Полуденный бес Басинский Павел
– Да, это вопрос… «Расстрелять!» – воскликнул Алеша Карамазов у Достоевского. Вот и выходит, что самый короткий путь бывает самым недостижимым. Но старец все-таки прав в своей мысли.
– Что было дальше?
– Как ни странно, я успокоился. Думаю: раз старичок ругается, значит, ничего исключительного не было. Значит, с этим можно дальше жить. Ну, допустим, живой труп… Но ведь наука подбирается к чему-то подобному. Может, мой приятель – великий ученый, соединивший науку с магией. Словом, решил я с этим на трезвую голову разобраться. А пока извинился перед Настей, перед Беневоленским, отцу Тихону сухо кивнул и собрался уходить.
Тихон пожелал меня проводить. Вышли мы на церковную площадь. Полная луна, красная как кровь. Тучи по небу бегут, брусчатка на площади, как чешуя, и от света луны тоже красная, будто вся в крови.
«Вот вы материалист, – говорит отец Тихон. – Я настоящих материалистов очень уважаю. Большое мужество надо иметь, чтобы оставаться мыслящим человеком, не веруя в Бога. Только никакой вы не материалист, Петенька. Если бы вы были настоящим материалистом, вы бы подвергли сомнению существование живого трупа».
«Завтра я и собираюсь это выяснить, – надменно отвечал я, – и не сомневаюсь, что всё это получит материалистическое обоснование».
«Не сомневаетесь? – живо спросил старец. – Тогда я предлагаю вам заключить пари. Эту ночь вы проведете в храме. Трижды за ночь я навещу вас. Если с вами ничего не случится и до первых петухов вы не попросите выпустить вас (а я вас, голубчик, крепко-накрепко запру, да и вам советую изнутри хорошенько запереться), я признаю свое поражение. Я сделаю это публично, в вашей комсомольской печати. Если наоборот… Мне будет достаточно приватного признания вами существования загробного мира. Согласны?»
– И вы согласились? – воскликнул Джон.
– Идея была безумной, – отвечал Чикомасов, – но не лишенной прямой для меня выгоды. А что такого? – подумал я. Просижу в церкви до утра, а наутро отведу старца в «Правду Малютова» к Мишке Ивантеру. Пусть старец публично покается в своем мракобесии. В те годы это было повальным явлением. Многие бывшие верующие давали в печать признания, как их затянуло в болото религии.
– Кто такой Ивантер? – спросил Половинкин, пряча взгляд.
– Местный журналист. Когда-то мы с ним дружили. Нас было три мушкетера, вернее, три бузотера. Я, Миша и Аркадий Востриков, сейчас он следователь в прокуратуре. Теперь мы с Ивантером враги. Ну его к лысому! Связался с какой-то международной сектой, получает от них деньги. Мечтает собственную газету основать. Но кто платит, тот и музыку заказывает. А стоит за этим не кто иной…
– Вирский?
– Угадали.
– Я уже понял, что в России все знакомы друг с другом.
– Словом, ударили мы со старцем по рукам, как мальчишки, и пошли к храму, – продолжал Петр Иванович. – «Как вы собираетесь его открыть, – спросил я, – ведь ключа-то нет?» – «Я его стибрил», – смеется отец Тихон, достает ключ и отпирает железную дверь.
Остался я в храме один вместе с иконами и лампадкой негасимой. Пообвыкся в темноте, зажег одну из свечей, что мне отец Тихон оставил, и пошел бродить. Вроде как на экскурсии. Собор наш по столичным меркам невелик, но для уездного города изряден. Построен очень давно сторожевыми казаками, и не только для службы предназначался, но и для обороны от кочевников. Поэтому стены в нем крепкие, из толстого бревна, а окошки маленькие. Это уж потом, в начале нашего века, была сделана в южном приделе большая застекленная дверь.
Словом, гуляю я по церкви и посмеиваюсь. Не страшно ничуточки! Всё воображаю, как наутро над старцем посмеюсь. Как вдруг…
Вам не случалось, Джон, испытывать мгновенный и необъяснимый ужас? Такой, от которого стынет кровь и останавливается сердце? Вы представить себе не можете, что такое пустой храм ночью! Нет зрелища более таинственного! Весь мир вокруг спит, но храм не спит! Иконы – не спят! И каждый лик смотрит исключительно на тебя, проникая в самую душу! Ты отчетливо понимаешь, что ты среди них чужой. Ты один, а их много. Они немо вопрошают: зачем ты здесь? Этот безмолвный хор нарастает, пока не разорвет сердце!
Джон слушал его внимательно, затаив дыхание и выпустив от волнения на губах пузырек слюны, похожий на маленький бубл-гум.
– Уснуть я не мог и сидел на скамеечке. Многое вспомнил: детство, первую любовь, комсомольские собрания. Двух девушек, которых я совратил, только чтобы перед друзьями своей победой похвалиться. И еще, и еще… И стало мне вдруг не то чтобы стыдно, но – обидно! Вот, думаю, какая бессмысленная жизнь! Ведь в детстве я мечтал стать Чкаловым, Папаниным! Парень, мой ровесник, Юрий Гагарин, уже в космосе побывал. А я кому нужен, кроме своей матери?
Вдруг слышу: в стеклянную дверь кто-то скребется. Птица, не птица? Уж больно настойчиво скребется. Подхожу, но в темноте за стеклом ничего не вижу. Зато слышу голосочек – тихий, женский. Страшно, но приближаю лицо к стеклу. А за дверью – Настенька стоит, босая, в одной ночной рубашке.
Что тебе, говорю, Настя, нужно? Иди домой, замерзнешь.
А она так жалобно: «Пустите меня, Петр Иванович, Бога ради! Мне в доме страшно! Там все спят, одна только я не сплю!»
Постой, думаю! Откуда она знает, что я здесь? Тихон рассказал? Значит, они с Беневоленским вместе решили надо мной посмеяться? Смотрю на ее голые ноги, а они уж синие и в розовых пупырышках. И просит и просит меня впустить. И подмигивать уж начала: мол, пусти, Петенька, не пожалеешь! А мне и неприятно, и влечет меня к ней страшно! Самая обыкновенная похоть… Даже руки трясутся, вот как сейчас, и в животе холодно. Так и не терпится ее на скамью повалить и исцеловать всю под рубашкой – озябшую такую, в пупырышках.
Петр Иванович перекрестился и жалобно посмотрел на Половинкина, как бы ища у него понимания и поддержки. Половинкин отвел взгляд.
– И открыл бы. Открыл! Но чу! Железная дверь со скрипом отворяется. На пороге стоит старец Тихон с фонариком. Сам в храм не заходит, спрашивает: «Как вы?» Бегу к нему: «Как же вы девушку босую, неодетую ночью на улицу выпустили?» Он удивленно: «Какую девушку?» – «Настю…» – «Нет, – отвечает отец Тихон, – Настя спит давно. Но вообще, – продолжает он, – вы ничему не удивляйтесь и никому не отпирайте. Ни Насте, никому». И ушел, заперев за собой дверь. Я гляжу, а Насти и след простыл.
Лег я на лавочку, но не тут-то было. В этот раз в стекло не скреблись, а стучали громко и настойчиво. За дверью стоял гневный Меркурий Афанасьевич. «Не ожидал я этого от вас, Петр Иванович! – сердито говорит он. – Не думал, что вы способны залезть в храм, как тать в нощи! Вижу, в храме свет горит, и тени мечутся. Подумал: воры. Хотел уж Настюшку в милицию послать, да надумал разбудить отца Тихона. Он мне во всем и сознался. Ай, нехорошо! Немедленно открывайте!»
Я уже к затвору рукой потянулся, – дрожащим голосом продолжал Чикомасов, – но точно кто-то мне на ухо шепнул: «А ты испытай его!» – «Не обижайтесь, – говорю. – Но странно мне, что вы не через главный вход сюда пожаловали. Потому, прежде чем я вам дверь открою, перекреститесь трижды!»
В глазах Петра Ивановича стоял испуг, как будто он заново переживал события той ночи.
– Ох и осерчал Беневоленский! «Ах ты, такой-сякой! – кричит. – Да как ты смеешь меня, священника, испытывать! Да ты безбожник, хулиган, а может быть, еще и вор! Вот я тебя в милицию!»
«Эге! – думаю. – Боится старичок креста!» А вслух говорю: «Заявляйте хоть в милицию, хоть в прокуратуру, но, пока крест на себя трижды не наложите, не пущу. И вообще: что это вы, Меркурий Афанасьевич, какой-то не такой? Я вас таким злым прежде не видел».
– Это был не Беневоленский, – прошептал Джон.
– Конечно, – ответил Петр Иванович.
– Не много ли привидений за одну ночь?
– Много не много, слушайте дальше. Что стало происходить с Беневоленским, вернее, с тем, кто за него себя выдавал, ни пером, ни речью не описать! Весь он стал содрогаться изнутри. Точно волна сквозь него проходила, как у кошки, когда она блюет. Черты лица его ежесекундно менялись, и мне казалось, что передо мной не один, а десять человек. Вперив в меня злые желтые глаза, он стал выламывать дверь со страшной силой. На счастье, она была дубовой и крепкой, и только мелкие стекла из нее посыпались. «Я проучу тебя!» – кричал он. И в тот самый момент, когда я уже лишался от ужаса чувств, снова скрипнула железная дверь. Оборотень, погрозив кривым коричневым пальцем, быстро исчез. Как в воздухе растаял. С воплем бросился я к старцу. Никогда еще появление живого человека не было для меня таким радостным.
– Вы проиграли пари?
– Погодите. Я – к нему, а он меня оттолкнул. «Ну что, – спрашивает он меня, как вы сейчас, – проиграли пари?»
Не знаю, что со мной произошло, а только снова обозлился я. Обозлился и засомневался. Что это, думаю, он появляется всегда вместе с оборотнями? Оборотни ли это? А может, они сговорились втроем? А может, и Вирский с ними заодно? Совсем помутился у меня рассудок. А известно, что нет человека более уверенного в себе, чем помешавшийся. «Я остаюсь», – заявляю гордо.
Отец Тихон запер храм, и тотчас же на полу возникла громадная тень, взмахнув демонскими крыльями. Я посмотрел на стеклянную дверь… Два горящих зеленых глаза сверкали на фоне какой-то темной массы при невыносимо яркой луне. Когтистые перепончатые лапы царапали по двери и окнам храма. И вдруг раздался дикий хохот, от которого я едва не умер.
– Это были филины или совы, – предположил юноша. – Однажды к нам в дом ночью залетела сова и наделала столько шума, что мои приемные родители вызвали полицию.
– Это неважно, – спокойно отвечал священник, – через кого действует на нас враг. Сам ли он превращается в людей и в животных или насылает их на нас. Важно, что душа моя в тот момент так испугалась, что на время рассталась с телом. Как птичка она выпорхнула из своей телесной клетки. О-о, Джон, нет ничего более жалкого, чем тело, из которого выпорхнула душа! Я видел себя распластавшимся на полу, и мне было и жалко себя до слез, и противно смотреть на живой труп!
Не буду рассказывать обо всем, что было со мной той ночью, которая показалась мне вечностью. Когда я очнулся, я был совсем другим человеком. Отец Тихон с Беневоленским нашли меня в алтаре, на коленях. Я непрерывно произносил слова молитвы, самой краткой, самой простой и надежной: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Хотите – верьте, хотите – нет, но никогда раньше я не слышал этих слов.
– Старец жестоко поступил с вами, – потрясенно сказал Половинкин. – Я где-то читал, что на ночь в церковь запирают послушников накануне пострига и далеко не все выдерживают это испытание.
– Да, он поступил со мной жестоко, – согласился Чикомасов, – но он знал о том, что мне предстоит. Отец Тихон просто толкнул меня в шею и сказал: «Иди и не бойся, дурачок! Есть вещи пострашнее твоих страхов и сомнений. Если ты не сойдешь с ума этой ночью, потом ты уже ничего не будешь бояться». Он и с другими духовными учениками не менее суров. Но он знает, что делает, и ему можно доверять. А у вас, Джон, есть человек, которому вы могли бы полностью доверять?
Джон вспомнил отца Брауна, но промолчал.
– А разве вам легко, Джон? – не успокаивался Чикомасов. – Разве вам на вашем пути к Богу легко?
– Не знаю, – ответил Половинкин. – Но я точно знаю, что я не приду к вашему Богу. Не хочу я такого жестокого Бога.
Оставшийся путь они проделали молча, не глядя друг на друга и как бы стесняясь того, что недавно друг другу наговорили…
– Вот мы и дома! – вдруг радостно сказал Петр Иванович.
Гнездо Чикомасовых
– Вот тут это всё и было! – говорил Петр Иванович, глуша двигатель. – И ничегошеньки с тех пор не изменилось.
Дом, возле которого остановилась «нива», был построен молодым Беневоленским незадолго до революции. Он был невелик, но уютно спланирован и удачно расположился в тени столетних лип, освежавших своей прохладой еще строителей этого дома. Беневоленский строил его по особому плану, без расчета на многочисленное семейство: своих детей у них с женой не было. После прихожей была светлая гостиная с четырьмя окнами на юг и двумя на восток, с видом на храм; небольшой кабинет и весьма обширная спальная комната, соединенная с кабинетом арочным проходом, занавешенным веселеньким ситчиком. В кабинет можно было попасть также из гостиной. Кухня и кладовая имели отдельные входы из прихожей.
Женитьба Петра Чикомасова на помощнице Беневоленского Насте совпала с окончанием Петром духовной семинарии в Загорске. Известно, что накануне выпуска в назначенный день в Троице-Сергиевой лавре собираются девушки, повязав для этого случая особые платочки. Будущие батюшки уже знают, зачем девушки здесь. На этих смотринах поповских невест «случайно» оказалась Настенька, посланная Беневоленским поздравить выпускника и сопроводить в Малютов. Настенька не знала о смотринах, но платочек, по совету Беневоленского, надела именно такой, как следовало. И вот она стояла среди невест, озираясь и не понимая, почему на нее бросают многозначительные взгляды.
Заметив ее, Чикомасов улыбнулся:
– Ты что же, Настенька, жениха приехала себе искать?
– Нет, я за вами, Петр Иванович, приехала… – строго возразила она. – А замуж за вас я вовсе не собираюсь, хотя вы мне когда-то и предлагали.
– Да я же пошутил тогда, дурочка, – смутился Чикомасов, вспомнив некрасивую историю из своей комсомольской молодости, когда он в карты проиграл дружкам торжественную клятву жениться на ненормальной приживалке Беневоленского и не выполнил ее только потому, что, узнав о клятве, священник сурово его отчитал и пригрозил написать жалобу в обком.
Услыхав «дурочка», Настя горько-горько заплакала. Уж сколько она всего передумала об этой встрече! Сколько навоображала об их совместной поездке домой… И вот тебе – получи: «Дурочка»!
И только тогда Чикомасов понял, что всё, что случилось с ним прежде, весь тот духовный переворот, который он пережил той ночью в церкви, все те мытарства и страдания, что достались ему и от властей, и от родной матери, чуть не погубившей собственного сына, принудительно поместив его в психлечебницу, – всё это было не более чем расчесыванием своей гордости в сравнении с тем, что предстояло ему сделать здесь и теперь. Не из жалости сделать, а по сердечной любви… Через месяц они обвенчались. А вскоре умер старый священник, завещав молодым и свой дом, и свой приход…
Как только «нива» остановилась у калитки, из дома высыпала ватага детишек, человек пятнадцать, одетых однообразно, но опрятно.
– Мои! – с нежностью объявил Петр Иванович.
– Неужели всё ваши? – не удержался Половинкин.
Окруженные детьми, они вошли в дом. В прихожей их встретила невысокая, круглая, средних лет женщина с румяным нездоровым лицом и большими серыми глазами навыкате, смотревшими на Джона испуганно и настороженно. Это была хозяйка чикомасовского гнезда матушка Анастасия Ивановна.
– Вечно ты, Петруша, не ко времени являешься! – сварливо набросилась она на супруга, сухо поздоровавшись с Джоном. – Только детки сели ужинать! А ну, саранча, марш за стол!
Саранчу как ветром сдуло.
– Вот тебе и раз! – шутливо возмутился Чикомасов. – Вот тебе и горячий прием едва не погибшего в столице мужа.
– И как это ты, интересно, там погибал? – продолжала ворчать попадья. – Водочки, поди, снова перекушал.
– Настенька… – смущенно пробормотал Петр Иванович, незаметно головой указывая на Джона.
Она подозрительно осмотрела пыльные джинсы и кроссовки Половинкина.
– Кто такой? – бесцеремонно спросила попадья. – Опять студента привез? От него тоже водкой пахнет.
– Что ты, Настюшка! – взмолился Чикомасов. – Какой студент? Это Джон Половинкин, он из Америки приехал!
– Все равно, нечего на меня перегаром дышать!
Но уже через минуту она сменила гнев на милость:
– Проходите в светелку, молодой человек!
А у нас уже есть один гость, – предупредила она. – Тихон Иванович позавчера приехали.
– Радость какая! – воскликнул Чикомасов.
– И еще один гость, вернее – гостья! – хвастливо продолжала попадья. – И не к этому ли молодому человеку она прилетела?
– Прилетела? – спросил Чикомасов.
– Ну да! Лягушка-путешественница!
«Похоже, они оба сумасшедшие», – подумал Джон и робко вошел в зал. За длинным столом вместе с чикомасовскими детьми гордо восседала Ася Чагина.
– Ты что здесь делаешь?! – бросился к ней Половинкин, слишком заметно обнаруживая радость.
– Прифет, американес! – с набитым ртом, из которого сыпались хлебные крошки, сказала Ася. Она помахала ручкой перед лицом, как бы говоря: «Нельзя целоваться – не видишь, я ем!» Перед ней стояла миска алого густого борща, такого аппетитного, что у Джона слюнки потекли.
– Как ты сюда попала?!
Оказалось, что после прощания с Джоном Ася поехала домой, но мать, как и обещала, в квартиру ее не пустила. Она вернулась к Барскому, но не застала его дома. («А если бы застала?» – ревниво подумал Джон.) Тогда она отправилась по вокзалам искать поезд до Малютова – название она запомнила из общего разговора. На Курском вокзале села в электричку и зайцем доехала сюда. По пути контролеры хотели ее высадить, но она ловко прикинулась глухонемой.
– Как ты нашла дом? – все еще удивлялся Половинкин.
– Думаю, это было гораздо проще, чем найти поезд до Малютова, – засмеялся священник. – Долго же мы ехали, Джон… Эта моя вечная болтливость!
Девочка продолжала уплетать огнедышащий борщ, не забывая часто макать хлеб в общую миску с густейшей домашней сметаной. Вообще, вела себя очень непринужденно и отличалась от чикомасовской ребятни только своей вызывающе короткой майкой-топик и шортами с бахромой по краям, сделанными из обрезанных джинсов. На эту майку и шорты, как заметил Джон, взрослые чикомасовские девочки время от времени посматривали с потаенной завистью, а мальчики, что сидели поближе к Асе, косились со слишком подчеркнутым равнодушием.
– Где же отец Тихон? – нетерпеливо спросил Чикомасов.
– В кабинете отдыхают! – шепнула попадья.
– Они уже проснулись! – раздался бодрый высокий голос, и в зал быстро вошел древний старик в парусиновом костюме и шапке-сванке, из-под которой выбивались пепельно-седые кудри. Чикомасов подбежал к нему и пал на колени, сложив ладони лодочкой, точно просил воды ему налить. Старик нежно погладил его по голове и, подняв за плечи, поцеловал в губы. – Бог да пребудет с тобой, Петенька! – сказал он. И без всякого перехода приказал: – Предъявляй американца!
Растроганный Чикомасов взял старца под руку и повел к Джону, но на их пути уже стояла Ася. На ее щеках оставались жирные следы от сметаны.
– А я про вас знаю, – предупредила она отца Тихона, – вы тот юродивый, который был епископом.
– Правильно, – улыбнулся старец.
– А епископ это большая должность? – спросила Ася.
– Как бы тебе объяснить… Юродивый поважнее будет.
– А у меня мать тоже юродивая, – продолжала девочка, – и очень большая дура!
– Не глупее тебя, лягушонок, – возразил отец Тихон, – а кто родителей ругает, тому счастья не будет.
– Значит, мне счастья не будет? – обиделась девочка.
– Тебе будет, лягушонок, – успокоил ее старец. Он мягко отстранил ее и подошел к Джону. – Ну, здравствуй, – просто сказал он, как будто они не виделись пару дней. – Вернулся?
– Вернулся, – так же просто ответил Половинкин.
– Пошли погуляем?
– Погуляем.
– И я с вами! – закричала Ася.
– А ужинать? – встряла попадья.
– Нет, Настенька, – отвечал отец Тихон, – поесть иностранец всегда успеет. Твой борщ и холодный хорош. А ты, Асенька, иди с девочками посуду мыть и заодно расскажи, что в Москве приключилось.
– Как? – Ася сделала огромные глаза. – Вы ничего не знаете о РЕВОЛЮЦИИ?! Вы что, радио не слушаете? Ну вы и темный народ!
Она мгновенно забыла про Джона и помчалась собирать посуду, по пути захлебываясь горячими словами:
– Там ТАКОЕ было! ТАКОЕ!
Ребятня слушала ее жадно, а попадья недоверчиво качала головой.
Джон с отцом Тихоном вышли из дома и медленно брели по церковной площади.
– Хотите меня в храме на ночь запереть? – не то в шутку, не то всерьез спросил Половинкин.
Старец его словам не удивился.
– Рано тебе, – серьезно ответил он, – ты еще совсем пустой человек.
– Почему это я пустой?
– Потому что тебя еще нет. Не был ты на этой земле задуман. Случайно на свет появился, случайно и исчезнешь.
– Ну что вы за народ такой! – злился Половинкин, забегая то справа, то слева от старца. – В Америке сто раз подумают, прежде чем сказать сироте, что он сирота.
– А ты и не сирота, – грубо оборвал его старец, резко остановившись. – Ты не сирота, Джон! Ты ни то ни сё, половинка с четвертинкой… Недоделанный ты.
– Это я-то недоделанный! – завопил Джон. – Это вы тут все недоделанные! Я гражданин величайшей страны! Да знаете ли вы, что если со мной что-нибудь случится, если я, как вы выразились, случайно исчезну, вопрос обо мне будет решаться на уровне президента США? Мне на помощь отправят вертолет с морскими пехотинцами!
Старец сильными перстами больно взял его за руку.
– Пехотинцы, говоришь? Нет, никто тебе, Ванька, не поможет! Ни морские пехотинцы, ни президент ваш, ни даже я сам! Страшная война за тебя идет, страшная! Много из-за тебя народу пострадать может. Ты зачем сюда приехал, а? По приказу Вирского сюда приехал? А разве тебя сюда звали? Ты что себе думал, когда сюда ехал? Ты хотя бы представляешь, кто такой Вирский? Какая огромная сила в нем!
– Откуда вы знаете про Вирского?
– От верблюда! Но тут Родион ошибочку совершил, силушку свою переоценил. А силушка у него уж не та! Растратил он силушку на суету сует, на деньги агромадные.
– Тихон Иванович! – внутренне собравшись, попросил Джон. – Прекратите юродствовать. Расскажите о моей матери…
– Ваша мать русалка, молодой человек, – неожиданно перейдя на «вы», спокойно заявил отец Тихон. – Говорю вам это так же ответственно, как то, что ваша жизнь находится в большой опасности. Вирскому вы необходимы только как приманка для вашей матери.
– Что за бред?!
– Вирский потерял вашу мать из поля зрения. Все время после ее убийства он терзал ее неприкаянную душу, обещая ей встречу с вами. В тот день, когда она перестала ему верить и сбежала от него, у Вирского как раз намечался в его деле какой-то решительный шаг. Думаю, что это так, иначе он не вызвал бы вас. Вирский – это страшный человек! Он помешан на идее грандиозного жертвоприношения, в результате которого он хочет вступить в переговоры с дьяволом и предложить ему нечто вроде протокола о намерениях. Нет сомнения, что он проиграет, потому что состязаться с Сатаной на его территории невозможно. Но сколько после его поражения останется жертв? Поэтому мы стараемся ему помешать…
– Кто мы?
Старец вдруг засмеялся и, как мальчишка, боднул Джона головой в плечо.
– Мы? О, это великая сила! В данный момент это я, Петр Иванович с семьей и, кажется, еще эта… как ее бишь? – Ася?
– Что же вы мне предлагаете?
– Я предлагаю тебе выбор. Или ты доверишься нам. Или станешь одной из жертв Вирского и поможешь в его отвратительном деле, да еще и ценой своей жизни.
– Но я вас совсем не знаю! – воскликнул Джон.
– А Вирского ты знаешь? – едко усмехнулся старец. – А себя самого ты знаешь? Что делать, Ванечка? Что делать, это твоя судьба! Но ты не должен торопиться. Это Вирский должен вечно спешить. Дело его механическое и не терпит промедления. У тебя же в запасе есть целых три дня.
– Сколько-сколько?
– Это все, что у тебя есть. Видишь ли, с самого начала в твоей судьбе было что-то противное естественному ходу вещей. Каждый человек – Божий замысел, но в твой замысел вмешалась какая-то другая воля. Ты пытаешься ускользнуть от своей судьбы, Джон. Ты хочешь убедить себя, что ты сам распоряжаешься собой. Но в глубине души – да-да! в глубине своей глупой и еще не проснувшейся души – ты чувствуешь, что это не так. Ты спишь, но ворочаешься во сне. Эй, просыпайся, Джон! Обратись с молитвой к Создателю! Пусть Господь Сам укажет тебе дорогу к твоему месту на этой земле.
– Где находится могила моей матери? – спросил Половинкин.
– Ну слава Богу! – воскликнул старец и порывисто обнял его. – И молитва не потребовалась! Или кто-то сейчас крепко молится за тебя. Очень крепко кто-то за тебя молится!
Пробуждение
Его разбудил солнечный луч, ласкавший правую щеку из-за неплотно задернутых ситцевых занавесок. Он сладко потянулся, но не спешил открывать глаза.
Так он часто просыпался в Питтсбурге: от нежного солнечного ожога на щеке, бесконечно потягиваясь, но не открывая глаз, пока отец Браун и Нина (просто Нина, как он называл свою приемную мать) не войдут его в комнату, не коснутся прохладными губами его нагретой щеки и не скажут в один голос:
– Happy morning, darling![4]
Их голоса звучали как два одинаковых колокольчика. Это была их игра. Он должен был угадать, чей поцелуй был первым. Губы отца Брауна и его супруги были неразличимы в своем прикосновении, как и запахи, исходившие от стариков. Да они и меньше всего были похожи на супругов. Скорее на брата с сестрой. Если Джон угадывал, чей был поцелуй, старики хлопали в ладоши. Это предвещало удачный день.
В Питтсбурге Джон никогда не задумывался, почему его приемные родители придавали такое значение этой смешной примете. Но сейчас он мучительно пытался вспомнить: а в тот день, когда Нину сбил огромный рефрижератор, непонятно как оказавшийся на их узкой улочке, он угадал поцелуй или нет?..
Половинкин зевнул, еще раз сладко потянулся, почмокал, как в детстве, открыл глаза и обнаружил себя на диванчике в кабинете Петра Ивановича. Он ночевал тут один, и ему стало неловко оттого, что ему отвели отдельную комнату. Как разместились на ночь все остальные обитатели чикомасовского гнезда?
Надев джинсы и кроссовки (кем-то тщательно вычищенные), он вошел в гостиную. Старец Тихон сидел в кресле под красным матерчатым торшером.
– Утро доброе! Как вам спалось? – спросил он.
– О’кей!
Из кухни раздавались женские голоса. В дверях показалась высокая девушка с красивой шеей и очень короткой стрижкой, с перепачканным мукою личиком, в котором Джон не сразу с изумлением узнал Асю. Но какая же с ней произошла перемена! Вместо майки и шортов ее стройное, уже по-женски оформившееся тело облегало простенькое желтое платье, спускавшееся чуть ниже колен. Платье превратило Асю из «нехорошей девочки» в весьма симпатичную девушку. После короткой стрижки исчезли кислотные пряди волос, они стали темно-каштановыми и отливали золотом, если попадали в солнечные лучи. Впрочем, стрижка была слишком коротка для нее и делала ее похожим на мальчика. Но от этой короткой стрижки больше всего повеяло свежестью и какой-то надеждой. Джон, не стесняясь, любовался ею.
– Проснулся, американец? – спросила она, и сразу же голос ее, резкий, грубый, вернул ее прежний образ. – Вообрази, – возмущалась Ася, – Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Бросила в печь и сожгла! Я проснулась, а на стуле вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница, блин! Пришлось заодно постричься как тифозной!
– Зачем же? – издевательски спросил он.
– Ты тупой?! С кислотой и в этом платье?!
– И правильно, что сожгла, – ворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. – Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Я не знала, что одежонка твоя таких сумасшедших денег стоит. Думала, ты это с помойки подобрала. А платьишко это ничего, совсем еще новое. Варя и года его не проносила. И ты в нем хороша!
Услышав комплимент, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула в сердцах и пошла на кухню, бормоча под нос: «Как ты эту вертихвостку ни одень…»
– Правда, хороша? – спросила Ася.
– Очень! – честно сказал Джон. – Ты стала совсем как взрослая девочка.
Она сразу надулась:
– Сам ты… как взрослый мальчик!
Настроение ее испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипение масла и дразнящий запах жареного домашнего теста. Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с яйцами, рисом и луком.
Из-под торшера послышался смех.
– Да, юноша… Непростая девушка, – произнес отец Тихон. – Трудно тебе с ней в жизни придется!
– Почему это мне? – фыркнул Половинкин.
Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.
– А где Петр Иванович? – спросил Джон.
– Где ему быть? – крикнула из кухни попадья. – В храме, на службе! Истомились без него наши бабы! Каждое утро про него спрашивали!
Тихон Иванович осуждающе покачал головой.
– Большой грех ревновать мужа к прихожанкам, – сказал он.
В дверном проеме возникла Анастасия Ивановна в цветастом переднике.
– Да если бы только наши! К нему уже из Города приезжают! Была тут одна на прошлой неделе. Креститься надумала… В Городе ей подходящего попа не нашлось, ей моего непременно подавай!
– Ты что говоришь, безумная! – воскликнул старец. – Не твоего ума это дело. Твое дело дом содержать и детей кормить.
– Неправда ваша, – неожиданно твердо возразила попадья. – Без меня, с одним Петей да с дьяконом нашим шалопутным, весь приход давно бы развалился.
– Может, и так, – охотно согласился старец. – А все-таки не лезь! Женщину эту, из Города, Петя по моей личной просьбе крестил.
Попадья смутилась:
– Что ж вы мне сразу, Тихон Иванович, не сказали? Грех на душу взяла…
– Ничего, – улыбнулся старец, – милые бранятся, – только тешатся. Однако за крещением подсматривать не моги! Старушек своих к наушничеству не склоняй!
Попадья быстро исчезла на кухне.
– Тихон Иванович, – понизив голос до шепота, спросил Джон, – не может быть, чтобы это были… их собственные дети?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вы меня прекрасно понимаете! – рассердился Джон.
– Да, у Чикомасовых нет своих детей. Эти ребята из детского дома.
– Интересно. – Джон помрачнел. – По какому принципу они их выбирали?
– Ах вот ты о чем… А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь, а в интернате, а тех, кто постарше, – в колонии для несовершеннолетних.
– Мне можно на службу? – спросил Джон.
– Сходи! – обрадовался отец Тихон. – Как раз к началу успеешь!
– И я с тобой! – крикнула Ася, выскакивая из кухни в переднике.
– И ты сходи, – разрешил старец. – Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.
– Откуда вы знаете?
– Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крестик на груди носить положено.
– Неужели ты тоже верующая? – спросил Джон, когда они пересекали церковную площадь. Он посмотрел на Асю и прикусил язык. Она снова преобразилась. Он и не заметил, как она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платок и превратилась в основательную богомолку.
В храме было сумрачно и прохладно, холоднее, чем снаружи. Остановившись в притворе, Джон и Ася с интересом смотрели на затылки богомольцев, в основном пожилых женщин и старух. Служба еще не началась.
– Приехал? – услышали они шепот.
– Приехал!
– Хорошо! Новенький, который его заменял, совсем, прости господи, бестолковый!
– Молодой еще!
– Ага! Я к исповеди приготовилась, а отец Петр в Москву уехал. Пришлось снова говеть. А мне врач не разрешает.
– Ничего, нынче исповедуешься.
– Ага!
– Слыхала? Отца Петра скоро в Москву переводят.
– Да ты что-о-о?!
– А зачем он в Москву ездил? Говорят, призвал его святейший, обласкал и говорит: «Наслышан я о тебе, отец Петр! Хватит тебе в твоей глухомани талант в землю зарывать! Даю тебе приход наибольшой, самый богатый, в центре Москвы. А не то – иди ко мне в секретари!»
– Правильно! Отец Петр высокого полета батюшка!
Читать бесплатно другие книги:
