Полуденный бес Басинский Павел
Он провел разъяснительную беседу с Катькой и Божедомским, внушая обоим, в какую неприятную историю они влипли, с какими важными людьми связались, и посоветовал держать язык за зубами, чтобы не оказаться в этом инциденте сообщниками.
Потом, запершись в комнате, он долго беседовал с Лизой и явно ее в чем-то убедил. Во всяком случае, она не только не заявила об изнасиловании в милицию, но вообще постаралась забыть об этой истории. Несколько раз она ездила в Москву и возвращалась довольно веселая. И всё было хорошо, пока…
Когда стало ясно, что подруга беременна, Катя бросилась к Палисадову. Тот приказал уговорить Лизу на аборт. Но Половинкина вдруг проявила необыкновенную твердость, заявила, что оставит ребенка и что она знает, кто его отец.
Последнее особенно испугало Палисадова. Он просил Катьку не мытьем, так катаньем вызнать у Лизы ее предположения. Но будущая мать молчала и таинственно улыбалась…
В архиве пансионата Соколов отыскал в гостевой книге имена и фамилии участников той гнусности. Их Катерина запомнила точно, хотя будто бы сама о том, что происходило, не знала, не ведала и не заметила, как уводили на позор ее лучшую подружку. Вот они – московские казановы, любители экзотических развлечений! Лев Сергеевич Барский и Владлен Леопольдович Оборотов. Русские, тридцать седьмого года рождения.
Мать их!
Соколов вспомнил, что Лиза изменилась в тот год. Стала тихой, задумчивой, вся словно светилась изнутри. Как он не догадался ее спросить! Может, перед ним она бы открылась? Отвез бы ее в деревню, спрятал от злодеев! А теперь ищи-свищи, кто Лизу «заказал»? Кто исполнитель? Гнеушев? Палисадов? Но зачем было убивать? Ну скандал… Ну с работы бы поперли… Но не судили бы. Доказать факт изнасилования спустя столько времени невозможно. Обычная аморалка… Неужели эти твари так за места свои дрожат, что живого человека убить готовы!
По договоренности с Палисадовым и Божедомским Катька загодя отвезла Лизу рожать в Город и поселила у своей тетки. Но уже через неделю та вернулась похудевшая, с пустыми глазами. Несколько дней молчала, запершись в комнате и не притрагиваясь к пище. Потом начала говорить. Выяснилось, что под Покров она родила мертвого мальчика, которого не видела, потому что находилась без сознания. Ко всему бесчувственную, ее заставили подписать бумагу об отсутствии претензий.
Только через месяц она пришла в себя. По словам Кати, даже снова повеселела. Накануне убийства поругалась с Воробьем. Тот приехал пьяный и потребовал немедленного и окончательного ответа на предложение выйти замуж. И то сказать – настрадался морячок со своей зазнобой, с детства настрадался! Лиза ответила категорическим отказом. Тогда Генка начал шуметь, ругался, ударил ее. Выбежал из комнаты с бешеными глазами и умчался на мотоцикле.
«Нет, Генка не убивал, – говорил себе капитан. – Не мог он! Не хватило бы куража».
Недалеко от места убийства Соколов остановил газик и вышел размяться. Там, где утром обнаружили труп Лизаветы, деловито сновали муравьи. Много муравьев. Интересно, что они тут нашли? Интересно, взял Тупицын почву на анализ? Хотя какой, к черту, анализ после проливного дождя! Смахнув мурашей в сторону, Максим Максимович набрал земли и высыпал в нагрудный карман рубашки.
Палисадов встретил Соколова с убийственной улыбочкой и непроницаемым лицом. Было понятно, что майор Дима внутренне готовился к этой встрече. И даже когда Соколов достал из кобуры пистолет, снял его с предохранителя и положил на середину стола, ни один мускул не дрогнул на лице Палисадова. «Силен! – невольно восхитился Соколов. – Наша школа!»
– Что это значит, Максим Максимыч?
– Давай поиграем в американскую дуэль, – предложил капитан. – Кто первый схватится за пистолет. А пока ты будешь отвечать на мои вопросы. Будешь?
– Смотря на какие.
– Правильно! Вот и я, смотря на какие вопросы ты не будешь отвечать, решу: спускать мне курок или нет.
– Я не узнаю вас, Максим Максимыч!
– Я сам себя не узнаю.
– Напрасно вы это затеяли, – вздохнул Палисадов. – Пришли убивать – убивайте. Но я же знаю, чего вы добиваетесь. Чтобы я, держа вас под прицелом вашего пистолета, вызвал наряд милиции. На вызов примчатся ваши оперативники, и будет такой скандал… Такой скандал! После которого ни одно шило ни в одном мешке не утаишь. Я вас правильно понял?
– А я в твоем уме никогда не сомневался.
– Тогда заберите свой дурацкий пистолет.
– Пусть пока полежит.
– Ну пусть полежит…
– А ты не боишься смерти, Палисадов, – удивился Соколов.
– Не боюсь. При мне отца моего убили. И я знаю, какая это глупая штука – смерть и как мы все под ее прицелом ходим. Не сегодня, так завтра – какая разница? Я одного боюсь, и вы это хорошо знаете. Я боюсь всю жизнь прожить в этом городишке.
– Что ж ты в Москве не остался? Тесть ведь тебе предлагал.
– Районным прокурором? Не смешите меня, Максим Максимыч! Нет, я въеду в столицу на белом коне!
– Но пока ты в полном дерьме, Димочка! Отвечай прямо: ты или твой приятель Гнеушев?
– Фу, какая глупость… – Палисадов сладко потянулся в рабочем кресле. – И вы всерьез считаете, капитан Соколов, что об вашу Лизу станут марать руки такие солидные люди? Боже, откуда в нашем народе такая неистребимая гордость?
Палисадов задумался о чем-то и вдруг захохотал.
– Ох, простите, Максим Максимыч! Просто я представил себе эту картину: я душу Лизу в ночном парке! Я представил себе ее удивленное лицо – ха-ха! Или нет – лучше Гнеушев! Дыша ароматом бордо! Ха-ха! Не могу!
«Силен! – в третий раз поразился Соколов. – Да, этот человек очень далеко пойдет…»
Палисадов почувствовал, что перебрал, и лицо его приняло официальное выражение.
– Не советую вам раскручивать эту историю, капитан! Она грязная со всех сторон. Никакого изнасилования не было. Была пьянка, после которой двое несдержанных мужчин переспали с пьяной горничной. Некрасиво – не буду отрицать! Но ваша Лиза – тоже хороша! Не отказывала она и Воробьеву, который, кстати, был ее первым мужчиной. И в Москве у нее кто-то был. Нет никаких сомнений, что гражданку Половинкину убил Воробьев. Потому что именно он находился в парке той ночью, и следы протекторов его мотоцикла обнаружены недалеко от места преступления. В отличие от вас, Максим Максимыч, я не за мертворожденными призраками гонялся, а выполнял свою работу. И вот результат: гражданин Воробьев во всем чистосердечно признался и, сидя в КПЗ, смиренно ждет справедливого суда. Можете проверить!
– Первый же следственный эксперимент покажет, что это не Воробьев.
– Ничего он не покажет. Гражданин Воробьев находился в невменяемом состоянии и ничего не помнит, кроме того, что действительно поджидал девушку в парке и имел с ней еще одно скандальное объяснение. Дальше – провал в памяти. Но мы уже восполняем этот провал. На медальоне нашли отпечатки пальцев Воробьева. На его правой руке есть следы от порезов шнуром. Нам осталось сравнить кровь, которая впиталась в шнурок от медальона, с кровью Воробьева. И дело пойдет в суд.
– Ты сам-то в эти сказочки веришь?
