Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка Хургес Лев

Абрамов-Миров из Разведупра. – Прощание с родителями. – Комсомольские взносы. – Поездом в Севастополь. – Турецкий пароход «Измир». – Комиссар Мейер и паспорт от Краковского воеводы. – Мексикано-испанский пароход «Мар-Кариб». – Иван Коротков и Артут Спродис. – На рейде Босфора. – Экскурсия по Средиземноморью

1

Итак, 1936 год, месяц – ноябрь, число – 17-е, время – около полуночи. Один из переулков района Арбатской площади, точнее – Большой Знаменский. Старинный двухэтажный особняк. Запертая дверь, к которой меня молча подвез шофер лимузина «Форд» кофейного цвета и, молча высадив, уехал.

Дергаю дверь – заперта. Начинаю деликатно стучать костяшками пальцев. Раздается какое-то жужжание, но никто не открывает. Что за наваждение? Начинаю стучать в дверь посильнее – кулаком, и тот же эффект. Потеряв терпение, поворачиваюсь к двери спиной и начинаю дубасить ее каблуками; должен же кто-то быть за этой дверью! «Ага, подействовало!» В двери открывается окошко (как в комнате спецчасти), и просунувший в него голову лейтенант сердито спрашивает: «Что вы здесь хулиганите?». Не без некоторого резона я ему заявляю, что неизвестно еще, кто здесь хулиганит: я или люди, привезшие меня в такое время сюда к закрытой двери неизвестно зачем. «А вы разве в первый раз сюда?» – удивился лейтенант. Узнав что в первый, он заметно смягчился и сказал, что уже два раза открывал мне дверь, и велел дернуть за ручку в тот момент, когда раздастся жужжание. Когда я это сделал, дверь легко открылась, и я попал в обычное бюро пропусков военного учреждения. Оказывается, меня здесь уже ждали. Быстро оформив пропуск, лейтенант поведал мне о правилах поведения в учреждении: запрещалось заглядывать в открытые двери (кстати, ни одной открытой двери я здесь нигде не заметил) и здороваться с кем либо из встреченных знакомых (таковых не встретил).

Выйдя из особняка во двор, я увидел перед собой большой 6– или 7-этажный дом. Предъявив стоявшему у входа часовому мой пропуск, мы с лейтенантом (он шел впереди, указывая дорогу) поднялись по лестнице, застеленной красной дорожкой, на третий этаж и пошли по длинному коридору. Дойдя до одной из закрытых дверей, лейтенант постучал, и, дождавшись уже знакомого мне жужжания, открыл дверь, произнес «проходите» и, впустив меня, сам остался в коридоре.

Небольшой кабинет, зашторенное окно, простой письменный стол, два стула, на стене неизменный портрет Джугашвили, а через открытую дверь другой комнаты видна висящая на стене карта Испании, утыканная флажками. За столом человек лет сорока, темноволосый, с залысинами, в костюме явно заграничного происхождения, среднего роста, коренастый, внимательно меня рассматривающий. Я снял фуражку и поздоровался. Он поднялся, крепко пожал мне руку и произнес: «Здравствуйте, я Абрамов. Садитесь, пожалуйста». Уселся на стул и жду, что он скажет. Помолчав немного, он спросил: «Вы комсомолец?» и, получив утвердительный ответ, снова спросил: «А для чего? Для того, чтобы получить некоторые привилегии в жизни или на самом деле, по-честному?».

Уж чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Изо всех сил стараясь сдержаться, чтобы не наговорить ему резкостей, я ответил, что такой вопрос считаю для себя оскорблением, и что для такого разговора нет надобности вызывать человека среди ночи: если у него есть какие-либо сомнения, то нам надо говорить не здесь, а в моем комитете комсомола. Абрамов, услыхав мою тираду, улыбнулся и уже совсем другим тоном стал меня уверять, что не хотел меня обижать, а вопрос задал для начала разговора.

– А что если партия пошлет вас на выполнение опасных заданий в боевой обстановке, причем шансов на благополучное возвращение будет очень мало, поедете? – после небольшой паузы внезапно спросил Абрамов.

Я, не колеблясь, ответил:

– Всякое задание партии, с какими бы опасностями оно ни было бы связано, почту для себя за честь и не пожалею ни сил, ни самой жизни для его выполнения.

Не спрашивая, куда ехать (это было понятно из карты в соседней комнате), я спросил только: когда?

– Завтра! – ответил Абрамов.

Как принято в столь неожиданных случаях, я первым делом почесал затылок, а потом ответил Абрамову, что несколько причин мешают мне немедленно ехать на задание.

– Какие? – поинтересовался Абрамов.

Я рассказал, что имею правительственное задание по обеспечению Ленинграда матрицами газет на время Чрезвычайного VI Съезда советов и без разрешения начальника ГУГВФ Ткачева бросить эту работу не могу.

Абрамов тут же (около часа ночи!) снимает трубку телефона, набирает какой-то номер:

– Ткачев? Здравствуйте, это Абрамов. Да-да, тот самый. У Вас работает в Управлении связи инженер Хургес. Я его с завтрашнего дня забираю. Нет-нет, он мне очень нужен. Вы обойдетесь, найдете другого. Спокойной ночи, извините, что поздно потревожил.

Кладет трубку и обращается ко мне:

– Завтра можете на работу не выходить.

Ошеломленный, я сидел на стуле. Считать этот разговор мистификацией не было оснований. Но какими же полномочиями обладал этот человек, если он так разговаривал с деятелями ранга наркомов?

(Между прочим, читая как-то судебный отчет по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды и других в 1938 году, я узнал, что по этому делу проходил и Миров-Абрамов, который был якобы связным между Ягодой и Троцким. Часто бывая за границей, Абрамов передавал Троцкому крупные суммы денег. Впоследствии, еще задолго до прочтения этого отчета, я узнал, что в 1937 году как сам Абрамов, так и его жена Ольга Мирова[101] – корреспондент ТАСС в Испании, были арестованы и пали жертвами культа личности Джугашвили).

Затем я вспомнил, что в порядке общественной нагрузки я собирал средства в Фонд помощи испанским детям и завтра должен был внести деньги в кассу. Абрамов мне не разрешил этого сделать, но обещал сегодня же отправить их по назначению с курьером (благо, деньги со всей документацией были у меня в кармане).

После этого он спросил, что еще может меня задерживать в Москве? На слова о необходимости защитить дипломный проект в институте он улыбнулся: в случае моего благополучного возвращения, сказал он, мне будет оказана полная поддержка (что и произошло – правда, с опозданием на двадцать лет и без участия его ведомства).

Когда я ему сказал, что на моем иждивении находятся престарелые отец и мать, он молча достал из ящика стола лист бумаги, что-то на нем написал и, протянув его мне, сказал: «Если согласны, подпишите». Я прочел: «Прошу на все время моей командировки, а в случае моей гибели пожизненно, выплачивать моим родителям (следовали их полные данные и адрес) по 400 рублей в месяц[102]». На его вопрос: «Хватит?» – я только молча пожал плечами и подписал бумагу.

Мне и в голову не пришло попытаться, используя такое чрезвычайное положение, получить еще какие-либо материальные привилегии: Абрамов, вероятно, мне бы в этом не отказал. Он даже сам спросил, нет ли у меня какой-нибудь девушки или женщины, с которой я близок и которой я должен был бы оказать материальную помощь. Я ответил отрицательно, а потом пожалел: и правда – не мешало бы помочь моей подруге Зое Р., не очень-то хорошо обеспеченной. И только много позже, по возвращении из Испании, я перестал об этом жалеть.

Беседа с Абрамовым продолжалась еще довольно долго. Он подробно расспрашивал о моей работе, об учебе и даже о личной жизни, в частности, о знакомых девушках. Видимо, хотел прощупать меня со всех сторон. Около двух часов ночи, оставшись, видимо, удовлетворенным моими ответами, он отпустил меня домой и велел явиться сюда же на следующий (точнее, в уже наступивший) день к девяти часам утра. Задремавший было в коридоре лейтенант проводил меня в бюро пропусков, около входа в которое меня ждал все тот же кофейный «Форд» с молчаливым шофером, который, не говоря ни слова, привез меня домой.

Поздние мои возвращения не были редкостью для матери, и она только для порядка буркнула: «Где ты шлялся?» – и быстро успокоилась, ибо до моего прихода, разумеется, не спала. Наутро я, как обычно, собрался на работу, предупредив мать, что возможно задержусь, ибо мне опять предстоит командировка, но крайне удивил ее, когда на вопрос о том, не надо ли готовить чемодан, ответил отрицательно.

В 9 часов утра я уже был в кабинете у Абрамова. Кроме него там был молодой человек в форме матроса. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это Георгий Кузнецов. Он будет в рейсе вашим помощником». Пожали друг другу руки и обменялись обычными приветствиями, после чего Абрамов вызвал какую-то женщину и распорядился нас сфотографировать для документов. Спустились этажом ниже, зашли в одну из комнат. Стоит огромный фотоаппарат, а на стуле несколько пиджаков, сорочек, галстуков. Так как мы оба были в форме (я в форме ГВФ, Жора – в морской), пришлось нам надеть штатское – пиджак, сорочку, галстук.

Сфотографировавшись, снова явились к шефу, который отправил нас для инструктажа по радиоаппаратуре, с которой нам придется работать, на центральную радиостанцию Управления (к этому времени я уже знал, что работаю я в IV Управлении Генштаба РККА – Разведупре. Начальником управления был комкор (генерал-полковник) М. Урицкий, брат убитого во время революции В. Урицкого, чьим именем названа главная площадь Ленинграда[103]). В сопровождении вчерашнего лейтенанта и все на том же кофейном «Форде» мы приехали куда-то в район Ленинских гор, на эту радиостанцию. Принял нас начальник связи Управления, бригадный инженер (по-нынешнему генерал-майор инженерных войск) Гурвич[104].

Во время беседы, результатами которой Гурвич, по-видимому, остался доволен, в кабинет вошел человек в форме военного инженера I ранга (инженер-полковник), в котором я с удивлением узнал одного из виднейших советских радиоспециалистов, профессора Б. П. Асеева, преподававшего в нашем институте. Борис Павлович обладал изумительной памятью и знал в лицо почти всех своих студентов, а меня он особенно хорошо запомнил, потому что однажды на экзамене я пытался его обмануть, а этого он никогда не прощал. Асеев преподавал у нас радиотехнику. Экзамены он проводил несколько необычно: на столе разложены три кучки билетов-вопросников, с пометками на верхней стороне: «3,4 и 5». Соответственной трудности были и вопросы. Брать можно было любой билет, но безопаснее снизу вверх (то есть от тройки и выше). Возьмешь «троечный» – полегче, ответишь и уже имеешь гарантированную тройку, можешь брать «четверочный», не ответишь – твоя тройка остается и т. д. Но если возьмешь с ходу «четверочный» или «пятерочный» и не ответишь на него, то получай «два» и вылетай с экзамена: «вниз» спускаться не разрешалось.

Так вот, однажды на таком экзамене я взял «четверочный» билет и хорошо на него ответил. «Ну что ж, – сказал Борис Павлович, – четверку вы уже заработали, берите пятерочный». Терять мне было нечего, четверка в кармане, беру «пятерочный» и вижу очень сложный и совершенно незнакомый мне вопрос «Фильтрация связанных контуров» (из-за частых командировок я иногда пропускал занятия и этот вопрос не успел просмотреть). Надо бы сразу отказаться от пятерки, и осталась бы честно заработанная четверка, но бес авантюризма попутал. «Ну как, осилите?» – спросил Б. П. «Попробую», – ответил я. «Садитесь в сторонке, чтобы не мешать другим, вопрос не из простых, подумайте хорошенько», – напутствовал меня Б. П. Я уселся подальше, достал конспект, и делая вид, что напряженно думаю, незаметно списал все выводы формул из конспекта. Все это время я непрерывно наблюдал за Б. П., который даже ни разу не взглянул в мою сторону. «Готово?» – спросил он, когда я с «содранным» выводом подошел к его столу. «Давайте, только не ответ, а зачетную книжку», – сказал он, отодвигая в сторону мои «выводы». Ну, думаю, все в порядке, все-таки обвел я вокруг пальца этого «зубра». И представьте себе мое удивление, когда вместо ожидаемой пятерки или хотя бы честно заработанной четверки в зачетке появилась жирная красная двойка. «Знаете за что, жду осенью!» – заявил Б. П., разговор окончен.

Увидев меня, Асеев крепко пожал мне руку и обратился к Гурвичу: «Этого я знаю, мой бывший студент. Парень способный, но жулик, пытался меня обмануть на экзамене», – и подробно рассказал ему о том случае на экзамене. Я густо покраснел, от смущения готовый провалиться сквозь землю. Сквозь смех Гурвич пожурил Асеева за злопамятность, а меня успокоил: «Ничего, жулики в нашем ведомстве нужны, но, конечно, при условии, что они не попадутся». После столь лестной рекомендации Бориса Павловича проверять мои познания в радиотехнике никто не стал. Нам с Жорой показали образцы аппаратуры, и мы с ним подписали необходимые документы, после чего снова приехали к Абрамову.

«Теперь оденьте их», – приказал он женщине, фотографировавшей нас. На том же «Форде» нас отвезли во двор дома на углу Петровки и Столешникова переулка. Предъявив пропуск часовому, мы прошли в большое полуподвальное помещение. С одной его стороны, на вешалках, висело множество пальто различных фасонов, цветов и размеров, а с другой – такое же разнообразие костюмов.

В то время с одеждой было очень плохо, в магазинах почти ничего не было. Надо сказать, что за все девять лет своей трудовой деятельности я так и не смог приобрести себе приличного штатского костюма и ходил все время в форме ГВФ. Как ни разбегались глаза от открывшегося нам с Жорой изобилия, но времени терять было нельзя, и с помощью сотрудниц склада и нашей провожатой нас быстро экипировали. Модный костюм, пальто, узконосые туфли – все, вплоть до носков, пояса и галстука, совершенно преобразили нас. Глянув в зеркало, я едва узнал в нем себя.

2

Когда мы с Жорой, одетые с иголочки, явились снова к Абрамову, он улыбнулся: «Ну вот теперь все в порядке. Можете ехать в Европу!» За окном уже начинало темнеть. «Два часа на прощанье с родными», – разрешил Абрамов (у Жоры в Москве никого не было), но предупредил об особой секретности командировки. Домашним посоветовал сказать, что на полгода уезжаю в Арктику. Дал номер телефона Управления, по которому родные смогут позвонить в случае необходимости, и домашний адрес сотрудницы Управления Урванцевой, через которую можно вести переписку со мной.

В дальнейшем все письма от родных в Испанию проходили через нее, она их направляла диппочтой. Уезжая домой, свой «европейский» костюм я оставил в кабинете Абрамова и снова надел форму ГВФ. Дома я был как раз к обеду. Но есть не хотелось: я уже пообедал в управлении, да и вообще не до этого было.

Мать сразу захлопотала с тарелками и чуть не уронила их на пол, когда я заявил, что сейчас же уезжаю на полгода в Арктику. «Куда тебя несет, босяк? Ты с ума сошел, ведь через месяц защита диплома, а у тебя опять гвозди в стуле!» и т. д. Не будучи в силах затягивать прощание и боясь сорваться, я быстро оставил номер телефона и адрес для переписки и сказал, что за все время «командировки» они будут получать за меня по 400 рублей в месяц. «На что нам твои деньги», – заплакала мать, видимо почувствовав, что больше они меня не увидят (и действительно: родителей я уже больше не видел – отец умер в 1938, а мать в 1942 году, по пути в эвакуацию). Насилу оторвав прижавшуюся ко мне мать, поцеловав сестру и зятя[105], я вышел попрощаться с отцом в коридор.

Если мать и сестра так ничего и не подозревали, то отец почувствовал что-то неладное в моей «командировке»: «Береги себя, сынок! В этой твоей Арктике может быть довольно жарко!» Старый солдат, участник Гражданской войны, он сразу понял, куда и зачем я еду. Я ему ответил, что неважно, вернусь я или нет, но краснеть за меня ему не придется. «Слабое утешение!» – произнес на прощание отец любимую присказку. Раньше я никогда не видал у него слез, но на этот раз ему пришлось вытереть глаза платком, чтобы не расстроить еще больше маму, лежавшую в полуобмороке на диване.

Не помню уж, как я вышел на улицу и сел в ожидавший меня «Форд». До конца «отпуска» оставалось еще около часа, и я решил поехать в институт проститься с Зоей Р. (она была на курс моложе меня и потому у них еще шли занятия). Подошел к ее аудитории и уже взялся было за ручку двери, чтобы вызвать ее, но тут перед глазами возникла лежащая на диване мать. Оставил ручку двери, круто повернулся и пошел к машине, вспомнив старинное изречение: «Радость разделю с тобою, горе – изопью один». Я решил не делить с ней своего горя: уселся в машину и еще задолго до назначенного срока был в кабинете Абрамова.

3

Тут уже кроме Абрамова и Жоры сидел какой-то незнакомый человек, явно заграничного вида. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это товарищ Валентино – ваш переводчик. Едете сегодня в Севастополь, а оттуда морем». Он дал нам с Жорой по 250 рублей советских денег (специально на вагон-ресторан в поезде), мне 100 долларов, а Жоре – 50, причем предупредил, что советские деньги мы должны до Севастополя истратить, а валюту беречь на крайний случай, так как в Испании мы будем получать жалованье: я – как капитан, а Жора – как лейтенант (переводчик, по-видимому, снабжался по особой линии). Я был комсомольцем, Жора – кандидатом в члены партии, и поэтому пакет с пятью сургучными печатями доверили ему, наказав хранить как зеницу ока.

Нашу московскую одежду отправили на хранение в цейхгауз, а мы пошли в спецчасть Управления сдать свои советские документы. И там приключилось нечто, из-за чего моя «командировка» чуть было не сорвалась.

Начальником спецчасти был мой старый знакомый по Институту связи – корпусной комиссар Озолин[106]. Когда он осмотрел мой комсомольский билет, то оказалось, что я не заплатил членские взносы более чем за два месяца. Тут он прямо рассвирепел и заорал на меня с сильным латышским акцентом: «Как это вы собираетесь ехать за границу, а сами почти выбыли механически из комсомола, три месяца не платите взносов?! Я вас не выпущу!» – и вернул мне документы. Тут уже не помог авторитет и самого Абрамова. Все его уверения о моей политической благонадежности, о крайней необходимости моей поездки, буквально разбивались о каменную стену латышского упрямства: «Он не платил три месяца в комсомол, я его не пропускаю!»

В дело вмешался сам начальник Управления – М. Урицкий. Еле-еле удалось убедить принципиального латыша в том, что два с половиною месяца это все-таки не три и что заменить меня некем. Ворча, он все же взял мои документы, заставив меня положить в свой комсомольский билет деньги еще вперед за месяц. На том и порешили.

…По прибытии в Севастополь мы должны были оставаться в купе, пока туда не войдет человек и не скажет, что он «от Ивана Ивановича», после чего мы должны были отдать ему пакет и следовать за ним. Затем Абрамов выдал нам билеты в мягкий вагон до Севастополя, обнял нас на прощанье и, в сопровождении все того же лейтенанта, мы спустились вниз, где нас поджидал кофейный «Форд», который отвез нас на Курский вокзал.

Пройдя какими-то туннелями, по которым обычных пассажиров почему-то не пускали, мы вышли прямо к нашему вагону поезда Москва – Севастополь. Четвертое место в купе оказалось свободным, и мы уже решили, что из соображений секретности поедем втроем, но в самую последнюю минуту, когда наш лейтенант уже вышел из вагона, буквально на ходу в поезд вскочил основательно подвыпивший артиллерийский полковник. Он и оказался в нашем купе четвертым. Сообщив нам потрясающую новость, что он чуть не опоздал на поезд, полковник уселся на диван, и началось знакомство. «Куда едете?» – спросил он у меня. Я ответил, что на отдых в Ялту в санаторий БВО (первое что пришло в голову). Оказалось, что и полковник туда едет, причем был там неоднократно и обладает там обширными знакомствами, особенно среди прекрасной половины человечества. Узнав, что в деньгах я не стеснен, он заявил, что мы там можем чудесно провести время.

Вначале я подумал, что полковника к нам умышленно подсадили, чтобы прощупать наше настроение и поведение в дороге, но когда я убедился, что он пьян по-настоящему, это подозрение сразу отпало. Но все же я старался больше молчать и слушать его разговоры, что было нетрудно. Перед нами стояла сложная задача: надо было за полтора суток истратить по 250 рублей, причем сильно напиваться было нельзя. Договорились тайком с Жорой, что вместе покидать купе не будем. Он будет ходить в ресторан с переводчиком, которого мы тоже совершенно не знали, а я с полковником. Через полчаса после отправления поезда наш полковник уже почувствовал «жажду», и пришлось мне его вести в ресторан. Хотя я выбирал все самое дорогое, больше 50 рублей потратить так и не удалось, и в довершение всего, несмотря на мои протесты, заплатил полковник, заявив, что он «богат», а мне деньги на курорте пригодятся. Положение сложилось трагикомическое: деньги надо в поезде потратить, а сделать этого нельзя, тем более что вступать в объяснения с полковником неудобно. Правда, на другой день мне удалось один раз заплатить в ресторане, но тем не менее советских денег я привез в Севастополь порядком.

Приехали мы туда погожим осенним утром. Полковник засуетился: «Давай, давай ребята скорее! Вон стоит наш автобус, надо занять получше места, ехать-то ведь не близко». Для вида я начал не спеша собираться, и как только полковник вышел из купе, к нам в дверь просунулась мрачная, явно НКВДовского типа фигура в штатском и хриплым голосом спросила Кузнецова. «Я от Ивана Ивановича», – шепотом произнес он на ухо Жоре, и погромче: «Давайте свой пакет, собирайте вещи и следуйте за мной». На вокзальной площади нас уже ждал «газик». Увидев меня, уже сидевший в курортном автобусе полковник замахал рукой: «Давай сюда быстрее! Я занял место!» и, по-видимому, был крайне удивлен, когда вместо того, чтобы поспешить к нему, я помахал ему рукой, сел с товарищами в «газик» и укатил с площади.

Ехали мы довольно долго, все время вдоль побережья и остановились возле высокого, глухого забора. Несмотря на забор, с улицы, по которой мы ехали, был прекрасно виден большой причал, у которого стоял пароход, довольно обшарпанного вида, водоизмещением тонн на 5 000, под турецким флагом и с надписью на борту: «Измир».

Погрузка его заканчивалась, потому что сидел он в воде по ватерлинию, но два крана непрерывно спускали в его трюмы «невинный» груз – стокилограммовые бомбы для авиации, упакованные наподобие стиральных машин, с рейками по периметру, и связанные по восемь штук тросами. Очень меня удивило и обеспокоило то, что никаких мер по маскировке не применялось. Тут же, у причала, стояли пятнадцать танков «БТ» и несколько спецмашин, тоже в ожидании погрузки. Все это было сверху слегка прикрыто брезентом, но, видимо, его не хватало, и с улицы было прекрасно видны как типы танков и машин, так и их количество. По улице шли трамваи, ездили автомобили, взад-вперед сновали пешеходы. Если учесть, что в то время Севастополь еще был открытым городом, а всем было известно, что Советскому Союзу нет надобности поставлять Турции оружие, то сразу становилась очевидной наивность маскировки с «Измиром».

Глядя на этот пароход, даже такой неискушенный моряк как я сразу вспомнил, что в кинохронике прошлого года я видел проводы Ворошилова, Буденного, Бубнова, бывшего тогда наркомпросом и также павшего жертвой культа личности Джугашвили, отправлявшихся с визитом дружбы на шикарном турецком двухтрубном лайнере «Измир», кстати, также из Севастополя, где их провожала большая толпа народа. Тот «Измир», конечно, нисколько не напоминал нашего обшарпанного работягу, которого я, да и не только я, наблюдал с улицы. И если даже мне это бросилось в глаза, то для коренных севастопольцев и для безусловно имеющихся здесь заинтересованных лиц из иностранных разведок, такая «маскировка» была секретом Полишинеля. Возможно, что все эти упущения и были одной из причин того, что часть наших судов в Испанию топилась в пути фашистами.

Нельзя сказать, чтобы все эти обстоятельства подействовали на меня ободряюще, но отступать было уже поздно. Принимая во внимание, что несколько тысяч тонн взрывчатки от первой же торпеды сделают свое дело, я предположил, что в случае чего долго барахтаться в море не придется и неумение плавать не станет главной причиной моего досрочного свидания с Господом Богом.

Последнее, что оставалось, – это понадеяться на свою счастливую звезду, которая меня еще не подводила. «Слабое утешение», – как сказал бы в данном случае мой отец, но, к сожалению, единственное.

Все эти мысли роились у меня в голове, пока мы, не выходя из «газика», стояли у ворот причала. Вскоре ворота открылись, и мы въехали во двор. На железнодорожных путях стояло несколько пассажирских вагонов. Наш провожатый велел забрать свои вещи и завел нас в один из вагонов, где сказал, что с нами будет беседовать корпусной комиссар Мейер[107], но пока он занят и придется немного обождать.

Время попросил скоротать за важным заданием – устранением в нашей одежде любых следов ее советского происхождения. Тут переводчик Валентино оказался в лучшем положении, все у него было заграничное; мы же с Жорой, вооружившись лезвиями от безопасной бритвы, принялись за работу. Через несколько минут на наших пиджаках, брюках, сорочках и пр. появились зияющие дыры от отпоротых фабричных марок «Москвошвея». Мы лишились всех брючных пуговиц, стелек обуви, подкладки, галстуков и шляп, но это еще полбеды, марочные пуговицы мы заменили безымянными, без подкладок тоже можно прожить, но самое скверное, что мы лишились брючных ремней, подтяжек и подвязок для носков: на всех имелись пятиконечные звездочки. Зато мы избавились от нежелательных улик, которые подтвердили бы в Лондонском комитете «по невмешательству»[108] «агрессию» СССР в Испании. Кое-как пришив пуговицы, залатав дыры и приколов носки к кальсонам английскими булавками (кстати, тоже имеющими надпись «Мосштамп», но к этим булавкам английские лорды в комитете придираться не имели права, ибо они были выданы нам нашим провожатым), мы отправились к корпусному комиссару Мейеру.

В купе сидел моряк лет пятидесяти, выше среднего роста, с одной широкой и двумя средними нашивками на рукавах. Поздоровавшись, он сразу же обратил внимание на непорядок в моем костюме. Так как брюки были пошиты на стандартную фигуру, а я, по-видимому, имел от этого стандарта отклонение в меньшую сторону, то отсутствие поясного ремня создавало в любое время реальную угрозу внезапного конфуза, и мне время от времени приходилось подтягивать спадающие брюки. Узнав причину, Мейер расхохотался и велел своему не в меру усердному помощнику вернуть мне ремень. С большой неохотой, но пояс был мне возвращен, я почувствовал себя гораздо увереннее и стал с большим оптимизмом смотреть на свою дальнейшую судьбу.

За завтраком (который, кстати, он не предложил нам разделить) комиссар изложил нам обстановку: пароход испанский, маскировка наивная, но другого выхода нет. В Испании, особенно под Мадридом, идут тяжелые бои. Мадрид может в любое время пасть из-за отсутствия боеприпасов, а с падением Мадрида может закончиться вся война. Сейчас все висит буквально на волоске: неприбытие в срок нашего транспорта могло оказать роковое влияние на исход войны, так как боеприпасов практически нет и воевать нечем, а фашисты снабжаются всем необходимым из Италии и Германии. Команда парохода – из Каталонии, из Барселоны. Они, как правило, анархисты и имеют большую склонность к сепаратизму. Эти моряки полагали, что повезут отсюда продукты, уж на худой конец самолеты, а везут – сами видите что. Хотя большинство и понимает, что для Республики сейчас боеприпасы нужнее продуктов, но тем не менее признаки недовольства среди команды парохода имеются. Главная причина – снаряды и бомбы в трюме. Все понимают, что «ничейного» исхода быть не может. Одно попадание торпеды или крупнокалиберного снаряда, и все взлетит на воздух, причем спасать кого-то ни надобности, ни возможности не будет. Единственное, что фейерверк на 5000 тонн взрывчатки, если это будет известно «рейдеру»[109], не даст ему близко подойти к пароходу, потому что если он это сделает, то и сам погибнет (тут мне снова вспомнились слова отца насчет «слабого утешения»).

Огнестрельное оружие у команды под благовидным предлогом было отобрано, но не исключено, что кто-то его и припрятал; а производить тщательный обыск – неудобно. Нужно соблюдать предельную осторожность, не раздражать команду, не выходить ночью из кают по одному и всегда держать наготове оружие на случай внезапного бунта. При крайней необходимости – без промедления принимать самые решительные меры, невзирая на лица. При любых условиях пароход неприятелю сдан не будет и, при отсутствии другого выхода, обязательно будет взорван, для чего среди пассажиров имеется специальный человек, имени которого Мейер нам конечно не назвал, но мы вычислили его в пути довольно быстро.

Корабельный радист-испанец отстранен от работы, выселен из радиорубки и помещен со штурманом. Связь будет поддерживаться на коротких волнах только с Москвой специальным кодом, для чего на пароходе имеется шифровальщик, который также будет жить в радиорубке. Затем, обращаясь ко мне, Мейер сказал: «Единственным человеком, который как-то может повлиять на исход рейса, будет старший радист – то есть ты». Радист на пароходе совершенно бесконтролен и может в любое время связаться с любой неприятельской радиостанцией, передать координаты судна и характер груза, после чего пароход может быть потоплен. Кроме радиста сделать этого в пути никто не может. «Поэтому Партия и Правительство оказывают тебе, – вновь обратился ко мне комиссар, – величайшее доверие и вручают в твои руки честь и авторитет Советского Союза, а возможно, и судьбу Испанской Республики. Будь же достоин этого доверия!».

Я встал и ответил комиссару, что моя жизнь принадлежит Партии и Родине и что, пока я жив, буду честно служить им. Комиссар извинился и попросил считать его слова не выражением подозрения, а просьбой быть особенно бдительным в случае возможного обнаружения на корабле других средств радиосвязи, помимо моей радиостанции. Пока Мейер беседовал с нами, погрузка парохода уже подошла к концу, и, когда мы туда явились, началась приборка перед отплытием.

Монтировать радиостанцию для связи с Москвой должен был хорошо знакомый с ней специалист (одесский коротковолновик Юзик, фамилии не помню), но оказалось, что он так и не успел закончить свою работу, поскольку начал мудрить над какой-то особой антенной. Узнав об этом, я заявил «специалисту», что даю ему сроку один час: если через час на пароходе не будет устойчивой связи с Москвой, то я в его услугах больше не нуждаюсь, удаляю его с парохода и возьмусь за дело сам вместе с Кузнецовым. Выгнав Юзика ровно через час, мы с Жорой быстро отмерили провод для антенны, залезли на мачту, закрепили антенну в самой высокой точке и через полчаса уже имели вполне уверенную радиосвязь с Москвой, которая ни разу не прерывалась до самого конца рейса.

Пароход был испанским, название – «Мар-Кариб» («Карибское море»), порт приписки – Барселона, порт назначения – главная военно-морская база республики Картахена. Нас, советских, на пароходе всего тринадцать человек; кроме нас с Жорой все средние командиры РККА. Единственный штатский – я. Старший по воинскому званию – капитан танковых войск Иван Коротков – был назначен начальником перевозки. В Испании он проявил воинскую доблесть, был награжден орденом Боевого Красного Знамени и вне очереди получил звание полковника. (За точность не ручаюсь, но мне говорили, что погиб он в 1950 году в Корее, в звании генерал-лейтенанта.) Заместителем Короткова был Артур Карлович Спрогис[110], но именно он был фактическим начальником перевозки (он же должен был в случае крайней необходимости взорвать пароход).

С Артуром мне впоследствии приходилось часто встречаться в Испании, где мы с ним все время находились на одном участке Южного фронта. Это был невозмутимо спокойный, отчаянной храбрости человек. Работал он преимущественно за линией фронта, в тылу у фашистов, и любая из его героических операций по своей смелости и опасности была столь невероятна, что вызывала недоверие слушателей.

За боевые заслуги в Испании Спрогис был награжден орденами Ленина и Боевого Красного Знамени. В Отечественную войну Артур Карлович был начальником разведки Западного фронта и неоднократно работал по старой специальности – в тылу у врага, за что был награжден вторым орденом Ленина, еще четырьмя орденами Красного Знамени и другими правительственными наградами. Умер он 2 октября 1980 года в Москве после продолжительной болезни, 76 лет от роду и в звании полковника. До самой смерти он сохранил ясную память и твердость самообладания. Я навестил его в больнице за три недели до смерти, и он, хотя и был в тяжелом состоянии, все время шутил и твердо верил в выздоровление.

Вот такому железному человеку и был поручен взрыв нашего парохода, и нечего сомневаться – он бы это сделал. Единственным недостатком Артура была полная неспособность к иностранным языкам (несмотря на то что почти всю жизнь он провел среди русских и в России, он и по-русски говорил с сильным латышским акцентом), и за шестимесячное пребывание в Испании, когда я уже более-менее болтал по-испански, Артур заучил не больше пары десятков слов. Тем не менее испанские товарищи из его группы души в нем не чаяли и готовы были идти с ним в огонь и воду.

…После окончания погрузки капитан парохода устроил торжественный обед: впервые в жизни отведал я испанские кушанья, испанские вина, самое лакомое – испанские апельсины «Наранхас» (это было первое испанское слово, которое я запомнил). Надо сказать, что испанцы в основном едят дважды в день: с 11 до 13 и с 17 до 19, но едят помногу, блюд по семь-восемь, запивая обильно прекрасными испанскими винами (преимущественно «Риоха»).

На пароходе было два офицерских салона: в первом имели право находиться капитан, его помощники, штурман, радист и прочее начальство; во втором – «черная кость» – механики и пр. Несмотря на то что относились в Союзе к испанским товарищам очень хорошо (вплоть до того, что каждому из них перед отъездом из Севастополя выдали по полному фанерному ящику самых дорогих папирос), за обедом можно было увидеть много нахмуренных лиц. Все мои попытки как-то развеселить их разбивались о полное незнание испанского языка, а переводчик, видимо, сам не был расположен к особому оптимизму, так что пришлось нам с Жорой вместо веселой беседы за столом с моряками подналечь на испанское вино (причем впоследствии Жора так вошел во вкус, что мне частенько приходилось непрерывно стоять по нескольку вахт, пока он отдыхал). Но наши познания в испанском языке обогатились необходимыми словами: вино – «вйно», мясо – «карнэ», хлеб – «пан» и т. д. Особенно «хмурился» на меня радист парохода – испанец синьор Хосе: старый, лет сорока, моряк, изъездивший все моря и океаны земного шара и теперь замененный на какого-то мальчишку (меня). Как я ни старался его задобрить, ничего не получалось. Только потом, уже в середине рейса, когда мы с ним в салоне сели записывать с приемника какую-то информацию (азбукой Морзе) на английском языке, передаваемую с приличной скоростью, причем я записал все без единого пропуска и ошибки, а синьору Хосе удалось записать лишь отдельные слова, лед был сломан, и он даже угостил меня коньяком из своего «НЗ».

В 18 часов корпусной комиссар Мейер созвал всех советских в капитанском салоне. «Товарищи, – обратился он к нам, – вы знаете, что едете защищать Испанскую Республику. Защищая ее, вы защищаете и свою Родину. Впервые международный фашизм дает открытый бой. Вы все обязаны в Испании проявлять высокую военную и гражданскую доблесть, должны доказать преимущества нашей советской морали перед зверской, человеконенавистнической моралью фашизма. Каждую секунду вас в Испании может подстерегать смерть. Не хочу вселять в вас несбыточных надежд, многие из вас не вернутся живыми на Родину. Скажу прямо, если из ваших тринадцати человек благополучно вернутся хотя бы двое, то можно будет считать, что вашей партии повезло (Комиссар, конечно, несколько сгустил краски, но, по-видимому, ему требовалось как можно жестче настроить нас.)

Знайте же наперед, зачем вы едете и что вас там может ожидать. Самое тяжкое преступление – сдача в плен, если была хотя бы малейшая возможность застрелиться последним патроном. Не менее, если не более тяжкое преступление – сдача врагу боевого оружия советского образца. В безвыходном положении Родина требует от вас сперва уничтожить боевое оружие (танк, самолет и пр.), а потом самому застрелиться последним патроном. Подумайте, товарищи, хорошенько. Вы все здесь подобраны на строго добровольных началах. Пусть каждый из вас хорошенько покопается в тайниках своей души. Партия и Родина требуют от вас подвига, и должна быть твердая уверенность в том, что у вас хватит сил и воли его совершить, не дрогнув ни на минуту, даже если вам придется погибнуть самой мучительной смертью. Подумайте, товарищи, хорошенько, пока не поздно. Каждый из вас должен знать свои слабости. Я понимаю, что находясь здесь, бок о бок с другими товарищами, никто не решится в этом признаться. По окончании нашей беседы, я буду находиться совершенно один полчаса на верхней палубе. Можете подходить ко мне поодиночке с любыми вопросами и поручениями, в том числе и с тем вопросом, о котором я сейчас говорил. Одно ваше слово, и любой из вас будет отправлен обратно на то место и должность, на которых он до этого служил. Его долгом будет только крепко забыть обо всем, что он здесь видел и слышал. Через полчаса, товарищи, мы встретимся здесь же».

Полчаса помаячила фигура комиссара на верхней палубе. Многие из нас к нему подходили. Подошел и я. Попросил передать домой письмо и 120 рублей оставшихся и уже не нужных мне «ресторанных» денег.

Медленно тянулись минуты. Наконец мы снова в салоне. Каждый считает товарищей. Все тринадцать налицо. Трусов среди нас не нашлось. Появляется комиссар. Пытается улыбнуться, но почему-то предательски дрожит нижняя губа, а внезапно откуда-то появившийся «насморк» заставляет слишком часто пользоваться носовым платком, причем не всегда по прямому назначению. Овладев собой, комиссар начинает: «Извините, товарищи, – снова обращается он к нам, – уже не первую партию отправляю, но привыкнуть никак не могу. Лучше самому ехать. Просил – не пускают». Голос комиссара постепенно крепнет. «Я рад товарищи, счастлив, что Партия и Родина в вас не ошиблись и уверен, что все вы окажетесь достойны той великой чести, которая досталась на вашу долю. Через полчаса вы отплываете. Вы будете там не одни. Там уже есть наши товарищи, наше оружие, только очень мало боеприпасов. Самолеты стоят без бомб, пушки без снарядов, очень трудно с доставкой. Все кругом Испании блокировано, прорваться через эту блокаду можно только проявив большую находчивость, самую большую дисциплину и выдержку, да и то в очень редких случаях (в этом он оказался совершенно прав, и если бы в конце пути у нас не забарахлила машина, из-за чего мы задержались на сутки, то были бы безусловно потоплены). Но те, кто добрались благополучно до Испании, кто там воюет, проявляют чудеса героизма. У наших летчиков в среднем по семь индивидуальных побед над немцами и итальянцами, даже несмотря на более совершенную материальную часть противника. Уверен, что и вы не подкачаете».

Помолчал немного. «Ну, хватит торжественной части, перейдем к деловой. Получайте личное оружие и документы». Принесли ящик с пистолетами (все заграничных марок). На мою долю достался весьма потрепанный «браунинг» № 2 с одной запасной обоймой. (Впоследствии, когда я его в Испании испытывал, несмотря на все старания, никак не удавалось попасть в дерево с десяти шагов. Так и пришлось мне сменить его на «ТТ».)

Раздали документы. Выдали мне эмигрантский, так называемый «нансеновский», паспорт. (После русской революции и Гражданской войны за границей появилось очень много русских эмигрантов, не имевших ни средств к существованию, ни специальности. Все эти люди пополняли собой армию безработных. Ни одна европейская страна не желала принимать их в свое подданство, и они бедствовали. По инициативе известного полярного исследователя Фритьофа Нансена была созвана международная конференция, на которой был создан статут международного паспорта без подданства, получившего в обиходе наименование «нансеновского». Человек, получивший такой паспорт, мог свободно проживать в любой из подписавших конвенцию стран и заниматься любым делом, не нарушающим законы этой страны.) Согласно моему документу, я получил его в Польше, в Кракове, о чем свидетельствовала собственноручная подпись краковского воеводы и польская гербовая печать. Из штампов прописки следовало, что я проживал в Кракове, Познани, Лодзи, Варшаве, Мюнхене, Дрездене, Варне и Галаце, откуда отбыл в Мексику в порт Вера-Крус.

К паспорту прилагалась «легенда», которую я должен был выучить наизусть и уничтожить. Согласно ей мы с отцом были репрессированы советской властью, отец умер в заключении, а мне удалось бежать через Финляндию в Польшу, где я и получил этот документ. Другие наши товарищи также получили аналогичные документы, «выставленные» в Болгарии, Румынии или Венгрии – и, конечно, с соответствующими «легендами». Моя «легенда» была шита белыми нитками, ибо обо всех городах, где я «проживал», я не имел ни малейшего понятия; несмотря на то что я почти два года «прожил» в Польше, я не знал ни одного польского слова, кроме «проше пана» и «пся крев». Когда я высказал свои сомнения комиссару, тот улыбнулся и предупредил, что если кто-то из нас попадется в лапы фашистов, то надеяться лучше не на паспорт, а на пистолет, а свои тем более паспорт спрашивать не будут.

Все формальности, наконец, были закончены. Через несколько минут раздалась команда «Отдать концы!» (по-испански). Принесли шампанское. «За Партию, за Родину, за Победу!» (за Джугашвили в те времена еще в таких случаях не пили). Комиссар обнялся с каждым из нас. Со мной он обнялся последним, и тихо на ухо сказал: «Помни, сынок, какую ты на себя взял ответственность. Не подведи!». Какой-то комок сжал мне горло. Ответить я ему не смог. Проводили нашего комиссара, когда уже начали убирать сходни.

4

Раздался низкий протяжный гудок, и приземистый буксир потащил нас к бонам. Приветливо замелькали огоньки Севастополя, последний привет родины – и мы уже в море. Еще не успели скрыться берега, а корабельные мастера уже занимались камуфляжем: срочно перекрашивали трубу и бортовые надписи. Из турецкого парохода «Измир» мы превратились в мексиканский «Мар-Табан», следующий из румынского порта Галац в мексиканский Вера-Крус (как видите, «легенда» моя была составлена точно).

Через некоторое время наш до сих пор однотрубный пароход в одночасье обрел вторую «трубу», отличить которую от настоящей нельзя было не только издали, но и вблизи. Севастопольские умельцы-портовики знали свое дело: трубу сделали на загляденье, а уж подкоптили ее даже лучше, чем настоящую. Внутри трубы сделали специальную топку, так что дым поднимался столбом от горящей в топке просмоленной пакли, правда кочегара этой трубы после его дымовой вахты приходилось полчаса отмывать в бане, но зато уж камуфляж был что надо.

Погасли на севере огни Севастополя, наш пароход поднял «родной» мексиканский флаг и, отчаянно дымя «обеими» трубами, начал свой опасный рейс. Вообще говоря, реклама нашего рейса была не в наших интересах, но тут вмешался один фактор, который грозил серьезными последствиями: из-за плохо промытых котлов (забиты дымовые трубы) корабль отчаянно дымил, и в ясную погоду дым мог быть виден далеко за горизонтом. Надо было в Севастополе промыть котлы, но положение Испанской Республики было настолько критическим, что задержка грозила бы очень тяжелыми последствиями на фронтах Республики, буквально «задыхавшихся» от нехватки тех самых боеприпасов, что находились в наших трюмах. Любое промедление могло иметь настолько далеко идущие последствия, что о нем нельзя было даже и думать. А такое, казалось бы, мало значащее обстоятельство, как забитые нагаром паровые трубы котлов, могло сыграть в нашем рейсе роковую роль, так как плохо сгоревший уголь вылетал из трубы парохода в виде густых клубов черного дыма с многочисленными искрами. Как днем, так и ночью нас можно было по этому дыму обнаружить на расстоянии двадцати пяти – тридцати километров, а охотников послать ко дну такую эффективную помощь Испанской Республике, как наш пароход, нашлось бы немало.

Еще в Севастополе ходили слухи о том, что немецкие фашисты спустили по Дунаю, в разобранном виде, свои малютки-субмарины, оснащенные вполне реальными торпедами, специально для потопления судов, направлявшихся из наших черноморских портов для помощи Испанской Республике. Так что если верить этим слухам, то вполне реальная опасность угрожала нам почти сразу же по выходе из Севастополя. Нельзя сказать, чтобы подобные слухи особенно благотворно влияли на настроение испанских моряков, а что касается нас – советских добровольцев, то мы были уже предупреждены комиссаром, мы знали, на что идем, и всегда были готовы к худшему. В наиболее выгодном положении оказались мы – радисты и шифровальщик (старший лейтенант Разведупра – Ваня Павлов). Москва понимала наше настроение и не давала нам скучать, назначая почти непрерывно сеансы связи с большим обменом, а за напряженной работой некогда было думать о таких пустяках, как фашистские подводные лодки.

По плану мы не должны были заходить ни в один из промежуточных портов, а следовать прямо: Севастополь – Картахена. Снабдили нас в Севастополе продуктами по-царски: часть верхней палубы отгородили досками, и в этом загоне поместился целый скотный двор – коровы, овцы, гуси, куры и целая куча всякой живности. Если бы не легкое покачивание парохода на волнах (а погода была на редкость тихая), то, сидя около радиорубки и закрыв глаза, вполне можно было себя представить где-нибудь в деревне: коровы мычат, овцы блеют, куры кудахчут. Вся эта живность специально предназначалась для нашего стола и неплохо разнообразила наше меню за время путешествия.

Надо сказать, что душевные переживания нисколько не повлияли на наш аппетит, и к концу пути все это мы подъели начисто: в Картахену привезли лишь одного козла Ваську, погруженного на борт или для шутки, или по ошибке. Несмотря на все «покушения» повара, команда все-таки его отстояла, хотя и капитан, не терпевший этой породы на борту, с первого же дня распорядился «смайнать» его за борт. Вообще говоря, этот Васька сыграл немалую роль в поднятии морального духа команды: обладая весьма живым характером, он легко перегрызал веревку, перелезал через загородку и шнырял по пароходу, внезапно появляясь в самых неожиданных местах. В конце концов его ликвидация стала для капитана и повара вопросом престижа, а его спасение для нас – чем-то вроде игры. Где только Ваську ни прятали: и в кочегарке, и в штурманской рубке, и однажды, когда опасность казалась слишком серьезной, даже в святая святых – у меня радиорубке. И все же в Испанию его привезли живым и невредимым. И надо было видеть, с каким восторгом в Картахене испанские моряки окружили прибывшего из Севастополя сквозь фашистскую блокаду русского козла Васильку. «Русо бок!», «Русо бок!». Васька с достоинством принимал эти знаки внимания своей особе, считая себя, по-видимому, героем дня.

Но все это позже, а пока время шло, и нас еще никто не потопил. Ночь сменилась ясным солнечным утром и прекрасным днем, почти летним. Море – как зеркало, а редкие суда салютуют своими флагами нашему «родному» мексиканскому флагу, не так уж часто встречающемуся на Черном море.

Жизнь на пароходе начинает входить в нормальную колею. Обильные (по испанскому укладу дважды в день – в 11 и в 17 часов) «трапезы», запиваемые великолепным испанским вином «Риоха» (запасы которого на пароходе, по-видимому, были неисчерпаемыми), концертные исполнения русских песен оказавшимся среди нас баянистом (как это еще ретивый помощник комиссара Мейера не отобрал у него баян, ведь в его инкрустации тоже была пятиконечная звездочка – улика), азартная игра в «очко» (за неимением мелких денег на папиросы, ведь каждому из нас, перед отъездом, выдали по большому фанерному ящику первосортных папирос, даже мне, в то время некурящему, выдали ящик «Театральных») – все это делало бы наш рейс приятной туристской поездкой, если бы не непрерывно гложущая мысль: «А вдруг сейчас из воды покажется перископ субмарины и конец всему». (Не все из нас тогда знали, что для потопления парохода подлодке не обязательно всплывать, она это может сделать и в погруженном состоянии.) Но перископ пока не появлялся, и через тридцать шесть часов после отбытия из Севастополя рано утром в виде неясной дымки показались берега Турции.

Поскольку проход через Босфор требовал соблюдения некоторых формальностей, то к этому времени мы уже стали испанцами. Убрали вторую трубу, перекрасили настоящую, и подняли свой «истинный» красно-желто-фиолетовый флаг. Часам к семи утра мы уже стояли посередине Босфора. Посмотрели мы с Жорой в иллюминатор радиорубки (чтобы не портить испанского вида парохода, всем нам – советским добровольцам, запретили появляться на палубах, и мы отсиживались по каютам) на Константинополь, на собор Айя-София, и невольно пришла в голову мысль: а стоило ли для того, чтобы сменить полумесяц на крест на этом сером здании с несколькими башенками, отправлять на тот свет столько миллионов людей? А ведь именно это было чуть ли не главным поводом не только нашей войны с турками в 1914 году, но и многих войн до этого. После короткого раздумья мы единогласно решили, что лично нам этот полумесяц нисколько не мешает и воевать с турками из-за этого мы не будем. (Правда, Жора расстраивался, что ему не удастся, хоть ненадолго, попасть в Перу и Галату с их злачными местами; но он несколько утешился, когда узнал, что эти богоугодные заведения и в Испании функционируют нормально).

Стамбульский берег представлял из себя гряду невысоких гор, густо заросших зеленью, сквозь которую виднелись виллы, принадлежавшие явно нетрудовому элементу. Но турки остались турками: на фоне такой красоты (недаром Босфор считался одним из красивейших мест мира), на самой верхотуре стамбульского берега, над кипарисовыми рощами и роскошными виллами, за высокой кирпичной стеной «красовалось» огромное пятиэтажное здание с зарешеченными окнами и обилием часовых везде, где только можно было. В хороший бинокль отчетливо были видны повисшие на решетках окон люди в полосатых костюмах. Судя по всему, то был не фешенебельный курортный отель, а тюрьма.

Вообще говоря, трудно себе представить большее издевательство над элементарной эстетикой, чем тюрьма в таком месте. Это примерно то же самое, что поставить общественный писсуар и помойный ящик посреди роскошного цветника в парке и, по-видимому, это возможно только в Турции. Согласно конвенции Монтре[111], проход торговых судов через Босфор и Дарданеллы должен был осуществляться беспрепятственно, но местные власти имели право медицинского досмотра, чем турки и не преминули воспользоваться. Хотя наши судовые документы были в полном порядке, все же нас остановили на рейде для принятия на борт турецкого врача, и почему-то на всякий случай с обеих сторон нашего парохода встали два турецких сторожевика, которые даже навели на нас расчехленные орудия. Кроме нас, такой чести не удостоился ни один из многочисленных «купцов», стоявших на Босфорском рейде. Судя по всему, характер нашего груза туркам был хорошо известен (и, наверно, не только им), и нас просто решили немного подержать на рейде Босфора. Прибывший вскоре турецкий врач не стал утруждать себя такими деталями, как осмотр санитарного состояния парохода и команды, а сразу же спустился в капитанскую каюту, где начал основательно нагружаться испанскими винами и русской водкой.

Чтобы поскорее избавиться от турка, в его катер быстренько погрузили два ящика водки и несколько ящиков апельсинов (оказывается, что это был вполне официальный бакшиш, который взимался врачом при каждом досмотре). Но отделаться от врача так быстро не удалось: дело в том, что за «досмотр» ему полагалось еще и 75 долларов, причем эти деньги должен был уплатить сам испанский консул в Константинополе. День был как назло воскресный, и не предупрежденный заранее консул (сыграл роль фактор секретности рейса) уехал куда-то отдыхать от своих многотрудных дел, и нам пришлось ждать его возвращения на рейде. В результате мы оказались на целый день выставленными на обозрение разведчиков всех стран (безусловно, обосновавшихся в Константинополе), а мы, советские добровольцы, вынуждены были сидеть в каютах, пока часов в шесть вечера не прибыл к нам испанский консул.

Консул рассчитался с врачом, и тот, уже основательно нагрузившийся, не без помощи лебедки был опущен в свой катер. Лишь после этого сторожевики отошли от нас, и пароход мог тронуться в дальнейший путь. Наконец-то и мы могли выйти из своих душных кают подышать вечерней свежестью и полюбоваться изумительным зрелищем вечерних рекламных огней Константинополя. Уже затемно вошли в Мраморное море.

Жизнь на пароходе постепенно входила в нормальную колею. Несмотря на то что с продвижением вперед опасность потопления для нас все возрастала, но человек привыкает ко всему. Как-то мало-помалу улеглись все страхи. Все чаще раздавались шутки, смех, звуки баяна. Мы стали уже более-менее сносно изъясняться с испанцами на какой-то дикой смеси ломаных русских, испанских и вообще гибриднонепонятных слов, а в основном жестов. Картежная игра постепенно уступила место испанской игре в кости, пожалуй не менее азартной. Фортуна в этом деле мне неизменно сопутствовала, и к своему ящику папирос я выиграл еще два, абсолютно мне не нужных. Часто слушали в кают-компании радиопередачи, преимущественно итальянские. Наш переводчик Валентино, по национальности итальянец, успевал быстро переводить на русский язык эти, как правило, неутешительные вести, которые итальянское радио, с нескрываемым злорадством, представляло в еще более мрачном виде. Особенно тяжелым для нас было сообщение о торпедировании на Картахенском рейде республиканского крейсера «Мигель Сервантес». Это был один из самых сильных и быстроходных кораблей флота Республики, и его потеря существенно уменьшала боеспособность конвоя, который должен был нас встретить и провести через наиболее опасный участок пути: Алжир – Картахена, поперек Средиземного моря, в довольно широком его месте. Но у нас пока все шло спокойно. Фашистские пираты еще не осмеливались топить суда Республики на выходе из Дарданелл (как они стали делать позже), и в греко-турецких водах мы чувствовали себя в безопасности. Но вот исчезли острова Архипелага, и мы вошли в итальянские воды. Хотя мы и старались держаться несколько в стороне от проторенных морских путей во избежание нежелательных встреч с немецкими и итальянскими судами, но все же даже в этих местах встречали их довольно часто, и тут уже получение торпеды в бок от подлодки неизвестной принадлежности стало вполне вероятным, так как, выражаясь блатным языком, «наводчиков» было более чем достаточно. Довольно часто попадались итальянские рыбаки на небольших баркасах. Особенно запомнилась одна встреча: чуть ли не посередине Средиземного моря, на расстоянии не менее чем километров 300 от ближайшего берега, покачивается на волнах лодка, полная свежей рыбы. Вся команда «корабля» – два человека: весь сморщенный, с продубленной морскими ветрами кожей, старик лет не менее семидесяти, и мальчуган лет семи-восьми. Вот тебе и наглядный урок капиталистического образа жизни. Ведь этому старику уже давно пора лежать на печи, греть кости, а мальчугану еще и в школу рано ходить, а они, по-видимому, основные добытчики и кормильцы многочисленной семьи.

Испанцы, наверное, уже привыкли к таким картинам, но для нас, советских людей, это показалось настолько диким, что если бы «Дуче» икнул от каждого нашего матюка в его адрес, то икать ему пришлось бы довольно долго. Что может быть более грозным обвинением такому образу жизни, как дряхлый старик и семилетний мальчуган в утлой лодке посредине Средиземного моря в конце ноября? И это не исключение, а система, как объяснил наш переводчик. На воспитание малолетних детей и обеспечение старости у «Дуче» денег не хватает, а на грязную войну в Абиссинии[112] и на интервенцию в Испании сразу находятся миллионы.

Старик знаками показал нам, что у него кончился табак. Надо было видеть, с какой радостью заворачивали наши ребята в резиновый мешок папиросы старику и шоколад ребенку, и лучшей для нас благодарностью были поднятые ими в приветствии «Рот Фронт» кулаки, и долго еще, пока не скрылась из глаз эта утлая лодчонка, раздавались в наших ушах: «Салют, камарадос!» старика и мальчугана. Хорошим уроком для нас была эта встреча. Для понимания чувства международной пролетарской солидарности она дала нам гораздо больше, чем длительные политзанятия дома. За счастье таких детей, чтобы у них было настоящее счастливое детство, а не изнурительный опасный труд, стоило воевать, а в случае нужды и умирать.

Много лет прошло со времени описываемых событий и очень трудно, только по памяти, не имея никаких записей тех времен (а дневники и просто заметки были командованием категорически запрещены), систематически описывать все перипетии этого не совсем обычного путешествия, но многие события и факты так глубоко врезались мне в память, что могут быть изложены с высокой степенью достоверности.

Приближался один из опасных этапов нашего пути – самое узкое место восточной части Средиземного моря, между Сицилией и итальянским (в те времена) Триполи. Уж здесь практически не было никакой возможности избежать нежелательных встреч. Подходим к этому месту под вечер. Море как зеркало, яркая луна, почти полная, светит во всю. Все заметно нервничают, даже как правило невозмутимый заместитель начальника перевозки – старый коммунист Артур Спрогис, заметно ускоряет свой обычный аллюр по палубе…

Идем с минимально-обязательным освещением, только топовые и клотиковые огни, правда обе трубы (мексиканская маскировка сразу же после выхода из Дарданелл была снова введена) отчаянно дымят, и все равно, даже без огней, наш пароход при такой погоде виден очень далеко, а гоголевский черт, как назло, обленился и не желает воровать эту проклятую луну. Вдруг на горизонте появились огоньки: три, пять, десять, все больше и больше. Это уже не случайный встречный купец, а чуть ли не целая эскадра военных кораблей. Наши морские специалисты уже различают: линкор, три крейсера и еще Бог знает что! А кому еще здесь быть, кроме итальянских фашистов? После такого заключения специалистов у многих уже начинают дрожать поджилки: уж если здесь – в самом узком месте Средиземного моря – итальянцы не поленились устроить такой парад, то нам несдобровать.

Капитан велел застопорить машины. Устроили небольшое, но весьма бурное совещание (наподобие митинга анархистов в Малаге). «Назад пока не поздно!» – неистовствуют наиболее активные члены испанской команды. Мы, советские, собрались отдельно вместе, и на всякий случай спустили предохранители у пистолетов. Положение выправил всегда невозмутимый Артур: «Если это действительно итальянская военная эскадра и мы их отсюда видим, то они уже безусловно нас давно заметили, и наш внезапный разворот назад только вызовет их подозрение. Нашему тихоходу никак не уйти от их эсминцев, которых вы насчитали не менее десятка, так что поворачивать назад абсолютно бесполезно. А если это не военные корабли, то чего их бояться?»

Эта логика остудила горячие головы сторонников немедленного драпа. Единогласно было принято решение двигаться по курсу – вперед, а для отвода глаз дать полное освещение. Так и сделали, идем вперед. Самое интересное – огоньки не двигаются нам навстречу, а стоят на месте. Нервы у всех напряжены до предела, а вдруг это все-таки флот фашистов и мы идем навстречу своей гибели? Ведь по мере приближения к эскадре каждую минуту можно ожидать орудийного залпа или торпеды! Но время идет, мы приближаемся к огонькам, а они стоят на месте. Наконец-то наступила разрядка: огоньки оказались не грозной военной эскадрой, а мирной флотилией рыбаков – подобной тем, что мы встречали днем, только они собрались в кучу, чтобы веселее было ночевать. Зажгли свои аккумуляторные фонари и спокойно жарят наловленную днем сардину.

Это событие оказалось самым страшным из всего, что случилось с нами в опасных итальянских водах. В дальнейшем было принято решение, чтобы избежать нежелательных встреч, уклоняться как возможно дальше от обычных судоходных трасс. Для этого удобнее всего было вплотную прижаться к африканскому берегу, тем более что мы уже подошли к французскому Марокко, где фашисты не должны были особенно нахальничать. Так и сделали. Пошли на расстоянии не более пятисот-семисот метров от берега, имея все время землю в поле зрения. Это как-то более благоприятно влияло на настроение людей, хотя в случае внезапной артиллерийской, авиационной или торпедной атаки наши шансы на спасение все равно оставались нулевыми.

Потянулись с левого борта длинные, скучные африканские берега: крутые, обрывистые, высотой от пятидесяти до двухсот метров. Никакой растительности, почти не видно населенных пунктов, лишь через равные интервалы стоят маяки. Все уже свыклись с постоянной опасностью и в разговорах старались избегать этой темы. Время незаметно, но шло. Отражалось это даже на расписании корабельных трапез: мы шли на запад, время на корабле местное; каждый день завтраки и обеды подаются позднее почти на полчаса. Для нормального желудка это заметно. И вот, как-то перед ужином, штурман торжественно провозгласил: «Подходим к Алжиру».

На берегу стали чаще появляться селения, вскоре почти весь берег зазеленел, а с левого борта показался Алжир во всей своей красе. Громадный порт, буквально забитый судами всех национальностей, широкие улицы, застроенные высокими домами какой-то афро-европейской архитектуры, пальмы, по высоте не уступающие этим домам, на улицах масса народа и городского транспорта. Так и хочется влиться в эту свободно фланирующую по улицам толпу, сесть за столики кафе, расположенные прямо на тротуарах. Но, увы! Это несбыточно. Не только зайти в порт, но даже ответить на вызов портовой радиостанции нам запрещено. Ответишь, не заходя в порт, – могут заставить произвести досмотр если не груза, то уж во всяком случае судовых документов, а это уже задержка, – и так мы на Босфоре постояли, а ведь Испанская Республика переживает критическое положение: исход боев под Мадридом решает каждый снаряд, каждая бомба, которые пока лежат в наших трюмах. Надо спешить!

Но Алжир что – он далеко и виден только в сильный морской бинокль, а тут же, буквально борт о борт с нами, расходится комфортабельный, ослепительно белый пассажирский лайнер линии Алжир – Марсель. Без всякого бинокля видна публика, облепившая поручни на палубах. Изящные женщины в бальных туалетах – настоящие француженки, улыбаются, машут руками и даже без всякого стеснения шлют воздушные поцелуи. Отчетливо слышны звуки джаза, видны пары танцующих, взад-вперед снуют официанты в белых фартуках и с подносами в руках, словом, загнивающая буржуазия прожигает свою жизнь, твердо следуя первой части наставления Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй!». Мы все тоже, конечно, собрались на палубе полюбоваться на очаровательных французских буржуазок, тем более что, по утверждению того же Маяковского, они уже доживают свой последний день.

Чего греха таить, мало среди нас, наверно, было таких, которые не согласились бы поменяться ролями с кавалерами во фраках и смокингах, нежно обнимающих за оголенные плечи своих расфранченных дам, и дожить вместо этих кавалеров их последний день. Но прошло несколько минут, и лайнер с француженками исчез за горизонтом, мы же продолжали свой путь вдоль африканского берега.

Наступило время ужина. Только сели за стол, как вбегает бледный как смерть вахтенный: «Аппаратос!» (самолеты). Выбегаем на палубу. Примерно в полукилометре, почти на бреющем полете, прямо на нас идут два гидросамолета. Поскольку мы уже находились в зоне активного действия франкистской авиации (до острова Мальорка часа полтора лету), то, как говорится, комментарии излишни. Если это фашисты, то конец. Одно удачное попадание хотя бы 50-килограммовой бомбы в наш транспорт может вызвать грандиозный фейерверк с тротиловым эквивалентом (как сейчас принято говорить) в У часть атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму, со всеми для нас вытекающими неприятными последствиями. А что мы можем сделать против этих двух самолетов, возможно даже бронированных, с нашими «браунингами»? Остается только ждать, благо уже недолго.

Самолеты все ближе и ближе. И как все сразу облегченно вздохнули, увидев на их плоскостях французские опознавательные знаки! По-видимому, наш проход мимо Алжира, а в особенности молчание в ответ на вызов береговой радиостанции, показались алжирским властям подозрительными, и они послали самолеты для выяснения нашей принадлежности. Когда на мачте нашего парохода взвился флаг Испанской Республики, самолеты, сделав круг над нами, приветственно помахали крыльями (а один из них для выражения особого восторга даже дал короткую пулеметную очередь) и улетели восвояси, а мы получили возможность спокойно доужинать.

Приближалась завершающая, наиболее опасная и ответственная часть нашего рейса – переход поперек Средиземного моря от африканских берегов до испанской военно-морской базы Картахены. Именно на этом участке пути, который мы никак не могли ни миновать, ни обойти, нас должен был «встречать» фашистский флот, а персонально его флагман – линейный крейсер немецкой постройки, самой новейшей системы, обладающий высокой скоростью, дальнобойностью и калибром артиллерии, знаменитый «Канариас» – гроза всего флота Республики. Встреча с «Канариасом», даже в сопровождении конвоя из военных кораблей Республики, особо приятных эмоций ни у кого из нас вызвать не могла, ибо пользуясь преимуществом в ходе и дальнобойности артиллерии, он мог стрелять по нам, сам оставаясь неуязвимым, а много ли надо нашей пороховой бочке?

Западная часть Средиземного моря всегда отличалась большой интенсивностью судоходства. Движение судов здесь напоминает августовские вечера на Дерибасовской в Одессе. И каждый из них – наш потенциальный враг. Быть может, судовой радист вот этого встречного парохода уже выстукивает «Канариасу» наши координаты! Пытаться проскочить эту опасную зону днем равносильно самоубийству. А тут еще начала капризничать одна из паровых машин, а ведь это может существенно замедлить наш и так не очень большой ход. Пришлось принять решение: днем отстояться в небольшой укромной и безлюдной бухточке у мыса Тенис на африканском берегу, подчинить там закапризничавшую машину, а к темноте двинуться на последний и решительный переход, а там, может, и погода испортится, что было бы для нас весьма кстати. Правда, это мероприятие было связано для нас с очень большим риском: ведь если кто-либо из фашистских агентов (а они кишмя кишели на северо-западном побережье Африки) нас здесь случайно заметит и сообщит об этом на «Канариас», то уж никакого спасения для нас быть не может. «Канариас» нас взорвет с первого залпа совершенно безнаказанно. Но другого выхода не было. Идти в такой ответственный переход с ненадежной паровой машиной тоже, конечно, нельзя. Но эта задержка сдвигала весь график нашего рейса, и, не получив санкцию Москвы, мы этого сделать не могли. Составили подробную цидулю и с нетерпением стали ждать ответа. Как ни странно, но Москва почти сразу же дала добро, и мы зашли в бухту Тенис.

За день механики кое-как подлатали свой «самовар», и к вечеру мы вновь сели окончательно решать гамлетовский вопрос: быть или не быть? К сожалению, Всевышний, по своей обычной склонности делать порядочным людям всякого рода пакости, все-таки подвел нас: вместо необходимого нам сильного шторма или хотя бы густого тумана, погода – как в июле в Сочи. Море – как зеркало, и в довершение всех бед на небе огромная, полная луна. На палубе как днем, хоть газету читай. Более невыгодной ситуации для нашего рискованного рейса не придумаешь, как тут не вспомнить «закон мирового свинства», предельно четко сформулированный покойным академиком С. П. Королевым, гласящий: «Всякое явление тем более вероятно, чем оно менее желательно». Вот уж действительно – ни эта чудесная погода, ни это зеркальное море, ни тем более эта полная ясная луна отнюдь не были нам в радость.

Москва по радио все время нас ободряет: «Не бойтесь, двигайтесь смело, весь свободный флот Республики вышел вас встречать. На одной трети пути от Африки до Картахены вас встретят и как в колясочке доставят в Картахену, где вы будете встречены как герои артиллерийскими салютами и духовыми оркестрами». Для оптической связи со встречающей нас эскадрой была даже установлена сигнализация: мигание по азбуке Морзе клотиковыми огнями, и я своего помощника Жору Кузнецова из радистов переквалифицировал в сигнальщики.

Провели короткое совещание: есть два варианта движения: 1) форсировать топки, скорость выше, но сильно дымит труба; при такой погоде, даже ночью, обнаруживаемость будет не менее пятнадцати-двадцати километров; 2) не форсировать топки, дыма меньше, но и скорость заметно упадет, и не успеть за ночь «дотелепать». Как говорится: куда ни кинь, везде клин. Вот уж где мы недобрым словом помянули растяп-хозяев, не успевших за время разгрузки-погрузки парохода промыть котлы: чапали бы сейчас спокойненько на полной скорости почти без дыма.

Спорили насчет вариантов движения недолго, большинство одобрило первый вариант – форсирование хода. Хоть какой-то конец, лишь бы скорее. Уж очень надоела эта почти одиннадцатидневная трепка нервов, а ведь при тихом ходе мы засветло окажемся чуть ли не на середине пути и сможем стать легкой добычей любого бродячего фашистского морского охотника. В эту ночь, конечно, никто не спал. В машинном отделении установили вахты по полчаса, что более-менее уравнивало шансы, какой из вахт идти ко дну, не поднимаясь на палубу. Правда, это никого не спасало, ибо в одинаковой степени ко дну (а точнее в воздух) в случае чего, шли бы и вахтенные, и подвахтенные, и все прочие. Но все же как-то легче встретить смерть на палубе, чем в преисподней (правда, вопрос это дискуссионный, ибо сведений с того света пока не поступало).

Все свободные от вахт высыпали на палубу и жадно рыскали глазами по горизонту, ища зеленые огоньки флота друзей. Идем полным ходом, труба дымит отчаянно, дым почти вертикально поднимается к небу, луна такая, что только с девушкой на Приморском бульваре в Севастополе гулять. То и дело попадаются встречные суда, ведь мы на самом оживленном судоходном пути – недалеко от Гибралтара, можно сказать на Невском проспекте Средиземного моря.

Вначале на появление дыма на горизонте все очень чутко реагировали: наши или фашисты? Жизнь или смерть? Но потом привыкли, да и встречных стало меньше. А Москва все время твердит: «Флот вышел вас встречать. Не беспокойтесь, смело идите вперед». Но уже прошли треть пути до Картахены – флота все нет; половина пути – флота нет. Совсем перестали встречаться пароходы, видимо Испания уже близко – флота нет. Прошли две трети пути – все по-прежнему. Нервы у всех напряжены до предела, только Артур Спрогис в своем коверкотовом реглане[113] хранит привычное (и, конечно, напускное) спокойствие. Единственные на пароходе уравновешенные люди – это мы с шифровальщиком Ваней Павловым: Москва не дает нам возможности даже понервничать из-за своей печальной судьбы и буквально засыпает нас радиограммами. Я-то еще кое-как управляюсь, а бедный Ваня совсем зашился. А следит за нами Москва непрерывно, мгновенно отвечая на каждый мой вызов. Радист там, по-видимому, сидел первоклассный, и за всю ночь, несмотря на, по-видимому, неважную слышимость и разбираемость моей радиостанции, ни разу не попросил повтора, а принимал все с первого раза. Но успокоительные московские радиограммы уже потеряли для нас свою эффективность: «Флот вышел вас встречать!», «Флот вас ищет!», «Не беспокойтесь!» и т. д. ит. п. На кой черт! «Вышел! Ищет!», а время идет, мы одни и совершенно беззащитны со своим адским грузом.

Начинает потихоньку светать. Небо сереет, звезды блекнут, только луна никак не хочет успокоиться – светит вовсю. Заря все разгорается, небо светлеет, впереди – по ходу, уже отчетливо вырисовываются горные берега Испании. Перед рассветом все как бы замерло: море как парное молоко, только чуть-чуть колышется. Стало совсем светло. Уже даже видны селения на испанском берегу, а мы совсем одни. Капитан дает команду стопорить машины: время военное, впереди минные поля и без лоцмана пароход дальше двигаться не может. Остановились. Положение глупее глупого: невероятный факт совершился. Нас все-таки пока еще не потопили, возможно, сыграл роль неожиданный ремонт машины у мыса Тенис, из-за чего были спутаны все карты педантичной немецко-испанско-итальянской фашистской разведки, которая, конечно, вела нас если не от самого Севастополя, то уж от Босфора наверняка. И вот мы все же прибыли.

Берега Республики отчетливо видны, но не только весь флот, но даже какой-нибудь несчастный сторожевик с лоцманом и тот нас не встречает! Стоим как дураки и ждем, кто первым нас встретит: свои – оркестром или фашисты – торпедой? Уже около часа с севера слышны глухие раскаты какой-то отдаленной канонады. Может быть, встречающий нас флот наткнулся на превосходящие силы противника и ведет с ними бой, отчего и тем, и другим не до нас? Москва же нас продолжает утешать. Ваня Павлов еле-еле успевает расшифровывать радиограммы, а Спрогис вроде небрежно их просматривает и сует в карман. Выхожу на мостик с очередной радиограммой и с удивлением обнаруживаю, что мы уже не одни: когда и откуда появились эти военные корабли, я за работой не заметил, но один эсминец стоит совсем близко от нашего борта, а второй – несколько сзади – загораживает нам выход в море. Эсминцы номерные, без флагов и опознавательных знаков, навели на нас расчехленные 105-миллиметровые орудия и торпедные аппараты. Судя по приготовлениям, разговор предстоит серьезный. А канонада вдали слышна все явственней, особенно выделяются глухие взрывы, по-видимому от авиационной бомбежки. Самое важное для нас сейчас – чьи это эсминцы? Наши или фашистов? Короче говоря: «Быть или не быть?». Этот вопрос встал перед нами еще более резко, нежели в свое время перед принцем Датским.

На мостике стоявшего ближе к нам эсминца появляется офицер, форму которого скрывает плащ с капюшоном. Голосом, тон которого не предвещает для нас ничего хорошего, он спрашивает в мегафон по-испански: «Что за пароход?». Наш капитан, заикаясь от страха и клацая зубами о металл мегафона, робко отвечает: «Мексиканский пароход “Мар-Табан”». «Откуда и куда следуете?» – раздается следующий вопрос. Капитан отвечает: «Из Галаца в Вера-Крус». – «Чего везете?» Ответ капитана вызвал взрыв смеха не только на эсминце, но и среди нас, хотя положение наше отнюдь не располагало к излишней веселости. Капитан наш с перепугу ляпнул первое, что пришло на ум: «Наранхас» (апельсины). Из Румынии в Мексику везти апельсины – глупее не придумаешь!

Следующий вопрос офицера был хоть и не очень деликатным, но вполне резонным: «Если следуете в Мексику, тогда какого дьявола торчите у берегов Испании в военное время?» – «Заблудились». Ответ капитана не удовлетворил офицера, и он приказал спустить трап для досмотра. Так как принадлежность эсминца для нас оставалась неясной, то, посовещавшись, мы решили не пускать никого на пароход, вплоть до применения оружия, а в крайнем случае и взрыва парохода.

Офицер в более резкой форме повторно приказал спустить трап. Тогда мегафон взял переводчик и во всю мочь своей итальянской глотки заорал условный пароль: «Привет из Сицилии!». По отзыву на этот пароль мы должны были судить, что имеем дело именно с военным кораблем Республики.

«Какая к чертовой матери Сицилия? – заорал окончательно потерявший терпение офицер с эсминца. – Спускайте трап, иначе прикажу немедленно открыть огонь!» У всех сразу упало сердце: пароля не знает – значит фашист, а это конец! Гулко звякнул о палубу упавший из рук переводчика мегафон. Тут я впервые увидел признаки волнения даже у Спрогиса. Он молча поднял мегафон и протянул его переводчику: «Передайте на эсминец, что ни одного их человека на пароход не пустим, а если они вздумают открывать по нам огонь, то из соображения собственной безопасности пусть делают это с дистанции не менее километра», – диктует Артур спокойным тоном дрожащему переводчику. Услышав такой ответ, офицер на эсминце сразу потерял часть воинственного пыла и полез вниз совещаться с начальством. Эсминец отошел от нас метров на 200 и остановился, не сводя с нас своих пушек и торпедных аппаратов. Я кинулся в радиорубку передать в Москву известие о печальном конце нашего рейса, но оказалось, что шифровальщик, памятуя о том, что самое страшное – это передача врагу кодов, после обнаружения фашистской принадлежности эсминцев сразу же уничтожил все свои коды, оставив нас без связи. Тщетно вызывала меня Москва, ни расшифровать их сообщения, ни передать им свои я не мог, потому что работать открытым текстом не имел права ни при каких обстоятельствах. Единственное, что я мог сделать – аккуратно отвечать на вызовы Москвы, показывая этим, что мы еще живы.

А в это время перехвативший нас эсминец все время работал по радио с кем-то совершенно мне незнакомым четырехцифровым кодом, что лишний раз убеждало нас в самых мрачных подозрениях. Окончив свои переговоры и получив, по-видимому, «ЦУ»[114], офицер с эсминца снова появился на мостике и приказал следовать за ними. Поскольку никаких попыток высадки на наш пароход пока не предпринималось и ввиду невозможности сопротивления, мы решили подчиниться. Эсминец с офицером встал впереди, мы посередине, а второй эсминец сзади. Колонна двинулась в противоположном от берегов Испании направлении, в сторону захваченной фашистами Майорки.

Теперь уже стало совершенно ясно, что судно перехватили фашисты, и вопрос только в одном: когда взрываться – сейчас или позже? Артур спокойно рассудил, что поскольку нас пока не трогают, то рано и торопиться на тот свет, а надо попытаться дойти до фашистской базы на Мальорке – города Ла-Пальма, а там, отпустив испанских моряков, «рвануться» так, чтобы нанести наибольший ущерб фашистам. Тут только надо было глядеть в оба глаза за испанской командой, потому что от нее в любое время можно было ожидать бунта с целью захвата парохода для сдачи его фашистам в обмен на свои жизни. Все мы привели в боевое состояние свое оружие. Артур достал из загашника гранаты-лимонки, раздал часть из них нашим ребятам, и все мы, советские добровольцы, сгрудились около самого важного объекта на пароходе – радиорубки. Испанские моряки, поняв, что толковать с нами о сдаче транспорта врагу бесполезно, разбрелись кто куда, но взгляды большинства из них не выражали к нам особых симпатий.

Москва все время беспокоится, зовет непрерывно, а ответить я не могу, ведь коды уничтожены! Приходится только отвечать на вызовы без приема и передачи текста. Заходят ко мне в радиорубку Коротков и Спрогис, судя по их виду дело у них щекотливое. Удалили из рубки второго радиста Жору Кузнецова и шифровальщика Ваню Павлова. «Вот что, Лева, – обратился ко мне Артур, – мы, конечно, понимаем, что давать в эфир открытый текст – это серьезнейшее нарушение, если не сказать преступление. Но ты и сам знаешь, что мы уже фактически покойники, а с них и спрос другой. Ты понимаешь, что очень не хочется погибать, когда никто не знает, как ты погиб, не знает, до конца ли ты выполнил свой долг. Поскольку у нас нет другого способа сообщить домой о том, как мы погибли, я силою своих полномочий позволяю тебе, а если хочешь – приказываю передать открытым текстом в Москву эту радиограмму». И протянул мне листок, исписанный его рукой.

До самой смерти не забуду текста этой радиограммы: «Большая деревня (Москва) Хозяину (Нарком обороны Ворошилову) Директору (комкору Урицкому) тчк Берегов Испании захвачены фашистами тчк Их контролем следуем направлении Мальорки тчк Фашистов на борт не пустили и не пустим тчк По мере возможности будем взрываться Ла-Пальма целью нанесения врагу наибольшего ущерба Да здравствует ВКП(б) и наша великая Родина тчк Прощайте товарищи тчк Просим позаботиться о наших семьях тчк (эту фразу я добавил от себя, без разрешения Спрогиса). Связь прекращаем тчк Коротков Спрогис Хургес тчк.

Воображаю, как был удивлен московский радист, принявший вместо обычной колонки цифр такую вот лебединую песню! Но квитанцию о ее приеме я получил сразу же, и на этом у нас всякая связь с Москвой прекратилась. Часа полтора следовали мы, зажатые с двух сторон нашими конвоирами, навстречу своему неизбежному концу. Все, кто мог, оставались на палубе. Не радовало ни ясное небо, ни солнце, сиявшее почти по-летнему, ни спокойное безбрежное море, ведь мы все это видели последние минуты в своей жизни. Курящие непрерывно курили, прикуривая одну папиросу от другой, а остальные просто ждали конца затянувшейся агонии. Канонада, раздававшаяся со стороны вновь скрывшихся берегов Испании, постепенно стихала. Вдруг шедший впереди эсминец внезапно подал команду стопорить машины. Все остановились.

Вообще говоря, поведение наших фашистов-конвоиров становилось подозрительным: видя наше решительное нежелание, даже при любых угрозах, пустить к себе на борт посторонних, они вполне могли бы уже давно без всякой для себя опасности потопить нас несколькими артиллерийскими залпами с большого расстояния. Будучи, конечно, информированы о характере нашего груза (кроме недвусмысленного предупреждения Спрогиса, они, возможно, получили об этом сведения и по радио), фашисты прекрасно понимали, что советские люди ни при каких условиях не допустят захвата парохода. При этих условиях, конечно, не имело никакого смысла тащить нас на свою базу, где наш взрыв мог бы нанести им большой ущерб. Так что вся логика событий подсказывала нам, что фашисты должны с нами разделаться где-нибудь в открытом море. А тут еще эта остановка. Значит – конец? Если бы на это у нас было время, то по морскому обычаю следовало надевать чистое белье, но времени не было. Что ж, умрем в чем были, благо совесть у нас чиста.

Остановились. Расчехленные орудия и торпедные аппараты наведены на нас, но пока не стреляют. Играют как кошка с пойманной мышью. Так и хочется рвануть на себе ворот рубашки и закричать: «Стреляйте, гады! Но не мучайте!». Бесполезно. Далеко, не услышат. Пауза затягивается. Что же еще они хотят предпринять? Шевелится робкая надежда: неужели свои? Но тут же вступает логика: если свои, то почему же не отвечают на пароль? Ведь если в момент встречи с нами они могли его и не знать, то теперь, после столь длительных переговоров по радио, им бы уже сто раз могли сообщить отзыв на наш пароль, и все бы давно утряслось, а тут, за исключением малоразговорчивого офицера, никто из командного состава не появляется. На палубах эсминцев только застывшие около пушек и торпедных аппаратов матросы. Да и офицер не делает больше попыток вступать с нами в переговоры, ограничиваясь лишь сигнализацией флагами. И опять-таки: если это все же свои, то зачем на нас неотступно смотрят жерла орудий и тупые носы торпед?

Собрались мы около радиорубки. Курцы[115] отчаянно курят, а мы все удивляемся тому, что до сих пор живы. Вдруг на палубу головного эсминца снова выходит «наш» офицер, и на мачтах появляется сигнал: «Следовать за мной». Эсминец круто поворачивает налево, и мы двигаемся по направлению к Испании. Вновь ожили надежды на спасение, но все мы пока еще боялись в это верить, а вдруг это очередная провокация фашистов: подведут нас к Картахене и расстреляют там, чтобы разрушить не фашистскую Ла-Пальму, а главную военно-морскую базу Республики – Картахену. От этих негодяев ведь всего можно ожидать.

В свое окончательное спасение мы поверили только тогда, когда при подходе к молу Картахены нам услужливо открыли боны, а на мачтах наших конвоиров взвились красно-желто-фиолетовые флаги. Радостными криками «Ура!», «Вива!», «Салуд!» приветствовали мы все заход в Картахену. Пожалуй, человеку, не побывавшему в нашей шкуре, трудно представить себе радость людей, столько времени глядевших в глаза неизбежной смерти. Все обнимают друг друга, у многих на глазах слезы. Вот уже мы проходим боны Картахенской гавани и, как герои, следуем мимо кораблей военного флота, так и не вышедшего, несмотря на все уверения Москвы, в море нас встретить, а в случае нужды и защитить. Ведь не будет большим преувеличением сказать, что от нашего груза в значительной степени зависела судьба борьбы испанского народа с фашистами, а тем не менее, вместо того чтобы любой ценой провести наш транспорт через самое опасное место, весь мощный флот Республики спокойно отстаивался в тихом порту Картахены. Но зато уж теперь корабли не жалели ни меди оркестров, ни холостых залпов артиллерии на торжественную встречу героев, прорвавших железное кольцо фашистской блокады, как впоследствии выразился один из высокопоставленных чиновников флота.

Встреча, действительно, была впечатляющей. Стреляло все, что могло стрелять: и береговые батареи, и артиллерия всех калибров на кораблях, стрелял каждый, у кого в руках было что-либо стреляющее, а у кого ничего такого не было, то хоть подбрасывали вверх (а иногда и в море) свои головные уборы. От криков: «Вива!», «Салют!» буквально дрожал воздух, а уж корабельные оркестранты и подавно не жалели своих легких.

И вот, после не очень продолжительных маневров, мы у причала! Трудно себе представить, с каким нетерпением ждали мы все возможности наконец-то ступить на твердую землю, под которой уже не будет 5000 тонн взрывчатки. Как долго тянулись эти последние минуты швартовки!

«Братцы! – воскликнул вдруг один из наших добровольцев, – гляньте-ка! А ведь наши-то здесь уже есть!», – и показывает рукой на ослепительно сияющую в лучах солнца белую стену портового пакгауза, на которой углем, метровыми буквами, аккуратно выведены три родные русские буквы, столь любимые у нас дома нашими «стенографистами». Наверное, с меньшим вожделением смотрели любители искусств на «Сикстинскую Мадонну» в Дрездене, чем мы на эту надпись. Значит, мы здесь не одни, значит, наши есть и здесь.

Чуть позже, когда пароход пришвартовался к стенке, мы, наконец, смогли после одиннадцати суток путешествия на нервах ощутить под ногами твердую землю, к тому же не начиненную взрывчаткой.

Леша Перфильев. – Линкор «Канариас». – Автомобильная прогулка в Валенсию через Мурсию. – Экипировка по-испански. – Ночные приключения. – Ян Карлович Берзин. – Изгнание из Валенсии. – Решение поехать в Малагу. – Испанские дороги и испанские шоферы. – Альмерия. – Анархисты. – Мой начальник полковник Креминг. – Поездка к анархистам. – Мария Левина. – Посещение театра. – Доктор медицины Каэтано Боливар и его телохранитель. – Вилла «Консуэла». – Реабилитация Святой Троицы. – Коронель (полковник) Виальба и его окружение. – Орден Красной Звезды. – Телеграф в Малаге. – Кальман и «монахи». – Подрывники Спрогиса. – «Граф дон Педро»: Евгений Ерлыкин. – Сирота Пакита и ее «бабушка» в Сан-Педро-Алькантер и их гибель – Охранное пророчество старой испанки. – Гибель Казимира. – Картахена.

1

Только я сошел на берег, как кто-то сзади обнял меня за плечи: «Лева!». Оборачиваюсь. Мой старый московский приятель, радист-коротковолновик Леша Перфильев, который исчез из Москвы около месяца тому назад, заявив дома, что едет в длительную командировку на Дальний Восток. Обнялись. Вижу, что он чем-то очень расстроен. «В чем дело?» – спрашиваю я. Тут только я обратил внимание на его несколько необычный вид: с Лешей мы дружили уже несколько лет. Я его всегда видел уравновешенным, жизнерадостным парнем, увлеченным радиолюбителем. Правда, он был несколько не по-современному скромен и застенчив, но всегда участвовал в наших компаниях, не отказывался иногда и в норму заложить. Но здесь передо мной стоял совсем другой Леша: необычно бледный, с какой-то растерянностью во взгляде, он выглядел намного старше своих двадцати четырех лет, а самое главное, чувствовалось в нем какое-то душевное смятение.

Дрожа и чуть ли не заикаясь, он наклонился ко мне и стал громко шептать на ухо: «Лева, ты себе не представляешь, что здесь делается! Каждую ночь бомбежки. И какие! Особенно в эту ночь: тридцать хункеров (он уже говорил не «юнкеров», а, как в Испании, «хункеров») не переставая бомбили город. Когда я согласился сюда поехать, то у меня и в мыслях не было ничего подобного. Зачем я сюда поехал! Неужели не удастся отсюда живому выбраться?..» Таков был примерно лейтмотив его причитаний. (Впоследствии Леша довольно быстро вылечился от своей бомбобоязни и показал себя очень квалифицированным и храбрым солдатом-радистом. Леша приехал ненамного раньше меня на пароходе «Мар Бланко», сопровождая груз самолетов и танков, за что 16 декабря 1936 года, в одном списке со мною, был награжден орденом Красной Звезды[116]. Он почти до конца войны работал радистом на морской базе в Картахене. По возвращении на родину Леша остался на военной службе в отделе технических средств пропаганды в Политуправлении РККА. Умер он в 1975 году в звании полковника, в Москве).

Я постарался его успокоить, но, откровенно говоря, у самого-то кошки скребли на душе: уж больно страшен оказался переход от мирной жизни в Москве к этому рейсу на пороховой бочке с зажженным фитилем. Судя по настроению Леши, здесь тоже был не сахар. Буквально через несколько минут после того, как я ступил на твердую землю, раздались орудийные залпы, но уже не в честь нашего благополучного прибытия, а самые настоящие боевые залпы по прилетевшему фашистскому самолету-разведчику. Тут уж и мои нервы не выдержали: очухались мы только километрах в полутора от порта, в бомбоубежище-пещере, битком набитой женщинами и детьми.

Фашистский разведчик летел на большой высоте, зенитчики в него, конечно, не попали, а он, сбросив бесприцельно несколько небольших бомб, вскоре убрался восвояси. Бомбы эти никому вреда не причинили, но прилетел фашист неспроста, по-видимому, его послали выяснить – прибыл ли наш пароход с боеприпасами, а если он его заметил, то ночью надо ждать большой бомбежки, уж больно заманчива цель.

Но пока тревога закончилась, и мы с Лешей, несколько стыдясь своих столь бурно проявленных эмоций, поплелись обратно в порт. Вот тут-то на меня в первый раз в жизни глянул настоящий лик войны: разрушения в городе, особенно после ночной бомбежки, были действительно очень сильными. Ведь дома на юге Испании, из-за отсутствия нужды в теплоизоляции, строились тонкостенными. 100– или 250-килограммовая бомба, упавшая посреди улицы, взрывной волной уничтожала сразу несколько домов, а у более отдаленных от места ее падения зданий иногда просто отваливались передние стены, обнажая всю внутренность дома, как на сцене театра: стоят рояль, кровати, столы, стулья, на уцелевших стенах висят портреты и картины, а передней стены нет. Много я впоследствии видал разрушений, но такого впечатления, как эти, впервые в жизни увиденные здесь, в Картахене, они на меня уже не производили. Ко всему привыкаешь, но Лешино настроение если и не передалось мне полностью, то, во всяком случае, стало понятным.

Так мы и пришли в порт, на морскую базу, где обосновался Леша и где уже собрались мои попутчики – обмывать благополучное прибытие испанским вином. Пришлось и нам с Лешей к ним присоединиться, хотя после такой прогулки по городу особой охоты выпивать у нас не было.

За обедом выяснились некоторые подробности, способствовавшие нашему благополучному прибытию в Картахену. Дело в том, что о нашем передвижении фашистам было известно все, и если они нас не потопили в районе Алжира и даже раньше, то просто потому, что были твердо уверены в том, что мы и так от них никуда не денемся, и потому нет смысла гоняться за нами по всему Средиземному морю да еще вблизи нейтральных французских территориальных вод, если можно было совершенно свободно потопить нас у берегов самой Испании. Флагман фашистского флота – бронированное чудовище, линейный крейсер «Канариас», всю ночь нашего ожидаемого прибытия рейдировал в районе нашего предполагаемого курса. Конечно, наше с ним рандеву могло кончиться для нас весьма плачевно, даже если бы нас прикрывала часть военно-морского флота Республики. Дело в том, что «Канариас» был по тем временам ультрановым военным кораблем, буквально со стапелей Фридрихсхафена прибывшим в распоряжение испанских фашистских мятежников. Обладая более быстрым ходом и большой дальнобойностью артиллерии главного калибра, по сравнению с аналогичными кораблями флота Республики, «Канариас» мог вести с ними бой, оставаясь недосягаемым для их огня. В случае, если республиканские корабли пытались пойти на сближение, «Канариас», пользуясь преимуществом в скорости, отходил назад и снова стрелял. Если же республиканцы отступали, то «Канариас» следовал за ними, держа их под прицельным огнем своей артиллерии, пока не загонял под прикрытие береговых батарей. И вот это-то чудовище и караулило нас целую ночь на пути из Африки в Картахену. К счастью, в эту ночь мы не совершали переход через Средиземное море, а чинили «скисшую» машину у мыса Тенис на африканском берегу. Это и спутало все карты фашистской разведки.

Мы выбились из графика, составленного для нас фашистами. Пресловутая немецкая педантичность и на этот раз дала осечку. Не поймав нас во время намеченного ими нашего перехода через Средиземное море, они решили, что мы как-то незаметно (хотя абсолютно непонятно было, как мог наш тихоход на зеркальном море и при полной луне скрыться на таком коротком интервале от такого корабля, как «Канариас»), проскочили мимо их рейдера, и чтобы не допустить использование такой мощной помощи Республике, как наш груз, решили разбомбить наш транспорт в порту (а заодно разнести и порт, и город). Для этой цели они мобилизовали всю свою бомбардировочную авиацию и целую ночь гвоздили пустой порт и несчастный город, а мы в это время безо всякого конвоя пересекали Средиземное море!

Канонада, которую мы слышали, подходя к испанским берегам, и была концом той ночной бомбежки Картахены в нашу честь. А прихватили нас совершенно случайно два республиканских эсминца, просто удравших из порта при начале фашистской бомбежки. Они, конечно, ничего не знали ни о нашем рейсе, ни о грузе, и, естественно, не могли знать отзыва на наш пароль. Конечно, если бы ведший с нами переговоры офицер несколько раньше раскрыл бы свою принадлежность к Республике, то это избавило бы нас от многих переживаний, а особенно от панической радиограммы в Москву, где в данной ситуации тоже изрядно пометали искры, но и офицер-то тоже сначала принял нас за фашистский транспорт, заблудившийся у берегов Испании, и пока он выяснял по радио с начальством обстановку (а тут еще следует учесть, что о нашем рейсе знал в Картахене крайне ограниченный круг лиц, да и переговоры офицера с базой велись во время сильнейшей бомбежки порта и города, так что не так-то легко можно было что-либо выяснить), и произошли все описанные мною выше события. Вначале мы готовы были просто растерзать этого офицера, попадись он к нам в руки, но затем, после прибытия на место, эти кровожадные намерения быстро испарились, и мы даже несколько раз выпили за его здоровье, памятуя, что все хорошо, что хорошо кончается.

Вернувшись на пароход, я получил распоряжение немедленно собрать свою «музыку» (на условном коде радисты назывались «музыкантами», а радиостанция – «музыкой»; шифровальщиков же почему-то окрестили «талмудистами», а их коды – «талмудом») и следовать в столицу республики – Валенсию, в распоряжение главного штаба. Собрать «музыку» для меня не составляло большого труда, тем более что перспектива еще одной ночевки на нашем пароходе, в ожидании неизбежной бомбежки, меня не очень-то прельщала.

2

Минут через десять я со всем своим имуществом был уже на пирсе. Но тут возникла еще одна проблема: как быть с папиросами? Сам я в те времена еще не курил, а в Севастополе мне все равно выдали полный фанерный ящик с первоклассными папиросами (кажется, с «Театральными»), да еще два ящика я выиграл в пути в «очко». Выручили меня, причем очень быстро и охотно, портовые грузчики и матросы, мгновенно обступившие меня с просьбой: «Руса сигарета!». Сперва я давал в каждую протянутую руку по десять коробок папирос, потом по пять, а потом уже по одной. Папиросы быстро таяли, а толпа так же быстро, если не быстрее, увеличивалась. Когда я раздавал последние коробки, началась чуть ли не свалка, и только когда я показал толпе пустой ящик, меня с большой неохотой пропустили к выходу.

В сумерках у главного подъезда морской базы остановился грузовик «Шевроле», в кузове которого были ящики с оружием и патронами. «Грузитесь быстрее», – скомандовал по-русски человек, сидевший в кабине. Погрузив два чемодана с личными вещами и два чемодана с радиостанцией, мы с шифровальщиком Ваней Павловым залезли в кузов машины и, попрощавшись с Лешей Перфильевым и другими нашими товарищами, пока остававшимися в Картахене, двинулись в путь.

Время сильно смазало первое впечатление от непривычных испанских ландшафтов, но почему-то запомнились глухие фасады одноэтажных домов, без окон, с одной только дверью, и обилие кактусов вдоль дороги. Громадные, мясистые листья кактусов, покрытые, как бородавками, круглыми выпуклостями, из которых торчали длинные зеленые иглы, на фоне, казалось бы, безжизненной равнины с растрескавшейся почвой, освещенной неестественно ярким лунным светом, создавали впечатление какого-то неземного пейзажа.

Машина шла ровно по гладкому асфальту, и как-то незаметно мы с Ваней задремали, прикорнув на ящиках с пулеметными лентами. Проснулся я совершенно неожиданно от резкой боли ниже спины. Спросонок не разобравшись, в чем дело, и решив, что надо мной подшутил проснувшийся раньше меня Ваня Павлов, я было накинулся на него. Но он здесь оказался ни при чем: дорога испортилась, и в стоявших неплотно ящиках образовались щели, то раздвигавшиеся, то сдвигавшиеся от тряски. Лежать и даже сидеть стало практически невозможно, тем более что шофер, не обращая внимания на дорогу, продолжал гнать машину со скоростью 70–80 км в час. Пришлось встать и ехать дальше, держась за борта, неотступно следя за тем, чтобы ноги не попадали в щели между ящиками.

Подъехали к большому провинциальному центру – городу Мурсия. И здесь на нас сразу же глянула война: отсутствие прохожих, обилие патрулей (кстати, почти повсеместно эти патрули не затрудняли себя проверкой документов проезжающих, но достаточно было шоферу выглянуть в окошко кабины, поднять сжатый кулак и произнести магические слова «эстада майор» – генеральный штаб, как бдительные стражи революции тоже поднимали кулаки и с возгласом «Салуд!» беспрепятственно пропускали машину) и еле мерцающие синие огоньки вместо уличного освещения. Въехав в город, решили поужинать. Подъехали к ближайшей «остерии» (харчевне). В отличие от наших общепитов, эти «остерии» не имели твердого графика работы, и хозяин, несмотря на поздний час, быстро приготовил обильный ужин, поставил на стол несколько бутылок вина, и пока мы ели, разговорился с нашим шофером. Плотно поужинав, мы попросили у хозяина счет. «Я с русских не беру! – заявил он. – Мы и так перед ними в неоплатном долгу за пролитую в защиту наших женщин и детей кровь». Никакие уговоры не помогли, и насильно сунутые в его руку деньги хозяин, не считая, опустил в висевшую посреди зала кружку фонда помощи сиротам Гражданской войны.

На рассвете мы уже были недалеко от Валенсии. Сперва подъехали к уединенной вилле на окраине города, и сидевший в кабине человек (который за все время пути даже не сообщил нам, кто он такой) тоном, не терпящим возражения, приказал нам сгружать ящики. Из виллы вышел человек, лет около сорока, одетый в короткую кожаную куртку на молнии. Наш провожатый вытянулся перед ним и доложил: «Прибыли, товарищ полковник». Полковник поздоровался с нами и приказал нести ящики с оружием и боеприпасами в подвал виллы. Часа два перетаскивали мы втроем тяжеленные ящики с винтовками, разобранными пулеметами, гранатами и патронами в огромный подвал виллы, в котором и до нашего прибытия лежало изрядное количество таких же ящиков. Испанец-шофер в работе участия не принимал и ждал нас на улице. По окончании работы полковник объявил, что мы можем следовать дальше. Ему даже в голову не пришло поблагодарить нас с Иваном, хотя мы ни в какой степени в то время не были у него в подчинении и могли просто послать его подальше и предложить разгружать машину самому, что, кстати говоря, и следовало бы сделать, потому что сразу же после этого он сам сел завтракать, а нам даже и не подумал предложить, хотя мы были изрядно голодны.

Тот же русский провожатый подвез нас на машине к центру города в гостиницу «Метрополь», где для нас были забронированы номера. Попрощавшись с провожатым, приведя себя в порядок и позавтракав в ресторане, я отправился осматривать город. Прежде всего следовало купить себе что-нибудь из верхней одежды, потому что мое пальто системы «Москвошвея» и шляпа с загнутыми полями обращали на себя всеобщее внимание, да и декабрьское солнышко в Валенсии начало припекать, и мне становилось жарковато.

Магазины уже были открыты, и я отправился на рекогносцировку.

Встал вопрос: какую выбрать себе национальность? Еще в Севастополе нас предупреждали о том, что нежелательно афишировать свою советскую принадлежность. Из всех иностранных языков я лишь немного знал немецкий (и то говорил с ужасным еврейским акцентом), но объявить себя в республиканской Испании немцем значило в лучшем случае немедленно попасть в полицию, получив предварительно хорошую взбучку от провожатых. Обладая словарным запасом десятка в полтора французских слов, я в первом же магазине, где во мне сразу же обнаружили «эстранхеро» (иностранца), на вопрос: «Ке национали дад устэ?» (Какой вы национальности?) – ответил: «Франсеза» (француз), но был тут же разоблачен, так как в Испании – стране туризма – каждый второй приказчик в магазине свободно владеет французским. Пробормотав бессвязно «мерси, месье», я быстро ретировался, провожаемый подозрительными взглядами продавцов и покупателей. (Хорошо еще, что они не проявили должной бдительности; случись такое у нас в Москве, не миновать бы мне Лубянки.)

Так же неудачно кончилась моя попытка косить под англичанина, ибо англичане и американцы составляли подавляющее большинство интуристов в Испании, и естественно, что многие работники сферы обслуживания знали и английский. После этого вышел я из магазина и задумался: кем стать? Русским – нельзя, француза и англичанина во мне сразу же разоблачили, что делать? Какую выбрать себе национальность? Косить под датчанина, шведа, норвежца? Тоже навряд ли пройдет.

И тут меня осенило: поляк! Ведь едва ли найдутся тут люди, знающие польский язык (меня совершенно не смущало, что по-польски я знаю только «проше пана» и «пся крев», важно, чтобы его не знали испанцы, тогда все в порядке, тем более что и паспорт-то у меня польский). Идея оказалась плодотворной, и за все время пребывания в Валенсии я спокойно, без особых неприятностей, работал под поляка.

В одном из центральных магазинов я приглядел себе замшевую куртку на замке «молния», что называется «крик моды», а так как местной валюты я еще не успел получить, то решил пустить в ход свой НЗ – выданные в Москве доллары.

Продавец кое-как объяснил мне, что хотя эти деньги вполне надежны, но взять он их не может (он охотно взял бы их, ведь курс испанской песеты неудержимо падал, но, наверно, боялся провокации с моей стороны, так как Республика ввела строгие законы, карающие за валютные спекуляции), и посоветовал мне обратиться для размена долларов в находившийся рядом банк. По своей наивности, не зная, что любой спекулянт, крутившийся в вестибюле банка, даст мне за доллары в несколько раз больше их официального курса, я обратился прямо в кассу. Крайне удивленный появлением такого клиента, кассир тут же разменял мне 25 долларов (четверть моего валютного запаса) на песеты из расчета 25 песет за доллар. Через пятнадцать минут я выходил из магазина одетый как Утесов в представлении московского мюзик-холла – «гоп со смыком». Коричневая замшевая куртка на замке «молния», коричневый берет, коричневые же лайковые перчатки вызвали бы бешеную зависть у любого пижона, фланирующего в Москве по улице Горького, но здесь, в Валенсии, я перестал выделяться покроем своего москвошвеевского туалета, а когда в довершение экипировки я приобрел еще дымчатые очки, то вполне мог сойти за среднепреуспевающего валенсийца. Когда я пришел в гостиницу похвастаться своими обновками, то бывалые ребята меня сперва подняли на смех. Высчитали, что я заплатил, с учетом разницы в валютных курсах, примерно в пять раз больше, чем стоили мои покупки, но потом сознались, что сами в свое время поступили точно так же, причем некоторые из них сразу же лишились почти всего своего валютного фонда, купив, кроме куртки, берета и очков (которые приобрели все поголовно), еще и наручные часы наилучших швейцарских марок, которые в Москве вообще считались редкостью.

Как денди лондонский одет, я явился, наконец, в наш главный штаб «Альборайя ого» (ул. Альборайя, дом восемь), где, оказывается, меня уже давно ждали. Из московских радистов-коротковолновиков там был один из старейших радиолюбителей А. Липманов (его позывной был «20RA», то есть он был двадцатым коротковолновиком в СССР), которого в целях конспирации окрестили Липкиным. Он познакомил меня с обстановкой. А она, вообще говоря, была не очень обнадеживающей: со дня на день ожидалось падение Мадрида, который в то время висел на волоске. Для нас, радистов, это означало колоссальное увеличение объема радиосвязи, ибо Мадрид был узловым пунктом проводной связи между всеми фронтами, и с его падением вся связь фронтов с главным штабом и между собой должна будет обеспечиваться только нами – коротковолновиками, через наши маломощные и весьма несовершенные, даже по тем временам, радиостанции.

Кроме того, почему-то не ладилась даже радиосвязь с Москвой, несмотря на вполне нормальную работу всей аппаратуры. Москва не слышала Валенсию, несмотря на то что радиостанции гораздо меньшей мощности (вроде моей), установленные на транспортах, следующих из Союза в Испанию, как правило, держали весьма уверенную связь с Москвой.

Меня как одного из немногих радиоинженеров-коротковолновиков (для точности, без пяти минут радиоинженера, так как вместо того, чтобы оставаться в Москве защищать диплом, я поехал в Испанию защищать испанский народ от фашизма) решили оставить в Валенсии в качестве начальника радиостанции главного штаба. Мы с Липкиным и еще с несколькими радистами сразу же развернули кипучую деятельность: установили более совершенную аппаратуру, более эффективную антенну, все проверили, отрегулировали, но бесполезно: Москва, которую мы-то прекрасно слышали, нас не обнаруживала. Лишь поздно вечером, окончательно вымотавшиеся (особенно я, предпоследнюю ночь ни минуты не спавший во время заключительного перехода поперек Средиземного моря, а последнюю ночь проведший в кузове грузовика, следовавшего из Картахены в Валенсию) и почти обескураженные неудачей, мы отправились отдыхать в гостиницу, чтобы назавтра, с раннего утра, снова взяться за работу, а то ведь прямо позор: все «угреки» (транспорты) с маломощными «пшикалками» и с не всегда особо квалифицированными радистами имеют устойчивую связь с Москвой, а тут такая аппаратура, радиокиты вроде Липманова и т. д., а связи нет!

Захожу в гостиницу и в вестибюле вижу прибывших из Картахены ребят с нашего парохода. Они уже, подобно мне, успели экипироваться и, в отличие от меня, хорошо поспали и изрядно выпили. На радостях, с благополучным прибытием, пришлось добавить, и притом порядком. Так как я не спал две ночи, а день провел в напряженной работе, то меня, естественно, изрядно разобрало. Несмотря на уговоры наиболее благоразумной части нашей компании остаться отдыхать в номере гостиницы, я вместе с несколькими из породы «оторви и брось» (кстати говоря, именно эта порода и проявила наибольший героизм в борьбе с фашистами в Испании, а некоторых отличников боевой и политической подготовки досрочно отправляли домой из-за непригодности в боевых условиях), отправился погулять по ночной Валенсии.

Не помню уже, как это все случилось, помню только, что сперва зашли в ночной бар «Аполло», там еще добавили, танцевали с местными девушками, а потом вышли с ними на улицу. Правда, у нас хватило благоразумия отказаться от любезных приглашений девушек зайти к ним в гости, но почему-то возникла ссора с несколькими испанцами. Ссора переросла в драку. Сразу же появилась полиция. Мы тикать. Полицейские, не зная (а может быть и зная), с кем они имеют дело, дали несколько предупредительных выстрелов в воздух. Наши ответили. И я грешным делом пальнул несколько раз в воздух, ибо, как говорил в свое время Исаак Бабель, «если не стрелять в воздух, то можно убить человека».

Пьяный-пьяный, а от полиции я все же удрал и в совершенно незнакомом городе, ночью, в полной темноте, не зная языка, все-таки нашел свою гостиницу. Запыхавшись, вбежал в номер, вызвал горничную, протянул ей десять песет и знаками объяснил, показывая на часы, что если ее спросят, то пусть говорит, что в десять часов я уже спал на месте. «Си, синьор, компрендо» («Да, господин, поняла»), – взяв деньги, ответила она, приготовила мне постель, и я спокойно лег спать, с твердым убеждением, что на этот раз мои неприятности уже закончились.

Но увы: мой оптимизм оказался преждевременным; с самого утра меня вызывают к командующему. Захожу в приемную – сидят все участники наших ночных похождений и делают вид, что друг с другом совершенно не знакомы. По-видимому, удрать удалось не всем: кого-то поймали, и он раскололся.

Вызывают нас по одному, и вызванный уже больше сюда не возвращается, выпускают в другую дверь. Ну, думаю, – влип. Теперь отправят домой, да еще с такой характеристикой. И чего только я ввязался в эту ночную историю! Наконец, вызывают и меня. Сидит за столом командующий, с ним несколько человек из начальства, в том числе и мой новый шеф – полковник Никифоров. Вошел, поздоровался. Не отвечают и садиться не приглашают. Плохой признак. Стараюсь держаться спокойнее, не очень-то получается, предательски дрожат руки.

Командующий – комкор (по-теперешнему генерал-полковник) Иван Дмитриевич Гришин (он же Ян Карлович Берзин[117], он же Старик), поднимает от папки с бумагами свою стриженную под ежик голову, и, обращаясь к Никифорову, спрашивает: «Твой?». Тот молча кивает. «Ну что? – обращается Гришин ко мне. – “Ничего не знаю, в десять вечера лег спать, горничная может подтвердить?”». Собственно, он дословно повторил то, что я собирался ему сказать. По-видимому, эту хитрость с горничной применили еще некоторые из погоревших товарищей, и стреляный волк Берзин сразу же ее разгадал. «Ну, что молчишь?»

Я густо покраснел и не мог от смущения произнести ни слова: ведь передо мной соратник Ленина, человек, чье имя золотыми буквами вписано в историю революции, – как я могу ему врать? Еле выдавил: «Виноват, товарищ командующий. Если заслужил – расстреляйте, только не отправляйте обратно. Оставите здесь в живых – постараюсь искупить свою вину».

Видимо, и это не блистало оригинальностью, ибо ожидаемого эффекта не произвело. Слезы умиления на глазах командующего не появились, и он просто буркнул Никифорову: «Не хватало еще этого, – он выделил последнее слово, – оставлять в Валенсии на руководящей работе (я же был назначен из Москвы начальником радиоузла в Валенсии). На фронт, и чтоб я его здесь больше не видел!». «Идите», – кивнув в сторону двери, отрезал командующий. – «Есть!».

Я ожидал нудного и длительного разноса, а в конце фразы: «Обратно в Союз!», что было равносильно пуле. Так что слова «На фронт!» прозвучали для меня райской музыкой. Не чуя под собой ног от радости, я поспешил выполнить распоряжение Старика, пока он не передумал, и после поворота по форме почти бегом направился к выходу. «Зайдешь ко мне через час», – раздался вдогонку голос Никифорова. Отдышавшись после пережитого, ровно через час я явился в кабинет полковника. Тот, по-видимому, был сильно расстроен: наверно, досталось и ему за меня, да и с связь с Москвой не ладилась, а тут чуть ли не главного специалиста забрали.

«Эх ты, единственный радиоинженер, интеллигенция!..» и т. д. И начался длительный, нудный разнос, но поскольку его конечный результат был уже предопределен Стариком, то особого впечатления на меня он не произвел. В конце концов, – утешал я сам себя, – я сюда приехал воевать с фашистами, а не отсиживаться в штабах, хотя после вчерашнего посещения варьете «Аполло» мой интерес к Валенсии значительно возрос. Разнос окончился предложением самому выбрать себе участок фронта, ибо радисты нужны везде, и приказал явиться к нему с ответом через два часа, а к вечеру исчезнуть из Валенсии, пока Старик не передумал.

Впоследствии я узнал, что Старик, обычно крутой на расправу, принял столь мягкое решение еще и потому, что ему, старому разведчику, импонировало, как, несмотря на полное незнание языка и города, а также значительное численное преимущество полиции, в ее руки попался лишь один из наших (его Старик сразу отправил в Союз, с соответственной характеристикой), а остальные все же сумели удрать, чем вызвали его симпатию. По непроверенным данным, Старик даже потер руки и сказал: «А все-таки молодцы! Ведь полиции и пострадавших испанцев было в десять раз больше, чем их. С такими можно и повоевать!»

Подошло время обеда, и поэтому естественно, что путь в кабинет Никифорова лежал через ресторан. Захожу туда и вижу обедающего Спрогиса, с которым мы плыли на пароходе. Он уже в курсе дела. «Ну, куда поедешь?» – спросил Артур. «Не знаю еще. Предложили выбрать любой участок фронта», – ответил я, и стал рассматривать меню. С этими меню у нас бывало много неувязок: в отличие от листиков папиросной бумаги, что приняты в наших объектах общепита, здесь перечисление салатов, первых, вторых и прочих блюд занимало минимум десять-двенадцать страниц в объемистой книжице, причем любое блюдо можно было в любое время получить, не то что в наших ресторанах.

Поначалу, не зная языка, мы заказывали по пять-шесть наименований с одной страницы и с удивлением обнаруживали на подносе официанта по пять-шесть салатов или супов вместо ожидаемого полного обеда. Постепенно привыкнув, мы начали разбираться в этой премудрости, и наши трапезы приняли нормальный вид. Несколько сложнее оказалось с каталогом вин, которых здесь было изобилие. Тут уже мы действовали больше по наитию, или по цене: чем дороже – тем лучше. В этом мы никогда не ошибались, ибо обман в испанских ресторанах решительно невозможен.

И тут, прощаясь с Валенсией, я решил гульнуть и заказал бутылку самого дорогого вина. Им оказалась коллекционная «Малага». Вместо бутылки принесли кусок камня и из него разлили по бокалам золотистую жидкость, и вряд ли греческие боги на Олимпе испытывали такое наслаждение от своего нектара, как мы с Артуром, когда смаковали мелкими глоточками эту прелесть.