрел. Бросил карты на стол, смешал в кучу. «На сегодня хватит, — сказал он, деланно зевая. — Иди, иди! — приказал Борису. — Забирай свое молоко и уматывай. Жена его по всему Петергофу ищет, а он, паразит, пиво тут дует, раздулся, как вурдалак!» Борис молча взял бидончик с молоком и пошел к выходу. Кто-то из сидевших за столом произнес с ехидцей: «Архитектор за ширму хочет, а ты не пускаешь».
Покинули этот дом. Борис гордится Ленечкой, с восхищением рассказывает о подвигах брата — сколько челюстей сломано и черепов пробито. Теперь, пока шли, вдруг пустился повествовать о ленечкиных подвигах другого рода.
II
В июне вышла на работу. Долгонько пропадала, успели забыть. Вернулась вовремя, могла попасть под сокращение. В отделе новый начальник, Юргис Иванович, литовец. Принял ласково, назначил на прежнюю должность. Юргис Иванович произвел впечатление. Громада, рост под метр девяносто. Голливудская улыбка. Улыбается белозубо, во все лицо — словно солнце из-за туч вышло. У него университет, факультет математической лингвистики, оставляли на кафедре, отказался, ушел, хочет живой работы, быть практиком, а не штаны протирать. Вот он какой, Юргис Иванович, новый начальник. Юргис, как его тут чаще называют, без отчества. Говорят, такого профессионала по вычислительной технике во всей стране не найти.
Не прошло недели — Юргис позвал к себе в кабинет для разговора. Он заметил ее способности, у нее светлая голова, в математике она как рыба в воде, школу окончила с золотой медалью. Неужели она собирается век сидеть в операторах? Она рождена не для того, чтобы так низко летать. Так вот, он хочет ей помочь. Почему бы ей не поступить в Текстильный институт Кирова, на заочное? Ну что?..
Этот разговор воодушевил. Сама всегда была высокого мнения о своих умственных способностях. Действительно: зачем губить молодые годы, зарывать талант в землю? Путь открыт. Поступила в Текстильный с легкой руки Юргиса.
Юргис пригласил прокатиться после работы. У него своя машина. Повез к заливу. Распили бутылочку. Песок теплый, солнце садится, залив — зеркало, кораблик-улитка ползет. Кронштадт, хорошая видимость; пустынное побережье, ничьи глаза не следят. У чаек свое — рыбешку высмотреть. Падают ковшиком. Искупались. Тут достаточно глубоко, с головой, не надо идти километр по колено. Вполне можно искупаться, как в настоящем море.
Возвращалась поздно. Одна в пустом автобусе от вокзала. Светло, белые ночи. Вышла на своей остановке. Там — Борис. Ждал и дождался. Крепко взял за рукав куртки:
— Ну, всё. Идем в парк!
— Зачем? — спросила, пытаясь освободиться.
— Вешать тебя буду, — ответил хмуро.
Фонарь светил на остановке. У Бориса глаза белые, без зрачков, как тогда. Припадок бешенства. Зверь, убьет. На другой день после свадьбы Борис нашел неотосланную записку. Страшно избил. Выволок в коридор, сорвалась с крючка, рухнула летная куртка отца. Это его отрезвило. Все вдруг прошло, как будто ничего и не было. Теперь — опять. Тащит вешать на первом суку. Крепко ухватив за рукав, волок волоком через дорогу. Силища бычья, как ни упирайся. Ни души кругом. Спасенья нет. Ухватилась за столб. Оторвал от столба, поволок дальше. Вот и конец. Где же у него веревка? На этой березе?.. Шум колес. Подошел к остановке еще один автобус. Вышли двое мужчин. Вырвалась, забежала за автобус с другой стороны. Кричала водителю, стучала в дверцу. Не открыл. Бежать во весь дух к дому. Вцепилась в ручку двери. Борис настиг, начал отдирать руки, ломать пальцы, выкручивать запястья. К дому подошли те двое мужчин из автобуса. Жильцы с четвертого этажа. Закричала: «Спасите!» Вопль отчаяния. Борис отпустил, ему пришлось разговаривать с этими двумя. Мигом на второй, кнопку звонка… Открыла Надежда. Тут же в прихожей — свекровь. Повелела встать у нее за спиной. Борис вступил в квартиру молча, смирный, как овечка. Совсем другой человек. Ушел в комнату, лег, как был, в одежде, в башмаках, на кровать, лицом к стене, и не шевелился. Боялась оставаться с ним. Взяв дочь, перешла ночевать к свекрови.
Юргис повез в Лисий Нос. Весело провели время. Юргис рассказывал анекдоты и смешные истории. Решила впредь быть осторожней, вернулась домой в срок. Борис строго оглядел с головы до пят. Ничего подозрительного. Шутил, дразнил. В своем амплуа. Настроение у него самое благодушное. Стала переодеваться — из одежды посыпался песок, привезла с залива в швах и складках. Песок-предатель. Улика. Лицо Бориса изменилось, начинается припадок. В чем была, в трусах и лифчике, выскочила из комнаты и пыталась запереться на задвижку в ванной. Не успела. Настиг, рванул дверь. На этот раз спас Ленечка. Он оказался дома. Одним прыжком — остановил занесенный для удара кулак. Такой удар размозжил бы голову о стену. Испугалась не на шутку. Страшно оставаться с ним в одной комнате. Пора принять решение. Пора. Жизнь на Озерковой улице зашла в тупик.
В отделе сорок операторов (одни женщины).
— Девочки, кончай работу! Пировать будем! — объявляет Юргис.
В его кабинете накрывают стол, разливают в чайные чашки спирт. Этот технический спирт — для протирки машин. Весело, беззаботно, легко. Пьют много, но почему-то никто никогда не напивается. Ведет в ресторан «Висла» через мост. В другой раз — в Асторию. Заказывает обильные, дорогостоящие блюда.
— Ешьте, ешьте, девочки! — говорит Юргис. — Вы такого еще не пробовали в своей нищей жизни, — а сам не прикасается к яствам, курит, развлекает своими неистощимыми балагурствами. Везет в какое-нибудь новое место. Повторяться ему скучно. Любой шаблон и рутина наводят на него смертельную тоску. Каждый раз он умеет выдумать что-нибудь сногсшибательное. Артист до кончика ногтей. Артист и авантюрист. Прожигатель жизни. Чего только он не вытворяет, чтобы не скучать! Предложил всей компанией ехать в Озерки купаться. Закончили квартальный отчет по фабрике, авральная тяжелая работа, трое суток весь отдел корпел над рулонами цифр, и день и ночь, безвылазно, забыв об отдыхе, о доме, о мужьях и детях. У Юргиса, как назло, сломалась машина, его потрепанный жигуленок. Что же он придумал? Остановил рейсовый автобус, пошептался с шофером. Тот выгрузил своих пассажиров: автобус дальше не пойдет по техническим причинам. Набились. Автобус помчался в Озерки.
Купались в прудах, без купальников. Юргис хохотал до упаду, глядя на них с берега. Он один не купался, ему достаточно вида этих плещущихся, пьяных нимф. Да, с кем с кем, а с ним скучно никогда не будет. При Юргисе и луна светит ярче и вода играет волшебней. В присутствии Юргиса мир приобретает фантастическую окраску и жизнь превращается в непрерывный праздник, феерию, карнавал.
Подвозит в центр Петергофа, оттуда одна пешком. Ограда Верхнего сада, шоссе. Город тихий, тротуары безлюдны. Чем ближе к дому, тем сильней колотится сердце. Тревога растет, страх, слабеют ноги, ватные, отказываются идти дальше. Чудится, Борис поджидает у дома, в куртке у него спрятан нож или веревка с петлей. Но Борис не встречает, померещилось. Беспрепятственно в дом, на второй этаж, своим ключом в замочную скважину, дверь в квартиру открывается бесшумно. Бориса нет и там. Теперь он часто не ночует дома по примеру младшего брата, пропадая в притонах. Приходит пьяный, с каких-то оргий, шатаясь, вслепую, с закрытыми глазами, и падает тут же за порогом. Женские руки укладывают его спать. В доме полно заботливых женских рук. Но утром он тот же Корманов: одет с иголочки, чисто выбрит, тщательно причесан, неизменный косой пробор, опрыскан одеколоном, брюки отглажены, туфли начищены, все тот же блестящий мужчина, уходит на работу в свое конструкторское бюро на Думской улице.
Юргис подвез к Верхнему саду как всегда. Вышла из машины. Тот же путь. Показалось: Борис, его шапочка с козырьком. Исчез. Никого. Да никого и не было. Это от страха мерещится. Шла торопливо, почти бежала, поминутно оглядываясь, как будто чуяла что-то, призрак Бориса преследовал по пятам. Шорох, скрип, камешек, сучок… Благополучно добралась до дома, никого не встретила. Дочь спит. Разобрать постель и лечь… Звук открываемой двери, тихий, едва слышимый. Борис. Трезвый, веселый, у него прекрасное настроение, принес с собой бутылочку. Позвать Лёню с Надеждой, прикончить вчетвером. Засиделись, играли в карты, Борис выигрывал, много шутил, его шутки в этот вечер как никогда удачны и остроумны. Разошлись далеко заполночь. Легли спать… Проснулась от того, что нечем дышать, нет воздуха. Кто-то навалился тяжелый, сдавил горло. Попыталась оторвать от себя эти железные руки. Не оторвать. Тиски сжимаются сильней и сильней. Забилась в конвульсиях, колотя ногами в спинку кровати. Голоса нет даже для хрипа. Слышала, как страшно кричит испуганная маленькая дочь у себя в кроватке. И на этот раз спас Ленечка. Услышал крик за стеной.
Влетев в комнату, отбросил брата с такой силой, что тот с грохотом ударился головой о стену. Потом включил свет. Ни слова не проронил. Взяв из кроватки маленькую Клару, стал качать и вскоре сумел успокоить. Сел с ней на полу у стены, скрестив ноги. Ища у него защиты, села рядом, прислонилась к его плечу. Крепкое, украшенное татуировкой. Борис, в такой же позе, точно так же скрестив голые ноги, сидел на полу у противоположной стены. Братья, молча, не моргая, смотрели в глаза друг другу, как будто гипнотизировали, кто пересилит. Сидели так всю ночь, до рассвета, не шевелясь, и гипнотически смотрели друг другу в глаза. Маленькая Клара мирно спала на руках у Ленечки.
Утром злой голос Зинаиды Юрьевны. Жестокий разнос: белье не стирано, постели не убраны, пол не мыт, ковры не пропылесосены. Квартира это или вокзал? Она не позволит образцовую квартиру утопить в грязи, сегодня же вышвырнет обеих невесток за дверь. Лентяйки, лежебоки, палец о палец. Подняла бурю. Держать свою позицию, не вступать в пререкания. Надежда, наоборот, дает отпор. У них бой. Одна кричит и другая кричит, ничуть не слабей. Квартира полна крика. Стоят друг против друга, подбоченясь, и орут, применяя крепкие выражения. Лютость двух волчиц в одной клетке, бьющихся насмерть. Наорясь до хрипа, истощив ярость, мирно, бок о бок, как ничего не бывало, трутся на кухне, готовят сообща обед и беседуют. Надежда с тех пор, как живет в этой семье, на таком корме, сделалась еще краше: раздалась вширь, бедра округлились, щеки-яблоки, кожа-шелк, лощеная, пышнотелая. Ленечка называет ее «тёлка». Любо-дорого посмотреть, когда они танцуют. Случается, где-нибудь в компании, в ресторане, под тихую, плавную музыку. Надежда не любит быстрых, резких танцев. Она движется грациозно, лунатически, опустив веки, положив свои полные, белые руки на плечи Ленечки, томная, нежная, умирающий лебедь. Она любит Ленечку без памяти, это видно. Безвольная глина в его руках. Он может лепить из нее, что хочет, она умрет у его ног… Ленечка танцует прекрасно, он учился в танцевальной школе. Борис тоже хорошо танцует, но до младшего брата ему далеко, далеко.