– А что мне делать? Я – нормальный следователь. Это Востриков у нас романист. И вы еще, оказывается.
– Нужно найти человека, с которым Лиза встречалась в Москве.
– Ищите, – равнодушно сказал Палисадов. – Ищите и обрящете!
– Почему ты такой спокойный? Ведь под тобой земля горит.
Майор пристально смотрел на Соколова, что-то прикидывая в голове.
– Уберите пистолет, Максим Максимыч.
Соколов убрал пистолет.
– Так лучше. – Палисадов облегченно вздохнул. – За что вы воюете, Максим Максимыч? Лизу уже не вернешь, ее поруганную честь, извините, тоже. Да, в этом деле запачкались Большие Люди. Они допустили ошибку, выбрав эту девушку. Они обидели лично вас, сами того не желая. Но эти Большие Люди очень не любят, когда кто-то указывает на их ошибки. Речь, разумеется, не о нас. Ах, если бы речь шла о том, чтобы наказать меня и моих приятелей! Но в этом деле всё так запуталось, вы не представляете…
– Ты что-то хочешь мне предложить?
– Ничего особенного. Пусть восторжествует социалистическая законность! Пусть наш самый гуманный в мире суд назначит Воробьеву от силы лет пять за непреднамеренное (подчеркиваю!) убийство, совершенное в состоянии аффекта. Да ведь всё так и было!
– А ты и твои дружки останутся в стороне? И получится, что Лиза была просто вертихвосткой и довела хорошего деревенского парня до смертоубийства.
– А вы что хотите доказать? Что изначальной причиной убийства была та грязная история? Но тогда копайте глубже! Ставьте вопрос о пансионате Божедомского! Почему туда стремятся товарищи из Москвы? Что они забыли в глухой провинции? Кто по блату устроил бедную Лизу в ведомство Змея Горыныча? Чем он отплатил Змею Горынычу? Что вообще происходит в этом чертовом городишке? Да это не районный город, а Содом и Гоморра!
– Вот ты, значит, как повернул…
– Не я, но именно так это дело повернут те, против кого вы собираетесь воевать. Или вы ждете от них покаяния? За что? За какие грехи? Вы сами-то отдаете себе отчет в своих чувствах, капитан?
– А ребенок? – спросил Соколов.
– Какой ребенок? – Палисадов не сразу его понял. – Ах, ребенок… Ну, это совсем лишнее. Какой ребенок, кому он сдался? Его и нет, и не было никогда. С самого начала он никому не был нужен. И если бы Лиза заранее сделала то, что за нее сделала мать-природа, не было бы и всей этой круговерти.
– Зачем приезжал Гнеушев?
– Хотите верьте, хотите нет, но я и сам этого не знаю, и, по правде говоря, знать не желаю. Максим Максимыч, дорогой мой! Дайте мне спустить это дело на тормозах! Не вмешивайтесь!
– Что-то здесь не так, – сказал Соколов, – я должен найти этого человека из Москвы.
Расстались они сухо, но вежливо. И, странное дело, Соколов совсем не чувствовал в отношении Палисадова какой-то особой злости. Зато чувствовал свою глубокую вину перед Лизой, ее матерью и покойным Василием Половинкиным. После смерти товарища он должен был стать этой девочке отцом родным, а он что делал? Работал, работал, работал! Будь она проклята, эта работа! Как же не заметил он этого таинственного изменения, когда Лиза готовилась стать матерью? Готовилась! Когда весь свет был против рождения этого ребенка и когда она сама нуждалась в поддержке. Почему же она ему не сказала? Да потому и не сказала, что пожалела его! Что он мог? Ни хрена! Разберемся…
В Москву! В Москву!
«Ах, Москва! Как же ты, голубушка, хороша! Как тебя, милая, разукрасили в юбилей революции! И какой вы, москвичи, красивый народ! Вон девчушка бежит, огибая осенние лужицы. Такие девчонки вроде и в Малютове имеются. Юбка колоколом бьет по стройным ножкам, по выпуклым коленкам – раз-два, раз-два! Прислушаешься – перезвон стоит! На ножках – туфельки белые, лакированные, с кожаным бантиком, на высоком каблучке. На плече – сумка тоже белая, лакированная, с позолоченным замочком. Волосы хвостиком, челка длинная и тоже в разные стороны – раз-два, раз-два! Да, есть модницы и в Малютове. Но таких, как эта, – нет! Наши девки на каблуках как цапли ходят. Все вниз с опаской посматривают, будто лягушек ищут. А эта летит себе, как стрекоза, только крылышек прозрачных за спиной не видно. Ну, лети, стрекоза! Спасибо тебе! Оттаяла от взгляда на тебя скорбная капитанская душа…
И воздух в Москве другой. Горячим асфальтом пахнет, новой автомобильной резиной. И еще – вкусным табачком…»
– Сами с собой разговариваете, товарищ капитан? – спросил его через открытое стекло белой «Волги» молодой белобрысый таксист и вкусно затянулся сигаретой. И только тут Соколов вспомнил, что стоит на площади Курского вокзала и ловит такси.
– Здорово, малой! – обрадовался он. – Вот так сервис! Не успел я со столицей поздороваться, а мне уже такси подают! Откуда знаешь, что я капитан? Я вроде в штатском…
– Максим Максимович Соколов? – уточнил шофер.
– Точно так!
– На вас в таксопарк спецзаказ поступил. Велено встретить и находиться в полном вашем распоряжении весь световой день.
– Да ну? – наигранно удивился Соколов. – Как же ты меня опознал?
– По фотографии, которая прилагалась к заказу. Вообще-то я вас у вагона должен был встретить, но… проспал, извините!
– Ничего, дело молодое! Ну, раз такое уважение оказано, первым делом поехали к Кремлю. Потом Крымский мост… Парк культуры… ВДНХ – само собой. Потом в Сок… Ты счетчик-то не забыл включить? А то знаешь, как бывает: покатались, веселились, подсчитали, прослезились.
– Обижаете, товарищ капитан! Русским языком сказано: машина оплачена до вечера. До десяти ноль-ноль.
– Кто ж это так расщедрился?
– Заказчик пожелал остаться анонимным.
– Ну тады ладно…
Покряхтывая, капитан поместил свое тучное тело на мягкое кожаное сиденье новенькой «Волги».
– Малой, угости цигаркой!
– Бери, отец! – переходя на «ты», сказал таксист.
– «Столичные»? Дорогие! Денег не жалко?
– Красиво жить не запретишь!
– Много получаешь?
– На сигареты хватает. Я пока холостой.
– Этого не одобряю! Жениться надо, пока молодой, пока еще силы есть. Так сказать, отдать долг природе и обществу.
– Ой, не смеши, отец! – хохотнул шофер. – Я не цветок, не животное. Это кролики живут, чтобы размножаться. А мне на воле погулять хотца!
– Хотца! – передразнил Соколов. – А ты о девках подумал? Нет, ты не цветок, ты – насекомое. Прилетел, хоботком потыкал, а с цветочка все лепестки осыпались… Что, любят тебя девки?
На лице парн появилось самодовольное выражение.
«Ах, Москва! – думал Максим Максимыч. – Веселый, легкий город! У наших-то малютовских парней и разговоры мрачные, тяжелые. Кто с кем в клубе танцевал да в парке ночью обжимался. Чуть что не так, сойдутся, как петухи, бьются в кровь, аж глядеть страшно. Потом сопли кровавые вытирают и вместе водку хлещут. А может, ты просто постарел, Максим?»
– Смотри, батя, – сказал шофер. – Видишь этот дом?
– Вижу.
– Там Берия жил. Мне старый таксист рассказывал. К нему школьниц прямо на квартиру доставляли. Нравились ему пухленькие, с толстыми ножками. Бывало, едет по Москве, увидит симпатичную соплюшку, только кивнет охранникам – и пропала девочка!
