Полуденный бес Басинский Павел

Избранник

– Брат…

– Отец!

– Не перебивай меня, брат! Отныне я не отец тебе, и ты не сын мне! Еще вчера мое отцовское сердце трепетало нежностью к тебе и тревогой за тебя. Но сейчас оно наполнено гордостью и уважением к равному. После Посвящения, мой мальчик, ты стал одним из нас. Нет, ты стал лучшим из нас! Случилось то, во что я верил все эти годы, которые ты провел в нашем доме…

– Но разве ты выгоняешь меня?

– Не перебивай… Верховный Совет Одиноких Сердец и сам Великий Магистр сегодня единодушно проголосовали за тебя. Сегодня ты вошел в наше братство в четвертой степени посвящения. Я не помню случая, когда новопосвященному оказывалась бы такая честь! Сам Великий Магистр объявил, что не сомневается в твоем избранничестве. Я же никогда в этом не сомневался. В первый раз, когда я увидел твои голубые глаза, в которых отразилось само Небо, я сказал Нине, твоей приемной матери: этот мальчик обречен стать Избранником! И она согласилась со мной. Но все эти годы я не смел сказать братьям о своей догадке. Я лишь старательно готовил тебя к Посвящению.

– Но почему я?

– Потому что тебя избрал Бог, брат Орон! Ты стоишь в самом конце судьбы прародителя нашего братства. О тебе написано в Священной Рукописи.

– Я не могу привыкнуть к новому имени.

– Не надо привыкать к блаженству! И потом – ты не будешь слышать его от других. Но в твоем сердце оно будет звучать как прекрасная музыка.

– Что я должен делать?

– Отправляйся в Россию – таково решение Великого Магистра. Волей судьбы ты пришел к нам из этой страны, как и наше Учение. В Москве тебя встретит наш брат, он станет твоим наставником. Ты будешь слушаться его так же беспрекословно, как слушался меня. Он подготовит тебя к твоей миссии…

– Но я мечтал об Индии или Китае. Если ты настаиваешь, хорошо, я полечу в Россию. Только не называй эту страну моей родиной.

– Странно! Мне казалось, ты бредишь ею. Впрочем, так даже лучше…

Возлюбленный брат, запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу. Ты отправляешься в свое первое путешествие… Все путешествующие делятся на три категории. Первая – это туристы. Они праздно шатаются по земле, нигде надолго не задерживаются и не принимают в сердца свои ничего из того, что видят и слышат в разных странах, у разных народов. В новых землях все им чуждо, хотя и интересно: и вера, и язык, и обычаи. Они любят только самих себя, на все остальное взирая глазами праздного любопытства.

Другая категория путешествующих – паломники. В каждой стране и народе они ищут веры. Веры – прежде всего! Они осознают свое ничтожество перед неслыханным разнообразием Божьего мира и даже согласны отдать свою душу каждой его части. Поэтому в Европе они европейцы, в Азии – азиаты, а в Африке – африканцы. Это более высокая ступень человечности. И потому этих людей куда меньше, чем туристов.

И наконец, есть третья, высшая категория. Это – миссионеры. Миссионерам претит праздное любопытство туристов и неспособность паломников сохранить самих себя. В каждую страну и каждый народ они несут то, во что верят и заставляют других поверить в это. Этим людям принадлежит будущее! Когда-то они сойдутся в Последней Битве, в Последнем Споре. Тот, кто в этом Споре победит, будет править Землей. Он получит ее от Бога в вечную аренду. Да сбудется!

Брат мой! Самой судьбой тебе предначертано стать одним из этих людей. Ты еще не родился на свет Божий, еще не было твоих родителей и родителей твоих родителей. Но о твоей судьбе уже было написано в Сокровенной Книге. Да! Тебя еще не было физически, но твой замысел уже существовал!

Ты отправляешься в Россию. Берегись ее! Это – опасная страна! Ты связан с ней кровно. Но сохрани тебя Господь довериться своей крови! Не верь ей, брат! Ни когда она молчит, ни когда говорит. О-о, ты не знаешь, как она может говорить! Как мутится от этого рассудок и исчезает самоконтроль! Человек становится безумцем! Для такого случая – вот тебе совет. Возьми бритву или острый нож и полосни себя по руке. Обагри кровью руку и посмотри на нее внимательно. Вот кровь! Что в ней русского, в этой красной, приторно пахнущей жиже, которая через минуту свернется мерзкими сгустками? Вспомни, что твое настоящее отечество – Братство Одиноких Сердец. Наша миссия – доказать Богу его величайшую ошибку. Он сотворил человека подобием Своим, и люди стали множить это подобие. Тупо, покорно, повинуясь одной похоти – но зачем?! Однажды Бог признает свою ошибку и заплачет горько. Блудный Отец придет к Сыну, чтобы повиниться перед ним за то, что не оставил его. И тогда они вместе создадут новый и прекрасный мир. Помни об этом: твое Отечество – впереди!

И забудь на время слово «не хочу». Доверься, как ты доверял мне все эти годы. Разве я обманул тебя? Разве это не дает мне право на новый кредит доверия? Проценты с него изумят тебя, можешь быть уверен…

– Я верю тебе, отец… брат! Позволь называть тебя старшим братом!

– Это лучшее, что ты сказал сегодня.

– Когда мне отправляться в Россию?

– Скоро, мой мальчик… И да поможет тебе наш дальновидный Бог!

Голубиное гнездышко

Половинкин без труда нашел дом на Пятницкой улице, куда ему приказал явиться к двум часам незнакомый мужчина, позвонивший ранним утром в гостиницу «Россия».

Проснувшись в своем номере в одежде, на заправленной кровати, Джон плохо помнил, о чем он говорил в самолете с русским профессором. Но в память отчетливо врезались его слова: «Жду вас вечером в гости, Джонушка! Ведь вы хотите познакомиться с настоящими русскими людьми?» Визитка профессора с обведенным на ней красным фломастером адресом лежала на полу возле кровати. Он поднял карточку и сунул в нагрудный карман… В это время раздался телефонный звонок.

Приказной тон звонившего не удивил Джона, потому что мужчина сразу произнес пароль: «Мы одиноки во вселенной, брат!» Провожая Половинкина в аэропорту, помощник руководителя церкви «Голуби Ноя» настоятельно советовал юноше слушаться всякого, кто назовет этот пароль. «Иначе вы просто пропадете в этой кошмарной России, друг мой!»

Но почему-то Россия, во всяком случае Москва, не испугала Половинкина. Приятно вымывшись в душе и съев в пустом гостиничном буфете аппетитно шкварчавшую глазунью на маленькой сковородке из нержавеющей стали, Джон с приятностью прогулялся вокруг храма Василия Блаженного, прошел по мосту через Москву-реку, нырнул в запущенное, но по-своему приятное Замоскворечье, важно посетил Третьяковскую галерею и в назначенное время быстро отыскал нужный дом на Пятницкой улице.

Возле подъезда, выкрашенного в желтый цвет, сидели три старушки и сердито что-то выговаривали небритому пригорюнившемуся мужичку в трико и майке-безрукавке, сидевшему рядом с ними на корточках.

Вдруг небритый вскочил и генеральским голосом крикнул старухам:

– Молчать! Смирно!!

– Кого ищем? – суетливо спросил он Джона. – Сектантов? Здесь они, пидоры! Четвертый этаж, квартира тридцать, налево, без номера, стучать в дверь, звонок не работает. С тебя пузырь, командир!

– Почему они пидоры?

– Как почему? – удивился мужик и подмигнул Джону. – Потому что пидорасты. Слушай, дай на четушку! Без меня хрен бы ты их нашел. Пришипились, голуби! Дай на четушку! Трубы горят!

Джон полез в карман, но вспомнил, что у него кончились советские деньги.

– Врешь! – оскалился мужик. – Ты тоже сектант. Вы всегда при деньгах. А мне копейку зажал? У-у-у, с-су-учара!

Он уже не стоял, а приплясывал на месте, угрожающе глядя на Джона наигранно бешеными глазами. Его опухшее, изрытое оспой лицо вызывало отвращение.

– Уймись, Петрович! – вмешалась одна из старушек. – Какой тебе опохмел, ты пьяный вдрабадан. Ты свою Зойку в магазин посылал? Ну, то-то! Щас Зойка придет и нажретесь.

Джон пожал плечами и вошел в подъезд. В ноздри ударило закисшей мочой. На стене он увидел знакомое: “Fuck you”. Рядом была нарисована стрелка, указывающая наверх, с комментарием: «Там пидорасты». С тяжелым сердцем Половинкин нажал кнопку на четвертом этаже, подождал, вспомнил о неработающем звонке и с раздражением громко постучал в дверь. Дверь открыла крупная женщина с мужским лицом и темными волосами, собранными на затылке в большой шар. Она вышла на площадку и… обнюхала Половинкина.

– Новенький? На моление? Рановато пришел, – говорила она густым голосом, продолжая обнюхивать изумленного Джона. И вдруг заорала так, что юноша чуть не скатился по лестнице. – Пил?! Говори: пил?! Курил?!

– Вчера, – смущенно признался Джон. – Но я не курю…

– А ну, пш-шел вон! Неделю, слышишь, не-де-лю не смей приходить в храм, пока водка не выветрится!

– Что случилось, Марьванна? – послышался позади Джона бархатный голос. – Кого это вы опять отчитываете?

По лестнице поднимались двое мужчин. Оба высокие, с чистыми породистыми лицами. Но если во внешности одного чувствовалось барское превосходство и сдержанность от сознания силы, то второй ни секунды не стоял на месте, непрестанно двигался и пританцовывал, как мужичок во дворе. При этом сверлил Джона необыкновенно живыми, смеющимися глазами. Первый был коротко подстрижен, от него пахло дорогим одеколоном, перешибавшим кошачий запах подъезда. У второго были длинные пепельные волосы, схваченные на затылке резинкой.

– Пьяный пришел, – ворчала Марьванна.

– Я не пьяный! – возмутился Половинкин.

– Господин Половинкин? – спросил длинноволосый. – Рад вас видеть! Меня зовут Родион Родионович Вирский. А это Дмитрий Леонидович Палисадов, сердечный друг нашего братства и важная государственная персона!

– Будет тебе, Родион! – Палисадов самодовольно смеялся.

– Какой скромный! А кто сегодня собрал на митинг несколько тысяч человек? Думаешь, они на проповедь мою пришли? Они пришли на Па-ли-са-до-ва! Национального героя, который ведет дело о кремлевских деньгах. Сражается, так сказать, с коммунистической гидрой!

Палисадов со значением поджал сочные губы и посмотрел на Джона недоверчивым взглядом, как бы спрашивая: а не имеет ли он, случайно, отношения к коммунистической гидре?

– Милости просим в наше святилище! – Вирский широко улыбался, обнажая безупречно белые зубы. – А вы, Марьванна, соорудите-ка нам чайку! И непременно с вашими булочками!

Моя помощница, – продолжал он в кабинете. – Не обижайтесь на нее. Она много лет работала инструктором горкома партии. Атеистка была лю-ютейшая! Теперь уверовала в Бога, но с профессиональными навыками расстаться не может. Ее вся братия боится, и сам я перед ней порой трепещу. Так радеет о чистоте наших рядов, что и на меня иной раз посмотрит эдаким взором… «А достойны ли вы, товарищ Вирский, высокой, так сказать, задачи, поставленной перед вами партией…» То есть общиной, ха-ха!

Палисадов поморщился:

– Знаю я этих партийных тварей! Изменится ситуация, и снова помчится в свой горком. Небось, партийный билет за шкафом прячет.

– Ошибаешься, Дима! – весело возразил Вирский. – Именно Марьванна пойдет с нами до конца. Хоть в катакомбы!

– Ну, ближе к делу, – сказал Палисадов и подозрительно взглянул на Половинкина.

– Джон – наш человек из Америки, – поспешил успокоить его Вирский. – Впрочем, если ты считаешь, что дело келейное… Джонушка, не в службу, а в дружбу, помогите Марьванне с чаем.

– Половинкин… – задумчиво пробормотал Палисадов. – Кто ваши родители?

– Это не ваше дело! – неожиданно разозлился Джон.

Палисадов словно не заметил этой внезапной злости и отвернулся от юноши с деланым равнодушием.

– Вот список людей, на которых мне нужен компромат, – сказал Палисадов, когда Джон вышел. – Надежный компромат, Родион! Достанешь по своим каналам. Затраты меня не волнуют. Но меня также не волнует, как ты будешь выкручиваться в случае провала. Но в случае успеха я гарантирую тебе благосклонное отношение к твоим прожектам… самого. Ну, ты меня понимаешь.

– О’кей!

– Теперь – второе. Кто этот юный нахал?

– Это мой парень. Это тебя не касается.

– Ты ведешь себя неосторожно, Родион!

Однако, когда они пили чай с Джоном, Палисадов сменил тон:

– Из Америки? Обожаю! Великая страна! Великий трагический народ! Я был там дважды, и всякий раз возвращался в Россию с большой неохотой. Что толку, что мы добились свободы? Ведь все рабы! Все рабы – снизу и доверху!

Он взглянул на швейцарские наручные часы и заторопился.

– Подбросить вас, Джон?

– Конечно, езжай с Дмитрием Леонидовичем! – торопливо сказал Вирский. – Я ведь только взглянуть на тебя хотел, уж прости старика! Завтра утром я сам тебя навещу, Джонушка. Ты позволишь так себя называть?

Возле подъезда стояла черная «ауди» с шофером, похожим на равнодушного бульдога. Он неторопливо курил «Мальборо» и слушал льющуюся из магнитолы нежную мелодию. При появлении Палисадова старушки на скамейке вытянулись струной, а небритый мужичок радостно загоготал:

– Привет, пидор! Вас уже двое? Как вы там размножаетесь, ёптыть?

– Степан, наведи порядок, – тихо приказал Палисадов.

Шофер медленно вышел из машины, взял пьяницу за нос двумя пальцами и отвел в кусты. Послышался тупой удар, а затем – сдавленный стон.

– Зачем вы так? – недовольно сказал Джон. – Это больной человек.

– Это прежде всего мразь! – весело уточнил Палисадов, уютно развалившись на заднем сиденье. – Никогда не уступайте мрази, молодой человек! Не спускайте ей в мелочах, и она не тронет вас по-крупному.

– Нельзя унижать человека, – упрямо возражал Половинкин. – За это вас и наказывает Бог.

– Кого это нас? – удивился Палисадов.

– Вас, русских.

Палисадов внимательно посмотрел на него:

– Вам не приходилось бывать в Малютове?

– Нет, а где это?

– Так, – скучно сказал Палисадов. – Есть на большой прекрасной земле один маленький и очень скверный городишко.

Высадив Джона у «России», Палисадов мгновенно преобразился. С встревоженным лицом он схватил трубку радиосвязи:

– Владлен?! Слушай внимательно, старичок! Только что я говорил с трупом. Нет, я не пьян, в отличие от тебя! Я говорил с трупом мальчишки, который вовсе не труп, а повзрослевший молодой янки. Ну, ну, вспоминай, скотина! Шестьдесят шестой год, Малютов, санаторий обкома партии, горничная Лиза, трах-тарарах… Несчастный плод групповой любви. Вспомнил, папаша? Что? Почему ты папаша? Какая, на хрен, разница, чей это сын! Важно, что этот сукин сын подмочит мою репутацию, а моя репутаци сейчас дороже всех денег. Короче, подключай тестя! Сливай ему информацию о том, что готовится. Хрен с ним, пусть знает! Пусть старый пердун сделает, наконец, правильный выбор.

Положив трубку, Палисадов сладко потянулся, что-то припоминая…

«Чей сын? – подумал он. – Хрен его знает, чей он сын. Сын полка!»

Молитва пастора Брауна

Пастор Браун, старенький пресвитер небольшой церкви на рабочей окраине Питтсбурга, поздним вечером сидел в саду в плетеном кресле и при свете садового фонаря читал свою любимую Книгу Ионы: «…встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать…»

По правде говоря, место, где находился пастор Браун, назвать садом можно было только из уважения к седовласому старичку, посадившему и вырастившему этот сад своими слабыми руками. На маленькой песчаной площадке перед домом он насыпал плодородной земли, собственноручно навозив ее тачкой с соседней клубничной фермы, посеял «мавританский газон», разбил клумбочки и высадил пятнадцать карликовых деревьев с экзотическими названиями, записанными в особую книжку. Эти саженцы пастор Браун за немалые деньги купил в главном ботаническом саду штата Пенсильвания. За двадцать лет они подросли ровно на десять дюймов.

Но пастора Брауна не огорчал их медленный рост. Он помнил то, что говорил ему продавец: «Эти деревья растут так же незаметно, как наши близкие, которых мы видим каждый день, и живут столько же, сколько они».

Пастор Браун сам постригал газон, не доверяя этого дела нанятому улицей общественному газонокосильщику, и сам ухаживал за цветами и деревьями. Иногда, из одного чувства деликатности, он просил у общественного садовника разных советов. Садовник давал советы тоже из деликатности, чтобы уважаемый старый пастор не подумал, что он знает, что его советы ему не нужны.

Пресвитера не смущало, что садик выходил фасадом на проезжую улицу и с наступлением темноты, при свете внутреннего фонаря, представлял собой освещенную сцену, где пастор был единственным актером, неподвижно игравшим свою единственную роль одинокого старика, расположившегося в кресле с Вечной Книгой. После смерти Нины (таким же душным летним вечером при несмолкающем треске цикад, когда она бросилась за незнакомой кошкой и была сбита огромным грузовым «фордом») пастор Браун почему-то еще больше привязался к этому месту, где оказался единственным свидетелем гибели своей жены. Злополучная кошка, не получившая при столкновении с грузовиком ни одной царапины, стала его любимицей и сейчас лежала, свернувшись, на его коленях и мурлыкала, заглушая стрекот цикад. Старику нравилось сидеть на глазах редких вечерних прохожих. Это скрашивало его одиночество.

Однажды он все-таки задал себе вопрос: а не сошел ли он с ума? Он пошел к психоаналитику. Ничего страшного, успокоил его тот. Это обычная клаустрофобия. Боязнь замкнутого пространства. Предчувствие смерти, которое особенно развито у детей и стариков. В привязанности к кошке тоже нет ничего необычного. Кошка компенсирует вам жену, замещая в подсознании ее образ. Я могу найти другие объяснения ваших фобий, сказал психоаналитик, но это выльется вам в круглую сумму. И зачем вам это? Если чтение Библии у всех на виду доставляет вам удовольствие, не отказывайте себе в этой невиннейшей релаксации. Вы не нарушаете общественный порядок. Но, может быть, спросил его пастор, душа Нины все еще пребывает в саду? Или, может быть, она вселилась в эту кошку? Это уже не по моей части, вздохнул психоаналитик. Это по вашей части, дорогой пастор…

«Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»

Браун уронил книгу на траву и заплакал по-стариковски. Испуганная кошка спрыгнула с его колен.

Уже двое суток Джон находился в Москве и ни разу не позвонил. Прежде, когда мальчик учился в Нью-Йорке, они не виделись месяцами, но это было совсем другое. Что-то подсказывало сердцу, что с Джоном случилась беда. Вирский звонил дважды и заверил его, что все идет о’кей, что он следит за мальчиком и очень доволен им. Но что-то в голосе Вирского не понравилось старику, и он задавал ему новые и новые вопросы. В конце последнего телефонного разговора Вирский с раздражением намекнул, что не хотел бы слишком частых разговоров. Он воспитал Джона для Ордена. Теперь Орден сам позаботится о нем.

Формально Вирский был прав. Никто из членов Ордена не смел подвергать сомнению решения Верховных Рыцарей. Но что-то в Вирском не нравилось Брауну. Против чего-то протестовала вся его душа.

Да они просто использовали семью Браунов как питомник для выращивания русского мальчика! Теперь он это хорошо понимал. Пятнадцать лет назад к Браунам явился мужчина высокого роста, спортивного телосложения и, как заметила Нина, с прекрасно ухоженными ногтями. По-английски он говорил хорошо, хотя и с заметным акцентом, но кто в Америке обращает внимание на акцент? Он-то и предложил Браунам усыновить шестилетнего ребенка из СССР. Здорового, без плохой наследственности.

Что за бред?! – удивился пастор Браун. Разве в СССР некому усыновить сироту? Да и кто позволит вывезти его из СССР? Ведь это политический скандал. Это наши проблемы, коротко сказал визитер. В СССР жизнь мальчика находится под угрозой. Его разыскивают очень влиятельные люди, заинтересованные в его смерти. Браунам предлагается спасти невинное создание. За это гарантируется ежемесячная солидная сумма.

Это была ошибка незнакомца… Вернее, людей, которые его послали. Пастор Браун отказался в самой жесткой форме. Это грязное дело, сказал он. Все дела с большими деньгами – это грязные дела. Мы с женой не будем участвовать в грязном деле.

Проблема заключается в том, сказал незнакомец, равнодушно глядя на возмущенного пастора Брауна, что в американском детском доме мальчика все равно найдут. Но никому не придет в голову искать его в семье старого пресвитера в Питтсбурге. Ему даже не нужно менять его настоящую фамилию. Больше того: фамилию как раз необходимо сохранить. В Америке Иван станет Джоном Половинкиным.

– Все-таки почему вы выбрали именно нас?

– Ваша жена русская, – сказал незнакомец.

В конце концов он предъявил записку от Вирского, состоящую из одного слова: «Соглашайтесь!» Но не эта записка, похожая на приказ, решила судьбу Джона. Всё решила его фотография, которую незнакомец показал Браунам. Сделанная отличным фотографом, она потрясла пастора! Он и раньше встречал в детях этот блеск голодных глаз, голодных от отсутствия родительской нежности, которую не заменить ничем. По такому голодному блеску можно безошибочно определить сироту. Но никогда еще пастор не видел детского взгляда, исполненного такой обиды на весь белый свет… Уже через неделю Нина, обезумевшая от материнской любви, которой она в себе не знала, первый раз купала русского мальчишку в душистой пенной ванне. И оба супруга плакали от счастья.

Вся их жизнь, до гибели Нины, вдруг стала непрерывной чередой счастливых дней и ночей. Стыдно признаться, но между супругами вспыхнула такая любовь, плотская любовь, что по ночам они, потерявшие рассудок пожилые люди, иногда обмирали: а не слышит ли мальчик того, что происходит в спальне?

И тогда пастор Браун возненавидел Советский Союз, справедливо названный Президентом империей зла! И этот отрок, этот агнец был обречен на заклание в этой бесчеловечной стране! Сколько раз в вечерних молитвах Браун благодарил Вирского, и того незнакомца, и странных людей, которые стояли за ним! Кто бы они ни были, Боже, отпусти им грехи! Посели их после смерти в места злачные!

Но сейчас он молился о другом. Господи, спаси и сохрани Джона на его бездушной родине! Пошли спутников с трезвым умом и умным сердцем! Пусть найдется тот, кто погрузит его в теплую ванну, намылит голову душистым шампунем, покроет тело благоухающим маслом и уложит спать на чистой простыне под легким одеялом, в которое хочется завернуться с головой…

Спаси и сохрани…

Спаси и сохрани!

Спаси и сохрани!

Великий Архитектор

«И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня… Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?»

– Прекрасно, мой мальчик! – услыхал Джон смеющийся голос Вирского. Он захлопнул книгу и недовольно уставился на непрошеного гостя.

– Как вы сюда вошли? Я запирал дверь на ключ.

Гость снова засмеялся своим рассыпчатым смехом, который заполнил все пространство гостиничного номера.

– А я попросил консьержку открыть дверь. Я сказал ей, что ты мой друг и я желаю сделать тебе сюрприз. Разве мы не друзья, Джонушка?

Вирский по-хозяйски расхаживал по номеру, внимательно рассматривал все предметы и обязательно трогал их, едва касаясь длинными пальцами. Он был похож на слепого.

– Чтение Библии на ночь и по утрам – похвальная привычка, – рассуждал он, – но не советую читать Евангелие.

– Почему? Отец Браун всегда советовал мне читать Евангелие на ночь, а Библию утром, – возразил Половинкин.

– Ну, разве для того, чтобы крепче заснуть, – развязно продолжал Вирский. – Ведь ты же не веришь в эти сказочки о воскресшем Иисусе? Обрати внимание, даже его ученики не сразу в это поверили. Пока не явился некто и не сказал, что он и есть воскресший Иисус. Уверен, в глубине души каждый из учеников понимал, что перед ними находится шарлатан. Какими же нужно быть идиотами и слепцами, чтобы не узнать своего учителя, с которым они делили кров и пищу! Тем не менее они приняли правила игры этого мошенника. Уж больно велик оказался соблазн.

– Ваша логика хромает, – недовольно сказал Половинкин. – Какой смысл было объявлять себя воскресшим Иисусом, заставить в это поверить, а потом раствориться в воздухе на горе Елеонской? В чем была выгода?

Вирский подскочил к его кровати.

– Откуда ты знаешь, что было на уме у этого человека? – живо спросил он. – И кто за ним стоял? Что же ты не встаешь с кровати, мой мальчик? Может быть, ты меня стесняешься? Ах, как это прекрасно! Скажи мне, почему целомудрие ценят только в девушках? Это неправильно! Нет ничего прелестнее стыдливого юноши! «Голый отрок во ржи…» – писал поэт Михаил Кузмин. Эй, вставай! Видишь, я отвернулся!

Пока Джон поспешно одевался, Вирский продолжал слоняться по номеру и рассуждать:

– Стыдливость не просто страх своего обнаженного тела. Это первая ступень человечности, первый робкий шажок из мира животных. Так считал философ Владимир Соловьев. Непременно почитай! И вообще – займись самообразованием.

«Он болтлив, как Барский», – подумал Джон.

– Болтливость не порок: – Вирский словно угадал его мысли. – Да, я люблю поболтать! Кто сказал, что молчание – золото? Молчание обнажает отсутствие смысла в мироздании. Словесный поток, если он правильно организован, заполняет трещины мирового смысла, напитывает их влагой и позволяет произрастать всем цветам. Это понимали в Греции и Риме, где риторика была почтенным искусством. Скажи на милость: разве не почтенно искусство повара, который из куска сырого мяса готовит аппетитный ростбиф, а из теста печет жирные русские блинчики, – обожаю их, с икоркой, с семужкой, с гусиной печенкой! Но разве люди, которые способны приготовить что-то вкусненькое из сырых слов, меньше заслужили уважения…

– Палисадов тоже кулинар слов? – спросил Половинкин. Он уже оделся и сидел в кресле, наблюдая за Вирским.

– А ты проницательный мальчик! В самом деле, Палисадов – словесный кулинар. Но это плохой кулинар. Настоящий повар уважает продукты, из которых готовит. Для Палисадова слова не имеют ценности. Он может использовать замороженные слова, высушенные и даже провонявшие. Готов поручиться, что свои зажигательные речи он пишет не сам. На него работает студент Литературного института.

В дверь постучали… Официантка в псевдорусском кокошнике, приторно улыбаясь, внесла поднос с кофе, булочками и бутылкой коньяка. При виде спиртного Джона передернуло.

– Я не буду пить!

– Неужели? – лукаво уточнил Вирский. – Позавчера ты вел себя по-другому.

– Откуда вы знаете?

Вирский сделался серьезен.

– Шутки в сторону! С этого момента, Джон, вопросы задаю я. Как ты посмел напиться в самолете с незнакомым человеком! Кто он?

– Лев Сергеевич Барский, профессор русской литературы. Он показался мне порядочным человеком. Но вы правы: он ужасно много пьет!

– Этот порядочный человек мог оказаться агентом КГБ!

– Сначала я тоже так подумал. Я даже спросил его об этом. Но он меня разубедил. Отец Браун часто говорил, что гораздо выгодней поверить в то, что незнакомый человек сам говорит о себе, даже если он при этом лжет. В этом случае не надо придумывать о нем что-то свое, что тоже может оказаться ложью. Но в первом случае ошибка не будет такой обидной.

– Интересная мысль! – задумался Вирский. – Но она не годится для России. Здесь все так запущенно! Здесь каждый может верить, что говорит о себе чистую правду, и при этом лгать. И наоборот.

Он с наслаждением пригубил коньяк.

– Кстати, о твоем приемном отце. Тебе повезло с ним! Но боюсь, что многое, чему он тебя научил, в России не принесет тебе пользы. И даже может быть опасным для жизни. Скажи, ты часто вспоминаешь своих настоящих родителей?

– Это вас не касается!

– Ошибаешься, милый, – продолжал Вирский. – Меня это очень касается. Не лукавь со мной! Зачем ты приехал сюда?

– Вы знаете об этом лучше меня.

Вирский засмеялся, стукнув себя костяшками по лбу.

– В самом деле – я забыл. У меня столько дел!

– Хорошо, – сказал Половинкин. – Детства своего я не помню и вспоминать о нем не хочу.

– Это исчерпывающий ответ. А мать? Ты не думаешь о ней?

На лице Джона изобразилась сложная гамма чувств.

Вирский с интересом наблюдал за ним.

– Я-никогда-не-видел-своей-матери, – сквозь зубы процедил Джон. – Кажется-она-умерла.

– Ее убили, – уточнил Вирский, – и ты это знаешь. Ты стараешься выглядеть спокойным, но губки твои дрожат. Нет, Джон, тебе меня не обмануть! И самого себя – тоже.

Вирский вдруг сделался ужасно взволнован. Он вскочил с кресла и забегал по комнате, хватая все предметы подряд и роняя их на пол.

– Великая сила – кровь! Можно обмануть всё, но ее обмануть нельзя! Слушай мой второй вопрос. Он может показаться тебе неприличным, но ответить на него ты обязан. Был ли у тебя сексуальный контакт с женщиной?

– Родион Родионович…

– Ты спал с женщиной?

– Нет.

Вирский довольно улыбнулся:

– Странно… Ты нормальный парень. И до сих пор девственник? Неужели я отстал от американского образа жизни? Там сейчас в моде евнухи?

– Мне безразличны женщины, – ответил Джон. К нему вернулось самообладание. – В университете подозревали, что я гомосексуалист. Но это не так. Просто на свете есть много вещей гораздо более интересных, чем животное совокупление людей. Вы когда-нибудь видели немецкие порнофильмы? Ведь это гадко и смешно! Волосатые задницы, женщины с распятыми ногами. Как лягушки! А эти вздохи и вопли: “Schneller! Schneller!” Какая… мерзость!

Вирский остался доволен и этим ответом.

– Да ты просто экстремист, похлеще скопцов! И какая сила выражения! «Распятые ноги»! Пожалуй, даже слишком. Не всегда половая любовь такая безобразная. Иногда она… очень и очень! Возьми того же Кузмина: «Я ж целую сладко Лизу…» Ах, как это замечательно!

Он выпил коньяка и закусил ломтиком лимона. Некоторое время неподвижно смотрел в пустоту.

– Слушай свое первое задание. Завтра ты отправишься в один старинный, но, по правде сказать, ужасно скверный русский городишко. Это примерно в трехстах километрах от Москвы.

– Малютов?

Вирский бросил на него сердитый взгляд:

– Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь господина по имени Михаил Ивантер. Редактор местной газетки. Отыскать его нетрудно, в Малютове его каждая собака знает. Передашь ему, что я очень недоволен его работой!

– Не проще вам это сделать по телефону? – удивился Джон.

Вирский поморщился.

– Заруби себе на носу: в нашем деле нет ничего простого. Ты не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть один человек, который постиг его сложность, и этот человек – я! Здесь каждый узелок, каждая ниточка одинаково необходимы, поскольку без них пропадет красота узора. Или лучше сравнить это с архитектурной постройкой. Вынь один кирпич, и строение рассыплется. И за всем этим должен следить я. Ты – избранный, Джон, а я – призванный…

– Как мне доехать до Малютова?

– А это твое дело, милый, – заворковал Вирский. – Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, на воздушном шаре.

Через несколько минут Вирского не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.

Русские мальчики

– Послушайте, святой отец!

– Нет, это вы послушайте, Сидор Пафнутьевич! Во-первых, я просил не называть меня святым отцом. Какой я святой, помилуйте! Во-вторых, то, что вы сказали о церкви, это ложь и оскорбление верующих!

– А то, что вы говорите о еретиках, не оскорбление верующих? А эти ваши церковные картиночки с «жидами, идущими во ад», не оскорбляют чувства евреев? Это во-первых. Во-вторых, я тоже просил вас не называть меня Сидором Пафнутьичем!

– Но почему?!

– Потому что если бы у вас было немного такта, святой отец… или как вас там?

– Петр Иванович.

– Так вот, если бы вы были деликатным человеком, Петр Иванович, то догадались бы, что мне это неприятно!

– Ничего не понимаю… – Священник развел руками.

– Увы, отцов не выбирают. Но свое литературное имя я сделал себе сам. Все порядочные люди называют меня Сидом Дорофеевым.

– Ах, простите, бога ради! Все-таки никак в толк не возьму, чем вам не угодил ваш батюшка? Сидор – хорошее русское имя. А уж Пафнутий! Церковь знает четырех святых Пафнутиев, из коих двое русских. И еще замечательный был Пафнутий – соловецкий инок – один из авторов Четьих-Миней.

– Плевать я хотел на ваш святой заповедник!

– Вот опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех! Если бы вы махали кулаками или даже ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, а раны – йодом. Но сквернословие в самую душу проникает. И остается в ней навсегда.

Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже полчаса. Горячились приехавший из Малютова немолодой священник, кругленький, с красной ряшкой и глубокими залысинами, покрытыми крупными каплями пота, и вольный московский художник по прозвищу Сид – высокий, поджарый, с пергаментным личиком и маловыразительными глазками, которые не меняли своего выражения даже во время спора.

Джон не понимал: зачем он так внимательно слушает их? Смысл разговора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.

– Плевать! – повторил Сид. Он быстро налил себе коньяка и опрокинул в рот. Священник следил за ним улыбаясь.