Надежда теперь заменяет тестя: в качестве грузчика тащит тяжелые сумки с базы Зинаиды Юрьевны. Фармацевтический техникум она окончила, ее взяли в лучшую аптеку в Петергофе, но проработала она там всего ничего. Там мало платят. Зинаида Юрьевна взяла ее к себе на базу бухгалтером. Сергей Сергеич отнесся с полным безразличием к облегчению своих семейных обязанностей. На три летних месяца его завхозовское присутствие в школе не требуется. Летом он устраивается на другую работу, в Нижнем парке, у фонтанов. Работа, что называется, не бей лежачего. Сергей Сергеич сидит в будочке, спрятанной за кустами, и когда гуляющие, не подозревая о подвохе, опускаются на скамейку отдохнуть или встают под грибок защитить свою голову от палящих солнечных лучей, он нажимает педаль, и включенный фонтан окатывает струями обманутых ротозеев. Иногда его навещает Ленечка. Летом он тут, у каскадов, промышляет по своим делам. Приносит отцу бутылку вина и что-нибудь перекусить. Пока отец прикладывается к горлышку, сын заменяет его место у педали, поджидая олухов, чтоб освежить их водичкой. Позабавясь, уходит, насвистывая. Заглядывает к отцу и дочь — просить денег. У нее трудности, у Ирины, у этой статной, белокурой девушки. Закончив школу, сразу же выскочила замуж за некоего Крашевского. Крашевский одно время водился с Ленечкой и его компанией, но за бандита его никто не принимает, во всяком случае, не слышно, чтобы он был в чем-то замешан, этот прилизанный полячок. Сидит себе, на гитаре тренькает. Играет он артистически и песни поет великолепно, бархатным тенором. Особенно блатные. Гол как сокол, живет вольным художником. Носит длинные, до плеч, каштановые волосы, пышные, блестящие, завивающиеся кольцами на концах. Он за своими волосами ухаживает, как ни одна женщина не ухаживает: каждый день моет дорогим шампунем, сушит и расчесывает перед зеркалом, посвящая этому занятию весь вечер. У него есть набор расчесок и гребней разной формы и частоты зубчиков. Ходит Крашевский в вельветовых штанах и куртке, на жизнь зарабатывает, рисуя афишки для кинотеатров.
Ленечка пришел домой мрачный. Необычно для него так рано приходить, десяти нет. Лег спать. И вся семья стала укладываться. За окном зашумело, ливень, там открыли краники на всю ночь, у этих черных, неотвратимых туч. Грянул удар грома, так оглушительно, как будто не снаружи, а прямо здесь, в комнате. Молния, блеснув, прильнула к окну — гигантский ночной мотылек. Маленькая Клара заплакала. Борис на этот раз не кричал на нее: «Убью!» Грозовое электричество действует на него гнетуще. Через час стихло, гроза ушла, душно. Открыли окно, свежесть и запах мокрых берез из парка. И тут — звонок. Это звонок в дверь. Требовательный, троекратный. Вот еще новость! Ночной звонок. Вздрогнула, как всегда, когда в квартиру входит свекровь. Но свекровь здесь: накинув халат, идет отворять. Спрашивает — кто такие. Ей ответили. Нельзя не открыть им, нельзя не впустить этих незваных гостей. Они пришли исполнить закон, эти люди, они облечены властью. По Ленечкину душу пришли. Обыск. Ордер на арест. Зинаида Юрьевна не в силах им помешать, она беспомощна что-либо сделать, тут ее икра не поможет. Приказано всем оставаться на местах. Гости разошлись по квартире. Переворошили все вещи, обшарили все углы. Даже в вентиляционное отверстие на кухне лазили. Капитальный шмон. Они искали кортик, морской кортик. И они его нашли. На шкафу Сергея Сергеича. В этом шкафу хранится его лётный и охотничий хлам, с которым он не может расстаться. Ленечке замкнули на руках наручники. Натворил он делишек: учинил разбой, избил и ограбил заслуженного моряка, капитана третьего ранга. Попросили следовать вперед. Арестованный, опустив свою коротко стриженую голову, в сопровождении стражей, направился к выходу. «Замели нашего Лёнчика, — сказал Борис. — Не пойму, зачем он этот чертов кортик домой приволок?»
Семья в столбняке, в себя не прийти. Надежда бледная, как надгробный мрамор. Она на четвертом месяце беременности.
После ареста Ленечки словно солнце померкло. Все как-то притихли, пришибленные событием. В квартире пусто.
Зинаида Юрьевна хлопотала по делу Лёни. Некогда ей теперь готовить пищу для семьи. Уходит засветло, возвращается затемно. Использует все свои связи. Один раз ей удалось спасти сына от тюрьмы. Но теперь дело серьезней. Ее усилия зря. Ничего нельзя сделать, объяснили ей, происшествие слишком громкое.
Лёня сидит в Крестах в ожидании суда, его водят на допросы.
В январе Надежда благополучно разрешилась от бремени и родила сына. Еще один Корманов появился на свет. Маленький хулиган. Первое, что он сделал, явясь в мир, это помочился на халат держащей его акушерки. Зинаида Юрьевна и Надежда поехали в Кресты — показать ребенка отцу. Но Лёня остался равнодушен от лицезрения младенца. Рождение сына не вызвало у него радости. Это тюремное свидание его тяготило. Сам прервал, шагнул к двери. Его камера ждет, там ему веселей, чем с посетившими его женщинами, матерью и женой. «Привет всем!» — бросил на прощание.
Ленечку приговорили к трем годам.
III
У Сергея Сергеича инсульт. Утром собрался на работу, нагнулся зашнуровать ботинок и рухнул. Вечером нашли у входной двери. Пролежал весь день с незашнурованным ботинком на левой ноге. На похороны приехали две его сестры-татарки из Оренбурга. Со старшей из сестер переписывались. Зинаида Юрьевна ради забавы иногда читала вслух. Уморительные письмишки. Мат-перемат. Все послания начинались одинаково: «Зинка! Здравствуй, старая…!»
На поминках старшая сестра во всеуслышание обвинила Зинаиду Юрьевну в смерти Сергея Сергеича: это она ухайдокала своего мужа тем, что заставляла его таскать неподъемные сумки с продуктами. Вот и надорвался.
Жизнь продолжается. У Кормановых звучит музыка. Маленькая Клара разучивает гаммы. Зинаида Юрьевна проявила заботу о будущем своей внучки: устроила в ту самую музыкальную школу над ее базой на втором этаже и сама утром ее туда отводит. Купила пианино. Прекрасное пианино, темно-вишневого цвета, фабрики «Красный октябрь». Музыка — это культурно. Также культурно, как книги. Играть на пианино — признак принадлежности к образованному обществу. Клара водружена на высокий, взвинченный до упора стульчик. Но этого недостаточно: подкладывается подушка в плюшевом чехле. Пальчики Клары едва достают до клавиш. Не беда. Дни идут, Клара растет. Скоро у Кормановых будут давать домашние концерты.
Заботы Зинаиды Юрьевны распространяются и на другого маленького Корманова. Не забыт и внук, названный Робертом. Имя красивое, заграничное, это Зинаида Юрьевна настояла так назвать внука. В выборе имени для внучки тоже была ее воля. Персональная однокомнатная квартира, недавно полученная за заслуги перед отечеством, передана Ленечке и его семье. Надежда с сыном переселились туда. Питаются они хорошо, продукты с базы Зинаиды Юрьевны поступают и на эту квартиру. Внук Роберт должен вырасти таким же рослым, сильным и красивым, как его отец, дядя и тетка.
Жизнь с Борисом, этим чудо-мужчиной — печальное недоразумение. И дом на Озерковой улице, когда подходишь к нему и видишь его, теперь вызывает тягостное чувство. Подальше бы от него, как можно дальше, и минуты бы в нем не быть. А на работу по-прежнему вместе, маршрут тот же. Фабрика трудится день и ночь, гул ее цехов слышен с Гороховой. В проходной контролеры: кто опоздал. Успеть к девяти. В отделе горит свет. Начальник приходит первым. Юргис больше не возит к заливу, других возит. В отделе новый механик — Алексей. Он тут временно, он моряк, судовой механик; здесь, на фабрике не собирается надолго бросать якорь. Застрять тут не в его планах. Нет, нет. Вот отсидится, пока взыскание снимут, опять пустят в море, и рванет в рейс на полгодика, куда-нибудь в Сингапур — деньги делать. Это его, Алексея, любимая поговорка: «Надо деньги делать». А тут, на их пыльном производстве, только сумасшедшие могут за гроши свою молодую жизнь губить. Почему бы и ей не рвануть отсюда? Может устроить поварихой на судно.
Три года — пустяшный срок. Вернулся Лёнечка. Не узнать. Шире в плечах, поплотнел, заматерел. Вернулся он в начале октября, на нем дорогой кожаный плащ по сезону, длинный до пят, расстегнут на все пуговицы, показывает клетчатую подкладку. Контрабандный плащик, по блату, с таможни, откуда же еще? Без шарфа, с голой шеей, с открытой грудью, головным убором тоже брезгуем. Стрижечка, улыбочка прежние, ступаем также мягко, пружинисто, полны мужества и силы, тигр уссурийский. Тот Ленечка, да не тот. За три года повысился в достоинстве и звании. Солидность теперь в нем, вид власть имеющего. Теперь он авторитет, теперь он пахан! Весь Петергоф в рог согнет!
Показался на минутку на Озерковой улице — и к Надежде. Надежда верно ждала его все три года, никто не скажет о ней что-нибудь осудительное. Чиста, как ангел, ни пятнышка на ее имени.
Сам содержит семью, в материнской помощи не нуждается. Нашел работу. Теперь он бригадир могильщиков на петергофском кладбище. Говорят, прежний бригадир был обнаружен с пробитой головой в свежевырытой яме. Еще говорят, что его свои же могильщики порешили, недовольные его правлением. Как бы то ни было, теперь Ленечка на кладбище командует. Процветает, пальцы в перстнях. Отцу поставил памятник из черного мрамора. Колоссальный памятничек, возвышается над всем кладбищем. В виде боевого самолета.
Ленечка и брата к себе переманил. Что ему в его КБ? Медом намазано? Самый паршивый могильщик у него в бригаде зарабатывает в десять раз больше, чем их директор. Борис недолго думал. Действительно: что ему чертежные линейки и ватманы? Перешел к Ленечке в могильщики и вполне доволен судьбой. Бросил архитектурный институт, недоучась последний год.