– Врешь! – ахнул Соколов.
– Говорят, некоторые от него рожали. Но он ничего, поступал с ними по-людски. Брал на полное содержание. А мог бы и шлепнуть. Сколько их теперь по Москве, «детей Берии»? Говорят, что много…
– Куда едем? – рассердился Соколов.
– На Красную площадь…
– Поворачивай на Петровку, тридцать восемь!
– Ты что, капитан! – испугался таксист. – Сейчас не те времена, чтобы за одни слова в милицию. А что я сказал? Берия – враг народа!
– Вези, куда сказано, болтун, находка для шпиона, – усмехнулся капитан. – И анониму своему передай, что работаете вы, столичные, грубо. За деревенского простака меня держите? Во-первых, нет в Москве такой услуги: неизвестному клиенту на день вперед такси оплачивать. Во-вторых, байку эту, про Берию и школьниц, полстраны знает. Зачем рассказал? Реакцию мою проверить? В-третьих, таксист из тебя как из меня балерина Большого театра. Молодой таксист обязательно лихачит. А ты машину ровно ведешь, бережно. Ты не таксист, а службист. Поворачивай!
– Зачем вам на Петровку, тридцать восемь? – холодно спросил шофер.
– Так и передай анониму, что, мол, приехал Максим Максимыч к своему закадычному приятелю из МУРа. И еще скажи, что секретов я не держу. В Москву я прибыл за этим за самым. Чтобы душегуба, который Лизу убил, найти и наказать.
– Смысл?
– Не твоего ума дело. Так и передай. Или пусть кончают меня, или выходят на встречу. Сдается мне, что и у вас в этом деле не всё до конца понимают.
Подполковник МУРа Резо Гонгадзе был предупрежден о визите Соколова. Но он не ждал его так рано. С Соколовым они были старые добрые приятели. Познакомились в сорок пятом, в том самом госпитале, где Максим сошелся с Прасковьей. Потом столкнулись на областном совещании работников угрозыска, и завязалась дружба. Не то что неразлейвода (тем более Гонгадзе тогда круто шел на повышение), но мужская, прочная. И поэтому, когда по внутренней связи доложили, что капитан Соколов прибыл и ждет в проходной, Резо отложил все дела и сам пошел его встречать.
– Извини, что не в назначенное время, – сказал Соколов после того, как они молча, без тоста, выпили за фронтовых друзей.
– Понимаю, – вздохнул подполковник. – Говори.
– Вот имя человека, о котором я хочу знать по возможности всё.
«Борис Вениаминович Гнеушев», – прочитал Гонгадзе на листке бумаги.
– Ты думаешь, он через нас проходил?
– Не уверен.
– А что случилось?
Соколов рассказал про смерть Лизы.
– Припоминаю… – задумался Резо. – Кто-то из наших ездил к вам. Но случай вроде банальный: убийство на почве ревности.
– Так решит суд…
– А ты сомневаешься? На него думаешь?
Резо помахал бумажкой.
– Не волнуйся, Максим! Не первый год замужем. Если наш клиент, к вечеру будешь знать о нем буквально всё. Ты где остановился?
– Вот мой телефон. Позвонишь.
– Так серьезно?
– Как тебе сказать… Например, на вокзале меня встречал персональный шофер.
– Номер машины запомнил?
– Обижаешь! Но он наверняка незарегистрированный.
– Эх, капитан! – вздохнул Резо. – Сколько раз я тебя в Москву переманивал! Занимаешься какой-то ерундой!
– Эта девушка, – сказал Соколов, – дочь моего друга, фронтовика.
Резо снова вздохнул и разлил остатки коньяка.
– Вечером жди звонка…
Резо позвонил вечером и предложил встретиться на Гоголевском бульваре. Когда Соколов пришел, подполковник уже сидел на скамейке, уткнув нос в поднятый воротник плаща. Он был похож на памятник Гоголю, но не тот, что на Гоголевском бульваре, а на тот, что у Никитских ворот. Капитан заметил: Резо был сильно пьян. Не успел Соколов поздороваться и сесть рядом, как подполковник протянул ему плоскую фляжку.
– Злоупотребляешь? – пытался пошутить Соколов.
– На моем месте по-другому нельзя, – возразил Резо. – Это в кино милицейские начальники – ангелы с погонами. А я если в конце дня не выпью, напряжение не сниму, могу инфаркт заработать.
– Что случилось, Резо?
– Молчи пока… Во-первых, на твоего физкультурника в нашем архиве, считай, ничего нет. Или почти ничего. Два года назад обчистили его квартиру на Ленинградском проспекте. Домушников взяли по горячим следам…
– Ну и…
– Потерпевший горячо благодарит сотрудников милиции. Те предлагают проверить, всё ли на месте.
– Всё?
– Потерпевший утверждает, что всё. Еще бы! И того, что нашли, было по самой скромной оценке на двести тысяч рублей.
– Новыми?! – ахнул Соколов.
– Конечно.
– И как объясняет простой советский учитель такое богатство?
– Неожиданное наследство от покойной тетушки, с которой при жизни контактов почти не имел, но она тем не менее нежно обожала единственного племянника. Тетя, между прочим, урожденная графиня Гнеушева. Так что твой физкультурник простой советский граф.
– Да что там было-то?
– Коллекция картин. Левитан, Поленов, Саврасов, Петров-Водкин…
– Подлинники?
– Такие, что позавидовала бы Третьяковка.
– Повезло с тетушкой!
– Слушай дальше… Наши ребята, само собой, картины до конца следствия не возвращают. Интересуются их историей, а заодно биографией физкультурника. Выясняется, что тетушка, по словам соседей, аристократическим образом жизни не отличалась. Пила беспробудно, клянчила у соседей взаймы. Однако после смерти в ее квартире обнаружили целую картинную галерею, а в тумбочке лежало грамотно составленное и заверенное нотариусом завещание на имя любимого племянника.
– Откуда дровишки?!
– Ни за одной картиной нет криминала. Всё покупала у частных антикваров. Брала не скупясь. Как только что-нибудь из русской живописи начала века всплывало в Москве, тетушка была тут как тут. Заметь, не всегда трезвая. И все, кто имели с ней дело, в один голос утверждали, что в искусстве она была ни ухом ни рылом. Работала явно по чьей-то наводке.
– Гнеушева?
– Возможно. Но это не самое интересное. Антикварный мир тесен. Каждый серьезный коллекционер известен. А Гнеушев – нет. И вот когда наши ребята обратились в Комитет государственной безопасности с вопросом, не заинтересует ли их такой таинственный антиквар, они получили по рукам со страшной силой. Гнеушеву всё быстро вернули и еще извинялись перед ним за вторжение в его безупречную личную жизнь. Он принял извинения достойно, с некоторой, я бы сказал, аристократической снисходительностью.
– Это он умеет!
– Вот и всё…
– Спасибо, Резо! Как я и думал…
– Он думал! – перебил Гонгадзе с горечью. – Он, оказывается, думал! Почему мне ничего не сказал?!
– Прости! Понимаешь, Палисадов…
– Палисадов?! – крикнул подполковник так громко, что на них обратила внимание проходившая мимо влюбленная парочка. – И ты молчал, Максим? Только не говори мне, что не знаешь об уже решенном назначении Палисадова в Генпрокуратуру. Его тесть Кнорре скачет от радости, предвкушая воссоединение с любимой дочерью!
– Но я действительно этого не знал!
– Все равно ты должен был мне сказать! Ах, Максим! Не успел я разобраться с твоим Гнеушевым, как меня вызывает на ковер мой генерал и делает мне такой втык! Он возил меня мордой по ковру, как нагадившего щенка. Он припомнил все мои должностные грешки. Под конец генерал намекнул, что если я еще раз поинтересуюсь Гнеушевым, то полечу с должности. А пока закатил строгача за… формулировка подбирается.
– А твой генерал не спрашивал, какого рожна тебе понадобилась информация на Гнеушева?
– Нет, – с удивлением сообразил подполковник. – В самом деле – это странно! Но шеф был в такой ярости, что я не обратил на это внимания. А если завтра спросит? Что мне говорить?
– Ври ему всю правду о нашем разговоре. Мне, Резо, терять нечего! Но почему-то я думаю, что генерал ни о чем тебя не спросит.
– Ну и черт с тобой! – взорвался Резо. – Скажи хоть, во что вляпался?
– В страшное дерьмо, – вздохнул Соколов.
– Со мной не поделишься? – шутливо спросил Гонгадзе.
– Не поделюсь, – серьезно отвечал Соколов. – Это мое дело.
– Послушай совета старого грузина, Максим! Брось это дело! Дочку товарища ты не вернешь. А тебя самого свернут в бараний рог. Я их знаю, Максим. Отступись!
– Не могу…
Гонгадзе обдал Соколова крепчайшим коньячным перегаром.
– Правильно о русских мужиках говорят, что вы еще не вышли из первобытно-общинного строя.
– А на Кавказе не мстят за надругательство над памятью друга?
Гонгадзе резко встал и, не прощаясь, нетвердой походкой пошел в сторону Гагаринского переулка. Соколов смотрел на его спину в светлом плаще и думал, что ему почему-то совсем его не жаль. Видимо, Резо спивается и с места своего полетит. В последнее время капитан очерствел душой. И только образ Лизаветы всплывал в памяти все чаще, неотступно и сдавливал сердце холодной рукой.
Как-то ему приснился мертвый Василий Половинкин.
Вернее, во сне он был не только живой, а молодой совсем. В том нежном возрасте, когда они с Максимом за девками уже бегали, но по-серьезному еще не получалось. Молодой-то молодой, но уже без ноги, с обрубком, из которого торчит грубый деревянный протез. Стоит, опираясь на кривой костыль, и протезом ковыряется в сухой навозной куче. Сосредоточенно так ковыряется… А Максим (уже взрослый, в капитанской форме) в толк взять не может: что ему в навозной куче понадобилось?
– Ты что там потерял, Вася?
– Я, дядя Максим, ногу свою потерял, – отвечает.
– Какой я тебе, к чертям, «дядя»! Мы с тобой ровесники!
– Это все равно. Мне без ноги нельзя.
– Нет здесь твоей ноги, Вася. Твоя нога в немецкой земле осталась.
Заплакал Василий и обернулся. Смотрит Соколов: а это не Василий вовсе, а Гена Воробьев. И еще видит: из навозной кучи и впрямь человечья нога торчит. Босая, с пальцами почерневшими, и легонько ими шевелит. Заметил ногу и Воробьев, обрадовался. Схватил ее, скинул с ремней протез и давай мертвую ногу к обрубку прилаживать.
– Стой, Гена! – смеется Соколов. – Это не твоя нога, а Половинкина!
– Как не так, – возражает Воробьев. – Мне ее сам Василий Васильевич подарил. Но я ее потерял, когда за конями убирал.
– Нет, Генка! – продолжает смеяться Максим. – И нога не твоя, и навоз ты не мог за конями убирать. Ты тракторист, а не конюх.
– Как не так. Я – конюх.
Стоят они так и препираются. Глядь – а нога куда-то пропала!
– Стой! Стой! – кричат оба. А нога, подпрыгивая, вниз по взгорочку к речке от них удирает и пальчиками черными шевелит. Доскакала до речки и – бултых! Только круги по воде.
Рассказал Соколов этот сон Прасковье. Жена всполошилась, побежала к гадалке. Вернулась озадаченная. Гадалка объяснила значение сна так: что найдешь, то потеряешь, потом снова найдешь, а только будет это не твое, а чужое. Вот и понимай как хочешь.
– Держи, Максим!
Соколов поднял голову и увидел Гонгадзе. Его приятеля шатало, но вид у него был боевой. Он протягивал Соколову тонкую папку:
– Держи…
– Что это?
– То, что успели собрать на твоего клиента. За эту папочку, Максим, в уголовном мире дали бы очень неплохие деньги. Потому что с ее помощью из Гнеушева можно вытянуть еще более хорошие деньги. С этими документами ты над ним царь и бог. Но ты же не воспользуешься ею в незаконных целях, товарищ?
– Спасибо, Резо! Извини, я плохо о тебе подумал…
– Я это почувствовал. Потому и вернулся… Удачи тебе, Максим!
Преступление и наказание
Дверь в квартиру Гнеушева была приоткрыта. В голове Соколова мелькнуло неприятное подозрение: а что если физкультурник уже мертв? Капитан заходит, обнаруживает мертвое тело. Его дальнейшие действия? По закону он должен позвонить в милицию. В интересном же положении он окажется! Какого черта его принесло в квартиру человека, с которым он один раз встречался в Малютове?
А может, и еще хуже. Они имитировали новое ограбление. Повторная кража тех самых картин. Под его, Соколова, визит. Капитан выходит из разоренной квартиры и нос к носу сталкивается с хозяином. «Здрас-сте! Извините, Борис Вениаминович, я тут случайно. Заглянул, знаете ли, по дороге. Ой! Да у вас дверь была открыта! Картины, говорите, пропали? Помилуйте, я-то тут при чем?»
Бежать! Нет, уже поздно.
– Да входите, капитан! – раздался из глубины квартиры насмешливый голос Гнеушева. – Не воображайте себе бог знает что! Я уже и кофе сварил!
Гнеушев встречал его в прихожей в расшитом серебряными драконами японском халате, дружески протягивая руку. Капитану ничего не оставалось, как ее пожать.
– Как вы узнали, что я за дверью? – спросил он.
– Ай-яй-яй, Максим Максимыч! Для сыщика вашей квалификации задавать такие вопросы неприлично! Маленькая месть, капитан! В Малютове вы позволили себе поиграть со мной. Между прочим, я этого не прощаю. Так что вы легко отделались. Но что же мы стоим? Кофе стынет! Этот кофе нельзя подогревать! Это не магазинная бурда, это настоящий кофе из Бразилии.
– У вас всё настоящее, – ворчал Соколов на кухне, отхлебывая горький ароматный напиток из крохотной чашки, которую он толстыми пальцами едва удерживал в руке. – Настоящий кофе, настоящая живопись…
– Да! – не без гордости согласился Гнеушев. – Я собираю только великую русскую живопись. Прошли времена, когда я гонялся за альбомами импрессионистов и часами простаивал в Пушкинском музее перед мазней какого-нибудь Матисса. Теперь этого добра мне даром не нужно. Недавно я побывал в Нью-Йорке и посетил музей «Метрополитен». Там этих Мане, Моне и Ренуаров как грязи! Безлюдные залы, битком набитые французской живописью. «Боже! – подумал я. – Какие же мы провинциалы с нашей варварской любовью к поздним французам!» И при этом не умеем ценить собственного великого модерна – Филонова, Малевича, Кандинского, Петрова-Водкина! Я уже не говорю о нашем золотом фонде – русском пейзаже конца девятнадцатого века. Вы любите Левитана, Саврасова?
– «Грачи прилетели», – неуверенно сказал Соколов. – А что, простых учителей физкультуры уже награждают поездками в Америку?
– Времена изменились. Мы дружим с США.
– Ну и кого из дружественных нам американцев вы, извините за выражение, завалили?
Читать бесплатно другие книги:
