Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка Хургес Лев

Хотя я на слезы и не очень щедр, но на этот раз я их не стеснялся. Если до этого, бывая на передовой, я как-то избегал пользоваться стрелковым оружием, то после уже никогда не упускал случая дать хорошую очередь по фашистским бандитам: «Это вам, сволочи, за Пакиту!».

В дальнейшем обстоятельства сложились так, что фашисты начали проявлять активность не только на юго-западном направлении, но и на всех других: как-то на северном, и даже на наиболее для нас опасном северо-восточном, где всегда перешеек нашей территории местами не превышал нескольких сот метров, а другим концом наша территория упиралась в Средиземное море. Ликвидация этого перешейка угрожала нам полным окружением, так как на море безраздельно господствовали фашисты, не давая даже мирным рыбакам удаляться дальше километра от берега. Воздух почти постоянно патрулировали итальянские гидросамолеты, и, завидев хотя бы одну рыбацкую посудину, безжалостно ее расстреливали из пулеметов, хотя прекрасно видели, что это мирный испанский рыбак, которого только крайняя нужда заставила в такое время выйти в море. Хотя с прибытием нашей эскадрильи фашисты уже стали остерегаться проводить днем массированные воздушные налеты на город, но ночью, когда из-за отсутствия прожекторов наши истребители бездействовали, фашистские гости все же частенько навещали нас, правда, без особого стратегического успеха.

На сухопутных же участках фронта активность фашистов все время возрастала, причем особо крупных операций они пока не проводили, а самое главное было то, что мы никогда не могли заблаговременно определить точное направление этих тактических ударов, ведь из-за скудости людских резервов, вооружения и боеприпасов мы все время должны были находиться в обороне, а противник держал наши части в постоянном напряжении, не упуская инициативы из рук. Кроме того, фашисты, по-видимому, имели в наших штабах надежную и хорошо законспирированную агентуру, с отлично налаженной системой связи, так как, по точно проверенным данным, особо важные решения, принимаемые нашим командованием, становились известны противнику примерно через сутки, максимум через двое, для нас же действия фашистов были почти всегда неожиданными и весьма неприятными.

Разведданные о действиях франкистов у нас были весьма нерегулярны, скудны и недостоверны. Агентуры в фашистских штабах у нас, по-видимому, почти не было, а войсковые части не были обучены ведению фронтальной разведки и считали, что это совершенно необязательно: наше дело воевать на передовой, а сведениями о противнике нас обеспечит высшее начальство на блюдечке с голубой каемочкой. Это очень хорошо описано в «Испанских дневниках» у Михаила Кольцова, где он пишет, что когда наши офицеры как-то приехали в штаб батальона (которым, кстати, командовал не свежеиспеченный военспец из партийных деятелей, а кадровый капитан испанской армии) и спросили у командира, какова примерная численность и ближайшие намерения расположенного на его участке противника, то этот капитан был крайне удивлен даже самой постановкой такого вопроса и вполне резонно ответил: «К сожалению, противник не сообщает мне ни о своей численности, ни о своих намерениях, а если бы он это делал, то был бы не противником, а союзником».

Так чего же было требовать от основного костяка скороспелого республиканского офицерства, состоявшего в основном из вчерашних рабочих или мелких торговцев, если даже кадровые военные проявляли в вопросах разведки такую вопиющую военную безграмотность. А об анархистских вожаках и говорить не приходилось: те, как правило, в боевых действиях руководствовались в первую очередь своими узкопартийными интересами, а затем уже военной целесообразностью, да и то в том смысле, как они ее понимали.

Некоторое затишье на Мадридском фронте и возросшая активность фашистов на нашем южном заставили призадуматься наш генеральный штаб. Если нельзя помочь нашему сектору боеспособными воинскими частями, то нужно хотя бы улучшить его снабжение оружием и боеприпасами! Нет-нет, да подбросят грузовик с винтовками (нашими родными трехлинейками). Эти винтовки выдавались у нас в торжественной обстановке и то лишь особо отличившимся лицам, а остальные в большом количестве имели на вооружении всё, вплоть до дедовских кремневых пистолетов. Иногда поступали и пулеметы, а как-то даже пришла батарея полевых орудий (правда, неполного комплекта). Но на фоне потребностей нашего сектора все это были лишь капли в море.

10

Кстати, о море. Оно было вотчиной фашистов, там они были полными хозяевами. «Канариас» и иже с ним все чаще навещали наше побережье, оставляя на память изрядное количество гостинцев шести, восьми, девяти и даже двенадцатидюймового калибра. Как правило, такие визиты не наносили серьезного ущерба воинским объектам, но мирное население несло большие потери. Внезапность нападения, густота и скорострельность артиллерийского огня фашистов не позволяли своевременно укрыться в убежищах пожилым людям и женщинам с детьми, да и сами убежища были слабыми и маленькими.

Никакой активной морской обороны Малага не имела. И вот однажды приезжает из Валенсии Василий Иванович и, радостно потирая руки, изрекает: «Ну, Лева, конец фашистским морским разбоям! Вопрос решался в высших инстанциях. Нам выделили пятнадцатидюймовую пушку береговой обороны и вспомогательный крейсер. Все это можно немедленно получить. Езжай быстренько к своим друзьям-морякам в Картахену и получай у Николаса (кличка военно-морского советника Н. Г. Кузнецова) пушку и крейсер. Пусть теперь “Канариас” сунется к нам, 15-дюймовка плюется километров на двадцать гостинцами в тонну весом, да и крейсер-то кое-что стоит!» По своей морской наивности мы еще не знали, что за коварный смысл скрыт в слове «вспомогательный» и как нас накрыл хитроумный Николас, но об этом дальше.

Крикнул: «Пепе, машину!» Я так торопился, что не стал даже дожидаться очереди на заправку на бензоколонке, они в Малаге всегда были внушительными, а нарушения очереди в зависимости от ранга исключалось. Решили заправиться по пути в небольшом городке Мотриле, где очереди были меньше. За что впоследствии и были наказаны весьма оригинальным образом.

Подъехали мы в Мотриле к бензоколонке. Очереди действительно нет, но нужно поставить в военной комендатуре печати на наших талонах. Комендатура в нескольких сотнях метров от заправки. Пепе пошел ставить печати, а я сел в кафетерии при колонке выпить чашечку кофе с коньяком. Выпил чашку, другую, Пепе нет. Иду в комендатуру сам, там отвечают, что печати шоферу сразу же поставили и он уже давно ушел. Иду обратно к колонке, Пепе нет. Куда девался? Заблудиться невозможно, дезертирство исключается, в чем же дело? Ведь дорога каждая минута, Киселев поставил очень жесткие сроки для получения пушки и крейсера.

В задумчивости выхожу на главную улицу и слышу: из переулка раздаются звуки шарманки, играют революционные песни, других в те времена уличные шарманщики и не играли. Как-то машинально завернул туда, подхожу ближе и вижу – в первом ряду стоит мой Пепе и горланит вместе с другими «Интернационал». Заметил меня, смутился: «Ольвидадо (забыл), синьор капитан!» и бегом за мной к машине.

Такая меня злость взяла, ведь знает же, зачем едем, как спешим, а тут услыхал музыку и сразу забыл обо всем, а ведь ему-то не десять лет, а за сорок. Тут уж я не удержался и использовал часть лексикона Василия Ивановича, правда небольшую. Пепе русские ругательства понимал хорошо (школу у нас прошел), а иногда и сам любил щегольнуть, но настолько он в данном случае осознал свою вину, что даже не обиделся, а, быстро заправив машину, уселся на свое место и нажал на стартер, даже не выпив обязательной чашки кофе, хотя я, отойдя, сам ему это предложил. Всю дорогу Пепе молчал и меньше чем 90—100 километров в час не гнал.

В Картахену мы прибыли благополучно, уже под вечер. Сразу же к Николасу, он в курсе дела: «Насчет пушки я ничего сделать не могу, с береговых батарей крепости снимать не буду, а выделенная вам пушка находится на ремонте и будет готова через пару месяцев. Что касается крейсера, – тут он почему-то переглянулся с сидевшим рядом своим начальником штаба Симоном Гарсия (в миру Семен Спиридонович Рамишвили, умер году в 74-м в звании вице-адмирала), и на губах Николаса мелькнула какая-то в то время мне еще непонятная усмешка, – можете его получить хоть сейчас. Крейсер на ходу, командой укомплектован, боезапас имеется». Когда я спросил у Николаса, могу ли я обратно в Малагу поехать на этом крейсере, то получил ответ: «Если не очень торопитесь и не очень дорожите своей шкурой, то можете ехать». Эта фраза меня сразу насторожила, но ее истинный смысл стал ясен несколько позже.

Пошли мы с Симоном Гарсия получать крейсер. Ну, думаю, получаю грозный боевой корабль с мощной артиллерией, с торпедными аппаратами, – с каким же шиком завтра к вечеру подойдем мы к нашей многострадальной Малаге! Боны раскрыты, на пирсе полно встречающего народа, играют духовые оркестры. Из-за отсутствия артиллерии начальник нашей морской базы Сан-Мартин производит салют из своего счетверенного пулемета – того самого, из-за которого едва не погибли чуть ли не все работники нашей миссии. Я стою на мостике рядом с капитаном крейсера и победоносно, свысока оглядываю встречающих. Будут среди них, конечно, и коронель Виальба с Марухой, но в ее сторону я даже и не посмотрю. Примерно такие мысли проносились в моей голове, когда, в сопровождении Рамишвили, я шел получать крейсер. Шел и думал: «Хорошо бы «Либертад», ведь после торпедирования «Мигеля Сервантеса» он стал флагманом флота республики!» Но нет. Симон Гарсия спокойно проходит мимо «Либертада». Промелькнули и «Мендес Нуньес», и другие крейсера, но пока все бортиком. Остался позади и длинный ряд эсминцев. Неужели успели построить еще один неизвестный мне крейсер? Навряд ли: ведь крейсер даже в мирное время строится несколько лет.

Но Симон шагает все дальше, а за ним – и уже с гораздо меньшим энтузиазмом – шагаю я. Потянулся длинный ряд небольших рыбацких суденышек, неизвестно как оказавшихся в акватории военной базы. Наконец Симон останавливается около одного из таких суденышек, по качающимся сходням поднимается на его палубу и приглашает меня следовать за ним.

«Вот ваш крейсер», – торжественно объявляет Симон. Растерянно озираюсь вокруг: моторно-парусный ботик, водоизмещением тонн на тридцать-сорок, на носу и буквально на соплях установлена 35-миллиметровая полуавтоматическая противокатерная пушечка, к которой приделано самодельное устройство, позволяющее использовать эту пушку в качестве зенитной. Тут до меня дошел зловещий смысл слова «вспомогательный» и стала понятна сардоническая улыбка Николаса, как и отсутствие гарантии с его стороны относительно благополучного прибытия в Малагу.

От этого крейсера я с негодованием отказался, заявив, что таких «крейсеров» и в Малаге достаточно, а при желании можно и посолиднее и побыстроходнее найти. Высказал я Симону, а потом и Николасу свое мнение относительно хитроумных моряков, которые, пользуясь малозаконной морской терминологией, называют всякую дребедень военными кораблями и втирают этим очки малокомпетентным штатским и военным руководителям. Николас с Симоном меня выслушали, но менять этот крейсер на «Либертад» или хотя бы на «Мендес Нуньес» отказались. Со злости я даже отказался от приглашения поужинать с моряками, а только поделился своей обидой с другом – Лешей Перфильевым, который долго смеялся, когда я ему рассказал, как Николас облапошил нашего Креминга как фраера, подсунув ему в Валенсии на совещании на высшем уровне этот «вспомогательный» крейсер и отсутствующую 15-дюймовую пушку. Так и пришлось мне уехать несолоно хлебавши, и вместо возвращения в Малагу на грозном боевом корабле, с крепостной пушкой на палубе, ехать обратно на своем «бьюике».

В пути мой Пепе изрядно наслушался адресованных морякам весьма нелестных и, конечно, малоцензурных эпитетов и выражений. Когда по приезде в Малагу я все доложил Василию Ивановичу, то в первую минуту подумал, что его хватит удар, но все же железное здоровье Киселева, закаленное в огнях империалистической, гражданской и испанской войн, не подвело его, и он быстро отошел, ограничившись значительно большей, чем обычно, порцией крепких словечек в адрес моряков. Впоследствии Василий Иванович еще неоднократно ездил в Валенсию и, надо полагать, ставил там и вопрос о жульничестве Николаса, но тот, видно, оказался Киселеву не по зубам. Мы и потом не получили ни пушек береговой обороны, ни боевых кораблей, что сыграло впоследствии немаловажную роль в том жестоком поражении на нашем секторе, закончившемся сдачей Малаги.

Наше командование, несмотря на значительное преимущество противника в живой силе и технике, все же не всегда ограничивалось обороной, а иногда предпринимало и тактические операции, дававшие некоторый успех. Среди них следует особо отметить взятие деревни Вертахама, проведенное 24 декабря 1936 года, под самое Рождество, а также взятие городка Велез-Беноудалья, клинивавшегося в линию нашей обороны, и ряд других менее значительных операций, беспокоивших противника и пугавших его планы по ликвидации нашего сектора Южного фронта.

Одной из основных бед планирования наших операций являлась чрезвычайная трудность соблюдения строжайшей секретности, ведь ввиду значительного преимущества сил противника над нашими успех той или иной операции мог быть обеспечен только фактором внезапности. Требовалось, согласно учению наполеоновской тактики, суметь обеспечить в нужное время, на нужном участке фронта значительное преимущество. Для разработки тактических операций необходимо было участие значительного количества штабных и строевых офицеров, что, при наличии хорошо законспирированной агентуры франкистов, приводило к утечке секретной информации. Фашисты, как правило, знали время и направление наших ударов раньше, чем об этом узнавали сами строевые офицеры-исполнители.

Зная это, Киселев прилагал все усилия к ограничению круга разработчиков наступательных операций до минимума. Под его руководством была спланирована операция по уничтожению значительной группировки фашистов, сжимающих кольцо нашего окружения юго-западнее городков Мотриль и Марбелья. В этом месте перешеек, соединявший Малагу с остальной республикой, был очень узким. Было решено навязать здесь противнику небольшие бои местного значения, заманить фиктивным отступлением на самое побережье Средиземного моря, а в это время скрытно подошедший морской флот Республики должен был обрушить на фашистов всю мощь своей артиллерии и полностью их уничтожить. Здесь самым секретным было время операции, дислокация сосредоточения флота и время начала артогня кораблей. Ведь если бы фашисты узнали о дислокации флота в этой операции, им достаточно было бы заминировать место его предполагаемого сосредоточения, провести массированный авиационный налет, и это привело бы к полному уничтожению кораблей, а прорвавшиеся к морю фашистские части, вместо того чтобы найти свою гибель, завершили бы полное окружение Малаги.

В процессе разработки этой операции Киселевым были приняты все меры для устранения возможности утечки информации. К участию в планировании были допущены только особо проверенные офицеры, преимущественно коммунисты. Для дезориентации противника большой группе штабистов в это же время было срочно поручено разработать наступательную операцию совсем на другом участке фронта, словом, все, что можно было сделать для соблюдения секретности, было сделано. Все документы по операции Мотриль – Марбелья находились постоянно в личном сейфе Киселева на нашей вилле, и, кроме него лично, никто к ним доступа не имел. Требовалось, чтобы после окончательного установления сроков операции этот документ был немедленно доставлен в Картахену и вручен лично Николасу, причем абсолютно надежным курьером, ибо если этот документ попадет к фашистам и они, сняв с него копию, сумеют уговорить курьера вручить этот пакет Николасу, то весь флот, участвующий в операции (а по замыслу в операции должно было участвовать не менее 60–70 % всех боевых кораблей Республики), может быть уничтожен.

Не доверяя доставку пакета никому из испанцев, Киселев решил поручить это мне. Я, конечно, не знал всех деталей операции, но в общих чертах был с нею знаком и прекрасно понимал важность этого документа. Как назло, к этому моменту мой «бьюик» с более-менее проверенным шофером-коммунистом Пепе оказался на ремонте (сейчас я не исключаю и того, что этот ремонт был частью заранее подготовленной шпионской диверсии), и мне дали штабной «кадиллак» с молодым сержантом-шофером.

Получив от Киселева пакет с пятью(!) сургучными печатями, я тщательно завернул его вместе с гранатой-«лимонкой» в бумагу, оставив только свободный доступ к чеке гранаты, а сам сверток спрятал под курткой, на груди. Расположил я его так, что во все время поездки держал указательный палец в кольце чеки, и в случае крайней необходимости, выдернув чеку, мог мгновенно уничтожить пакет (конечно, вместе с собой и ближайшим окружением). Заверив Киселева, что пакет я вручу только лично Николасу, я продемонстрировал (конечно, без выдергивания чеки) возможность уничтожения пакета и, попрощавшись с нашими, спустился с Киселевым вниз, к машине. «Охрану дать?» – спросил полковник. От охраны я решительно отказался, так как стопроцентной уверенности в ее преданности у меня быть не могло, а пакет был таким лакомым кусочком, что за него фашисты не пожалели бы и миллионов. Туг ведь и ангел мог бы соблазниться, а не только наши штабные работники, среди которых были и скрытые фашисты, и просто авантюристы. Киселев тоже понимал, что ненадежная охрана это еще хуже, чем совсем без охраны, и что проще справиться с одним шофером, чем с ним и несколькими охранниками, и поэтому не стал настаивать на своем предложении.

На прощание Киселев еще раз напутствовал меня: «Смотри, Лева, пакет должен быть вручен только лично Николасу – и лучше граната, чем фашисты». Я уселся в просторную машину на заднее сиденье, и мы покатили.

Надо сказать, что в ту тревожную пору времени для отдыха у меня оставалось совсем немного, спать приходилось не более трех-пяти часов в сутки, да и то нерегулярно, так что если уж выдастся несколько свободных часов, то, конечно, единственным подходящим занятием было вздремнуть.

Плавно качается на шипящем гудроне комфортабельная машина, я сижу на мягком заднем сидении. Левая рука за пазухой, держит кольцо, правая в кармане около пистолета. Неодолимо клонит в сон, веки сами смыкаются. Шофер время от времени твердит: «Спите, синьор капитан, дорогу я прекрасно знаю, к утру будем в Картахене». Скорость 100–110 км в час. Дорога пустынна, лишь на поворотах фары засвечивают оливковые и апельсиновые рощи с белыми домиками, просвечивающими сквозь чащу. Справа мерно рокочут волны Средиземного моря. Стараюсь сбросить с себя сонное оцепенение, но это не всегда удается, время от времени я как бы проваливаюсь в какую-то темноту, но потом все-таки срабатывает сознание, и голова рывком поднимается. Заняться нечем, курить я в то время еще не научился, так и едем. В придорожных городках и селениях жизнь уже замерла, даже кабаки закрыты, на улицах ни души. «Спите, спите, синьор капитан», – все время уговаривает шофер, и повторяет это так часто, что вместо убаюкивания заставляет меня насторожиться. Проехали Мотриль, Марбелью. Луны нет, темно как в могиле, только виден засвечиваемый фарами участок дороги перед машиной. Проехали военный пост, но магический пропуск генштаба на ветровом стекле и поднятый сжатый кулак шофера при восклицании «эстадо майор» («генштаб») делают в испанских условиях остановку машины и проверку документов ненужными, и мы, почти не сбавляя ход, мчимся мимо поста дальше.

После Мотриля и Марбельи мы должны были ехать почти прямо на север, а море остается далеко справа, и его уже не слышно. Должны ехать по территории Республики, все время удаляясь от передовой. Вдруг при повороте наши фары выхватили стоящие на обочине дороги фургоны с красными крестами в белых кругах и стреноженных около фургонов мулов. Сон сразу как рукой сняло, думаю: мы должны удаляться от линии фронта, а санитарные фургоны могут находиться только в непосредственной близости от передовой. В чем дело? Еще раз спрашиваю у шофера, правильно ли мы едем, а он уверенно отвечает: «Спите спокойно, капитан, я в этих местах родился и дорогу знаю прекрасно. Все в порядке». Промелькнул еще один военный пост. «Эстадо майор!» и поднятый кулак шофера сделали свое дело. Никто и не пытался нас остановить, а ведь это, как потом выяснилось, был наш последний пост, после него уже начиналась ничейная зона.

Дорога пустынна. Время – около двух часов ночи. Спать вовсе не хочется, гложет какая-то смутная тревога. Что-то не так, уж больно подозрительны эти санитарные фургоны. И никого на шоссе нет, не спросишь, правильно ли едем? Вдруг с края шоссе появляется одиноко стоящий мальчик лет семи– восьми. Что он мог делать, один на дороге, в два часа ночи, одному Богу известно, единственное объяснение, что сработала молитва покойной бабушки из Сан-Педро-Алькантера, и Мадонна послала этого мальчика, чтобы спасти меня, ибо не появись он именно в это время, на этом месте, то пришлось бы мне воспользоваться гранатой со всеми вытекающими последствиями. «Пара ла коче» («Останови машину»), – командую я шоферу, и, видя, что он не торопится это делать, мгновенно достаю пистолет и упираю дуло шоферу в затылок, одновременно изготовившись в случае необходимости взять на себя управление. Это сразу подействовало, и машина, скрипнув тормозами, остановилась около мальчика.

«Пошевелишься – застрелю», – предупреждаю шофера и, подозвав к себе мальчика, спрашиваю: «Донде ла каритера?» («Куда эта дорога?»). – «А Гранада» («В Гранаду»), – отвечает мальчик. Это значит, что мы от Мотриля, вместо того чтобы ехать на север, свернули на северо-запад и находимся в непосредственной близости от линии фронта. «Серко ла Гранада?» («Близко ли Гранада?»), – продолжаю я разговор с мальчиком. «Синько километрос» («Пять километров»), – отвечает мальчик. Из последней утренней сводки по Южному фронту мне было известно, что линия фронта проходит в этом месте на расстоянии шести километров от Гранады. Значит, мы едем по ничейной территории, прямо в лапы к фашистам, уже более километра!

Шофер, бесспорно, предатель; зная, какой важности я везу документ, он после Мотриля, вместо того чтобы ехать прямо на Алькантерию, свернул налево – на Гранаду, занятую фашистами. Фашистский пост, находящийся впереди, конечно, давно уже увидал мчавшуюся в его направлении машину со включенными фарами и, без сомнения, встретил бы нас как положено, и тогда уже неизбежно мне пришлось бы пустить в ход гранату. Спасибо мальчику, спас и меня, и пакет, и даже этого мерзавца-шофера.

Не убирая пистолета с затылка предателя, я другой рукой расстегнул его кобуру, забрал пистолет, затем вытащил из ножен его «наваху» (нож) и также спрятал у себя. Обезоружив шофера, командую: «Вольта» («Кругом!»). Только шофер начал разворачиваться на шоссе, как метров с 500–600 резанула пулеметная очередь. Фашисты, поначалу решившие, что к ним едет перебежчик, теперь поняли, что это просто заблудившаяся машина, а так как держали ее на мушке давно, то при попытке развернуться они и открыли огонь. К счастью, очередь прошла несколько выше и вреда нам не причинила, а в следующее мгновение мы уже мчались в обратном направлении вне досягаемости фашистских пулеметов.

Шофер был бледен как мел: «Извините, синьор капитан, заблудился!». Я же, не убирая пистолета от его затылка, думаю: «Сволочь ты, предатель и гад! Решил на моей жизни и жизнях всех наших товарищей заработать?». Скоро пост. Остановиться и сдать его как фашистского агента постовым. Потребуется вызов начальства, допросы шофера и меня, нежелательные вопросы о цели моей поездки, поиски нового шофера, а времени до моей обязательной явки в Картахену осталось часов пять-шесть, расстояние же, учтя крюк в Гранаду, – километров пятьсот, если не более. Не поспею вовремя в Картахену – сорвется вся, столь тщательно готовившаяся, операция. Шофера, конечно, расстреляют, но не миновать больших неприятностей и мне. А с другой стороны, уж больно не похож этот простой испанский парень на заядлого фашиста или на профессионального шпиона, да и если задуматься, то что ему мешало, пока я дремал до Мотриля, оглушить меня гаечным ключом, связать, сунуть кляп в рот и спокойно тем же путем привезти в Гранаду?

С одной стороны, мне лично ничего особенно серьезного не грозило даже в случае срыва операции: шофера я не выбирал, пакет к фашистам не попал, все от меня зависящее для того, чтобы доставить пакет вовремя, я сделал. А с другой стороны, и парня жаль: правда, он меня не пожалел, обрекая на мучительную смерть в фашистских застенках, но все же труднее будет потом жить, имея на своей совести смерть этого парня, чья жизнь сейчас зависела только от меня. И разве я контрразведчик, чтобы ловить шпионов и диверсантов? Под влиянием матери, внушавшей нам: «Не делай другому того, что не хочешь, чтобы сделали тебе», христианская концепция («Прости врагов своих!») всегда брала во мне верх над иудейской («Око за око, зуб за зуб!»), и обрекать по своей воле человека, пускай и врага, на верную смерть мне было не по силам. Все эти мысли мелькали в моей голове, пока шофер под дулом моего пистолета медленно вел машину обратно к республиканскому посту, где его могла ожидать только неминуемая смерть.

И тут мгновенно пришло решение. Я приказал шоферу остановиться и, не отпуская пистолета, сказал: «Ты мерзавец и предатель. Ты вполне заслуживаешь пулю, которую ты можешь получить через пару часов около первого же нашего поста. Но я дарю тебе жизнь. Мы должны быть в Картахене у штаба флота в 7 часов 45 минут. По твоей вине у нас осталось всего пять часов времени, около пятисот километров отделяют нас от Картахены. Доставишь меня туда к сроку – отпущу на все четыре стороны, но только больше не попадайся мне на глаза, опоздаешь – пеняй на себя, сдам жандармам без всякой жалости».

От удивления у шофера чуть не вылезли из орбит глаза. Сперва он заплакал, потом что-то начал бормотать насчет Мадонны, которая почему-то должна меня отблагодарить, и даже пытался поцеловать мою руку, державшую у его затылка пистолет. Я ответил, что вряд ли Мадонна станет меня благодарить за спасение жизни такого негодяя и предателя, а за попытку добраться до руки с пистолетом так ударил его по лбу рукояткой, что у него вздулся синяк не хуже, чем у меня на пляже в Ялте, когда я проиграл в очко Савве Ирошникову сто щелчков в лоб.

Предупредив шофера, чтобы он не смел больше оборачиваться в мою сторону и прекратил поток благодарностей, я велел ему гнать машину в Картахену. В сон меня, понятно, уже больше не клонило. В 7 часов 40 минут, за пять минут до назначенного мною срока, мы подъехали к подъезду главного морского штаба в Картахене. Мертвенно-бледный шофер выскочил из машины, открыл дверь и замер в ожидании, выполню ли я свое обещание или, оказавшись в безопасности, все же сдам его в жандармерию. Я молча вылез и произнес только одно слово: «Льявес!» («Ключи!»). Он их мне тут же отдал и даже не сразу отреагировал на мое обращение: «Убирайся!», заставив его повторить с некоторыми дополнительными эпитетами. Он никак не мог до конца поверить, что я оставил ему в живых. Когда в ответ на мои ругательства он посмотрел на меня, в его глазах видны были слезы. «Грасиас, амиго» («Спасибо, друг»), – чуть слышно прошептал он и исчез в толпе прохожих.

Я до сих пор не жалею о своем поступке, пусть и не совместимом с требованиями бдительности, которые всегда ставили у нас во главу угла, и воспоминание о его слезах и «грасиас амиго» до сих пор вызывает у меня хорошие чувства. Думаю, что этот испанский парень, если он жив, не забыл, что его ровесник из Советского Союза, в ответ на его предательство, оставил его в живых, и не думаю, чтобы он из этого не извлек для себя урок.

Разумеется, никому из наших руководителей я об этом случае не рассказывал. Ровно в восемь ноль-ноль я вручил Николасу, лично в руки, запечатанный пакет; он при мне его вскрыл, прочитал и разрешил возвращаться обратно. Отдохнув после такого нервного рейса пару часов на койке Леши Перфильева, я пошел в штаб и заявил, что у меня дезертировал шофер. Мне дали другого шофера, и мы с ним сразу же отправились в Малагу.

11

Не доезжая до Малаги километров шестьдесят, я увидел, что у самого берега моря, как-то необычно боком, на прибрежных камнях, лежал небольшой пароход, водоизмещением порядка тысячи тонн. С левого борта у него, чуть ниже ватерлинии, зияла огромная пробоина. По-видимому, пароход был в пути торпедирован, но у него хватило плавучести дойти до берега и выброситься на камни. По всей вероятности, второй торпеды у фашистов не было, что и позволило несчастному совершить свой рискованный маневр. Правым бортом пароход лежал почти на берегу, с берега на палубу были положены сходни, и по ним грузчики таскали какие-то мешки прямо на стоявшие неподалеку грузовики. Только по приезде в Малагу я узнал, какую роковую роль сыграл этот пароход в жизни наших товарищей.

Подъехав к нашей вилле, я с удивлением увидел на ее флагштоке, а также на находящемся напротив отеле «Калета», где помещался командующий сектором коронель Виальба со своим штабом, приспущенные флаги Испанской республики. Первым встретил меня Василий Иванович. Доложив ему о результатах поездки, я спросил, что здесь произошло? Оказалось, что в воздушном бою погиб советский доброволец – летчик Казимир (Антон Ковалевский). Ему пришлось одному сражаться с двумя «Капрони». Когда Казимир долетел до места, один «Капрони» уже отбомбился и улетел. Пароход стоял на месте, правда, все работы по разгрузке были приостановлены, и все грузчики и шоферы спрятались кто где мог, а второй «Капрони», не ожидая никаких сюрпризов, спокойно делал заход, чтобы положить очередную серию бомб, небольших, килограммов по пятьдесят, на беззащитный, полузатонувший пароход. Видимо, итальянец не был предупрежден о наличии в Малаге истребительной авиации и поэтому действовал весьма нахально и самоуверенно. Для увеличения точности бомбометания «Капрони» снизился метров до трехсот, и легкомысленные итальянцы настолько увлеклись своей работой, что перестали следить за небом.

Опытный Казимир сразу оценил обстановку, зашел на большой высоте с солнечной стороны и спикировал на не ожидавший такой атаки «Капрони», и после первой же очереди Казимира из «Капрони» пошел густой черный дым, и он попытался уйти от истребителя. Тут Казимир совершил роковую ошибку: вместо того чтобы, выйдя из зоны обстрела «Капрони» (кстати, с этим типом самолетов наши летчики, воевавшие до этого в Центральной Испании, где морской авиации не было, совершенно не были знакомы и не знали расположения огневых точек «Капрони» и его возможных углов обстрела), еще раз атаковать его и добить до окончательного падения на землю, Казимир решил, что все уже кончено, и зайдя своей жертве с брюха, захотел сфотографировать свой очередной, восьмой или девятой, трофей. А у «Капрони», оказывается, имелась не то постоянная, не то выдвижная пулеметная точка в нижней части фюзеляжа, с точки зрения истребителя – самой незащищенной части самолета. Не знавший этой особенности «Капрони», Казимир попал под пулеметную очередь не более чем с 30–50 метров, и фашистский пулеметчик буквально прошил Казимира пополам. Впоследствии, при осмотре, в его теле обнаружили пять или шесть пулевых ранений. Казимир был убит мгновенно, а его самолет, сделав несколько невероятных фигур в воздухе, врезался в прибрежные скалы.

Так трагически погиб бесстрашный советский доброволец летчик Казимир – Антон Ковалевский, храбрый боец, пламенный патриот своей Родины, убежденный интернационалист, верный товарищ и хороший человек. Погиб частично из-за стечения целого ряда неблагоприятных обстоятельств: надо же было, чтобы у его ведомого, испанского летчика Хосе, на взлете открылся капот мотора, и Казимир оказался один на один с незнакомым по конструкции, до зубов вооруженным «Капрони», которых могло быть и две штуки. Погиб частично из-за господствовавшего в то время недоверия к людям, которых заставляли документально подтверждать совершенные ими подвиги. Сбил вражеский самолет, если нет свидетелей – представь фотографии. Даже бомбардировщикам устанавливали запломбированный перед вылетом киноаппарат, включающийся от бомбосбрасывателя, чтобы можно было потом проконтролировать показания летчиков о результатах бомбежки. Погиб Казимир частично из-за недостаточной информации о тактических свойствах самолетов, с которыми приходилось вести бой, частично из-за своей неосмотрительности и самоуверенности. Ведь в те времена повсеместно бытовало такое мнение: раз самолет, с которым ведешь бой, задымил, значит ему конец, а оказалось совсем не так: дымящий «Капрони», сбив Казимира, благополучно ушел, причем еще неизвестно, то ли у «Капрони» уже в то время было приспособление для сбрасывания горящего бензобака, то ли хитрый итальянский пилот, чтобы отвязаться от насевшего истребителя, нарочно зажег дымовую шашку, имитирующую горящий бензобак, а мы потеряли одного из лучших наших летчиков, нашего дорогого Казимира, не говоря уже о самолете И-15, которых у нас теперь осталось всего четыре штуки.

Вся эта трагическая история была мне поведана, когда я по возвращении из Картахены увидел на нашей резиденции-вилле «Консуэла» приспущенные национальные флаги Испанской Республики. Ввиду того, что участие советских добровольцев в Испании считалось в то время делом совершенно секретным (несмотря на то что, кроме Советского Союза и самой Республики, во всей зарубежной прессе печатались подробные отчеты и фотографии о деятельности советских людей в республиканской Испании), было решено устроить Казимиру скромные похороны с участием только членов нашей миссии и наиболее тесно связанных с нами испанских товарищей. С тяжелым чувством ложились мы спать в ту ночь. Несмотря на сильную усталость после трудной дороги и всех передряг моего опасного путешествия, я почти не сомкнул глаз, ведь, несмотря на не очень длительное знакомство, все наши летчики, в том числе и Казимир, были нам очень близки, а для меня лично это была первая потеря, которую я пережил в Испании.

Рано утром, после завтрака, к которому, конечно, никто не притронулся, мы все, во главе с Василием Ивановичем, с вполне понятным, подавленным настроением отправились в военный госпиталь, в морге которого лежал наш погибший товарищ, чтобы отдать ему последний долг. При подъезде к госпиталю мы вынуждены были остановить машины, ибо все подходящие к нему улицы были буквально запружены народом. Солдаты и матросы, старики и женщины с детьми на руках в скорбном молчании стояли или медленно двигались по направлению к госпиталю. Виднелись знамена всех партий Народного Фронта, на скорую руку написанные лозунги и плакаты и окаймленные траурной каймой портреты. Когда высунувшаяся из окна машины переводчица Маша Левина спросила у ближайших людей, в чем тут дело, ей ответили: «Неужели вы не знаете, что вчера, защищая наших женщин и детей, погиб советский летчик Казимир, и теперь вся трудовая красная Малага вышла на улицу отдать ему последние почести?»

Мы были очень удивлены, откуда весь город так быстро узнал о гибели Казимира, но стало ясно, что вместо скромных похорон в узком кругу состоится всенародная демонстрация солидарности с Советским Союзом. Кто организовал такую массу людей, так и осталось для нас тайной, но, по-видимому, здесь дружно сработали руководители всех партий Народного Фронта. Было все: знамена, венки, море цветов и даже неизвестно откуда взявшиеся (даже у нас их не было) большие портреты Казимира. Почти у всех в руках были типографским способом отпечатанные листовки с его портретом и кратким описанием боевой работы летчика в Испании.

Узнав, кто мы такие, толпа сразу же расступилась, и мы беспрепятственно проехали к госпиталю. Казимир лежал в гробу, обитом красным бархатом. Около гроба – почетный караул всех партий. Стояли как каменные, с винтовками на караул. Склоненные знамена и цветы, цветы, огромные алые розы. Мимо гроба проходят люди – очень много людей. Маленьких детей берут на руки, взрослые проходят, подняв сжатую в кулак правую руку. И каждый кладет к подножию гроба все новые и новые цветы. И никакой музыки – в Испании это не принято. Распорядители похорон уже нас ждали. Гроб поставили на пушечный лафет, запряженный шестеркой белых лошадей. На улице выстроился траурный кортеж: впереди эскорт – взвод пехоты, лафет с гробом, взвод морской пехоты, за ним руководители всех партий, военное командование, а дальше – колонны людей, как организованные заранее, так и приставшие по дороге. Тут уже появились и оркестры, играющие траурные мелодии.

Процессия растянулась более чем на километр. По испанской военной традиции движение похорон происходило очень медленно. Эскорт (а за ним и вся процессия), делает несколько шагов, а затем остановка по стойке «смирно». Затем опять несколько шагов вперед, и опять остановка. Поскольку такая церемония нами не предусматривалась, а предполагались скромные похороны в узком кругу, которые должны были занять не более трех-четырех часов, то всему составу нашей эскадрильи было разрешено участвовать в похоронах. Но тут похороны вылились во всенародную демонстрацию трудящихся Малаги, и возникла опасность, что фашисты, используя создавшуюся ситуацию, могут организовать массированный авиационный налет на траурный кортеж, что повлечет за собой большое число жертв, и Василию Ивановичу пришлось распорядиться, чтобы летчики немедленно ехали на аэродром и по очереди, по два самолета, барражировали в воздухе над городом, чтобы в случае опасности сразу же вступить в бой со внезапно налетевшим противником. С большой неохотой, но понимая жестокую необходимость этого, пилоты и механики простились с товарищем и уехали на аэродром. Минут через сорок над процессией уже появились два наших истребителя. У Василия Ивановича сразу же отлегло от сердца: теперь фашистские стервятники не смогли бы безнаказанно убивать трудящихся Малаги, провожающих в последний путь своего погибшего защитника.

Самолеты беспрерывно кружились над городом, порой проводя каскады фигур высшего пилотажа. Неизвестно почему, возможно, потому что информаторы еще не успели сообщить своим шефам о возможности богато поживиться человеческим мясом, но фашисты в тот день ни разу не прилетали, и похороны Казимира прошли без печальных происшествий. На пути следования процессии, помимо традиционных остановок через несколько шагов, было еще несколько более длительных остановок из-за стихийно возникших митингов, на которых выступали не специально подготовленные ораторы, а просто все желающие, большей частью женщины.

На кладбище прибыли уже во второй половине дня. Испанские кладбища как по территории, так и по способу захоронения, существенно отличаются от наших: земля в Испании ценится очень дорого, и позволить себе роскошь хоронить своих близких в отдельной могиле может далеко не каждый. Наиболее состоятельные имеют свои фамильные склепы, а для остальных по всей территории кладбища воздвигнуты кирпичные, снаружи бетонированные стены с ячейками, в которые вдвигаются гробы с покойниками. Затем с торца крышки ячеек замуровываются цементом и для большей надежности закрываются на замок, ключ от которого вручается ближайшим родственникам покойного. Таким образом, в одной такой стене, на месте которого, по нашим нормам, можно похоронить человек семь-восемь, в Испании свободно хоронят человек пятьдесят-шестьдесят.

В зависимости от расположения ячейки и удобства дальнейшего к ней доступа (около каждой такой ячейки имеется полочка, на которую можно ставить свечи и класть цветы) колеблется и цена захоронения. Казимира мы похоронили на самом почетном месте, у входа на кладбище. Гора венков и живых цветов легла около стены. Перед замурованием в стену гроба состоялся большой траурный митинг, на котором с горячими речами выступили все руководители Народного Фронта Малаги. Последним произнес краткую речь Василий Иванович. Он говорил по-русски, а Маша Левина переводила на испанский. Под звуки Интернационала гроб вдвинули в ячейку стены. Каменщик быстро замуровал крышку ячейки. Ключ взял с собой Василий Иванович. С тяжелым сердцем возвращались мы с похорон домой. Единственным утешением для нас было то, что в Испании высоко ценят своих подлинных друзей и защитников, сынов и дочерей Советского Союза, раз на похороны рядового бойца вышел весь город, бросив все дела и заботы.

ИСПАНИЯ: МАЛАГА – АЛЬМЕРИЯ – ВАЛЕНСИЯ

Падение Эстепоны. – Эвакуация мирного населения Малаги. – Перебои с электричеством. – Замурованный сейф. – Бегство из Малаги. – Митинг в Монтриле. – Гибель наших самолетов. – Отдых в Валенсии. – Миссия английского Красного Креста. – Отель «Симон» в Альмерии. – Гаванские сигары. – Приключение с пчелами. – Линкор «Хаиме Примейро». – Моряки Аннин и Лабудин. – Обстрел Альмерии немецкой эскадрой. – История с английским эсминцем. – Прибытие зенитной батареи. – Альмерийские блохи. – Увлечение фотографией. – Генерал Гомец. – Потеря линкора. – Приказ о возвращении на Родину. – Валенсия, покупка подарков. – Пароход «Фердинанд Магельянос». – Знакомство с будущим маршалом артиллерии Н. Н. Вороновым. – Разговор с Лешей Перфильевым. – Отплытие. – Странный прием на Родине.

1

Шло время, подходил конец января 1937 года. События на боевых участках нашего сектора складывались для нас явно неблагоприятно. Одним из первых пал наш оплот на крайнем юго-западе Средиземного моря – город Эстепона, отстоящий от Малаги километров на сто. Из-за очень напряженного положения на наших северных участках, командование не могло выделить сколько-нибудь серьезных сил для обороны этого очень для нас важного пункта. Не было в Эстепоне (как, впрочем, и в Малаге) никакой морской обороны, полностью отсутствовала и противовоздушная: наши несчастные четыре «истребка» не могли, конечно, хотя они и работали буквально полный световой день, прикрыть еще и Эстепону.

В одно январское утро фашисты начали операцию по захвату города с массированной бомбежки. Беззащитный городишко сперва волнами бомбили тридцать самолетов Ю-52, а затем с тринадцати транспортов был высажен многочисленный десант, и наши полупартизанские, вооруженные чуть ли не дедовскими дробовиками формирования вынуждены были оставить город. Поскольку на побережье Средиземного моря, к северо-востоку от Эстепоны, отсутствовали какие бы то ни были естественные преграды (реки, ущелья и пр.), то остановить рвущегося к Малаге противника нашими силами было практически невозможно. С ходу фашистами были заняты Сан-Педро-Алькантера (о котором я уже писал выше) и целый ряд других пунктов на побережье.

Фронт теперь подступал к Малаге с юга почти вплотную. На северном участке нашего сектора фашистам удалось взять в окружение полуторатысячную группировку наших войск в районе Алора. Этой группировке пришлось с боями продвигаться к северу (на юг, к Малаге, не пускала сложившаяся обстановка), в неблагоприятные условия горных массивов, где обороняться от фашистов стало гораздо легче, но где ни продовольствия, ни боеприпасов и оружия достать было нельзя. Впоследствии с большими трудностями и потерями группа все же прорвала фронт противника и через полтора месяца после сдачи Малаги присоединилась к своим в районе юго-западнее Альмерии.

Потеря Алоровской группировки, в которой находились наиболее боеспособные и хорошо вооруженные формирования, преимущественно коммунисты, сильно повлияла на обороноспособность Малаги. В начале февраля фронт подошел уже почти вплотную к городу. Несмотря на самоотверженность и храбрость защитников города, оборонять его уже не было никакой возможности. Единственное естественное препятствие – ущелье в районе Кольминар-Вьехе, мост через которое взорвал и, надо полагать, вполне квалифицированно, лично Артур Спрогис, – оказалось настолько узким, что буквально через день немецкие саперы Франко навели через него новый мост, по которому тут же прошли танки, создавшие реальную угрозу нашим войскам, оборонявшим Малагу на дальних подступах. Возникла опасность выхода танковых частей противника к городу мимо наших главных линий обороны. Пришлось еще уже сомкнуть кольцо обороны города и вести бои непосредственно у его западных и северных окраин. Свободным от фашистов оставался только узенький проход на северо-восток, по побережью Средиземного моря. Фашисты как бы намекали: «Вот вам последний путь отхода, торопитесь, пока и его не закрыли».

Между прочим, такую тактику они в Испании применяли часто. Понимая, что война идет гражданская, война не на жизнь, а на смерть, и что в полном окружении республиканцы будут драться с ожесточением, до последнего патрона, фашисты порой умышленно не замыкали полностью кольцо окружения, оставляя узкий выход в выгодных для себя и невыгодных для республиканцев направлениях. Когда солдат видит хоть какой-то шанс выжить, то он в последнюю минуту все же бросится к спасительному выходу. Тут-то фашисты и наносят по отходящим частям всю мощь заранее подготовленного огня, достигая порой при этом более полного уничтожения противника, чем при боях в окружении. Такую тактику применили они и в боях под Малагой.

Несмотря на возможность полного замыкания кольца окружения, выход из города в северо-западном направлении был пока открыт. Но Малага фактически была обречена. Уже несколько дней в порту находились аргентинский, мексиканский и английский пароходы, специально посланные правительствами для эвакуации своих подданных. Собрался уехать и секретарь конфедерации анархистов Каро; незаметно стали исчезать и некоторые офицеры штаба, ранее не вызывавшие ни у кого подозрений. Пропала и прекрасная Маруха, о чем, правда, и сам коронель Виальба не слишком печалился: узнав об ее исчезновении, он сразу же заявил, что ни к какой другой работе в штабе, кроме постельной, она не привлекалась.

Эвакуация мирного населения шла полным ходом. Город, в котором почти 20 % составляли коммунисты, не мог рассчитывать на теплое отношение со стороны франкистов, повсюду безжалостно расстреливавших всех заподозренных в симпатиях к красным. Люди побогаче уезжали на своих автомобилях, оставляя все имущество, поскольку даже слово симпатии или пожертвование в фонд Республики могло в это горячее время послужить достаточным поводом для расстрела всей семьи (по фашистским законам, все имущество казненных за сопротивление режиму Франко переходило в собственность его правительства), а о бедноте, семьях солдат-добровольцев Республики и говорить не приходилось: их расстреливали почти поголовно.

Все чаще стали встречаться на улицах характерные группы: идет солдат (безусловно, дезертир), одной рукой толкает тележку, нагруженную скудным скарбом, а другой держит ребенка годовалого или меньше, а ребятишки постарше передвигаются сами, держась либо за мамкину юбку, либо за отцов пояс. Винтовку обычно несет жена, дулом вниз. Все семейство покрыто густой пылью, все истощены и наверно уже давно ничего не ели. Как правило, это беженцы из окрестных деревень. По закону дезертира надо арестовать и расстрелять, но как это сделаешь, если его родное село занято фашистами, его родственники расстреляны, его жена с детьми чудом успела уйти из-под носа озверевших палачей? Как теперь солдат бросит свою семью на произвол франкистов?

И вот бредут такие дезертиры, понурив головы, по дорогам отступления, и ни у кого из патрульных не хватает сердца вырвать у него из рук детишек, а самого поставить к стенке. Собственно, сплошной линии фронта уже нет, а есть лишь отдельные очаги борьбы, уцелевшие участники которой подтягиваются к западным окраинам Малаги.

Полковники Киселев и Виальба прекрасно понимали полную невозможность организации какой-либо обороны города наличными средствами. Надеяться на подкрепления тоже не приходилось, ибо, во-первых, их просто не было у республиканцев, а если бы они и нашлись, то их все равно не удалось бы перебросить по узкой прибрежной дороге, простреливаемой и сверху, с гор, и снизу, с моря, навстречу сплошной лавине неорганизованных беженцев, многие из которых были вооружены, и на всякую задержку эвакуации своих семей могли бы ответить огнем.

Все эти соображения Василий Иванович уже давно сообщил командованию в многочисленных шифровках, из-за передачи которых у нас с Бабенко не оставалось времени не только поспать, но и поесть. Но, судя по поведению Киселева, в Валенсии страшились даже мысли о том, что Малага может быть сдана фашистам! Несмотря на то что полная невозможность ее обороны уже была ясна всем, отдать своевременный приказ об ее оставлении ради спасения наибольшего количества солдат и мирного населения командование все не решалось. После потери Толедо падение Малаги стало бы самым чувствительным ударом для республиканцев с начала войны. Никаких естественных препятствий на пути к Малаге не было, и задержать мятежников, ободренных предстоящей добычей – одним из богатейших городов-курортов Испании, – было уже невозможно. Марокканцы, отошедшие в андалузском тепле от суровых кастильских морозов, вспомнили, что их предки когда-то владели этим сказочным краем. Ведь почти в каждой марокканской семье хранился, как священная реликвия, ключ, которым их далекие предки замыкали свои дома в Кордове, Севилье или Малаге. Все это усиливало пыл этих головорезов, и они перли на пулеметы республиканцев, не считаясь ни с какими потерями (тем более что, по мусульманскому поверью, в рай после боя не попадают только зарезанные железом, а для убитых пулей или осколком снаряда в рай – прямая дорога).

Фашисты уже настолько обнаглели, что даже перестали бомбить Малагу. Их самолеты непрерывно висели над городом, иногда пролетая бреющим полетом, во время которого нет-нет да выпустят в скопление мирных людей пулеметную очередь, оставив на земле несколько трупов, но все были настолько заняты проблемами эвакуации, что на такие «мелочи» даже внимания не обращали. Как назло и наши «истребки» уже не могли больше бороться с фашистской авиацией: небольшая речка, протекающая возле аэродрома, на котором они базировались, в результате сильных дождей вышла из берегов и затопила его большую часть. Поэтому каждый взлет был связан с серьезным риском и чрезмерным расходом горючего, которого оставалось в обрез, а на пополнение запасов рассчитывать не приходилось, а ведь еще надо было думать и об эвакуации нашей авиации при сдаче города. От дождей аэродром размокал все больше и больше, и оставался лишь небольшой сухой пятачок, на котором совершенно открыто стояли самолеты. До сих пор не могу понять, почему фашисты не уничтожили их прямо на земле! Вероятно, они понимали, что существенного вреда «истребки» принести уже не смогут, и рассчитывали, что мы или сами их уничтожим, или, благодаря какой-либо случайности или диверсии, им удастся захватить самолеты в неповрежденном виде.

Серьезно затруднилась и связь с Валенсией: стало известно, что все переговоры, которые мы вели открытым текстом на быстродействующих аппаратах «Юз» или «Телетайп» (причем их всегда вел я сам и всегда забирал с собой контрольные ленты), становились известны фашистам (о чем донесла агентурная разведка). Или в самой Малаге имелись предатели, записывающие наши переговоры на параллельный аппарат, или, что более вероятно, где-то на телеграфной линии (а ее длина была около тысячи километров) кто-то, подключаясь прямо в нее, записывал на такой же, как у нас, аппарат наши переговоры. Поэтому был отдан строжайший приказ: для оперативной связи с Валенсией пользоваться только шифровками. Тут-то и досталось работы нам с Васей, причем не столько мне, сколько ему. А обмен информацией с Валенсией все рос, и от нашего Васи осталось только пол-Васи, а то и четверть, потому что и питание у нас резко ухудшилось.

Снабжением заниматься было некому: наша верная повариха Тринида заявила Киселеву, что ей больше у нас делать нечего, и отправилась в свой коммунистический батальон к своему любимому «аметреадору». Самое скверное было то, что постоянно возникали проблемы на городской электростанции, а ведь моя «музыка» могла работать только от сети переменного тока. Это вызывало задержки радиограмм, приходилось буквально ловить часы подачи электроэнергии. Как-то сижу под вечер за очередным радиосеансом, и вдруг вбегает шифровальщик Вася, бледный как смерть, и чуть ли не трясется весь: «Знаешь новость, Лева? В порту “Канариас”, пушки наведены на город. Пришвартовался к причалам, но десанта пока не высаживает». У меня аж в глазах потемнело: «Все, конец, – не сейчас, так через час или два десант будет высажен. До порта от нас около километра, и адрес наш фашисты, конечно, знают». Хотели эту новость сообщить в Валенсию, но как назло ток опять выключили; электростанция не работает, и возможно, ее уже заняли фашисты, ведь она за городом. А раз нет электроэнергии, то не работают, конечно, ни телефон, ни телеграф. Ну что ж, будем готовить пистолеты и гранаты: жаль, что никто не узнает о нашей славной кончине!

Все это в шутку, умирать мы еще не собирались.

Город весь занят нашими войсками, и хотя бои идут уже в пригородах, но на основных направлениях марокканцам еще не удалось нас потеснить. Пошли в ход самодельные гранаты и мины, так что легко наши Малагу не отдадут. Надо сперва эвакуировать большинство населения со стариками, женщинами и детьми, а затем, по возможности, и всю материальную часть войсковых формирований. Специально заготовлены псевдоброневики для арьергардных боев. Сконструированы они очень просто: снимается задний борт, и кладутся мешки с песком, в щели между которыми смотрят тупые рыльца «Максимов». Наиболее расторопные успели даже приладить броневые щитки для защиты задних скатов от обстрела.

Крупных и средних танков на нашем участке появилось не очень-то много, не более десятка, да еще штуки две подбила пехота, а один подорвала бригада Артура Спрогиса. Основной костяк фашистских авангардных танковых сил составляли легкие итальянские танкетки «Чинелли» – двухместные, с резиновыми гусеницами, вооруженные двумя крупнокалиберными пулеметами. Их тактические возможности нам были хорошо известны: наши захватили такую танкетку дня три назад, основательно ее осмотрели и отправили в Валенсию для представления в Комитет по невмешательству в испанские дела. В открытом поле преследовать бегущих пехотинцев такой танк может с большим успехом, но в условиях горных дорог наши псевдоброневики могут бороться с ними почти на равных.

И все же, хотя «Канариас» и стоит в нашем порту, но вся власть в городе пока в руках республиканцев. Тут приезжает Василий Иванович с Машей: «Ну ребята, отжились мы на “Консуэле”, больше нам здесь делать нечего, собирайте манатки и поехали в штаб, там будем решать, что делать дальше». Особого имущества мы в Испании не заводили: часы на руке и весь марафет, кожаная куртка на молнии, берет, перчатки и пр. на себе, в чемодане – пара белья да несколько верхних рубашек, вот и все имущество.

Штаб гораздо более безопасное место, чем наша «Консуэла». Там сейчас сосредоточено все управление обороной города. Имеются пулеметы, даже артиллерия, да и людей достаточно. Да еще каких людей! Вся «накипь» уже либо перешла к фашистам, либо удрала, либо заползла в какие-то щели, а уж те, кто остались, это настоящие бойцы, готовые на смерть, лишь бы уничтожить побольше фашистов.

Прибыли в штаб, который помещался в громадном доме бывшего германского консульства Малаги, там Киселев нам вкратце изложил обстановку. Хотя город окружен почти полностью, но есть еще связь с Республикой по очень узкому, в некоторых местах менее километра в ширину, перешейку вдоль Средиземного моря. Стоящий в порту «Канариас», видимо, не обладает достаточными для овладения городом десантными силами и пока, в ожидании захвата Малаги основными силами фашистов, занимает как бы нейтральную позицию, во всяком случае, по городу пока не стреляет. Самое главное сейчас – это связь с Валенсией, ведь там еще не знают всей сложности нашей ситуации, а когда узнают, то, возможно, помогут хотя бы бомбардировщиками, а там, глядишь, еще и удастся отстоять город.

Думаю, что и сам Киселев не очень-то верил в эти радужные прожекты, но что еще оставалось делать? Столь поспешный переезд из «Консуэлы» диктовался не только безвыходностью ситуации, но и наличием в штабе автомобильной радиостанции, которая могла работать и без электросети, прямо от мотора автомобиля. Киселев рассчитывал, что на этой радиостанции мне удастся установить столь нужную нам уверенную радиосвязь с Валенсией (ни телеграфная, ни телефонная связь полностью иногда не выключались, но передавать что-либо серьезное, а тем более получать ответные указания открытым текстом было опасно, потому что была стопроцентная гарантия, что переговоры подслушают фашисты). Да и такая связь работала урывками, порой по нескольку минут, а установление устойчивой радиосвязи, с пользованием кодами, позволило бы сразу же, в условиях полной секретности, ставить командование в известность о наших делах и получать оперативные указания. Но, к сожалению, радиостанции в штабе не оказалось, и где она находится, в штабной неразберихе сходу не удалось выяснить.

Я сел за приемник. Валенсия все время меня вызывает, а я ей ответить не могу – нет электроэнергии. Кое-как удалось уговорить их по телефону передать для нас шифровку, которую я сразу принял без единой ошибки, несмотря на сильные помехи. Вася Бабенко ее тут же расшифровал и вручил Киселеву. Тот ее несколько раз прочел, но знакомить нас с содержанием не стал, – видимо, ничего утешительного для нас в ней не было. Таким же образом я принял еще несколько радиограмм, которые так же, после прочтения, сразу же попадали в емкую полевую сумку Киселева.

Все настолько устали, что буквально падали с ног. Прошли в бывший кабинет германского консула, где было несколько диванов, на которых можно бы было на пару часов прикорнуть. Тут я, в поисках подходящего места для установки радиостанции, случайно нажал на какую-то скобу, которая мешала придвинуть столик к стене. Внезапно открылась в стене совершенно ранее незаметная дверца, и за ней оказался замурованный в стену сейф. Естественно, возникло желание ознакомиться с его содержимым. Не без труда я отыскал среди ремонтников-артиллеристов автогенщика с набором инструментов: до войны он работал механиком в гараже, где ему приходилось выполнять всякие работы, в том числе и открывать сейфы, к которым хозяева потеряли ключи. И действительно, он на редкость быстро вскрыл и этот сейф. Когда открылась дверца, наш полковник не удержался от матюка разочарования – сейф был пуст. Лишь в дальнем углу нижнего ящика лежала завернутая в целлофан граммофонная пластинка. На одной ее стороне был записан немецкий гимн «Дойчланд юбер Аллее», на другой – популярная песенка «Хорст Вессель». Когда я поставил пластинку на стоящий рядом граммофон, то из него послышалась исключительная по качеству записи мелодия духового оркестра. «И из-за такой пакости мы потеряли почти полтора часа времени! Лучше бы уж отдохнули!..» – буквально прорычал Киселев, схватил пластинку и изо всей силы грохнул ее о кафельный пол. Гимн разлетелся вдребезги, но наш мизерный отдых сократился почти на два часа. Киселев улегся на диване и долго еще материл гадов-немцев, оставивших в сейфе вместо штабных документов эту пакостную пластинку.

Задолго до рассвета мы все уже были на ногах. Василий Иванович с Машей отправились к штабистам, а я сел принимать из Валенсии длиннющую шифровку. Пришел Киселев с обнадеживающей вестью: пока мы отдыхали, штабистам удалось сколотить небольшую ударную группировку, преимущественно из коммунистов и комсомольцев, численностью почти в батальон полного состава и более-менее сносно ее вооружить. Особые надежды возлагались на ручные гранаты и самодельные мины, которые нам с большой неохотой отдали анархисты, окончательно разуверившиеся в возможности обороны Малаги и теперь драпавшие с фронта. Особенно угрожающим участком был юго-западный, где фашисты, большей частью марокканцы, подошли к городским окраинам почти вплотную. Этот батальон мог задержать франкистов на целые сутки, а то и больше, а там, возможно, еще удастся что-нибудь наскрести, да и Валенсия все время обещает помощь, правда, какую именно, этого, по-видимому, не знал и сам Киселев.

Кто-то сумел организовать обильный завтрак, и мы впервые за последние несколько дней с аппетитом поели. Тут внезапно появилась и штабная радиостанция на автомобиле, но частоты у нее несколько разнились от наших рабочих частот, так что Валенсия, несмотря на мои настойчивые вызовы, не отвечала. К счастью, на короткое время восстановилась телефонная связь, и я сообщил об изменении частоты моего радиопередатчика; после чего они меня сразу обнаружили, и таким образом была установлена устойчивая радиосвязь с нашим штабом в Валенсии. Тут уж мы с Васей прочно засели в будке радиостанции. Шифровки в обе стороны посыпались, как из рога изобилия. Все получаемое из Валенсии тут же расшифровывалось им и, после прочтения Киселевым, тут же падало в его необъятную сумку. Судя по озабоченному виду Васи и полковника, никаких особо приятных вестей для нас не было.

Весь большой двор штаба был запружен машинами и народом. Шум и гвалт стоял, что в царское время на еврейском базаре в Киеве. Внезапно воцарилось что-то похожее на тишину: во двор въехал запыленный и бледный как смерть мотоциклист и, бросив машину, направился к стоявшим в стороне Виальбе и Киселеву с Машей. Судя по тому, как реагировали Виальба и Киселев на сообщение мотоциклиста, я понял, что произошло что-то катастрофическое.

Поняли это и все другие, потому что поднялось нечто невообразимое. Все бросились к машинам, в воротах образовалась пробка, кто-то открыл стрельбу, кого-то ранили, раздались крики. Из машины-радиостанции выскочил Вася с пистолетом в одной руке и гранатой в другой. Случилось что-то очень страшное, а что – мы не знаем. Мы с Васей кинулись к звавшему нас Киселеву. Он уже пришел в себя и, не желая объясняться на улице, повел нас в комнату на втором этаже. В ней стояли в полной готовности два пулемета, винтовки, несколько открытых ящиков с пулеметными лентами и патронами, а в углу валялась целая куча гранат-лимонок. Пытаясь сохранять внешнее спокойствие, Василий Иванович изложил создавшуюся обстановку. Оказалось, что часть батальона, на который мы возлагали столь большие надежды, была уничтожена еще на марше агентами пятой колонны[137], притаившимися в городе, а теперь открыто ударившими по тылам наших частей.

Пулеметный огонь этих подлецов, неожиданно обрушившийся на батальон, был настолько силен и плотен, что через несколько минут боя уже не стало почти трети наших ребят. Потом они опомнились и рассеяли бандитов, после чего все же добрались до передовой. Но тут обнаружилось, что воевать нечем: гранаты и мины, полученные от анархистов, в большинстве своем не рвались. Оставшееся стрелковое оружие и несколько пулеметов не могли, конечно, оказать серьезного сопротивления озверевшим и до зубов вооруженным марокканцам. Короче: наш ударный коммунистический батальон почти полностью погиб, а марокканцы уже ворвались в город и, подавляя отдельные очаги сопротивления, двигаются к центру, с минуты на минуту их можно ожидать здесь.

Тут Василий Иванович сделал небольшую паузу и обратился к нам: «Вы знаете, я человек военный и без приказа оставлять вверенный мне для обороны город не имею права, а приказа такого у меня нет. За двадцать два года пребывания в армии и за восемнадцать лет в партии я никогда не запятнал свою честь трусостью или невыполнением боевого приказа, не хочу этого делать и сейчас. Я уже на склоне лет и хочу, в случае необходимости, умереть так же достойно, как и жил до сих пор. Но вы все молоды, вы должны еще жить. Вы находитесь в моем подчинении и обязаны выполнять мои приказы. И вот мой приказ о вашей эвакуации (он протянул заранее приготовленный конверт), машины с шоферами во дворе. В вашем распоряжении еще полчаса, за которые вы успеете проскочить кольцо окружения вместе с нашими арьергардными частями. Я остаюсь здесь. Если не удастся за это время сколотить группу и прорываться в горы к нашим, то здесь в комнате достаточно оружия и боеприпасов, один я не погибну, со мной вместе погибнет немало фашистов. Пулеметчик я отличный, живой не сдамся, последнюю гранату– под себя. Так и передайте, если сумеете добраться туда живыми, Старику, что свой пост я не оставил и в плен не сдался. Правда, прошу, заметьте прошу, а не приказываю, остаться со мной Левину, потому что если придется прорываться к Алоровской группе, то без языка мне будет трудно. А сейчас прощаемся и все быстро по машинам, а то будет поздно».

Мы трое стояли понурив головы и никто не решался первым нарушить молчание. В таких случаях, по военным традициям, всегда должен начинать говорить младший по возрасту и по воинскому званию, а таким был я. С трудом сдерживая предательскую дрожь в голосе, я, как только мог спокойнее, сказал Киселеву: «Товарищ полковник, мы с вами вместе работаем уже почти три месяца. Несмотря на опасности, я ни разу не отказывался выполнять любые ваши приказы. Этого вашего приказа я не выполню, не могу выполнить. Я остаюсь здесь, в этой комнате. Из пулемета и я умею стрелять, гранаты кидать тоже. Будем вместе или пробиваться к своим, или умирать. Все. Я кончил». И Вася, и Маша тоже отказались уезжать. Василий Иванович молча спрятал конверт с приказом в свою сумку и вышел из комнаты.

Через несколько минут вбежал мой шофер Пепе и сказал, что полковник нас всех срочно зовет вниз. Спустившись в почти опустевший двор, мы увидели Киселева на своем обычном месте, в «Крайслере», рядом с шофером. «По машинам!» – скомандовал полковник. На этот раз мы не заставили его дважды повторять этот уже вполне приемлемый для нас приказ, и через минуту наши машины влились в общий поток отступающих солдат и беженцев. До сих пор не знаю, имел ли Киселев приказ об оставлении города во время нашего разговора и просто хотел нас проверить. Во всяком случае, я до сих пор горжусь тем, что выдержал это испытание с честью. (Но никому рассказывать об этом было нельзя: сочтут вруном и хвастуном. А здесь, пожалуй, написать можно, потому что я дам прочесть это только близким людям, и они не станут сомневаться в изложенном или смеяться над ним. Напечатать это при моей жизни никто не напечатает, а после моей смерти мне уже будет наплевать на то, кто еще это будет читать и что он по этому поводу скажет.)

И впоследствии, когда мне приходилось близко сталкиваться с Костлявой, я всегда себе говорил: «Ты уже с ней встречался и остался человеком, останься им и сейчас!» И несмотря на то что Киселев никогда мне не был симпатичен – и даже впоследствии сыграл не слишком почетную роль в тот момент, когда решалась моя судьба (о чем ниже), – я ни на минуту не пожалел о том, что не бросил его в безвыходном положении одного, с глазу на глаз со смертью. Все мы были искренне убеждены в том, что спасаем испанский народ, а вместе с ним и все человечество от фашистского рабства. Никто из нас и не думал получить какие-либо материальные привилегии от поездки в Испанию. Каждому жизнь была очень дорога, и ни за какие личные блага мы бы ее не отдали; здесь нужна была какая-то более высокая цена, и только за нее комсомолка Маша Левина оставила трехлетнего ребенка и приехала сюда, где ежеминутно рисковала жизнью.

2

Мешкать после команды Киселева мы не стали. Полковник с Машей разместились в своем «Крайслере», а мы с Бабенко в моем «Бьюике». Ехали мы втроем, так как жену свою мой шофер Хосе заранее отправил к родственникам в Гандию (около Валенсии). Он очень сокрушался, что пришлось оставить дом и все накопленное многолетним трудом имущество на разграбление фашистам, но прекрасно понимал, что, попадись он к ним в лапы, ему не сдобровать. А все же своя голова дороже любых ценностей, так что к потере имущества он, в конечном счете, отнесся философски.

Машины наши были заправлены полностью, ничто нас здесь больше не задерживало, и мы навсегда оставили Малагу – этот чудесный город, жемчужину Средиземноморья.

Лихо развернувшись в почти пустом дворе штаба, машины выехали на улицу и влились в общий поток отступающих войск и беженцев. До сих пор все вспоминается как сумбурный и страшный кошмар. Что делалось на дороге – трудно себе представить: редкие легковые машины, вроде нашей, перемешались с санитарными фургонами, грузовиками с различным военным и государственным имуществом, запряженными мулами хозяйственными повозками и сплошною массой людей: тут везут в кресле старика-инвалида, рядом солдат держит на руках маленького ребенка и одновременно толкает коляску с младенцем. За солдатом следует его жена, за ее юбку держится малыш лет четырех, а она сама тащит тележку, нагруженную скудным скарбом, поверх которого иногда лежит и винтовка мужа.

Узкая полоска шоссе запружена всякого рода транспортом и народом, и вся эта масса движется на северо-восток со скоростью очень медленного пешехода, временами надолго останавливаясь из-за образовавшихся пробок. Все знают, что фашисты уже приближаются к центру города, и не дай бог попасть к ним в лапы, ведь Малага – красная, каждый пятый – коммунист, а с ними, как, впрочем, и с другими республиканцами, у фашистов разговор короткий – или пуля, или петля. Уходить нужно не только бойцам-мужчинам, ведь фашисты не щадят и членов их семей. Всегда найдутся предатели, которые донесут, что муж сеньи Праскиты – Хуан, выступая на митинге, призывал к разгрому фашистов, и горе тогда сенье Праските и ее детям, не пощадят и грудных!

И вот все уходят. Шоссе вошло в горы. С одной стороны крутые склоны гор, а с другой о прибрежные скалы с грохотом бьются волны Средиземного моря. Тут скопление народа и транспорта становится еще гуще. По склонам гор гонят отары овец. Неожиданно какому-нибудь барану надоедает ходить по кручам, и он решает спуститься на дорогу. За ним, конечно, устремляется вся отара. На шоссе образуется грандиозная пробка. Овцы перемешиваются с людьми и транспортом, все движение сразу же останавливается до тех пор, пока какая-нибудь организованная группа солдат не начнет скидывать овец прямо с обрыва в море. Поднимается невероятная ругань. Пастухи всеми средствами стараются защитить своих блеющих подопечных, порой не обходится и без стрельбы, ведь все вооружены.

В таких условиях нам на своих машинах не удается вырваться хоть немного вперед и приходится торчать в этих пробках. И чем дальше, тем становится хуже. Хорошо еще, что фашисты заняты захватом города, где еще действуют отдельные очаги сопротивления. Правда, артиллерию мы успели заблаговременно эвакуировать, но еще долго слышится ружейно-пулеметная стрельба: видно, в городе идут бои. Попасть в плен к фашистам – это верная и мучительная смерть. И защитники города сражаются до последнего патрона, до последней гранаты.

Изредка появлялись самолеты франкистов. Поначалу они нагло шли на бреющем полете и расстреливали людей на шоссе, но когда наши пулеметчики сбили одного такого нахала, стали осторожнее и начали бомбить с высоты. К счастью, это были лишь единичные бандитские налеты, но паники и потерь в результате таких действий было очень много. Ведь фактически это было бесчеловечное истребление мирного населения, преимущественно женщин и детей, которые нигде не могли укрыться. Но дальше стало еще хуже. Когда дорога пошла над самым морем, появился «Канариас». Против этого бронированного дьявола были бессильны не только наши пулеметы, но и полевая артиллерия. Его бортовой залп – это двадцать шесть шестидюймовых орудий со скорострельностью три-четыре выстрела в минуту[138].

Пользуясь достаточной глубиной у побережья, крейсер подходил к дороге настолько близко, что расстреливал из своей артиллерии отступающих по шоссе людей буквально в упор. Трудно себе представить, что творилось на дороге. Для того чтобы увеличить количество жертв, они стреляли не прямо по шоссе, а в нависающие над ним скалы, в результате чего на отступающих обрушивались не только осколки снарядов, но и громадные камни. Счастье, что зимний день в Испании короток: с темнотой ушел отдыхать и «Канариас», перестали появляться и самолеты.

Наконец, кончилось сужение, между морем и дорогой появились если не горы, то во всяком случае возвышенности: случись это часа на три раньше, сколько людей осталось бы в живых!

С наступлением темноты несколько затихли и арьергардные бои. Начала рассасываться и масса беженцев: одни погибли при бомбежках, другие пристроились на машинах и повозках, третьи, никогда не бывшие активистами Народного фронта и бежавшие из города, поддавшись общей панике, поостыли и, решив, что фашисты их не тронут, осели в придорожных селениях (многие впоследствии горько об этом пожалели). Большинство же настолько вымотались, что с наступлением темноты просто повалились спать где попало, не в силах продолжать далее свой крестный путь.

Инициативные армейские командиры начали собирать своих и чужих солдат и создавать из них боевые подразделения. В общем, на дороге стало спокойнее, и появилась возможность двигаться быстрей. Конечно, быстрота была условной: ехали в полной темноте и с выключенными фарами, дорога извилистая, частые серпантины. Заехали в какое-то селение, сделали остановку. Там нашелся телеграф, по которому удалось связаться с нашими летчиками. Оказалось, что Велез-Малага (в тридцати километрах к северо-востоку от Малаги), где размещались на аэродроме наши самолеты, еще не занята фашистами. К аппарату подошел механик Костя Артемьев. Хотя почти весь аэродром залило после дождей, пилоты решили все же не уничтожать самолеты, предпринять последнюю попытку улететь: летчик садился в кабину, под колеса ставились тормозные колодки, а мотор запускался на полные обороты. По команде одновременно вышибались обе колодки, и самолет, подняв сплошную стену водяной пыли, почти с места уходил в воздух. Таким образом удалось поднять в воздух все четыре истребителя, которые взяли курс на назначенный им для эвакуации аэродром Калаондра, недалеко от Мотриля и в непосредственной близости от моря, что впоследствии оказалось для них роковым. Оставшиеся механики и оборудование грузились на автомашины, чтобы эвакуироваться.

Рассказав вкратце Артемьеву о ситуации на дороге, Киселев посоветовал не задерживаться с отъездом, а ехать немедленно, пока темно и народу меньше, пока не работают фашистские летчики и еще не перерезан последний путь к отступлению. Успокоенные насчет судьбы нашей авиации, мы немедленно тронулись в путь и часа в три ночи добрались до первого от Малаги крупного населенного пункта – города Мотриль. Тут творилось что-то невообразимое: объезда не было, шоссе шло через город, и все улицы были запружены людьми, машинами и повозками. На главной площади, через которую проходило шоссе, анархисты устроили митинг, видимо, не найдя для него более подходящего времени и места. Вся площадь забита людьми, горят яркие фонари с киловаттными лампами, с импровизированной трибуны анархистские деятели толкают зажигательные речи, в которых клеймят позором трусов-коммунистов, оставивших Малагу, когда храбрецы-анархисты стояли насмерть. Правда, не совсем было понятно, как это стоявшие насмерть в Малаге анархисты оказались в Мотриле, за сто с лишним километров, гораздо быстрее коммунистов!

Тот, кто не бывал на анархистских митингах в Испании, и представить себе не сможет темпераментность этих мероприятий: у выступавших ораторов буквально пена шла изо рта, толпа ревела, поминутно раздавались выстрелы, мгновенно возникали драки с поножовщиной. Не знаю уж каким образом шоферу Киселева Понсу удалось проехать через площадь, но наша машина плотно увязла в толпе митингующих. Быть бы нам там, наверно, до конца митинга (а кончился бы он, наверно, не раньше, чем фашисты начали бы бомбить Мотриль!), но наш шофер Хосе как-то договорился с несколькими здоровенными солдатами, которые тоже не горели желанием дослушать до конца зажигательные речи анархистов. За обещание взять их с собой они стали расчищать нам проезд руганью, плечами, кулаками, а иногда и прикладами винтовок. Постепенно мы выбрались из этого бедлама и двинулись дальше – с солдатами, разместившимися на подножках и крыльях нашей машины.

Но в пути приключилась новая беда: количество помощников настолько возросло, что наша маломощная машина аж скрипела под их тяжестью. К счастью, на окраине города были организованы заградительные патрули, задерживавшие всех бежавших с позиций военных, и наших пассажиров тут же сняли.

Пользуясь более благоприятными географическими условиями к северу от Мотриля, здесь решили создать прочную линию обороны (кстати, она просуществовала довольно долго). Всех задержанных солдат и офицеров тут же отвозили на грузовиках на сборные пункты, откуда вновь сформированные подразделения под командованием надежных офицеров сразу же отправляли прикрывать дыры в новой линии фронта. Справедливости ради следует сказать, что впоследствии в организации мотрильской линии обороны участвовали, и весьма активно, и анархистские подразделения.

Избавившись от пассажиров, мы уже беспрепятственно двигались по сравнительно спокойной дороге и вскоре встретились с ожидавшим нас Киселевым. Обнаружив после выезда из города, что мы за ними не следуем, и, зная ситуацию в Мотриле, он очень за нас беспокоился, остановил машину и решил, если здесь нас не дождется, собрать группу солдат и, вернувшись в Мотриль, искать там хотя бы наши трупы. Но, к счастью, все обошлось; мы встретились и без особых происшествий добрались до ближайшего провинциального (по-нашему областного) центра – города Альмерии.

Там мы остановились немного отдохнуть в знакомом отеле «Симон», куда вскоре подъехал и Артур Спрогис со своей переводчицей Лизой Паршиной и со всей командой. С ними был и ставший уже членом нашего коллектива бывший врангелевский ротмистр Володя Базилевич.

В Альмерии мы узнали о печальном конце нашей авиации: согласно приказу, четыре «истребка», с превеликим трудом взлетевшие с залитого водой аэродрома буквально под самым носом наступающих фашистов, должны были к наступлению темноты добраться до аэродрома Калаондра (близ города Мотриль, на самом побережье Средиземного моря, в ста с лишним километрах от Малаги) и, переночевав там, на рассвете лететь дальше к своей основной базе в Алькала-д-Энарес. К сожалению, им это не удалось: добравшись благополучно до Калаондры, пилоты зачехлили моторы и остались ночевать прямо в машинах, готовые взлететь на заре, но еще задолго до полного рассвета были разбужены сильной канонадой крупнокалиберных орудий и разрывами снарядов в непосредственной близости от них. Ни о каком взлете уже, конечно, не могло быть и речи.

Едва успев выскочить из самолетов и укрыться в канавах, ребята увидели, как крейсер «Канариас», подойдя почти вплотную к берегу, своими бортовыми орудиями бьет прямо по аэродрому. Через несколько минут от открыто стоявших на поле самолетов не осталось и щепок, так как загоревшийся в баках бензин завершил начатое «Канариасом» дело. Счастье, что франкистские артиллеристы не сумели накрыть самолеты с первого залпа и все пилоты успели покинуть свои места в кабинах.

Вообще говоря, фашисты уже давно могли бы уничтожить эти самолеты еще в Велез-Малаге, так как полностью затопленный водой аэродром никак не давал им взлететь. Но, по-видимому, они намеревались захватить самолеты целыми, чтобы иметь возможность переправить их в Лондон в Комитет по невмешательству в испанские дела, и тогда нашему представителю Майскому пришлось бы туго. Очевидно, предатели в штабе постоянно держали франкистов в курсе дела с положением авиации, и когда наши ребята, несмотря на полную теоретическую невозможность, все же взлетели, франкисты поняли, что добыча ускользнула из их рук. Тогда они решили уничтожить самолеты на промежуточном аэродроме Калаондры – о прилете туда наших самолетов фашисты, конечно, были своевременно проинформированы. «Канариас», целый день обстреливавший отступающие части и мирное население к северу от Малаги, скрытно, в темноте подошел к этому прибрежному аэродрому и в несколько залпов сделал свое черное дело.

Спасшимся от верной гибели пилотам пришлось добираться до Альмерии на случайных попутных машинах. Командир бывшей эскадрильи «граф» дон Педро доложил Киселеву обо всем случившемся, и, ввиду полной бесполезности в Альмерии летчиков без самолетов, по распоряжению самого Дугласа (Якова Смушкевича – главного военного советника по авиации в Испании, впоследствии первого в СССР дважды Героя Советского Союза, павшего жертвой культа личности Джугашвили в начале 1941 года) пилоты вместе с остальным персоналом эскадрильи были направлены на авиабазу в городе Алькала-д-Энарес.

На линии Мотриль и севернее фашистское наступление было приостановлено. Более выгодный рельеф местности позволил нашим частям организовать достаточно прочную линию обороны, которая еще усилилась прибывшими наконец-то подкреплениями. Правда, эти подкрепления были весьма незначительными, так что, если бы они прибыли и на месяц раньше, то вряд ли сыграли бы существенную роль в деле обороны Малаги: в лучшем случае это могло бы лишь несколько продлить ее агонию, уж слишком велики были силы на стороне франкистов.

Об обороне Малаги надо было серьезно думать не в январе-ноябре 1937-го, а в октябре 1936 года, но в это время республиканскому генштабу было не до нее: Мадрид висел на волоске, а падение Мадрида означало бы потерю самого главного узла коммуникаций и связи и было почти равноценно окончательному поражению, не говоря уже об огромном моральном значении столицы для Республики.

Реальную помощь Малаге мог бы оказать и флот, но здесь тоже были свои трудности: все снабжение Республики зависело от редких морских транспортов, следующих контрабандой из Советского Союза. Зная об этом, франкисты значительно усилили блокаду побережья и пытались удушить Республику, лишив снабжения как продовольствием, так и оружием и боеприпасами. Целый ряд судов, следовавших в республиканскую Испанию, был потоплен.

Для того чтобы дать хоть некоторую гарантию нормальных морских коммуникаций из Советского Союза в Испанию, флоту Республики приходилось выделять усиленные конвои военных кораблей, причем все транспорты приходилось встречать на весьма значительном удалении от берегов Испании. Этим почти все время были заняты основные силы военно-морского флота. Так что выделять корабли для боевых действий у побережья Южного фронта командование не могло. Эпизодические рейды соединений нашего флота на Малагском побережье Средиземного моря для обороны города практически ничего не давали.

К тому же они были сопряжены с большим риском: фашистская морская разведка действовала весьма эффективно, а в качестве ее добровольных осведомителей работали все немецкие и итальянские торговые суда, которыми кишмя кишел этот участок моря. Пользуясь преимуществом в ходе и дальнобойности артиллерии, «Канариас» мог безо всякой для себя опасности наносить чувствительные удары по нашему флоту.

Конечно, очень печально было потерять такую обширную территорию, ведь франкисты оттяпали у нас почти 170 километров побережья Средиземного моря. Взятие Малаги было для них важной победой. Республиканцы потеряли крупный район снабжения мясом, вином и овощами. Погибли многие тысячи преданных Республике людей, ведь Малага издавна славилась как оплот левых сил в Испании, так что и моральный ущерб был нанесен огромный.

Впрочем, как порт снабжения или как военно-морская база Малага большого значения все же не имела, но противник, как ни крути, получил отлично оборудованный, с обширной акваторией, порт в укромном месте Средиземного моря. Коммуникации фашистов с основной базой снабжения – испанским Марокко – тоже значительно упростились. Если раньше марокканские войска были вынуждены высаживаться в Кадисе, а далее следовать на фронт по весьма загруженной железнодорожной линии на Севилью, то теперь этот путь сокращался почти вдвое, да и Севилья с Гранадой находились значительно ближе к Малаге.

Правда, в потере города были и некоторые плюсы: сильно уменьшилась линия фронтов Республики, у генштаба отпала забота о снабжении этого участка по очень неудобным и растянутым коммуникациям, высвободились некоторые части. Но все-таки сдача Малаги не могла стать и не стала переломом к лучшему в Испанской национально-революционной войне.

3

В Альмерии Киселев связался с Валенсией и получил распоряжение следовать туда со всем персоналом для представления подробного отчета о своих действиях по обороне Малаги и для получения указаний по дальнейшей работе. Переночевав в Альмерии, вся наша миссия в полном составе двинулась в Валенсию, куда и прибыла благополучно в тот же день поздно вечером. Разместили нас в хорошо уже мне известном отеле «Метрополь».

Здесь же находилось и посольство Советского Союза, и обычно в этом отеле размещались советские добровольцы, как прибывшие из Союза, так и приехавшие с фронта. Вообще говоря, в «Метрополе» было нескучно: фашисты с наступлением весны значительно усилили действия своей авиации, и естественно, что новая столица Республики была для них весьма лакомым куском. Бомбить Валенсию фашистам было удобно еще и потому, что она находилась в пределах досягаемости итальянской авиации, базирующейся на Сицилии[139]. Итальянцы спокойно вылетали с вечера со своих сицилийских аэродромов, затемно добирались до Валенсии, сбрасывали туда свой бомбовый груз и возвращались отдыхать домой, к своим семьям. Правда, не все итальянские пираты возвращались, ведь в Валенсии была организована довольно эффективно действующая ПВО, а наши зенитчики уже хорошо научились стрелять ночью с прожекторами, но все же ночные налеты фашистами проводились регулярно.

Надо сказать, что обслуживающий персонал гостиницы очень заботился о безопасности своих постояльцев. Как только объявлялась воздушная тревога, в номере уже не останешься: горничные как угорелые носятся по коридору, стучат в двери кулаками и во все горло вопят: «Авионес! Аппаратос!» Хочешь не хочешь, а спускайся в подвал. Подвал-бомбоубежище в «Метрополе», с точки зрения комфорта, был оборудован неплохо: столы, кресла, диваны, шахматные и карточные столики, все, вплоть до ящиков с вином (коньяк приносили с собой), чего никак нельзя было сказать о безопасности убежища с точки зрения технической. Потолки были из обычных бетонных плит, такие перекрытия при прямом попадании прошивались авиабомбой от 50 кг и более.

В Валенсии можно было видеть дома, аналогичные нашему «Метрополю», в которых бомба калибра 250 кг при прямом попадании пробивала все семь или восемь этажей и рвалась в подвале, после чего укрывшимся там людям медицинская помощь уже была не нужна. Так что безопасность дома могла быть обеспечена только в случае, если бомба в него не попадет, но в таком случае никакой опасности не представляла бы и ночевка в своей комнате. Но закон есть закон: надо не надо, а иди в подвал.

В подвале, конечно, скучно не было, собирались компании и в карты, и в шахматы, и насчет зеленого змия, и так просто языки почесать. Все, что нужно, было обеспечено, кроме безопасности и отдыха. Спать можно было только сидя, да и то лишь в случае, если перед этим несколько суток не спал.

Поскольку мы с Васей Бабенко ничем здесь днем заняты не были и имели полную возможность поспать, то ночью, если приходилось спускаться в подвал, мы не скучали. Днем и вечером свое свободное время мы, конечно, проводили не только осматривая музеи, картинные галереи и прочие достопримечательности Валенсии, были и другие развлечения, по молодости лет простительные.

Через пару дней Василий Иванович собрал нас у себя и объявил, что все мы, в полном составе, отправляемся опять на Южный фронт, в город Альмерию. Сборы мои были недолгими, личных вещей у меня, как говорится, кот наплакал, а точнее – небольшой чемодан, с которым я еще выехал из Союза, да моя «музыка» с обновленными батареями питания приемника. Уселись мы вместе с Васей в «Бьюик» моего верного синьора Хосе и, пристроившись в хвост полковничьего «Крайслера», ранним весенним утром отправились в уже знакомую нам Альмерию.

Снова замелькали апельсиновые кущи вдоль дороги, знакомые города: Гандия, Аликанте, Мурсия. И вот мы опять в Альмерии, в отеле «Симон» на улице Колон (в честь Христофора Колумба, по-испански – Кристобаля Колона), но впоследствии эту улицу, без особых на то оснований, переименовали в Кале де Моску – Московскую улицу. Поскольку на этот раз мы должны были осесть в Альмерии надолго, то отель стал нашим временным местопребыванием, а постоянное жилье нам еще предстояло найти.

С утра полковник с Машей и мы с Васей обычно разъезжались по делам и, как правило, снова собирались только вечером за ужином в ресторане отеля, где для членов нашей миссии и обычно многочисленных гостей – испанских товарищей – было отведено несколько сдвинутых вместе столов. Кроме нас в отеле «Симон» размещалась миссия английского Красного креста, состоявшая из врача и нескольких медсестер. Все как на подбор худые как скелеты, ростом чуть ниже двух метров, огненно-рыжие и в возрасте от шестидесяти лет. Ели они отдельно от нас, при встрече очень вежливо раскланивались, но в более близкое знакомство вступать не стремились, чего мы, кстати, и не желали. Ездили англичане на необычайной дряхлости «Форде», еще с колесами на деревянных спицах, выпуска эта машина была, наверно, года моего рождения (1910), а то и старше. Почти вся связанная проволочками и веревочками, в пути она часто ломалась. Но тем не менее англичане не хотели отказаться от нее, и единственный в их миссии мужчина – врач – по совместительству исполнял обязанности и шофера, и механика и все время ее чинил.

Как-то вечером едем мы с Васей на нашем «бьюике» и километрах в двадцати от города видим всю английскую миссию на обочине шоссе, около своего неподвижного драндулета, над которым колдовал сам врач. Поскольку было уже поздновато и довольно прохладно, я попросил Хосе остановить машину и на своем несовершенном испанском языке предложил подвезти женщин до города. В ответ врач на вполне приличном русском ответил: «Благодарю вас, товарищ, мы сейчас сами уедем». От удивления я раскрыл рот, но врач снова углубился в ремонт своей машины и продолжать беседу был, по-видимому, не намерен. Никто из них в нашу машину не сел, мы поехали одни, а англичане все же добрались своим ходом в Альмерию, правда часа через два после нас. Приехав, я предупредил Василия Ивановича, что англичанин знает русский язык и что в его присутствии надо быть осторожнее в разговорах.

Как я уже говорил, вместе с нами в отеле «Симон» ужинали многие испанские товарищи, но если я иногда немного опаздывал к ужину, то мое место за столом было всегда свободно. Как-то приезжаю я на ужин несколько позже, здороваюсь со знакомыми испанцами и собираюсь сесть на свое место, а Василий Иванович меня останавливает: «Чего же ты, Лева, не здороваешься с министром?» и показывает на невзрачно одетого человека небольшого роста, которого я было принял за одного из незнакомых мне шоферов (несмотря на испанские традиции, Василий Иванович распорядился, чтобы все шоферы, работавшие с нами, здесь же и питались).

Это, оказывается, был член Политбюро Компартии Испании Висенте Урибе[140] – министр агрикультуры (земледелия), прикрепленный ЦК Компартии Испании к нашему участку фронта. Я извинился и представился министру. Он, оказывается, бывал в СССР и немного объяснялся по-русски. Впоследствии мы с ним познакомились поближе, и он, то ли в шутку, то ли всерьез, пытался сватать меня за одну из секретарш альмерийской военной комендатуры – Кармен, очаровательную черноглазую испаночку лет восемнадцати в чине лейтенанта, но, к сожалению, вскоре Урибе отозвали, и его матримониальные планы (а он все набивался, по русскому обычаю, быть на нашей свадьбе посаженым отцом) не исполнились, потому что в его отсутствие Кармен перестала оказывать мне знаки внимания.

Тем временем альмерийские власти подыскивали нам помещение для постоянного пребывания. Нашли было хороший дом в самом центре города, на площади Санто-Доминго (Святое воскресенье). В этом доме мы прожили несколько дней, но он оказался в слишком людном месте, окружен жилыми домами, так что очень неудобно было организовывать охрану. Крайне нежелательно было и афишировать нашу деятельность, Киселев это очень не любил.

Другое помещение нашел я: изолированная вилла-шале из восьми комнат, гараж, но очень неблизко от черты города. Лично меня особенно прельстил в этом шале великолепный концертный рояль марки «Рониш», но Киселеву дом не понравился: далеко от города, требуется специальная усиленная охрана для защиты от возможных диверсий фашистов. Наконец нашлось вполне подходящее помещение: двухэтажный дом с флигелем во дворе, с гаражом, недалеко от Альмерии, в тихом месте. В этом доме до мятежа жил богатый испанский негоциант, который, помимо того что был главным уполномоченным по торговле гаванскими сигарами в Испании, являлся еще и бельгийским консулом, из-за чего на флагштоке башенки, украшавшей крышу дома, гордо развевался большой бельгийский флаг. Мы несколько раз пытались его снять, ибо это был хороший ориентир для бомбардировки как с воздуха, так и с моря, но добраться до башенки оказалось невозможно. Пытались очередями из пулемета перебить флагшток, но попасть в него никак не могли, а тут подъехал Киселев и велел немедленно прекратить это не вполне безопасное для окрестных жителей занятие, и так и остались мы жить под эгидой бельгийского флага.

Хозяин дома в начале мятежа удрал к франкистам, семью его выселили, а дом реквизировали и теперь предложили для нашей резиденции. Дом нас вполне устраивал: большая, персон на двадцать, столовая, обставленная темной дубовой мебелью и обитая по стенам дубовыми же панелями, служила нам для трапез и приема гостей; кабинет бывшего хозяина с обширной, в несколько тысяч томов, библиотекой и шикарной постелью – нишей в стене, с отдельным электрическим светом, облюбовал себе Василий Иванович. Маша-переводчица с комфортом разместилась в будуаре и спальне бывшей хозяйки; после пребывания в Москве – шесть человек в одной комнате – она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет, хоть и временно, жить в такой роскоши и с таким комфортом. Мы с Васей удобно устроились в трех детских комнатах на первом этаже; все с лоджиями и жалюзи, на солнечной стороне и с выходом прямо в сад. Тут же недалеко разместились и Артур Спрогис с переводчицей Лизой Паршиной, а вся команда Артура, к тому времени увеличившаяся до пятнадцати человек, заняла флигель во дворе. Наш новый сотрудник, бывший врангелевский ротмистр Володя Базилевич, стал, помимо работы в команде Артура, еще и комендантом резиденции. Не забыли даже гауптвахты, для этой цели Базилевич, памятуя, что при крутом характере Киселева, возможно, и самому придется в ней сиживать, оборудовал теплую комнату в подвале, уставил ее мягкой мебелью, не забыл и книги на испанском и русском языках Когда однажды за какую-то провинность Киселев меня туда поместил, но, конечно, с выводом, ибо второго радиста у нас не было, то там оказалась даже бутылка с коньяком.

Вообще говоря, бывший владелец этого поместья был настоящим хозяином: помимо торговли гаванскими сигарами и устройства бельгийских дел, он еще установил у себя в усадьбе мощную насосную станцию с большим бетонированным водоемом. Воду он за плату пускал для орошения окрестных полей, а в водоеме разводил рыбу. Помимо этого была в усадьбе еще и пасека, ульев на двадцать, если не больше, и даже небольшая лужайка, где специально высаживались цветы для пчел. Эти пчелы нам однажды доставили довольно много неприятностей: в столовой, на время разработки очередной фронтовой операции, Киселев организовал что-то вроде оперативного отдела штаба, где были собраны все топографические карты с отметками на них. Обычно работа с картами начиналась с восьми утра и шла до семи вечера, после чего помещение опечатывалось, и около него ставился специальный караул. Из столовой на большой балкон выходила стеклянная дверь, закрытая деревянными жалюзи.

Как-то утром приходят офицеры работать с картами. Снимают печати, открывают двери и сразу же отскакивают назад: вся комната заполнена пчелами, которые, жужжа, носятся по комнате и жалят всех туда входящих. Что только ни делали с этими пчелами: пытались гнать их метлами, жгли сильно дымящие материалы, ничего не помогало: пчел в комнате становилось все больше, и ни войти, ни тем более работать там с картами не было никакой возможности. Под угрозой была вся картографическая подготовка операции, что могло привести к полному ее срыву.

Тут один из офицеров вспомнил, что его родственник занимается разведением пчел. Специально послали машину для какого-то деда. Он надел свою антипчелиную форму, зашел в комнату, что-то там сделал, и пчелы сразу же начали улетать обратно через жалюзи двери на балкон. Оказалось, что во время ночного перерыва в работе какой-то пчелиной матке вздумалось сменить свое местопребывание, и более подходящего помещения, чем наша картографическая комната, куда она проникла через жалюзи балконной двери, эта матка не нашла.

За ней сразу последовали ее многочисленные подданные, которые и устроили в комнате с картами свой новый улей. Прибывший дед-пчеловод, зная повадки пчел, сразу же понял, в чем дело. Войдя в комнату, он нашел матку и просто выпустил ее на волю, а за ней устремился и весь рой. После этого, дабы не оставлять пчел без присмотра, пришлось попросить этого деда, чтобы он хоть изредка следил за нашими пчелами, на что он охотно согласился, так как весь мед он мог забирать себе.

Кроме того, бывший хозяин оказался еще и заядлым радиолюбителем, и был у него довольно мощный радиопередатчик. Судя по оставшимся квитанциям «Q12» на радиолюбительские связи «Q10», был он весьма квалифицированным коротковолновиком. К сожалению, от его приемника остались одни квитанции: он, по-видимому, успел куда-то его спрятать или уничтожить: получи я вместо своей плюгавой «музыки» такую аппаратуру, какая была у него, был бы я, как говорится, и кум королю и министру сват.

Помимо увлечения радио, бывший хозяин дома был еще и заядлым кинолюбителем: были у него как съемочный, так и проекционный узкопленочные киноаппараты. В шкафах детских комнат хранились многочисленные коробки с различными кинофильмами, зафиксировавшими путешествия всей семьи бывшего хозяина этого дома по Испании, Франции, Италии, Германии и пр. В свободное время мы охотно просматривали эти довольно умело снятые ленты.

Перед вселением в библиотеке хозяина нашли много богато иллюстрированной литературы на испанском, французском и немецком языках. Эту литературу Маша признала антисоветской, и Киселев велел ее немедленно уничтожить. Кроме того, там же нашли деревянный, выложенный внутри сукном футляр от пистолета какой-то немецкой марки, не то «Вальтер», не то «Парабеллум», к сожалению без пистолета – по-видимому, хозяин прихватил его с собой, когда бежал к франкистам. Нашли мы в его кабинете еще и небольшой ящик с сигарами. Поскольку из всей нашей миссии курил один только Вася, то этот ящик он забрал к себе, но особого качества этих сигар, в силу недостаточно аристократического воспитания, Вася оценить не мог и продолжил курить русские папиросы, присылаемые ему из Валенсии.

Однажды к Киселеву по делам приехал сам Берзин и угодил прямо к обеду. После обеда Старик решил закурить, но оказалось, что он забыл в машине свои папиросы. Тогда Вася вспомнил, что у него в комнате стоит ящик с сигарами, сбегал и принес Берзину одну сигару. При виде нее (а в них Берзин, по-видимому, знал толк) у Старика округлились глаза. Узнав, откуда эти сигары, он сразу же велел перенести весь ящик в свою машину, заметив, что Васе курить такие сигары еще не положено и что ими, сигарами, он, Берзин, будет угощать только старших генералов и министров, и то не всех и не всегда. Надо сказать, что в Испании такие сигары ценились очень дорого, стоимость одной высококачественной гаванской сигары марки «Корона» примерно равнялась стоимости пары хороших лакированных туфель.

4

Итак, мы уже основательно устроились в Альмерии. Линия фронта на нашем участке окончательно стабилизировалась, и мы зажили относительно спокойной жизнью, если не считать ставших уже привычным авиационных бомбежек и обстрелов с моря. В первое время город был совершенно беззащитен как с воздуха, так и с моря. После падения Малаги Альмерия стала прифронтовым городом, в ней концентрировались штабы, склады военного оборудования, госпитали и пр., в результате всякие «угощения» и «обеды» (так на нашем жаргоне именовались авиабомбежки и артобстрелы) стали весьма частыми явлениями и причиняли нам немало неприятностей.

После долгих хлопот Киселеву удалось добиться некоторой защиты с моря: в Картахене попусту стоял на приколе устаревшей конструкции линкор «Хаиме Примейро». Постройки чуть ли не середины XIX века[141] и тихоходный, «Хаиме» был не столько грозной боевой единицей, сколько плавучей мишенью, на охрану которой надо было выделять другие суда. И вот его решили перебазировать в Альмерию в качестве плавучей береговой батареи. И надо сказать, что результат мы почувствовали сразу: линкор плевался двенадцатидюймовыми снарядами километров на двенадцать-пятнадцать, а таких пушек было у него восемь штук (правда, расположение пушек в башнях было ромбическое, так что одновременный башенный залп «Хаиме», из орудий главного калибра, был всего четыре пушки). Если к этому прибавить еще около шестнадцати бортовых шестидюймовых пушек, то залп получался все же внушительным.

Несмотря на то что прибытие «Хаиме» держалось в строгом секрете, встречать его вышел весь город. Вместе с линкором к нашему советскому коллективу добавились еще два советских товарища: капитан I-го ранга Грегорио (в миру – Николай Петрович Аннин, после возвращения из Испании попал в опалу) и советник линкора по артиллерии (считай, старший артиллерист) – Хуан Санчес (в миру – старший лейтенант Балтфлота Александр Петрович Лабудин; ныне контр-адмирал в отставке, проживает в Ленинграде[142]).

Грегорио квартировал в нашем доме, а Хуан Санчес жил на корабле. Особенно импозантен был Грегорио: почти двухметрового роста, соответствующей комплекции, весом центнера на полтора с гаком, с солидным брюшком, он на фоне сравнительно низкорослых испанцев выглядел великаном. Говорили, что до отъезда в Испанию он носил окладистую черную бороду и, обладая громоподобным басом, надо полагать, представлял из себя на мостике военного корабля весьма внушительную фигуру. Николай Петрович по своему характеру был весьма правдивым и прямолинейным человеком, и в дипломатическо-разведывательных тонкостях искушен не был, что позднее ему сильно навредило.

Уже после моего отъезда из Испании, в июне 1937 году, произошел так называемый «альмерийский инцидент», свидетелем всех этих событий я не был, а потому воспроизвожу все это по рассказу самого Аннина, с которым я встретился в Москве года за два до его смерти.

Надо сказать, что фашистский линейный крейсер «Канариас» сидел у нашего командования, особенно флотского, в печенках, и потопить этого пирата было заветной мечтой каждого моряка, а особенно летчика, потому что для летчика это была бы индивидуальная победа, и бесспорно, что звание Героя Советского Союза было бы ему обеспечено. Согласно решению лондонского Комитета по невмешательству в испанские дела, итало-германская эскадра осуществляла контроль побережья Испанской Республики. Обычно фашистские корабли держались в пределах положенной трехмильной зоны от берега, а если иногда ее и нарушали, то только в ночное время, чтобы под маркой «Канариаса» пострелять для практики по мирным жителям. Но поймать их на этом пока не могли: как говорится, не пойман – не вор.

Немецкая эскадра «по невмешательству» состояла из пяти кораблей: «Дойчланд», «Фатерлянд», «Эмден», «Адмирал граф Шпее» и «Адмирал граф Шеер».

В середине июня 1937 года один из советских летчиков, недавно прибывший из Союза, имея на борту не использованную во время предыдущей бомбежки 50-килограммовую бомбу, когда пролетал вдоль побережья Средиземного моря, заметил внизу военный корабль. Различить детали с большой высоты – дело нелегкое даже для опытного моряка-летчика, а этот и видал-то военные корабли только на картинках. Наслушавшись рассказов о кознях проклятого «Канариаса», он почему-то решил, что это именно он. Подлетел ближе – корабль (а это был осуществлявший свои «функции по невмешательству» немецкий крейсер «Дойчланд») по нему не стреляет, и решил, что у него есть шанс повалить медведя (своей 50-килограммовкой он мог причинить «Дойчланду» не больше вреда, чем настоящему медведю дробинкой «бекасинника»). Летчик сделал заход по всем правилам и сбросил на корабль свою бомбу. К сожалению, он попал прямо в палубу, на которой грелись на испанском солнышке немецкие моряки. Существенного вреда его пшикалка «Дойчланду» не причинила, но убила несколько десятков матросов, и летчик, решив, что если даже он «Канариаса» и не потопил, то достаточно сильно его повредил, отправился к себе на базу хвастаться «подвигом». Когда Гитлеру донесли, что республиканский самолет бомбил немецкий корабль, осуществлявший в законной трехмильной зоне свои функции по патрулированию побережья Республики, и убил при этом много немецких моряков, он пришел в ярость и дал приказ всей немецкой эскадре проучить «бандитов» – так немецкие фашисты называли законное правительство Испании. В те же сутки, около трех часов ночи, вся эскадра скрытно подошла к совершенно в то время беззащитной Альмерии (стоявший там ранее линкор – береговая батарея «Хаиме Примейро» – отсутствовал по причинам, о которых я еще расскажу) и в течение двух часов всей своей башенной и бортовой артиллерией обстреливала город, в котором не было никаких военных объектов. Пять кораблей, в среднем по тридцать стволов (6, 8 и 12 дюймов – калибры) на каждом, скорострельность – два-три залпа в минуту: с трудом можно представить, что делалось в городе! И все это внезапно, поздней ночью, когда все спали[143].

Неизвестно почему (надо полагать, что немцам была все же известна дислокация нашей резиденции), но наш дом не пострадал. Почти все наши люди в это время были в Валенсии и ужасов этой трагедии не видели.

Рано утром, буквально сразу же после окончания немецкой акции, Николай Петрович узнал о ней и тут же выехал в Альмерию. Когда он добрался туда, в городе еще полыхали пожары и вовсю шли спасательные работы. Подъехав к дому и убедившись, что он не пострадал, Аннин отправился в порт, где располагалось его хозяйство. Прибыв туда уже в сумерках, он смутно увидел силуэт какого-то корабля, стоявшего на рейде. Моряки рассказали Аннину, что это английский эсминец из Гибралтара, который должен был эвакуировать перед немецкой акцией английских граждан, проживавших в Альмерии. Эсминец немного опоздал и прибыл в Альмерию уже после обстрела, что же касается альмерийских английских подданных, то их, по-видимому, предупредили по другим каналам, и они успели смыться еще до начала обстрела, не предупредив своих испанских соседей. Но немцы еще оставили несколько плавучих мин на рейде, и вот на одну из них и напоролся английский эсминец из Гибралтара. Ему сильно разворотило корму, и капитан, чуя неизбежную гибель, приказал спустить шлюпки и отбыл со всей командой на берег – в город.

Невероятно, но факт: эсминец не затонул, а остался на плаву, даже покинутый всей командой. Аннин, подъехав к порту незадолго до рассвета, обнаружил этот факт. В его распоряжении была самоходная баржа и, собрав оказавшихся поблизости испанских моряков, он отправился к эсминцу. Объехали вокруг него – никто голоса не подает, флагов нет, предусмотрительные англичане успели перед эвакуацией снять и флаги. Поднялись на борт эсминца – никого нет.

По международному морскому закону, брошенный командой военный корабль является призом того государства, чьи поданные его спасли. Море под утро оказалось спокойным, и, под руководством Аннина, его морякам удалось каким-то образом подвести под пробоину пластырь и несколько изменить продольную центровку корабля, установив дифферент в нос, что существенно уменьшило поступление воды через пробоину и сделало возможным ее откачивание. С помощью самоходной баржи эсминец отбуксировали в порт и поставили у причала. Когда окончательно отдохнувшие на берегу англичане с удивлением увидели свой корабль в порту около стенки, командир эсминца явился к Аннину с заявлением, что этот эсминец находится в составе флота Его Величества. Николай Петрович, неплохо владевший английским языком, вежливо разъяснил капитану, что корабли Его Величества плавают по морям и океанам нашей планеты под флагом Его Величества и со своей командой, а лишившись того и другого, эти корабли становятся бесхозными и принадлежат тому государству, чьи подданные его спасли – то есть Испанской Республике.

С такой железной логикой капитан, конечно, не мог поспорить и попросил только разрешения связаться с Гибралтаром. Это ему было разрешено, и он доложил о случившемся своему командованию. Вряд ли гибралтарские адмиралы пришли в особый восторг от такого позорного происшествия: моряк флота Его Величества бросил на плаву свой корабль и его подобрали какие-то испанские штафирки[144]! Было от чего прийти в ужас! Надо полагать, что дальнейшей судьбе незадачливого бывшего командира эсминца завидовать было нечего.

Начались дипломатические переговоры на высшем уровне. Испанское правительство, не желая еще обострять и так уже натянутые взаимоотношения с Великобританией, приняло решение, в виде дружеского жеста, вернуть этот злополучный эсминец его прежним владельцам. Для приемки и буксировки эсминца из Гибралтара прибыл крейсер под флагом какого-то адмирала. Корабль как могли подлатали и, дождавшись более тихой погоды на море, оттащили в Гибралтар.

В тот же вечер Аннин получил из Москвы шифровку с приказом немедленно переслать в Москву все обнаруженные им в сейфе корабля документы, ведь эсминец несколько дней был в полном распоряжении Аннина, и за это время, конечно, вполне можно было успеть поинтересоваться содержимым сейфов. Но Грегорио был настолько уверен, что эсминец уже не будет возвращен англичанам, что за текущими работами по определению степени поврежденности корабля и возможностей его ремонта не удосужился вскрыть сейфы или хотя бы снять их целиком. А когда англичане прибыли принимать корабль, делать это было уже поздно. Понятно, что англичане не стали бы даже разговаривать насчет сейфов, как и то, что их содержимое представляло немалый интерес и для наших моряков.

Тем не менее Грегорио вернул англичанам корабль с нетронутыми и даже не вскрытыми сейфами. По своей простоте, вместо того чтобы хотя бы соврать, что в них не было обнаружено никаких документов, как, по всей вероятности, и было бы на самом деле (и тогда его оставили бы в покое), Аннин ответил в Москву, что, согласно приказу, сдал англичанам корабль «в полном комплекте», то есть со всем содержимым. Когда об этом узнал нарком обороны К. Е. Ворошилов, он пришел в ярость, обозвал Аннина по радио не разведчиком, а болваном, и обещал ему, что дальше своего теперешнего воинского звания он в своей военной карьере не пойдет. Слово свое нарком сдержал: Николай Петрович Аннин так и умер в 1959 году в Москве в звании капитана I ранга, причем по возвращении из Испании он длительное время, до самой отставки, работал на отнюдь не военной должности начальника управления кадров Главсевморпути.

А вообще, Грегорио был очень хорошим, общительным человеком, компанейским и в то же время очень деликатным в коллективе товарищем. Будучи с Киселевым в одном воинском звании, Аннин всегда подчеркивал свое подчиненное положение, всегда просил у него разрешения сесть за стол и все свои морские дела обязательно согласовывал с Василием Ивановичем, хотя тот в них и не очень-то разбирался.

Второй наш моряк, Хуан Санчес, был молодым человеком, на два года старше меня – 1908 года рождения. Среднего роста, коренастый, светловолосый, с типично русской физиономией. Хотя он постоянно проживал на линкоре, но частенько, почти каждый вечер навещал нас. Неизменно участвовал во всех наших культурных мероприятиях, преимущественно в игре в очко на небольшие деньги, в поездках в различные увеселительные заведения в городе и проч.

Жизнь в нашей усадьбе вошла в нормальную колею. Артур с Лизой и со всей их командой куда-то периодически уезжали, а потом после возвращения о чем-то долго докладывали Киселеву. Бедного коронеля Виальбу, бывшего начальника обороны Малагского сектора Южного фронта, посаженного в тюрьму за сдачу Малаги, куда-то увезли, и у меня остался на душе очень неприятный осадок из-за того, что Киселев, на мой взгляд, одинаково ответственный с ним за сдачу города и, конечно, убежденный в полной невиновности Виальбы, даже ни разу не навестил его в тюрьме, а когда я предложил ему это сделать, грубо оборвал меня, сказав, чтобы я не совал нос не в свое дело.

Через некоторое время вышла из окружения наша бывшая Алоровская группа, которая после сдачи Малаги так и не смогла прорваться к морю, где отступали основные силы защитников города, и ушла в горы, где начала свой героический рейд уже в тылу у франкистов. Группа несла большие потери от значительно превосходящего ее как по численности, так и по вооружению противника, постоянно наседавшего на наших ребят. В обмундировании, пришедшем в полную негодность, пользуясь продовольствием и фуражом, захваченным у противника или подаренным крестьянами, почти без боеприпасов, Алоровская группа, руководимая, в основном, коммунистами, все же не потеряла своего воинского порядка и неуклонно двигалась по труднодоступной для фашистской техники горной дороге (что хоть отчасти уравнивало силы противников) на северо-восток, чтобы вырваться из окружения и соединиться с главными силами Южного фронта. И вот, в середине марта 1937 года, прорвав последние заслоны франкистов, Алоровская группа вместе с обозом и ранеными вышла в расположение частей нашего Альмерийского сектора.

Это был большой праздник для всех. Заросшие, оборванные, полуразутые, полуголодные, алоровцы обнимали своих собратьев по оружию. Правда, из вышедшей из Малаги полуторатысячной группы сюда дошло чуть больше половины, но это уже были настоящие солдаты, на которых можно было положиться в любом случае. Всю Алоровскую группу немедленно отправили в тыл для отдыха и переформирования. Большинство из них стали впоследствии командирами армии Испанской Республики.

5

Поскольку в нашем порту стоял единственный (правда, уже давно устаревший) линкор Республики «Хаиме Примейро», обладавший весьма незначительными зенитными средствами (несколькими пулеметами и одной пушченкой малого калибра), то возникла вполне реальная опасность, что фашисты могут его потопить своей авиацией. Для защиты корабля с воздуха срочно потребовались либо истребители, либо зенитная артиллерия достаточной мощности и дальнобойности. Ведь потеря этого линкора (хоть в боевом отношении сейчас и бесполезного), помимо материального фактора, имела и значительное моральное значение: это был единственный линкор флота Республики. И то, что долго не находилось для защиты женщин и детей стотысячного города, сразу же нашлось, когда дело коснулось сохранности линкора.

Военное министерство выделило для Альмерии советскую, образца 1931 года, четырехпушечную батарею с центральной наводкой. Пушки калибром 75 мм били на расстояние до 15 километров по горизонтали и до 10 километров по вертикали, что для авиации того времени было более чем достаточно. Управление огнем батареи было полностью механизировано: командир и главный наводчик находились у дальномера с оптической наводкой, обеспечивающего точное измерение расстояния до цели. Поймав в окуляр цель, ее вели, поворачивая специальные ручки горизонтальной и вертикальной наводок в нужные стороны. Перед наводчиком каждого орудия на специальной доске находились два прибора горизонтальной и вертикальной наводки с красной и зеленой стрелками.

Слежение за целью осуществлялось так: командир, поймав в дальномер цель и определив до нее расстояние, соответственно поворачивал ручки горизонтальной и вертикальной наводок орудий с таким расчетом, чтобы пушки все время следили за целью. Это обеспечивалось тем, что на приборной доске каждого орудия красные стрелки все время перемещались в зависимости от продвижения цели, которую командир вел, поворачивая ручки. Наводчики же всех орудий, соответственно, поворачивали их до полного совпадения положений красной командирской стрелки и своей зеленой, вместе с которой двигался и ствол орудия. Таким образом обеспечивалось непрерывное слежение всех орудий батареи за целью. В нужный момент командир батареи передавал по телефону наводчикам орудий деление дистанционной трубки снаряда (то есть дистанцию, пройдя которую снаряд взорвется), заряжающий быстро его устанавливал, и по команде производился залп. Если орудия все время строго следили за целью, дистанционная трубка разрыва снаряда установлена верно и все полученные командиром данные правильны, то стрельба могла быть успешной.

Надо сказать, что стреляла эта батарея весьма эффективно. Потеряв несколько самолетов (причем один был сбит прямым попаданием снаряда в фюзеляж так, что начали рваться его же бомбы, что для зенитной стрельбы было уникальным случаем), фашисты перестали испытывать судьбу и отваживались бомбиться только ночью, да и то только в облачную погоду, потому что наши зенитчики приловчились стрелять даже в ясные лунные ночи.

Так вот эту-то батарею мы должны были получить, и она уже следовала к нам по железной дороге. Вызывает меня Киселев: «Лева, завтра в час дня прибывает к нам зенитная батарея. Возможно, об этом знают и фашисты, и тогда во время разгрузки они могут произвести авианалет. Мы должны свести до минимума пребывание батареи на станции. За час до прибытия поезда нужно обеспечить на станции не менее двенадцати трехтонных грузовиков и человек сто солдат, чтобы тут же погрузить батарею с платформ на грузовики и отправить на заранее выбранную и уже подготовленную позицию. За это ты отвечаешь головой. Если фашисты из-за задержки батареи с перегрузкой разбомбят ее на вокзале, тебе несдобровать. В штабе уже все известно, и тебе окажут всяческую помощь. Действуй – и начинай пораньше. Лучше машины и люди лишний час постоят на станции, чем батарея хоть пять минут простоит на платформах в их ожидании».

Часов в семь утра я уже был в нашем штабе. Началась обычная канитель: то одного, то другого нет, пришлось на своей машине колесить по всему городу, пока часам к одиннадцати удалось все организовать, и грузовики с людьми уже на подъездных путях ожидали поезда.

Уже входила в силу испанская весна, солнце начало жарить, как у нас в июне. По-видимому, франкистские марокканцы и все другое их теплолюбивое воинство, перезимовав в андалузском тепле, немного отошло, и теперь их можно было использовать на северных фронтах, что для Франко и его сообщников представлялось более важным. Надо полагать, что этим и объяснялось некоторое успокоение на нашем благоуханном юге (ведь сейчас Альмерия была самым южным флангом фронтов Республики).

С радиосвязью у меня никаких затруднений пока не возникало, электроэнергию давали бесперебойно, и Валенсия, и Москва сразу же отвечали на мои вызовы, обмен производился очень быстро, тем более что, в связи с затишьем на фронтах нашего района, количество радиограмм существенно сократилось. У меня появилось довольно много свободного времени.

Вообще, о днях в Альмерии у меня осталось впечатление как от пребывания в фешенебельном санатории на берегу моря: отличное, и даже более, питание, сверхкомфортабельное жилье, прогулки на машине по живописным краям одного из самых красивых мест нашей планеты, не очень обременительная работа, выражавшаяся в нескольких сеансах радиосвязи в сутки, – вроде бы лучшей жизни и желать нечего.

Но ох уж всегда эти «но»: но одолели… блохи! Я и не представлял себе до тех пор, что эти казалось бы ничтожные насекомые могут причинить человеку столько неприятностей. Из-за близости меловых гор в Альмерии развелось невероятное количество блох. Идешь по улице и буквально топчешь их ногами. Кусают так, что невозможно удержаться и не расчесать себе тело до крови. Днем еще как-то можно терпеть, пользуясь не очень жаркой погодой, я надевал не испанские трусы, а обычные наши кальсоны, которые по моим эскизам сшила мне белошвейка из плотного полотна. Для герметичности на прореху я нашил замок-молнию, а все кругом обвязал плотными резинками, и то негодницы-блохи пролезали туда и шпилили, правда в небольшом количестве и потому более-менее терпимо, причем уничтожение блох на теле – операция совершенно невыполнимая, ведь они маленькие и твердые, как камешки. Но самое мученье начиналось ночью, когда ляжешь спать. Тут уже вся герметичность пропадает, и ты находишься в полной власти блох. Кусают везде и при любых условиях, как при погашенном свете, так и на свету. Давить – бесполезно, твердые, да еще и упрыгивают. Никакие медицинские или химические средства не помогают, не помогло против альмерийских блох даже испытанное русское средство – полынь.

О тревожных днях пребывания в Малаге мы вспоминали как о чудесном лучезарном сне, ведь там не было этих тварей. И еще долго, уже после возвращения на Родину, на моем теле оставались следы расчесов после укусов альмерийских блох. Но что ж поделаешь: раз приказано – надо оставаться там, где велят.

6

Как-то побывал я еще раз в Картахене у Леши Перфильева, и он показал мне свой альбом с фотографиями, сделанными им в Испании. Он купил фотоаппарат «Контакс» (немецкий, фирмы «Цейс и Кон») и теперь увлекся любительской фотографией. Снимки у него были очень интересными: порт, военные корабли (у нас бы ему за такие снимки запросто сунули бы по статье «ПШ» – «Плохая шутка», или «Подозрение в шпионаже» – минимум лет десять срока), бой быков в Валенсии, народные танцы и т. д. Этот аппарат обладал очень большими возможностями: при выдержке в 1/1500 секунды на фотографии самолета с запущенным мотором его винт получался остановившимся, с чуть смазанными краями, а однажды Леше даже удалось поймать вылет снаряда из ствола пушки. Такой аппарат в Союзе был, наверное, у считаного числа корреспондентов, да и то из работавших за рубежом. Правда и стоил он недешево: Леша купил свой, с объективом светосилой 1:1,5, более чем за три тысячи песет (почти два моих месячных оклада), но нисколько не жалел об этом, аппарат того стоил.

Одним словом, мы с Васей заболели фотографией и, приехав в Альмерию, сразу же занялись поисками фотоаппаратов. Я тоже купил себе «Контакс», правда с объективом не 1:1,5, а 1:2,8. Он, конечно, не мог работать с такими малыми выдержками, как Лешин аппарат, но зато стоил в два раза меньше, всего 1500 песет. Вася купил себе камеру «Роланд» (тоже немецкую), с объективом 1:2,8, за 1200 песет. Разница между нашими аппаратами в основном заключалась в том, что Васин аппарат мог работать только на пленке 6x6 см, которую не всегда можно было достать, мой же – на обычной кинопленке (как у аппаратов «ФЭД», «Зоркий» и проч.), которая не была особым дефицитом. Правда, Васины снимки можно было печатать простым контактным способом, мои же только через увеличитель, который мы приобрели вместе с аппаратом. Оборудовали у себя дома фотолабораторию и начали щелкать.

Надо сказать, что снимки у нас сразу же начали получаться отличные, ведь, не доверяя своему глазу, я приобрел фотоэкспонометр «Электро-Бэви», и потому мы почти никогда не ошибались с выдержками при фотографировании.

Василий Иванович одобрил наше увлечение (еще бы, вместо того чтобы шататься по всяким сомнительным местам, мы все вечера просиживали в фотолаборатории, проявляя пленки и печатая снимки). Чтобы запечатлеть свои физиономии, мы с Васей обычно обменивались аппаратами, он работал моим «Контаксом» и фотографировал на всевозможных фонах меня, я то же самое делал его камерой. Фотографировались мы на линкоре «Хаиме Примейро», на зенитной батарее, но большей частью дома, в своей усадьбе, а также в многочисленных поездках.

Особенно удачно у меня получился снимок на линкоре: Вася щелкнул нас с Сашей Лабудиным около башни орудий главного калибра так, что мы находились между открытыми жерлами 12-дюймовых орудий, а сами пушки, сужаясь, уходили назад. К сожалению, все мои снимки хоть и не пропали, но достать их сейчас я не могу и не думаю, чтобы это удалось в обозримом будущем. Сохранилась и подаренная мне в 1958 году Н. П. Анниным фотография нас обоих в гостиной нашего дома в Альмерии.

Чтобы наш фотографический раж не проходил зря, Киселев дал нам задание сфотографировать все шоссейные мосты в нашей округе. Памятуя, что у нас в Союзе подобная любознательность могла закончиться знакомством с весьма компетентными органами, я запасся специальным удостоверением, которое мне выдали в штабе. Мне пришлось долго доказывать необходимость такого документа, но, как мне кажется, там этого так и не поняли и, пожалуй, были вполне правы, потому что, хотя мы с Васей сфотографировали все мосты в нашей округе (поставив каждый раз для масштаба на мост нашего шофера), но ни разу бдительные стражи мостов, которые при этом присутствовали, не спросили у нас никаких документов.

Фотографии получались отличными. Сперва мы для гарантии делали по два-три одинаковых кадра, а впоследствии настолько обнаглели, что обходились одним, и надо сказать, что за все время делать повторный снимок нам не пришлось ни разу.

Весна все больше вступала в свои права. В связи с потеплением фашисты активизировались на центральном и других, более северных, фронтах, а нас совсем оставили в покое. Командование полагало, что наш участок может сыграть роль в некоторой степени «оттяжного пластыря», и решило провести у нас несколько небольших тактических наступлений, с целью оттяжки фашистских сил с других фронтов, где складывалось тяжелое положение.

С этой целью к нам временно перебросили одну интербригаду, под командованием генерала Гомеца[145]. По прибытии на наш участок ее штаб разместился в небольшой рыбацкой деревушке на побережье Средиземного моря (южнее Альмерии) – Аква-Дульсия (Сладкая вода) – километрах в двадцать от Альмерии. Поскольку бригадой командовал генерал, то Киселев как младший по званию должен был первым к нему приехать и представиться, а заодно и поговорить о координации действий наших сил.

Я в то время уже довольно бойко болтал по-испански, правда с грамматическими ошибками, но словарный запас мой, особенно в военной терминологии, был достаточно велик, и испанцы меня более-менее сносно понимали. Не помню почему, но для беседы с генералом Гомецем Василий Иванович, познания которого в испанском языке так и ограничились ненавистными ему словами «маньяна» («завтра») и «муй дефисиль» («очень трудно»), взял меня с собой в качестве переводчика.

Приехали в Аква-Дульсию. Генерал нас очень любезно встретил и пригласил в свой кабинет. Надо сказать, что, несмотря на свою фамилию – Гомец, он мало напоминал испанца: высокого роста, могучего телосложения, с рыжеватыми волосами и белесыми бровями, он больше смахивал на скандинава или немца. Когда сели беседовать, оказалось, что «испанский» генерал Гомец по-испански объясняется еще хуже, чем я. Если с испанцами у меня разговор еще кое-как получался, то здесь я потерпел полное фиаско: какое слово я знаю – он не знает, и наоборот. Из разговора явно ничего не получается. Попробовали французский – тут я явно швах. Спрашиваю: «Шпрехен зи дойч?» («Говорите ли вы по-немецки?»). Генерал сразу же оживает: «О я! Дас ист майн муттершпрах!» («О да! Это мой родной язык!»).

Ну, думаю, уж на муттершпрахе я уж как-нибудь сумею объясниться, ведь еврейский жаргон, который я более-менее прилично знаю, – это почти немецкий. Но если по-русски я говорю совершенно без всякого акцента, то когда перехожу на немецкий, у меня появляется сильнейший еврейский акцент. После первых моих фраз «на немецком» генерал меня перебил: «Зайен зи юде?» («Вы еврей?»). Получив утвердительный ответ, он сразу же перешел на идиш. Оказалось, что генерал не испанец и не немец, а голландский еврей.

После выяснения этого обстоятельства мы с ним довольно бойко заговорили на идиш, который и в Голландии оказался весьма похожим на еврейский жаргон в России. По окончании беседы, выходя из кабинета, Киселев спросил у меня, на каком это языке мы говорили с генералом. В том, что это был не испанский, он разобрался, а узнав, что это был еврейский, то ли удивленно, то ли восхищенно заметил: «Ну уж эти жиды, куда только не пролезут, даже в испанские генералы!».

Надо сказать, что Василий Иванович страдал многими грехами, но в национализме, а тем более в антисемитизме, обвинить его было никак нельзя. За все время нашей совместной работы ни по отношению к Маше Левиной, ни по отношению ко мне я ни разу не наблюдал у него ни малейшего намека на недоброжелательность на национальной почве.

После беседы генерал пригласил нас пообедать. Обед прошел в дружеской обстановке. Я сидел рядом с адъютантом генерала, который оказался эмигрантом из России, откуда его вывезли еще мальчиком. По национальности тоже еврей, он вполне прилично говорил по-русски.

Эту интербригаду к нам, конечно, не зря перебазировали, намечалась довольно серьезная наступательная операция, в результате которой мы должны были оттяпать у фашистов довольно большой кусок побережья Средиземного моря, а так как они не любили отдавать обратно единожды занятую ими территорию, то было основание полагать, что для контрнаступления они снимут часть своих сил с других фронтов, чем облегчат положение наших войск на тех участках.

В нашем наступлении должен был принять участие и наш линкор «Хайме Примейро». Всю мощь своей артиллерии он должен был обрушить на крепко обороняемые фашистами участки побережья, что значительно облегчило бы задачу нашим войскам. На помощь нам должны были выделить и самолеты-бомбардировщики, чтобы бомбить участки фронта, недоступные артиллерии линкора. Самое главное в этой операции – внезапность и четкая координация взаимодействия наземных сил, артиллерии линкора и авиации. Для этой цели в моих руках была сосредоточена радиосвязь со штабом пехоты, авиацией и линкором. По радиосигналу «пахара»[146] вылетает на бомбежку заранее указанных целей авиация и начинает обстрел побережья линкор.

Не знаю, насколько нашим удался элемент внезапности, но моя радиосвязь работала безупречно. В основном вся операция прошла успешно, и мы оттяпали у франкистов не менее десяти-пятнадцати километров побережья, но в конце случилось происшествие, которое фактически свело на нет все наши успехи и даже серьезно ухудшило наше положение, во всяком случае в Альмерии.

На обратном пути линкор, вместо того чтобы спокойно войти в порт Альмерии, по ошибке или по чьему-то злому умыслу завернул в несколько похожую на альмерийский порт акваторию причалов у деревни Аква-Дульсия, о которой я уже говорил. Самое скверное, что корабль сделал это на достаточно большом ходу, и когда на командирском мостике поняли ошибку, исправлять ее было уже поздно, инерция такой громадины оказалась слишком большой. Попав на мелководье, линкор прочно сел на грунт, и все попытки своими силами выбраться оттуда оказались безуспешными. Прибывшие специалисты пришли к заключению, что снять его с мели можно будет только после демонтажа орудийных башен главного калибра и не менее 70 % всей брони и максимально возможной разгрузки корабля, на что, по самым скромным подсчетам, потребуется не два, а то и три месяца.

И вот «Хайме Примейро» прочно сидит на мели в Аква-Дульсии, Альмерия полностью открыта для морских пиратов, и никто уже не сумеет их отогнать. Но это еще не все: сам линкор находится примерно в тридцати километрах от города; практически не имея никакой защиты с воздуха, он может стать легкой добычей фашистской авиации, так как единственная наша зенитная батарея, основной задачей которой была защита линкора с воздуха, расположена в Альмерии. Пришлось срочно снять ее с города и перебросить в Аква-Дульсию для прикрытия корабля с воздуха.

Таким образом, крупный провинциальный центр – город Альмерия – оказался совершенно беззащитным как с моря, так и с воздуха. Это, по-видимому, сыграло важную роль в том, что немцы в июне 1937 года именно Альмерию выбрали для проведения акции возмездия – за бомбежку республиканским летчиком линейного немецкого крейсера «Дойчланд». Ведь напади они на другой республиканский приморский город, где была береговая артиллерия, то могли бы получить по зубам, а в разоруженной с моря и воздуха Альмерии им все сошло с рук. Но это было уже позднее, а пока кончилась наша спокойная жизнь, когда ни военные корабли фашистов, ни самолеты не решались нападать на город, боясь «Хайме Примейро» и нашей зенитной батареи, – теперь же всю эту мощную защиту получила никому не нужная деревенька Аква-Дульсия.

Опять начались ночи с непрерывными воздушными тревогами и внезапные разрывы в городе снарядов, посылаемых с невидных, спрятавшихся за горизонтом фашистских военных кораблей, причем не только франкистских, но и принадлежавших их друзьям из флотилии невмешательства.

7

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Стоящий за шторой
Стоящий за шторой
Янкин Роман
Никогда не знаешь, к чему приведет беспечность, но иногда ее последствия ужасны… Данька и Катька сов...
Правовое регулирование маркетинговой деятельности. Учебное пособие
Правовое регулирование маркетинговой деятельности. Учебное пособие
Толкачев Андрей
В учебном пособии «Правовое регулирование рекламной деятельности» впервые детально и всесторонне про...
Магия для стервы. Ведьма или волшебница?
Магия для стервы. Ведьма или волшебница?
Шацкая Евгения
Все, что связано с магией, окружено мифами и таинственностью. Чуть ли не каждый день мы смотрим мист...
Наследники и наследство: как получить, как передать. Ваши пошаговые действия
Наследники и наследство: как получить, как передать. Ваши пошаговые действия
Макаров Сергей
Если вы желаете составить и оформить завещание, если вы стали наследником и хотите быстро и эффектив...
Как выжить и сохранить свои сбережения во время кризиса?
Как выжить и сохранить свои сбережения во время кризиса?
Смирнова Наталья
Весь мир, и Россия в частности, сейчас переживает глубокий финансовый кризис. Что делать в этой ситу...
Официант-бармен. Современные бары и рестораны
Официант-бармен. Современные бары и рестораны
Барановский Виктор
В условиях современного рынка культура обслуживания и профессионализм тех, кого видит клиент в баре,...