Борис трезв, ходит в ватнике и резиновых сапогах. От каждодневного орудования заступом окреп, поздоровел. Работа на ветру и на солнце, ярче выделяются на этом огрубелом лице голубые глаза. Ничуть не сожалеет. У них на кладбище свой домик из кирпича. И печка, и топчаны. Жить можно с комфортом, и осенью, и зимой, и в любую погоду. Тут они переодеваются, обедают, режутся в карты в передышки между рытьем могил и установлением памятников. Выпивок Лёня не позволяет, ни капли спиртного. Сухой закон.
Знак этого сухого закона — поставленный кверху дном на столе в их домике символический стакан.
Так и до лета дожили. Борис оставляет в домике свой заступ и измазанную глиной рабочую одежду, переодевается во все чистое и, элегантный, неотразимый, идет пешочком домой. И о чем он думает по дороге, этот голубоглазый принц, краса Петергофа? Думает: не мешало б искупаться, смыть кладбищенскую пыль с тела. Сворачивает в Английский парк. Аккуратно, стопочкой складывает на берегу одежду. Остается в импозантных, импортных плавках с ремешком и кармашками. Годы не испортили его фигуру. Юный атлет! Все тот же, как в день свадьбы. Аполлон, да и только! Поставь его вместо статуи на пьедестал у каскадов, и он затмит все скульптуры в саду. С разбегу — бух в пруд вниз головой, брызги во все стороны. Под водой долго плывет с открытыми глазами. Он любит плавать, рыба, а не человек. Дельфин, тритон, вода — его стихия. Перед армией он занимался плаванием, был отличным пловцом, побеждал на соревнованиях. Был даже чемпионом области среди юношества. Играл в водное поло. Легкие у него все еще могучие, грудная клетка широкая, он может держать дыхание долго-долго, чуть не десять минут… Вынырнув у противоположного берега пруда, слышит возгласы восторга. Его встречают аплодисментами. Тут, оказывается, его старые друзья и толпа прудовых наяд. Перезрелые, не в его вкусе. Он предпочитает шестнадцатилетних школьниц из музыкальной школы над базой мамаши. Всех перебрал. Говорят, теперь у него некая Нина, и у этой Нины округлился животик.
IV
Юргис автоматизировал расчет тканей в настил. Огромная экономия. Едут со всей страны перенять опыт. В отделе заменяется устаревшая техника, появилась электронно-вычислительная машина «Минск». Юргиса ценит главный инженер Виноградова. Она вернулась из командировки в Италию, привезла великолепный мужской костюм, распотрошила до ниточки — узнать, как сшит. Теперь по этому образцу шьют на фабрике сногсшибательные костюмы.
У операторов новенькая, говорят о ней. Муж ее оставил. Он работает экспедитором на Пулковском аэродроме, сопровождает грузы в самолетах, рейсы за границу. Брал с собой, побывала и в Турции, и в Египте. Высокий, красивый, в летной форме. Стал пить, гулять, бросил. Старая история. Юргис несколько раз возил ее к заливу. Решила оставить от него ребенка. Но не судьба. Вернулась из роддома едва живая, рассказывает ужасы: это не родильный дом, а какой-то концлагерь, грязь страшная, медсестры пьяные. Родила мертвого, унесли из палаты. Пошла в туалет: ее мертвый ребенок положен там на подоконнике. Пыталась покончить с собой.
У Юргиса роман с главным бухгалтером Ольгой Витальевной. Блестящая красавица, блондинка с изумрудными глазами, фигуристая, пышногрудая, пальцы в бриллиантах. Замужем за моряком высокого ранга, то ли адмирал, то ли контрадмирал, намного ее старше, бывший военный атташе в Польше, в каком-то портовом городе, кажется, Гданьске. Про Ольгу Витальевну говорят, что деньги у нее к рукам липнут. Снабжает Юргиса суммами, какие ему и не снились. Теперь он может кутить-пировать каждый день. Первый тут, на фабрике, стал джинсы носить, приобрел кожаное пальто. А деньги на машину ему мать из Вильнюса прислала, она там в торговле на руководящем посту. Детство у Юргиса голодное, нищета. С университетом, а некуда, везде гроши. Знает польский язык, экскурсоводом — водить польских туристов по городу. Повез в Сестрорецк — показать шалаш Ленина, а сам знать не знает, где он, этот шалаш. Апрель, сыро, таскались по болоту, все в грязи и тине вымазались по брови, продираясь сквозь камыши. И что вы думаете! Нашли этот шалаш Ленина! Чудеса! Везет ему всегда, Юргису. Везучий человек. Вот тогда он и перезнакомился со всеми гостиницами, ресторанами и швейцарами. Механиков своих водит в Европейскую гостиницу в баню — мыться в чистой, приличной мойне. Друг Юргиса — бармен в Метрополе. Вместе университет кончили, тот же факультет. Другой друг-сокурсник сделал карьеру: коммерческий директор обувной фабрики «Скороход». Эти два друга иногда приходят к Юргису в отдел. Одного роста, широкоплечие, могучие. Три богатыря! А какие умницы! Иногда оба друга помогают Юргису решать его математические задачи. А начнут втроем шутить, истории рассказывать — заслушаешься.
Окончила Текстильный, теперь инженер, из операторов перешла в программисты, а перспектив никаких, нищенская зарплата, повальные сокращения. Механик Алексей не раз уже говорил: «Брось ты эту фабрику, на кой она черт. Надо не задницу годами просиживать, а деньги делать. Вот я, к примеру, — говорит Алексей, — в плаваниях хорошо зарабатывал. Несу через проходную в порту два чемодана, битком набитые контрабандными складными зонтиками, ноги дрожат и отнимаются, и ледяной пот по спине, по ложбинке течет. И что вы находите в этом вашем Юргисе? — говорит Алексей презрительно. — Он что, зарплату вам повысил? Нет, и не собирается. А то, что спиртом вас поит да водит в Асторию — подумаешь! Дурацкая блажь! Лучше б не угощал, а деньгами дал. И сам — урод уродом, лицо бабское, круглое, как луна, губы бантиком, брови домиком, лысый почти, какие-то аллергические пятна на щеках, почесывает их, как обезьяна. Не понимаю, что вы все к нему липнете!»
Нет, что бы ни говорил Алексей, с фабрикой трудно расстаться. Любимая фабрика. Самое крупное швейное предприятие в городе. Шьют исключительно верхнюю мужскую одежду. Прекрасное здание на Мойке в стиле модерн. Когда-то тут был Торговый Дом. Шесть этажей, одним фасадом на Гороховую улицу. Мраморная парадная лестница, залы с лепными потолками, балконы с чугунными узорными решетками. Кабинет директора — 70 кв. м. Партком — 50. В парткоме высокий потолок с амурами, великолепный изразцовый камин. И входы и камин украшают кариатиды. Отдел АСУ (автоматизированные системы управления) — три зала общей площадью более 150 кв. м. Да еще тремя ступеньками выше — отдельный зал перфораторов.
Фабрика громадна. Только тут, в главном здании, не считая филиалов, работает четыре тысячи человек. Шесть этажей плюс подвалы под кладовые. Первый этаж — подготовительный цех: здесь принимают ткань в рулонах (огромные рулонищи) и подготавливают к работе: промер, разбраковка, паспорт куска. Второй, третий, четвертый и пятый этажи — швейные цеха. Тут всегда духота и шум швейных машин. На верхнем, шестом этаже — раскройный цех. На первом мерзнут, на шестом — умирают от жары. Обеденный перерыв у швей — 25 минут. На обед идут по расписанию, у каждого цеха свое время. Как только настает срок, швеи-пэтэушницы бегут в столовую, топоча по коридорам. Столовая — залише на 300 человек, на столах уже расставлены комплексные обеды. Швеи садятся за столы и, стремительно орудуя ложками и вилками, успевают справиться с едой.
Спуститься в подвальные помещения, кладовые фабрики. Там чувствуется тяжесть всей этой швейной громады, этих шести этажей с цехами, этого колосса швейного производства. Грандиозность предприятия давит на плечи, расплющит как червяка.
Идти в цех к технологу. Швейные машины шумят-гудят, пылища от ткани. В два ряда конвейеры вдоль окон, посредине проход. Пыль — мельчайший ворс, несется с конвейера, от всех машин и полуавтоматов, висит в воздухе. Швея всю смену сидит за швейной машиной, нажимает педальку туда-сюда. Задыхается, пыль летит в нее, в лицо, лезет в ноздри. В конце смены швеи вытаскивают у себя из лифчика комья ворса. В душевые кабинки, смыть с себя грязь — бесконечная очередь. На триста швей три кабинки. Летом тут пекло. Окна огромные, во всю стену, в них лупит солнце. Как ни завешивай полотнищами, мало помогает. Все окна раскрыты, но ветерка нет. Стеклянная конторка начальника цеха, на виду, у самых окон. Он тут сжарился. Кроме него, тут столы технолога, нормировщика, табельщиц. В предпраздничный день конвейеры останавливаются, их превращают в столы, и устраивается общий пир.
Люди в отделе часто меняются. Операторы не выдерживают такой нагрузки. Работа монотонная до одури. И авральный обвал два раза в месяц — ко дню аванса и зарплаты. Задержать зарплату для рабочих хоть на час — ни-ни! Лучше сразу повесься! ЧП! Преступление! О таком и подумать дико. Гегемон должен получать свои потом и кровью заработанные денежки точно в срок, минута в минуту. Иначе — бунт, швеи разгромят кассу. Расчет зарплаты сдан в бухгалтерию в срок, зарплата выдана рабочим вовремя. Юргис открывает сейф, где у него хранится спирт. Сдвигают столы в зале, делая один общий стол. Начинается пир. Сейф Юргиса — достопримечательность фабрики. Чудо-сейф! Громадина бронированная, танк. Броня толщиной в 10 см. Снаряд не прошибет. Стоит тут с тех пор, как был Торговый Дом. Деньжищи хранились. Клеймо по-английски, какая-то фирма. Два ключа, огромные, как от города. Один — от нижнего замка, другой — от верхнего. Третий ключ, поменьше, — от подсейфа за передней дверцей. Фантастический сейфик, теперь таких не делают. Много раз пытались перетащить эту громаду в кабинет директора, но не могли даже сдвинуть с места. Тут Юргис и хранит свой спирт в стеклянных бутылях. Получает в кладовой на год 72 литра. Механикам выдает спирт на месяц в трехлитровых банках. Как они используют спирт, его не волнует, но машины должны работать безотказно, как часы. Этот запас спирта Юргис бережет и тратит на пиры только в редких случаях. А как правило, платит сам, никогда он не жалеет своего кармана, выкладывает все денежки, какие у него имеются, до копейки. Зимой, чтобы угостить отдел, продал свою новую андатровую шапку.
Умеет он воодушевить людей. С бумажного комбината привезли для отдела перфокарты, целая фура, тягач с контейнером на платформе. Бумажный комбинат где-то за границами Ленинграда. Директор не дает грузчиков. Самим разгружать, вышел весь отдел, все шестьдесят человек, включая инженеров и механиков, во главе с Юргисом. Встали в цепочку — от машины до проходной и вверх по парадной лестнице до отдела. Из рук в руки — коробки с перфокартами, увесистые кирпичики, для женщин тяжеленько. Но весело, работают с огоньком, шуточки-прибауточки. После разгрузки Юргис ставит угощение.
В ноябре фабрике грозят наводнения. Часть материала хранится в подвальных помещениях, также — на первом этаже, в подготовительном цехе, в рулонах. Бывает, вода в Мойке поднимается в ночное время, стоит вровень с порогом у ворот подготовительного цеха, вот-вот хлынет внутрь. Объявляют тревогу, поднимают с постели весь инженерно-технический состав. Добираются, кто как может. Юргис живет недалеко, он приезжает на своем жигуленке одним из первых. Как все, в резиновых сапогах, шлепает по воде, чуть ли не по колено, спасая хранимое в подвалах. Таскают тюки и рулоны на первый и второй этажи, на настилы. Подмоченный муравейник. Это называется — большой аврал.
Лето, июнь, опять тополя на Мойке распустили пух. Этот пух летит в раскрытые окна, гуляет в цехах, хлопьями и комьями, смешиваясь с пылью от ткани, добавляя швеям трудности в их и без того удушливой атмосфере. Сколько раз просили спилить, писали в райком, горком. Но тополя не тронуты, их пора не пришла. Пух и тут, в отделе АСУ — полновластный хозяин, везде сует свой нос. Надо ноги размять. Юргис, взяв с собой трех избранных, ведет их в «Асторию», в «Щель», выпить коньячку в баре. «Щель» — это неприметная дверь за центральным входом в гостиницу, со стороны Исаакиевской площади. Об этом месте знают немногие. Там, в баре, всегда полумрак, особенно разительный, если снаружи яркий солнечный день. Бар полупустой, посетителей в дневное время мало. Тихая музыка. Сидят за стойкой вчетвером: Юргис, два программиста-инженера и один из механиков, потягивают коньячок из бокалов. Есть и другой маршрут — на Большую Морскую, в буфет Союза художников, перекусить в обеденный перерыв. Это называется: «Не сходить ли к Сикейросу, выпить кофейку?» Там, в этом буфете подается превосходный черный кофе, якобы по-мексикански.
Главный бухгалтер Ольга Витальевна приходит в отдел в кабинет Юргиса звонить по своим личным делам. Она не хочет, чтобы бухгалтерия слышала ее разговоры. Говорит в трубку: «Да, это я! Леля с Песочной!» Операторы так ее и прозвали: Леля с Песочной. Ольга Витальевна царедворка, умеет ладить с большим начальством и делать дела. С директором Цесаркиной у нее дружба. Юргиса на себе женила. Развелась со своим адмиралом, оставила прекрасную квартиру в центре города, теперь на Песочной, в коттеджике. Приходит, при всех садится Юргису на колени, обнимает за шею, ерошит волосы на полыселой голове. Зачем он ей, этот гуляка, ей — такой расчетливой? Загадка. Удивительный он, Юргис. Чем он на всех так воздействует? Отчего в отделе одно его присутствие вызывает у всех такое волнение, такой подъем, эйфорию? Он производит наркотическое действие, он самый что ни на есть сильный наркотик. Мужчин он подавляет своим превосходством. Все они рядом с Юргисом уничтожаются в пыль и прах. Один только механик Алексей отзывается о нем пренебрежительно, однако от участия в пирушках и от угощений никогда не отказывается. Да, Юргис. Позови он, помани только пальцем…
Предложил довезти до дома, как раз едет в ту сторону. В дороге жаловался, как он одинок, какая у него смертельная тоска. Хулил Ольгу Витальевну. Намертво вцепилась. Ему от этой мещанки по гроб не избавиться. Дура, лишенная всякого самолюбия. Деньги дает на его любовные похождения, сколько ни потребует, столько даст. Вытаскивает из подвалов в выселенных домах, где он пьет насмерть в жуткой компании. Спасает! Но его не надо спасать! Он там вполне счастлив, это его место, там ему не скучно, там весело. Он изобрел игрушку: механический конь. Чудо-конь! Заведешь — скачет. Игрушечная фабрика возьмет с восторгом, даст большие деньги, есть патент. Только зачем? У него предчувствия, черные сны. Ему приснилось, что друг его, коммерческий директор «Скорохода», страстный любитель конного спорта, разбился насмерть на ипподроме. А сам он лежит трупом у лифта, в двух шагах от своей квартиры, соседи идут мимо, думая, что он пьян, а у него сердце лопнуло, как пузырь… «А знаешь, почему Пушкин был ранен в живот? — вдруг ни с того ни с сего спросил Юргис. — Не знаешь? Дантес туда целился, где у мужчин сила, да промахнулся…»
Фабрика, фабрика, бабье царство. На четыре тысячи женщин двадцать мужчин. Сшила себе юбку из габардина темно-темно синего цвета, коротенькую, по моде, выше колен. Всем на собрание, на той стороне Мойки в клубе Володарского. Тоска — эти собрания, Юргис умирает от скуки. В перерыве берет с собой, в буфет, промочить горло. Он-то громада, рядом с ним… За спиной шипящие голоса швей: «Ишь, пташка на каблучках! Напялила на себя юбчонку — ляжками сверкать!»
Главный бухгалтер Ольга Витальевна встречает на лестнице, на переходе к кабинету директора. Перегнувшись через перила пышным бюстом, жеманясь, доверительно сообщает об интимных тайнах своей жизни с Юргисом. Только что она посвящала в эти тайны директоршу Цесаркину:
— Ой, знаешь, что я тебе скажу! — восторженно восклицает Ольга Витальевна, сияя своими огромными изумрудными глазами. — Я и Марье Александровне сейчас сказала — почему я сегодня опоздала на работу. Юргисик-то, Юргисик-то мой! Все что-то стесняется, все свои трусики что-то прячет, прячет. Смотрю: а трусики у него в крови! — при этом Ольга Витальевна блаженно улыбается, говорит с придыханием, млея, сама не своя, как безумная.
Одна в секретарской, дежурная по фабрике, раз в квартал. Устроилась на диване, не спится, тревожно. Третий час, пятый… Дымом откуда-то… Горит фабрика? Пожар? Бить в набат, бежать, тушить, спасать… Померещилось. Ничего не горит и никакого дыма. Томительные предчувствия, страхи, от всех этих разговоров, от всего… Снится — не снится: как будто лежит на лестничной площадке Юргис. Но это не Юргис, это — Ленечка, у него прострелена голова… Как хорошо, что это только сон на дежурстве, лживый сон, не вещий. Кошмары всегда снятся от неудобного лежания на таких ложах. Обычное дело. Восьмой, скоро дежурству конец…
На набережной ждет Борис. Каким ветром? Давно он не показывался здесь. «Поедем в Петергоф», — проговорил погасшим голосом. Глухо, как из могильной ямы. В глазах тоска. Как будто его, как быка, на бойню ведут. И этот?.. «Побудь около меня сегодня, — попросил он. — Меня сегодня надо постеречь, понимаешь? Хотел повеситься в ванной, да веревка попалась гнилая. Когда-нибудь и крепкая ведь попадется».
V
С Борисом всё. Что ж было б тянуть дальше? Как веревочка ни вейся… Квартиру на Озерковой улице в Петергофе оставила без грусти. Там пролито много слез, скрытых от всех. Дико подумать, если бы Зинаида Юрьевна, эта железная свекровь застала плачущей. Там это не принято. Там даже болеть нельзя. Там, если у кого жар, температура под сорок, лежит плашмя, не услышишь, что он болен, ни единой жалобы на нездоровье, ничего такого. У него пустяки, легкий насморк, полежит-полежит и встанет. Единственное, что жаль было покинуть у Кормановых — так это постельное белье и ковры. К постельному белью и коврам слабость. Однако придется побывать в Петергофе еще разок.
Надежда встретила с радостным возгласом: «Сто лет не виделись!» Обнялись как две родных сестры. Узнала невеселые новости: в квартире на Озерковой теперь живут трое и грызутся, как собаки, — Зинаида Юрьевна и Борис с новой женой Ниной. От этой Нины у него сын. Борис опустился, алкоголик. Клянчит на выпивку у матери и жены, те не дают, тащит из дома что-нибудь на продажу. Из могильщиков ушел, не работает. Теперь уже не денди, какое там. Идет по улице, бродяга бродягой, в рваных спортивных тапочках.
А вот и Лёня! Не тот Лёнечка, погрузнел, утрачена грациозность. Вместо юного бандита с обаятельной улыбкой, грозы петергофских улиц, какой-то директор фирмы. Выслушав, произнес только одно слово: «Едем». Спросил из-за руля, не поворачивая головы: не надо ли денег на жизнь. А насчет дела, из-за которого приехала, может не беспокоиться: он вынесет ей ее вещи из квартиры на Озерковой, так, чтобы ей там ни с кем не встречаться.
Живя в другом месте, давно уже ничего не слышала о петергофских, и вдруг — гостья! Зинаида Юрьевна, драгоценная свекровь, собственной персоной, в этой своей шубе и меховой тарелке на голове. Озабочена, что Клара прервала обучение музыке. Перевезет сюда пианино на грузовике с ее базы и наймет для Клары учителя — давать частные уроки на дому. Она все оплатит, все расходы. Пусть поблагодарит их, Кормановых, у них врожденное чувство долга. Изумительная свекровь, железная свекровь! Нечего сказать. Вот кого не изменяют годы, не сгибают удары судьбы! Как не уважать ее?..
Да, вот еще что — последняя новость: Ленечку-то опять посадили. На семь лет.
VI
Перемены. Тополя на Мойке спилены. Начальника АСУ словно бы уже и нет. Юргис уходит. На повышение. Будет командовать вычислительными центрами всех швейных предприятий города. На фабрике новый директор: вместо Цесаркиной — Полыхаева.
Вызвали в отдел кадров и там разговор. Почему бы ей не возглавить отдел. Другой кандидатуры у них нет. Только она может заменить Юргиса Ивановича. Они тут в отделе кадров так и решили: быть ей начальником. В ее согласии не сомневаются…
От Юргиса досталось тяжелое наследство. Он избаловал людей, после него руководить ими будет трудненько. В отделе шестьдесят человек, шесть мужчин, остальные — слабый пол. Если сразу не наведет порядок и не установит строгую дисциплину… Закрутить гайки…
Предупредила всех, что впредь не потерпит опозданий и прогулов, то, на что смотрел сквозь пальцы Юргис. Будет высчитывать из зарплаты и лишать премий. Это первое. Второе — дневной объем работы у операторов. Где нормативы? Их нет. Во всяком случае тут, на фабрике, нет их. Пошла по городу, по предприятиям, где вычислительные центры, узнала: существуют такие нормативы. Запрос в министерство. Получила в ручки. Дальше — кропотливейшая работенка, и днями и ночами, безвылазно, месяц. В итоге — расчет разделения труда на весь отдел. Увесистый томище. Оказывается, операторы должны делать объем работы в шесть раз больше, чем делают. Взбунтовались. Не верят, неправильный подсчет, фальсификация. Не такие они дуры, чтобы дать с них шесть шкур драть. Что-то действительно не так. Им не справиться. Материал для обработки данных с фабрики поступает в отдел не равномерно, а обвалом, в конце месяца, потому что все тянут с подачей и к концу месяца накапливается. Пересчитала. И с учетом этого обязаны делать вдвое больше, чем делают. Озлобились. Еще бы. Ужим, притеснение.
Операторы рассчитывают месячную зарплату для всей фабрики, через их руки проходят все цифры — кто сколько получает. Они получают тут меньше всех. Ожесточенье, вопли негодования: почему в бухгалтерии получают больше, чем они! Почему им не повышают зарплату! Так-то она, начальник, печется о своих подчиненных! Самая склочная и стервозная из них подсчитала, что ей каждый месяц недодают пятнадцать копеек, и потребовала, чтобы ей выплатили недостающую сумму за десять лет. День подсчета зарплаты, в отделе атмосфера злобы, со всех сторон, из-за всех столов устремлены глаза, горящие ненавистью.
Составили кляузное письмо, подписались все и послали в Москву, в ЦК. Мужчины подписаться отказались, и механики, и оба программиста.
Вызвали в партком, весь отдел. Там директор, и секретарь парторганизации, и председатель профсоюза. Секретарь из горкома прислан — разобраться. Партком — зал с кариатидами и камином. Поочередно с речами — парторг, профорг, директор. С заключительной речью — секретарь из горкома. Сухонький, в костюмчике, галстук, седые виски. Все эти произнесенные с большим пафосом речи — в защиту. Хвалебная песнь, гимн, панегирик. Таких слов никогда и не слышала о себе. Они дают высокую оценку ее профессиональной и административной деятельности. Она сделала то, что никто из предыдущих начальников АСУ не сделал. Да ей в ножки надо поклониться! Такого начальника по вычислительной технике у нас еще не было. Она всю душу отдает работе, днюет и ночует на фабрике, в лепешку расшибается. И т. д. и т. п. Можно подумать, к ордену представляют, трудового красного знамени. Секретарь из горкома говорил жестко. Он изучил ее служебную характеристику и характеристики жалующихся на нее работниц. Ему ясно, что ее требования абсолютно правомерны и не выходят за рамки служебной необходимости. Она требует от них только того, что предусмотрено нормативными документами. Если кого-то не устраивает работа, этот режим и тем более этот начальник, пожалуйста, подходите, здесь присутствует ваш директор, мы тут же решим, и, я думаю, никто не будет препятствовать вашему увольнению. Операторы притихли. Поджали хвосты. Полная победа.
В отделе два алкоголика. Надо избавиться, а то будет беда. Один — Тутулбаев Альфред Альбертович, начальник машины. Лицо красное, шапка кудрявых седых волос. Старый инженер, умная голова, в своем деле специалист высшего класса. Если бы не его слабость к вину, цены б ему не было. Он командует механиками. Его обязанность — обслуживание вычислительных машин: чтобы работали бесперебойно и всегда находились в рабочем состоянии. Необходимо держать в чистоте контакты, для этого их протирают спиртом. Спирт чистый, 96-процентный. Никто не может обвинить Альфреда Альбертовича в злоупотреблении и использовании спирта не по прямому назначению. Но к концу дня одна и та же картина: нетвердо стоит на ногах и держится за стену. В проходной пропускают. Торчит на набережной, вцепясь в парапет и раскачиваясь. Выходящие с фабрики видят. Утром, как всегда, пришла в отдел первой. Понадобилось открыть магнитофонный шкаф. Это огромный металлический шкафище, там магнитофонные ленты в бобинах. Дверцы на себя открываются. И что же? Оттуда вывалился Альфред Альбертович. К директору. Полыхаева и слушать не хочет. Тутулбаев заслуженный работник, двадцать лет беспрерывного стажа на фабрике, уволить его нельзя. Никто не позволит ей. Ишь разбежалась. Сама виновата: почему не занимается воспитанием своих подчиненных. Раскричалась, стучала кулаком о стол. Случай помог. На фабрику приехал чин, из больших шишек, увидел, как Тутулбаев на Мойке раскачивается. Уволен. Избавилась от одного. Другой — механик Григорий. Запойный забулдыга. Его обязанность — обслуживать фактурные машины. Они устаревшие, часто ломаются. Требуется неотложная починка — склад встанет. Где Григорий? На месте нет, гуляет. Найден. Приведен на склад. Начинает возиться с машиной. У него ничего не получается, пот валит с него ручьем, лицо багровое. Григорий обрушивает на непослушную машину все свои инструменты, молча встает и уходит. После его ухода еще час чувствуется запах винного перегара. С этим удалось расстаться легче, чем с Альфредом Альбертовичем.
Теперь — охрана труда и пожарная безопасность. Взяла трудовое законодательство по охране труда на предприятиях, посмотрела статьи, везде одно и тоже: за нарушение правил, и за то, и за сё, за халатность — четыре года тюремного заключения. Сильно встревожило. Не забыть, что написано в этих статьях. Врезалось, что одинаковая кара за каждую трудовую вину: четыре года да четыре года. И везде теперь мерещатся эти четыре года, стучат в мозгу. Не спится от страха, полностью пропал сон. Делать нечего. Взялась за гуж. Докладную записку на имя директора: что отдел совершенно не соответствует требованиям правил охраны труда, а также — пожарной безопасности. Необходимо принять срочные меры. Безобразное состояние грозит серьезными неприятностями. К тому же в отдел должна придти новая вычислительная техника, что потребует переоборудование всех помещений отдела. По пунктам — что надо сделать. Оригинал записки — директору на стол, копии — главному инженеру и начальнику пожарной охраны. Это их всколыхнуло. О, как они забегали! Явились инспектора, осмотрели, удостоверились. Всё так и есть. Пригнали рабочих, началась срочная перестройка. Стены в помещениях обили противошумной дырчатой плиткой. В окнах установили кондиционеры. Резали эти прекрасные венецианские окна! Подключили сигнализацию. На потолках установили противодымные датчики. В машинном зале поместили на тележках громадные огнетушители. На машины поставили кожухи. Из-за этих кожухов с механиками распря. Они, чтобы им удобней, держали кожухи снятыми. У них уход за машинами, мелкий ремонт, что-то подкрутить, подвертеть, протереть, смазать.
И что же — отвинчивать-привинчивать кожухи каждый раз? По сорок раз в день?! У них времени не будет работать! Взбунтовались. Но зря они. Чего так боялась, то и произошло. Несчастный случай: одной из операторов оторвало палец — попала по оплошности в открытые движущиеся части механизма. Оттого, что кожух снят. Нетрудно было доказать, что виноваты механики.
Административная рутина отнимает все время. А еще гражданская оборона! Требуется составить список работников отдела: кто что должен делать по тревоге. Посылать их в кабинеты гражданской обороны для учебы. В отделе возмущение, споры, протесты. А куда деться? Приказ. Надо исполнять. Один раз в квартал по всей фабрике объявляется тревога. Без остановки производства. Газы или атомный взрыв. Все обязаны надеть заранее приготовленные противогазы, от швей в цехах до директора фабрики. Так и работают в противогазах, с гофрированными хоботами, коробками и сумками на боку. Томятся в этом снаряжении. Вид нереальный, неземной, как на другой планете, какие-то фантастические существа, марсиане. Каждый день запугивают по радиовещанию: что вот-вот начнется атомная война. По телевидению показывают фильмы — атомные грибы-взрывы, страшные опустошения взрывных волн. Показывают последствия этой войны: разрушенные города, выжженная земля, мертвая, пустая планета, пустыня, ни одного человека, ничего живого, только пепел и черная ядовитая пыль, покрывающая планету. Эти каждодневные угрозы войны и картины бедствий наводят животный страх, психика в чрезвычайной напряженности, душу сжимает ужас. Невозможно жить в этом постоянном ужасе. Этот ужас нагнетается и нагнетается, им пропитан весь воздух, вся жизнь. Каждую ночь снятся кошмары с сюжетами атомных катастроф. Так и сходят с ума. Спасает работа. Надо благодарить работу.
В марте послали в Москву. Семинар работников вычислительных центров. Съехались со всей страны. Выступил замминистра. Рыжий, светлоглазый, по фамилии Мыльник. В числе прочих упомянул в своем докладе. Да нет! Особенно выделил! Так и сказал: «Вот посмотрите на нее! Эта хрупкая женщина совершила подвиг — на такой старой, отжившей свой век технике выполнила план не то что на сто, на все двести процентов! Она мужественно борется со всеми препятствиями и трудностями, стоящими на ее пути. Она героиня! Это наша Жанна дАрк!» Как могла не тронуть такая речь, такие добрые слова? Конечно, до глубины души тронули. Наконец-то этот титанический труд оценен. Ведь на фабрике ни одного доброго слова не услышала, наоборот: только хаяли. И директор Полыхаева и главный экономист Латунникова. И вот — такие похвалы из уст замминистра! Расчувствовалась до слез.
После семинара — пир. В гостинице накрыли столы. Все подвыпили. Весело. Танцевала с замминистра. Он на других не смотрел, рассказывал что-то смешное. В конце танца, улыбаясь, предложил уединиться в отдельном номере. Убежала как от чумы. Потом, рассудив на свежую голову, поняла, что, может быть, совершила величайшую глупость. Поступила как последняя дура. Кому ни скажи, все так и назовут. Согласись на предложение этого рыжего замминистра, отблагодари его таким образом — и карьера обеспечена. Не исключено, что через несколько лет могла бы занять какую-нибудь высокую должность в министерстве.
Командировки в Москву, на день, на два, «Красной стрелой», в ночь, в купейном. На фабрику должна поступить новая вычислительная техника. Дела в министерстве, хождение из кабинета в кабинет. С ночного поезда, еще только семь, в министерство рано, оно в девять, пошла Кремль смотреть. В Москве суше. В Питере апрель сырой, промозгло, а тут — какой сухой воздух! Люди одеты почти по-летнему, в курточках; правильно оделась, как они, в легком весеннем плаще, туфли. В гостинице нет мест, нашла приют у знакомой, ее дом в Кривоколенном переулке. Коммуналка, на раскладушке. Утром раковина, черная от тараканов. Бежать, сорвать с себя одежду, они в волосах, они везде… Ночной поезд, «Красная стрела», купе, а там два негра! Белки блестят. «Мадам, мадам! Не надо нас бояться! Не беспокойтесь! Куда мадам хочет, на какую полку? Нет, здесь будет на мадам дуть, лучше сюда. Пусть мадам устраивается со всеми удобствами, они пока покурят в коридоре!» Студенты из Парижа, черные принцы… Робкий стук в дверь, тихий, деликатный голос: «Мадам, вы позволите нам войти?» Вступили на цыпочках, принесли из ресторана конфет и фруктов… Опять в Москву, трехмесячные курсы повышения квалификации, всю весну: март, апрель, май. Общежитие в Замоскворечье, огромная комната, 60 кв. м, заставлена койками, на курсы приехали со всей страны. В первые дни шумно, но скоро во всем помещении осталось четверо, остальные — у родных и знакомых. Теперь вчетвером живется свободно и тихо в этом просторном и светлом помещении с высокими окнами. Да, окна удивительные, во всю стену — от пола до потолка, занавески не задвигаются, огни ночной Москвы не мешают спать.
Просыпаясь утром, радостно видеть в этом огромном окне перед собой башню Кремля вдали и рубиновую кремлевскую звезду.
В отдел пришли два молодых программиста: Микулов и Денисов. У обоих Оптико-механический институт. Денисов — красавец, что-то от помора, плечистый, кудрявый, легкая походка. У него страсть к путешествиям. Один раз в год, в начале лета, берет отпуск за свой счет в прибавку к оплачиваемому, и куда-нибудь в Сибирь, на байдарках по великим рекам, через пороги, водовороты, ущелья. У них группа, из таких.
Денисов вернулся из путешествия. Весь светится. Его широкие голубые глаза излучают космическое спокойствие. Ничего суетливого, ни одного лишнего движения, ни одного пустого, ненужного слова. Отрешенная улыбка, он не на фабрике, он все еще там. От него пахнет костром и тайгой. Это вполне счастливый человек. Стоящий рядом с ним получает от него частичку счастья. Когда этот сын природы появился в отделе после трехмесячной отлучки, охватила внезапная радость. Он завораживает. Завораживает его взгляд. Это не взгляд человека, это взгляд обитателя лесов. Такой взгляд у Врубелевского Пана. Его рассказы пьянят. Они договорились с летчиком, забросил их на вертолете на горное плато, где никогда не было человека, они первые.
Микулов совсем другого склада. Этот далек от романтики. Прагматик. Прирожденная способность к командованию. Комсомольский вожак. После института они с Денисовым, чтобы заработать, устроились на все лето на лесоповал. А там — контингентик! Половина — бывшие уголовники. Микулов так сумел себя поставить, что его выбрали бригадиром. В бригаде его называли — капитан. Микулов умница, мозги гибкие, быстро соображает. Денисов не уступает ему. В электронике они понимают, как мало кто. Они уже успели себя проявить: предложили массу усовершенствований. Мгновенно освоили новую вычислительную технику. Почему бы Микулову не быть заместителем начальника отдела. Он согласен.
Крупные перемены. Фабрика из государственного предприятия делается закрытым акционерным обществом. Создана комиссия. В этой комиссии оба друга: и Микулов и Денисов. Там же Буркин начальник электромеханической мастерской. Указание сверху: омолодить руководящий состав. Полыхаева и приблизила к себе умных, талантливых молодых людей с высшим образованием. Микулов и Денисов каждый день ходят в кабинет директора.
Буркин Ефим Аркадьевич в их компании, у них триумвират. Этот Буркин — интересная личность. Черно-курчавая шевелюра, худющий, ходит лениво-небрежной походочкой, с праздно висящими руками, наклонив голову. Рваные спецовочные штаны с дыркой на заду, просвечивают трусы. Был главным инженером в каком-то НИИ оборонного значения. Выгнали из партии и сняли с должности за то, что жена уехала в Америку. Вот он и ходит в дырявых штанах в знак протеста. В буфете пьет кофе в обществе двух евреечек. Одна — радиовещатель из радиоузла, другая — редактор газеты «Ленинградский швейник». Рассказывает им что-то смешное, все трое громко хохочут. Буркин интеллигентный и образованный человек, читает наизусть стихи Пастернака, ходит на спектакли в БДТ и Пушкинский, знаком с актерами, поднимается на сцену и дарит им букеты цветов.
На фабрике появились психологи, приглашенные из института социальной психологии. У них задача: научить руководящий состав искусству управления людьми. Как вести себя с подчиненными, умение командовать и достигать успеха. Раньше этому не придавали никакого значения, царил авторитарный стиль руководства, что, оказывается, как показал мировой опыт, чрезвычайно снижает производительность труда рабочих. Эти занятия называются: тренинг или — деловые игры. Вслед за психологами явились био-энергетики экстрасенсы. Цель их занятий: самооздоровление. Как руководителю самого себя привести в норму, снять стресс. Биоэнергетики и учат этому. Чтобы предотвратить инфаркты у руководящего состава, столь участившиеся. Обвал инфарктов. Старая гвардия выбывает из строя. А какие это мастера своего дела! И главный конструктор, и главный технолог, и главный механик, и главный инженер, и начальник производства, и коммерческий директор. Мешков не шьют. У костюмов имеется посадка, не хуже, чем французские. Ни одного кривого шовчика. Ткань высшего качества, проверяется, перепроверяется в текстильной лаборатории. Так было еще вчера. Теперь не то. При новых порядках лаборатории ликвидированы, костюмы шьют из недоброкачественной, ядовитой ткани, от нее на теле язвы. Под дождем костюмы скукоживаются, краска течет. Убрали контролеров с многих технологических операций. Такое падение качества пошива, такой брак, что главный технолог, не снеся позора, подала на увольнение. А коммерческий директор Яков Аронович! Какой это специалист! Такой специалист, каких уже не будет. Он с закрытыми глазами берет в руки кусок ткани и говорит артикул. Это полубог, маг и волшебник. Он может проверить качество ткани на ощупь, и сказать ее состав, можно ли ее пускать в производство. Его имя известно всей стране. Его, как высшего эксперта, приглашают в швейные цеха. Высокий, седой старик, немногословный, спокойный, яркие, молодые глаза. От него исходит теплота, сила и уверенность. Он любит свое дело, оно — его единственная радость. Уйдет Яков Аронович — снабжение и сбыт покатятся под гору.
Провели общефабричное собрание. Фабрика теперь акционерное общество. Полыхаева осталась во главе, называется: генеральный директор. Микулов — главный инженер.
В апреле юбилей фабрики, семидесятипятилетие. Арендовали Дом Дружбы на Фонтанке. Собралось, чуть ли не две тысячи. Приехал мэр, поздравительная речь, вспомнил о том, что в войну в цехах фабрики голодные швеи шили обмундирование для армий на ленинградском фронте. Шили в Блокаду. Героический труд этих женщин мы не забудем. Потом — концерт. После концерта — банкет. В буфете накрыли столы. Тут только руководители, большие и маленькие. Какие разговоры, какие выражения! Слетелись стервятники, дележ добычи. Еще и такое говорят: почему бы швейную фабрику не ликвидировать, а вместо нее сделать пивной завод или гостиницу для иностранцев. Еще говорят, что Микулов зять какого-то пивного барона.
Фонтанка, ветерок, и дальше, дальше, нить сонная, обрыв, как бы и Невский, другая вода, тусклые шпили, недержавный вид… В Эрмитаже, богиня Победы, Нике. Нике летит, слышен шелковый шелест ткани, трепет крыльев. Нике летит с таким восторгом, с такой мощью! Разве она из мрамора? Как можно сделать из мрамора эти складочки, этот полет?.. С каждым годом непосильней кладь. Да, тяжеленько. Тяжелую ношу досталось нести на этих хрупких плечиках. С каждым годом непосильней кладь… Есть такая восточная пословица: «Тот, кто носит мускус в кармане, не кричит об этом, его запах говорит сам за себя». Когда-нибудь все они увидят и оценят, сколько хорошего сделала для родной фабрики… Страшная усталость, переутомление, перенапряжение всех этих лет, истощение нервов. Дурно, ноги не держат, сесть на стул… Шлепают по щекам, подносят нашатырь, пьяная, в музее, безобразие, отправить в вытрезвитель… Паспорт есть? Юбилей?.. Ничего, ничего, полегчало. Сама дойдет. Впредь меру разуметь, чижик-пыжик, на Фонтанке, рюмку, две…
Фабрику лихорадит. Две враждующих партии: одну возглавил Микулов. С ним Денисов и Буркин. За этой партией и ее молодым вождем идет вся молодежь фабрики. Противоположная партия — директор Полыхаева. С ней заодно старые руководители: главный технолог, начальник производства, главный механик и другие. Представители обеих партий ходят по цехам и отделам и агитируют за себя. Партия молодых действует успешней, с учетом психологии. Учеба у психологов пошла им на пользу: тренинг и деловые игры. Они научились искусству воздействия на массы. А директорша и ее сторонники закоснели в старых, авторитарных методах руководства. Полыхаева с ее грубостью, хамством и деспотическими замашками всем тут надоела, хочется чего-то нового, другого.
В июне общефабричное собрание. Арендовали гигантский современный кинотеатр. Залище, поместилось больше двух тысяч. Что там творилось! Ураган! На широкой сцене стояли друг против друга две противоборствующие партии, эти справа, те слева, и гремели в микрофоны, стараясь перекричать соперника и завоевать зал. Справа в микрофон драла глотку директорша Полыхаева, слева в точно такой же микрофон ревел, заглушая директора и шум всего зала, Микулов. Как он кричал, как он орал! Рядом с ним, плечом к плечу стояли его сторонники — Буркин, Денисов и другие. Многоголовый океан зала колыхался, бурлил, свистел, выл, гудел. Атмосфера так накалилась, что сидящих на первых рядах трясло. Швеи, не выдержав накала, рыдая, выбегали из зала. Приступили к голосованию. Процедуру разработал Денисов. Всем пришедшим на собрание были розданы бюллетени при входе в кинотеатр. Вычеркнуть кандидатуры, с которыми не согласен. Бюллетени сдать счетной комиссии. И тут же произвели подсчет голосов на компьютерах, взятых из отдела АСУ, опять же при главном участии Денисова. Пустили слух, что дело нечисто, что Денисов, конечно же, подсобил другу и подсчитал, как надо. Так или иначе, партия молодых перевесила. Результат голосования в их пользу. Они победили. Микулов выбран руководителем предприятия, теперь это звучит так: президент акционерного общества. Буркин — председатель совета директоров. Главным инженером назначили главного механика, хоть он и из противоположной партии на стороне свергнутой Полыхаевой. Но он не смог и дня проработать на этой должности, которой он и не хотел и от которой отказывался. На следующий день после собрания у него случился инфаркт. Следствие пережитого напряжения.
При новых властителях фабрики недолго проработала. Вышла с подписанными документами из кабинета коммерческого директора, торопилась. Сбегая по парадной мраморной лестнице, подвернула ногу, упав со всего бега, покатилась по ступеням. Как страшно кричала! Какой жуткий вопль! Как будто убивают! Сильно расшиблась. Производственная травма.
Пробюллетенила месяц, долго прихрамывала. На лестницу и тем более на то место, где упала и катилась по ступеням, не могла смотреть без ужаса. Старалась ходить окольными путями. В бухгалтерии встретила знакомого директора издательства деловых бумаг. Он пришел сюда за консультацией. Разговорились. Оказывается, ему нужен программист-вычислитель. На ту же должность: начальник АСУ. Хотя всё АСУ будет в одном лице. Да, правда, потеряет в деньгах. Со временем он увеличит зарплату. И у них хорошие премии.
Вошла в кабинет нового руководителя предприятия. Микулов встретил благосклонно. Сидел в кресле, нога на ногу. Вялым жестом предложил стул. «По какому вопросу?» — спросил, покачивая ногой в желтом башмаке. Взяв двумя пальцами протянутое ему заявление об увольнении, взглянул, положил на стол. «Что это вы уходите, Виктория Александровна? — произнес он с царственной улыбкой. — Мы же вас не выгоняем».
Последний день на фабрике, одна в кабинете. Проработала тут двадцать пять лет. Работа, как пьянство, теперь — протрезвление… Вдруг — телефон. В трубке знакомый, далекий голос. Борис. Корманов. Он из Петергофа. «У меня к тебе один вопрос. Как-то вдруг, знаешь, захотелось спросить тебя. Вот я сижу сейчас в кресле, в шубе, и спрашиваю тебя. Ответь честно: так зачем же все-таки ты выходила за меня замуж? Ответь, и я пойду, куда собрался».
Что ему ответить. Действительно — зачем?
На новой работе нравится. Это маленькое издательство и маленький коллектив. Относятся уважительно. Наконец можно заняться сугубо по своей специальности, одна, своими силами, не отвлекаясь ни на что постороннее. И место нравится. На канале. Казанский собор напротив. Выходя из метро, к месту своей работы, петь про себя: «Здравствуй, Невский, здравствуй, Кировский!..» Так идет эта зима.
ОТЧИМ
Мне семь. Мостик через канаву. Мать спросила: не хочу ли я, чтобы у меня был новый отец? Молчу, глаза в землю. Это она про Георгия Ивановича. Он не отец, он отчим. Отец умер. Мать тот же самый вопрос задает моей четырехлетней сестре. Сестра пугается, плачет. Она плачет каждый день. Она ранимая. Георгий Иванович берет ее за руку. Переходим мостик. Георгий Иванович в грузинской кепке, прорезиненный плащ до пят. Восьмичасовой сеанс, опоздаем. Одно название — кинотеатр. В свинарнике чище. Заплеван до потолка шелухой семечек. Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля летит. Георгий Иванович напевает себе под нос. Из ноздрей волосы торчат. «Георгий, ты бы хоть остриг волосы в носу, некрасиво», — говорит мать. Георгий Иванович их щипцами выдергивает утром перед зеркалом. Он не виноват, он старается. Простыня гаснет. Фонарь, черно, бронепоезд.
Георгий Иванович встал в половине пятого. На первую электричку. Бухал на кухне каблуками. Дверь в коридор — хлоп да хлоп, раз двадцать. Ревет трактором электробритва «Харьков». Кипит кастрюля с борщом. Переперчен, обжигает рот. Ломоть черного хлеба с салом. «Борщика похлебать», — говорит Георгий Иванович. Свист электрички на Гатчину, в Тайцах встречная. Моргнешь — и тут как тут, хвост покажет. Борщ прочь. Вихрем из дома. Кепку забыл. С голой головой — обдует ветерком. Бритая, как у Котовского, хохолок сизый. Подмышкой газетный сверток — харчи сухим пайком. Под горку. Успеет. Тут многие бегут, половина поселка. Вагон трещит, селедки в бочке, до Балтийского вокзала. На Петроградскую, завод «Вулкан». К восьми как штык. Механик.
С работы возвратился поздно. Фонари не горят, частое явление. Мать примус третий раз зажгла, разогревая ужин. Наконец, дробный топот каблуков на крыльце, грязь с обуви обивает. Сядем за стол ужинать при свечке, если электричество так и не соизволят дать нам сюда со столбов горе-монтеры. Георгий Иванович усталый. Тяжелый железный ящик с ручкой, наподобие чемодана. Отбросы из заводской столовой. Для поросенка. Тащил с Петроградской. Поросенок в сарае. Сарай изнутри обит рогожей, щели заткнуты тряпками, на дверь для утепления повешена старая шинель без погон и пуговиц — отцовское наследство. Поросенок спит на сене, подогнув ножки. Корытце с кормом — это ему работы на две минуты.
Ночью у Георгия Ивановича припадок. Бился в конвульсиях, скрежетал зубами, колотил ногами в спинку кровати. Сестра испугалась. Мы с ней спим в отдельной комнате. За стеной мать и отчим. Там их широкая, двухспальная кровать, железная, с блестящими металлическими шарами на спинках. Шары отвинчиваются, холодные, как лед. Прежде на этой кровати лежал отец. У Георгия Ивановича тяжелая контузия. На Одере. Бредит. Припадок отпустил. Через пять минут — храп. А мать долго не ложится, ходит, скрипят половицы.
Опять вернулся поздно, опять груз. В одной руке — корм для поросенка, в другой — что-то тоже тяжелое, упакованное. Мать каждый вечер ждет с тревогой, прислушивается — когда застучат каблуки на крыльце. Отец дружил с рюмочкой. Мать решилась на второе замужество после трудных раздумий. Георгий Иванович вдовец, жену недавно похоронил. Рядом жили, соседний дом на нашей улице. Комнату снимали. Дочь осталась. В городе, «те» отсудили. «Хлопчик! Подержи-ка инструмент», — говорит Георгий Иванович. Молоток и гвозди. Примеряет на стене у нас на кухне новый рукомойник. Резиновый шланг, бачок для воды. «Добре, хлопчик!» Молоток и гвозди сделали свое дело. Сам он как молоток. Руки тверже железа, пальцы с черными, скорлупчатыми, изуродованными слесарной работой ногтями.
Мать села за швейную машинку. Перелицевать старое отцовское пальто. Трофейная, Зингер, из Германии, медсестра военного госпиталя. Грянут холода. Георгий Иванович в негреющем плаще не по сезону. Ходит, как нищий. Только одно принес с собой и поставил на видное место: фотографию умершей жены, с дочерью на руках, в черной рамке. Да еще прокуренный янтарный мундштук. Курит на крыльце. Сизые струи из ноздрей тают в воздухе.
Каждый вечер приносит с завода что-нибудь необходимое для хозяйства: инструмент, шурупы, винты, гайки, замки, задвижки, шпингалеты на окна, наждачные диски для точильного станка, мотки электропровода, розетки, штепсели, доску, брусок. С пустыми руками не является. Заменит забор с улицы. Старый, сгнил. Тащит на горбу пакет штакета. Столбы. Железные, покрыты черной краской от ржавчины. Четыре вечера — четыре столба. Грыжу б не нажил. Но отговорить невозможно. С жадностью поглощает ужин. Картошка. Брюхо набить, говорит он. Картошка у нас своя, с нашего маленького поля за сараем. Всей семьей выкапывали, прошлое воскресенье, под дождем. Вылавливали из жижи, меся грязь. На зиму не хватит, два мешка в совхозе купим. С получки, когда Георгий Иванович грошики получит. Мать один раз в месяц ходит на почту за посмертной отцовской пенсией и пособием для детей, как вдова военного. Но этого нам мало, чтобы прожить.
Поставили новый забор. Ямы под столбы копать легко, земля не успела промерзнуть вглубь. Собирали камни на нашем участке и складывали в кучу — укрепить столб. Работу закончили в темноте. Георгий Иванович промахнулся, ударил молотком себе по пальцам. Он не чувствует боли. Руки у него не боятся ударов, они у него железные от засевших в кожу стальных опилок. Он получил письмо от своей старшей сестры Надежды Ивановны. Родное гнездо, туда возврата нет. Старый тополь у нашего дома качается, сучья скребут крышу, как зверь когтями. Повалится, беда будет. И мусора от него каждую осень: желоба и водосток засорены опавшими листьями.
Фундамент крошится. Везет с завода цемент. В поселке сплетни: упрекают в черствости, слишком легко перенес смерть жены. Некрасивая, печальная, ростом повыше своего супруга, шляпа на голове какая-то такая, грибом. Мать — полная противоположность: мала ростом, миловидна. Мужчины делали ей предложение. Но она решила до конца жизни остаться одинокой. Упрямый хохол, полгода к нам ходил. И тогда мы уже привыкли слышать чуть ли не каждый вечер дробный стук его каблуков у нас на крыльце.
Ведро с водой в коридоре покрылось льдом. Разбил ковшом, зачерпнул полный. Голый по пояс, грудь в шерсти. Умывается на дворе, громко крякая. Мать льет ему на руки. В поход. Всей семьей. Катит перед собой тележку, держа за железную дужку голыми руками. В тележке сестра, укутана в семь одежек. Сам в ватнике, как и мать. На нем ватник рваный, клочья торчат. Боевых собак тренируют на людях в ватниках. Он видел, как людей травили овчарками. Но это другой разговор. Тележка дребезжит по замерзшим гребням. Бесснежно. Все поле усеяно фигурками нагнувшихся людей. Тут весь поселок. Кочаны кое-где, остатки, то, что совхозники не добрали. Под ногой хрустят гнилые кочерыжки.
Поставил вторые рамы. Заменил треснутые стекла. Резал алмазом. Алмаз у него за ухо заткнут. Привык командовать: подержи, принеси, положи. Без помощника ему скучно. Почистил дымоход. Уборную. «Я у тебя и трубочист и говночист, — говорит он матери. — Где ты еще такого батрака найдешь?» Привезли дров. Пилят с матерью. Зима долгая.
Вечер. Сидим за столом. Мать ставит перед Георгием Ивановичем тарелку борща. Борщ он готов есть и на завтрак, и на обед, и на ужин. На этот раз что-то не то. Наклонил бритую голову с хохолком, нюхает. Карие глаза загораются гневом. «Протухшим кормишь! Как свинью!» Ударяет черенком ложки о стол. Борщ проливается на скатерть. Встает из-за стола. Он уйдет из дома, хватит ему тут батрачить. Мать, рыдая, умоляет его остаться, хватает за руки, пытается удержать. Она сейчас перед ним на колени встанет. Он остается. Он хочет, чтобы у них был общий ребенок. Но мать не хочет этого. Не согласилась она и удочерить его дочь. Чтобы жила вместе с нами, у нас в доме.
Другой год. Георгий Иванович осмотрел весь дом от подвала до печной трубы. Надев очки, изучил состояние балок на чердаке, постучал по стене киянкой, пощупал пазы. Лазил с фонариком под веранду, куда с трудом мог протиснуться, прижимаясь животом к земле. После осмотра закурил. Выбил мундштук о столб на крыльце. Хмурый, пошел в дом. Инструмент, натасканный с завода, аккуратно разложенный на полках в коридоре, потрогал, повертел. Возьмет и обратно положит. Мать, не выдержав, спросила: что он думает о доме. Пожал плечами. В такой хате жить — как на бочке с динамитом. Нижний венец весь сгнил. Труха. Балки подогнулись, крыша вот-вот рухнет. Не говоря о мелочах: прогоревший колпак на печной трубе и прочее. Дом можно поправить. Можно. Да. Но одних его рук будет мало.
Пришла телеграмма — встречать сестру Надежду Ивановну из Хохляндии. Мужеподобная, горластая, сразу наполнила наш дом своим голосом. Привезла груш, слив, дынь и один большой арбуз. Знает пять языков, преподает в университете в Киеве. Не замужем, не нашла избранника. Младшие сестры отчима удачливей, народили ему кучу племянников. Курит, одну за одной, брата передымила. Мать открыла форточки во всех комнатах. Любительница поговорить о высоких материях. «Приехала языком чесать». На прямые слова брата не обижается. В разговоре с сестрой Георгий Иванович обнаружил себя с неожиданной стороны. Образованный, начитанный. Чем удивил мать. Она не видела, чтобы Георгий Иванович хоть раз взял книгу в руки. Единственное его чтение — газета «Смена». Эту газету он предпочитает всем другим. Просматривает за ужином. А тут — Шевченко, Мицкевич. Их род из Польши, деда называли: пан Богушевский. Отчим острым ножом разрезал арбуз. «Такой кавунчик тут не купишь, — говорит он.
Надежда Ивановна у нас неделю. Каждый день уезжает в Ленинград и вечером возвращается с покупками. Подарила моей матери нарядную кашемировую шаль, брату — золотые часы с браслетом, нам с сестрой — тоже дорогие подарки. Добрый и щедрый человек. В последний день ее пребывания у нас, в воскресенье, мы все поехали на поезде в Петергоф, посмотреть фонтаны. Там, около большого каскада, мы сфотографировались. Георгий Иванович с сестрой суров, он почти не разговаривает с ней, отвечает на ее вопросы отрывистыми фразами, как огрызается. Присутствие сестры ему уже невтерпеж, нож у горла. Надежда Ивановна умолкает только тогда, когда спит. Проводит свою старшую сестру на перроне Московского вокзала, поезд Ленинград-Киев. Гора с плеч. Ему бы очень хотелось, чтобы это родственное свидание не повторилось впредь, по крайней мере до тех пор, пока он не ляжет в гроб. Матери моей непонятно это угрюмое упрямство вражды. Тяжелый характер. Ее предупреждали. Подаренную Надеждой Ивановной шаль мать спрятала подальше в шкаф. Отчим поморщился, когда она захотела в этой шали покрасоваться перед зеркалом у них в спальне. А с золотыми часами и того хуже: швырнул их со злости в кусты у нас на огороде. Мать эти часы потом отыскала. Но отчим уже ни разу их не надел.
Весь свой летний отпуск он посвятил ремонту дома. Весь июль. Приехали племянники, два битюга, бычьи шеи, бритые головы, в дядю. Знают плотницкое дело, мастера, дома строят за Карпатами. Заменили гнилые венцы, подвели под крышу новые балки. Пока шла работа, мы — мать, сестра и я — жили у соседей. Отчим с племянниками ночевали в сарае. Поросенка тогда у нас в сарае уже не было. После работы, поужинав, в теплый летний вечер отчим и племянники у нас на дворе поют украинские песни. Час поют, два, пока не перепоют все песни, какие знают. Чудные песни! Век бы слушал! Больше таких песен и такого пения я уже никогда не услышу. Вечером у нас в саду собираются соседи. С дальнего конца поселка идут послушать, как поют хохлы.
Племянники уехали. Дом как новый. Отпуск отчима закончился. Опять подниматься в половине пятого, на первую электричку. Завод «Вулкан» по нему соскучился. Без механика никак. Станки встанут. Незаменим. Мастер! Таких по всей стране, может быть, — пять. Сколько на руке пальцев. А почеты и награды — грязь. Бисер свиньям. У Георгия Ивановича есть ордена и медали, но он их никогда не надевает, ни на один праздник, и в День Победы не надевает. Однажды он сгреб в кучу все эти побрякушки, как он назвал их, и понес выбросить в отхожее место. Но моя мать отобрала у него и спрятала. Припадки теперь редки. Лязг зубов и колотье ногами в спинку кровати не будят нас с сестрой посреди ночи. А кровать-ветеранка так же твердо стоит у них в спальне, нерушима, с ней никак не разлучиться. Мать мечтает купить новую да грошиков нема. Мигрени мучают меньше. Снимет перед сном с головы платок, волосы мягкие, как лен. Лето, жарко. Идем купаться на озеро. Георгий Иванович не купается, стоит на мостках и смотрит, как купаются другие.
К Троице Георгий Иванович поправил могилу моего отца. Изготовил ограду у себя на заводе. Скрепил болтами, покрасил. Кладбище на горе, около вокзала. Фотография отца на могильной стелле пожелтела, он в офицерском кителе, большой лоб с залысинами. Тридцать три года. На этом же кладбище похоронена и первая жена Георгия Ивановича. Побывали и там, тоже привели могилу в порядок.
Георгий Иванович без работы дня не проживет. Построил летнюю кухню. Сменил в доме электропроводку. Переложил печь. Будет делать паровое отопление. На заводе котел сварят. Батареи и трубы он там уже приготовил, лежат в сторонке. Планирует рыть колодец. Бетонные кольца привезут. Если бы еще свою баньку! Мыться ходим в совхозную баню за озеро. В мужской день идем мы с отчимом, в женский — мать с сестрой.
Георгий Иванович удивительный человек. За какую работу ни берется, все у него — высший класс. Без брака. В любом деле он специалист. Все он знает. Нет такого занятия в мире, в котором он был бы несведущ. Он родился мастером. Так сразу и вышел из утробы своей матери — мастером золотые руки. Георгий Иванович презирает людей, не умеющих делать дело. У тех все — тяп-ляп. Халтурщики! Выродки! Георгий Иванович плюнет с ожесточением, безнадежно махнет рукой.
Я думаю об отце. Отец ничего не умел по хозяйству. Гвоздя не мог вбить. Гвоздь у него обязательно сгибался, как червяк, или шляпка отваливалась. Отец был солдат, командир танка, герой. В мирное время ему не нашлось места.
Праздники Георгий Иванович не любит. Не понимает, зачем они. Праздники придумали бездельники и лентяи. Будь он вождем страны, он отменил бы праздники все до единого, а заодно и выходные дни. Повод лодырям — бить баклуши и водку жрать. Лишь бы не работать. Соберутся балбесы, миллион на площади, орут: «Ура!» Как сумасшедшие. Сумасшедшие и есть. Этих бы горлопанов — котлован рыть!
Первого мая гулянье у нас на горах. Люди идут на главную гору, она выше других. Лысая гора, так ее зовут, на вершине площадка. Посреди — камень-валун. Камнище! Великанище! Сорок человек уместится. Столы с угощением, красные флаги, оркестр. С камня произносят речи. Мать моя, нарядно одетая, у нас на крыльце, с досадой: «Георгий! Не упрямься! Идем! Там все! Переоденься. Прошу тебя. Георгий!» Отчим в рабочем комбинезоне. Молчит. Мрачен. Упреки и уговоры не могут поколебать его упорства. Он останется дома, у него работа, он будет покрывать сарай рубероидом. Пусть она одна идет. «Ты добрый хлопец, — говорит мне. — Помощник. Держать будешь». Мать с сестрой ушли, а мы остались и работали. Мать вернулась радостная. «Красота! Вид с горы такой! Зря ты не пошел, Георгий». Отчим отмахнулся. «Мы вкалывали. Некогда видами любоваться. Это бездельники на красу глазеют, а у нас времени нема».
Ночью переполох. Мы с сестрой проснулись от шума в другой комнате. Звон разбитого стекла, грохот. Крик Георгия Ивановича: «Стой! Не уйдешь!» В ночном белье, рубашка, кальсоны, с кем-то борется. Это вор. Забрался к нам в дом, уверенный, что мы все крепко спим, чтобы что-то у нас украсть. Но что же можно украсть у нас, у нищих? Мать удивленно разводит руками. Георгию Ивановичу не удержать вора, он вырвался. Прыгнул в окно и убежал. Вор поранил Георгия Ивановича ножом. Кровь течет. Мать занялась перевязкой. Нож нашли в палисаднике. Пионы и флоксы перетоптаны. Мать хочет идти к участковому. Георгий Иванович запретил ей. «Какой-нибудь забулдыга, — говорит он. — Жрать нечего. Подхарчиться забрался». Мать иного мнения. Она считает, что это сбежавший из лагеря уголовник.
Мне пятнадцать. Учусь в школе. Не слишком успешно. Осенью Георгий Иванович повез меня на свой завод «Вулкан». Ознакомиться с трудом. Чтобы я стал таким же мастером-механиком, как он сам. Но я не люблю станки, терпеть не могу никакую механику. Еду, чтобы не огорчать их, мать и отчима. Георгий Иванович привел к рабочему месту у себя в мастерской: «Это твой верстак. Тиски, штангель, напильники. Для начала выточи эту штуку». Указал, что надо сделать, и ушел. Я два часа мучился над моей железкой. Я старался. Георгий Иванович недолго разглядывал результат моих слесарных усилий. «Н-да! — крякнул он. — Хлопец ты упорный. Усердие у тебя есть». Почесал свой бритый затылок. «Может, из тебя еще будет какой толк. Работай. Трудись всласть. Ты хлопчик серьезный. Может, что-нибудь получится».
С той поры — десять лет. Я обзавелся семьей, жил в городе. У меня родился сын. Я узнал об этом, будучи в плавании, посреди Атлантического океана, по пути на Кубу. В родном доме в поселке я теперь редко бывал. Сестра моя вышла замуж и тоже жила отдельно, с мужем и родившейся дочерью, в Петергофе. Моя мать и отчим одни остались в нашем старом доме. Мать моя писала мне коротенькие письма, не утруждая себя знаками препинания. О новостях, жалобы о своем здоровье. Но самые ее горькие жалобы были о том, что Георгий Иванович пьет напропалую. Каждый день у него бутылка. Пьет насмерть, без тормозов, уже ничего не держит его в жизни. Покатился Георгий Иванович по этим рельсам, как с горы. Сестра также прислала письмо. Подробное. Из этого письма я узнал, что Георгий Иванович очень сдал за последние годы, одряхлел, ходит с трудом. За семьдесят, на пенсии, а всё таскается на свой завод «Вулкан», учит фэзэушников ремеслу. Не увольняют из уважения к старому мастеру, на запойность смотрят сквозь пальцы.
В декабре, также будучи в море, я получил траурную радиограмму. Георгий Иванович скоропостижно скончался. На похороны я не успел. Потом я узнал подробности. Отчим возвращался с работы, шел с поезда. Сильно нагрузился с получки. Поскользнулся, упал в канаву. Из канавы не выбраться, время позднее, на дороге никого, поселок обезлюдел. Проспал на морозе всю ночь, в старой потресканной кожанке, которую носил уже много лет. К утру протрезвел. Замерзший, кое-как дотащился до дома и слег. Двухстороннее воспаление легких. Горячка, бред. Так, не приходя в сознание, умер. Сгорел за три дня. Моя мать и сестра все эти трое суток были неотлучно при Георгии Ивановиче. Отчим метался в бреду на смертном одре и всё призывал меня, повторяя многократно мое имя. Говорил только о работе, о том, что нам с ним предстоит в этот день сделать, и требовал, чтобы я ему подал тот или другой инструмент.
МАТЬ
Звонок в дверь. Жалею, что не снял. Телефон я уже год как отключил. Какая-то, я ее не знаю. Сестра передает мне привет. Заодно известие: мать в больнице, опухли ноги.
К черту на кулички. А… улица. Переться через весь город. До какого прием? Уже поздно. Завтра…
Лег пораньше. Тревожно, шорохи, гул, где-то льется вода, ругаются, пар выпускают, скрип паркета, каменные командорские шаги у меня над головой. Бухают, забивают сваи, новый дом строят, работают по ночам. Лежал навзничь, с закрытыми глазами, вытянув руки по швам, как солдат. Трясет, колотит, отбойный молоток, лязг зубов. Откуда эта тревога? Она изнутри растет, корень ее глубокоглубоко, не вырвать, вот беда…
Наскоро выхлебав чай — за порог. По дороге спохватился — с пустыми руками. Купил апельсинов. Мать любит. Бульдозер, оранжевые жилеты роют траншею, это они ремонтируют, авария, лопнула труба. Запах сырой земли лезет в ноздри, и я, преследуемый этим угрюмым запахом, бегу от него туда, где толпа топчется — поскорее нырнуть в метро.
А… улица, душный июльский день, облака, гроза назревает, горы угля, погрузчик, пыль, чад, гаражи, палящее солнце, язык до Киева… Районная, она и есть — больница. Понятно без очков. Забор в бурьяне, ворота нараспашку, на дворе скучают два автоматчика в касках. Асфальтовая дорожка с цветочными клумбами по бокам ведет туда, куда надо. Тут вход.
В палате полумрак. Клен завесил окно зелеными лапами. Четыре койки, старухи-колоды, торчат из-под одеял носы и седые космы. Мать сидит на краю кровати, спустив ноги. Узнав меня, машет обеими руками, в глазах радость. Голова по-крестьянски повязана белым, чистым платком, как у баб с граблями — сено убирать. Маленькая, подросток, лицо без морщин. Кровать высока, ноги не достают пола. Ох, и ноги — распухшие, бревноподобные, что с ними такое, что-то вроде водянки. Страшные ноги. Такими не походишь. Стежки-дорожки. «Вот, сынок, — говорит мать, — сам видишь. Хорошо, что пришел…»