Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) Злотников Роман
– О том, что я следователь прокуратуры, – уже нормальным своим сердитым голосом сказал Ерохин. – Удостоверение в пиджаке осталось, а то бы показал. А московская братва приняла меня, как и ты, за журналиста и едва жизни не лишила. Что это значит, сечешь?
– Что?
– Во-первых, что совсем оборзели, берегов не видят. – Ерохин загнул один палец. – Во-вторых, что им есть что скрывать. Ты местный, все дела знаешь. Так объясни мне, за что шесть человек полегло?
Когда полчаса спустя «уазик» Гнатюка подъехал к пасеке, оперативник обнаружил шефа курящим на крыльце.
«Вот те раз! Он же бросил!»
Вид у обычно собранного Ерохина был усталый и зверски потрепанный. По телефону с чужого номера шеф ничего объяснять не стал, только сказал, где его найти.
– Василь Сергеич, что случи…
– Поехали, Вань. – Ерохин с силой загасил сигарету в пепельнице. – Все разговоры по дороге.
…Выслушав версию Ерохина от начала до конца, Гнатюк свернул на обочину и встал, забыв включить аварийки.
– Хочешь сказать, они все это затеяли из-за куска земли? – недоверчиво спросил он.
– Из-за очень дорогого куска земли, – поправил Ерохин. – Пасечник говорит, он видел план застройки. Они не просто избушку на курьих ножках хотят там забабахать, Вань. А отель! Даже название придумали: «Гнездо».
– Почему гнездо?
– Потому что высоко.
– А-а-а…
Гнатюк снова замолчал.
– А доказательства, Василь Сергеич? – спросил он наконец. – Нету же ничего, кроме рассказа этого пчеловода. Ты сам-то почему ему поверил? Может, он врет, как шлюха с триппером.
– Почему поверил? – усмехнулся Ерохин. – Я тебе объясню. Потому что эти двое из ларца меня пытались прикончить безо всяких там реверансов. Ни поговорить, ни припугнуть, ни денег сунуть! Смекаешь? Они по-простому решают проблемы. Вот появился журналист, который вынюхивает насчет продажи старого пансионата и незаконного расширения земель за счет территории государственного природного заказника. Журналист не простой, а въедливый: раскопал подробности прежних исчезновений людей и даже попытался привлечь внимание общественности. Один раз ему это не удалось, второй не удалось – а ну как третий удастся?
– Да что там какой-то журналюга! – не выдержал Гнатюк. – У этих московских все сверху донизу куплено, чихали они на разоблачения.
– Этого мы с тобой не знаем. Люди приезжают по-тихому, номера маскируют, сидят настороже. Ты думаешь, Ашот по доброте душевной за мной своего человечка послал? Нет, он пытался предупредить тех, из коттеджа: мол, шпионят за вами, ребятки. А те, не разобравшись, попытались меня убрать. Да так, чтобы все списали на несчастный случай. Никто бы не заморочился журналистом, сломавшим шею в колодце.
– Выходит, все убийства – чтобы дурная слава о Сосновой Поляне пошла?
– Верно. Чтобы народишко отвадить, Вань. Иначе больно много вони могло подняться, когда люди застройку бы увидели.
Гнатюк приоткрыл окно, закурил и нервно выпустил дым. От проносившихся мимо фур «уазик» покачивало, как на волнах.
– Не может такого быть, Василь Сергеич! – сказал он наконец, не глядя на Ерохина. – Что хочешь со мной делай – не поверю. Что директор-ворюга решил собственный пансионат разорить и сбагрить залетным бизнесменам – соглашусь. Что руки он собирается на этом нагреть – ни секунды сомневаться не стану. Что служба безопасности у бизнесмена из бывших урок набрана – легко допущу. Но чтобы они за-ради этого бизнеса весь последний год туристов истребляли? И все только для того, чтобы людишки возмущаться не начали? Да ни в жисть! Мы ж для них – тьфу! плесень! – Гнатюк поднял руку и с демонстративной брезгливостью растер что-то невидимое в пальцах. – Ты что же, полагаешь, они из-за всяких приокских колхозников станут утруждаться и под вышку себя подводить? – Он приоткрыл дверь и сплюнул на траву, туда же метко бросил окурок. Окурок зашипел и погас.
– Прости уж, Василь Сергеич, да только херня это все, – подытожил Гнатюк. – Не там ты роешь.
Вернувшись в отдел, Ерохин отдал необходимые распоряжения, доложился начальству и закрылся в своем кабинете. Ему надо было подумать.
Увы, пораскинуть мозгами толком не дали: в дверь постучали, и в комнату вкатился жизнерадостный эксперт Угличин, помахивая пачкой снимков.
– Я ведь по твою душу, Василий, – обрадовал он. – Значитца, смотри сюда: видишь следы протекторов?
– Ну вижу, – хмуро согласился Ерохин, рассматривая фотографию.
– А ты чего какой невеселый? Зря, зря. Глянь-ка внимательнее: видишь, вот тут машина поворачивала?
– Угу.
– Колеса видишь?
– Следы колес, – уточнил дотошный Ерохин.
– Само собой!
– Вижу. И что? Мы с тобой вчера это уже рассматривали.
– Верно. Но вот что мы не рассмотрели, так это вот такууусенькую линию…
Эксперт сунул под нос Ерохину другой снимок и провел по нему карандашом. Василь Сергеевич нахмурился. Никакой линии он не видел, хоть тресни.
– Что мы здесь наблюдаем? – учительским тоном осведомился Угличин. – А наблюдаем мы здесь, товарищ Ерохин, не что иное, как перекрытие следов колес автомашины следами другого транспортного средства.
И тут следователя осенило.
– Прицеп! – ахнул он.
– Вот именно! – эксперт лучился довольством. – Видно только при повышенном контрасте и сильном увеличении. Но я тебе с высоты моего, без дураков, немалого опыта зуб даю, Вася, что здесь проезжала тачка с прицепом. Может, даже и коронку поставил бы на кон. Керамическую.
Некоторое время Ерохин без выражения смотрел на фотографию.
– Старый я стал, – наконец сказал он. – Списывать меня пора, Саша.
– И спишут! – успокоил эксперт. – Будешь тогда лежать на травке и поплевывать в потолок.
«На травке, – повторил Ерохин, когда Угличин ушел, напевая под нос «Интернационал». – И в потолок поплевывать».
Он поднял трубку.
– Машина мне нужна. Да, снова в Балакирево. И вот еще что…
Пчелиный хор нестройно распевал акафисты, и травы дурманили голову, и солнце заходящее простреливало каждый дубовый лист золотой стрелой. Небо, набрав густой синевы, переливалось через край. Той же тропой, которой его сегодня уже вели однажды, Ерохин прошел к пасеке и остановился недалеко от улья.
Пасечник сидел на крыльце, разложив руки запястьями кверху на коленях – не то молился, не то ловил вечерние лучи.
– Вот с рукой ты напортачил, – издалека сказал Ерохин.
Пасечник осторожно согнал с запястья присевшую пчелу.
– Да-да, именно это, – согласился Василь Сергеич, шагнув ближе к убийце. – Когда ты помогал мне подняться, протянул левую. А когда здороваться стал – правую. Это все потому, Илья, что первое действие у тебя было непроизвольное, а второе осмысленное.
Пчела сделала круг и снова вернулась на запястье.
– Ты левша, голубчик мой, – с сожалением сказал Василь Сергеич. – И постарался сей факт скрыть. Зачем, спрашивается? Потому что знал, что искать мы будем левшу. Кстати, все равно зря старался. Твой прицеп следы оставил в лесу.
– Так и думал! – Пчеловод раздосадованно щелкнул пальцами. – Вот что значит в спешке все делать…
– Ты что же, хотел тела погрузить в прицеп?
– Хотел, – спокойно кивнул Илья. – Да не успел. Балакиревские пацаны заявились, надо было сматываться. Если б не они, я бы и следы замел, как всегда, и от этих шестерых ничего бы не оставил.
Ерохин подумал и присел на корточки, привалился спиной к дождевой бочке. Страшно ему отчего-то не было. Солнце светило в глаза, и он приложил руку козырьком ко лбу.
– Остальных – тоже ты?
– А кто же! – удивился пасечник. – Потихонечку, помаленечку…
Он ласково провел пальцем над пчелой – будто гладил воздух.
– А машины куда девал?
– Одну к Марьину озеру отогнал, чтобы ментов с толку сбить, – рассудительно отозвался пасечник. – А другую в болоте утопил. Тут у нас такие болота, Василий, – танк можно схоронить, не то что легковушку.
Пчела, наконец, снялась и тяжело полетела домой, к улью. Ерохин смотрел на загорелого голубоглазого великана, улыбающегося ей вслед.
– Зачем же ты, Илюша, такой грех на душу взял?
Пасечник перевел на следователя непонимающий взгляд.
– Ты о чем, Вася? Какой такой грех?
– Людей ты убил, Илья, – ласково, словно разговаривая с ребенком, напомнил Ерохин. – Многих людей. Вчера вот шестерых, до этого четверых и прежде троих…
Василь Сергеич осекся. Пасечник от души смеялся. В лесу отозвалась свистом какая-то пичужка.
– Какие же это люди? – мягко и в то же время снисходительно сказал Илья, отсмеявшись. – Ты, Вась, глупость сморозил, честное слово! Это не люди, это совсем другие существа. Не хомо сапиенсы даже.
Он поднялся, и Ерохин быстро опустил руку к кобуре. Но пасечник зашел в дом и почти сразу вернулся с двумя кружками.
– Не пиво, квас. – Он протянул одну следователю. – Домашний!
Василь Сергеич сжал ледяное стекло в ладонях. Илья отпил, как ни в чем не бывало, и вытер ладонью губы.
– Фух! Хорошо! Так о чем мы с тобой?..
– Про хомо сапиенсов.
– Точно. Василий, ты же умный человек. Неужели ты в самом деле думаешь, что вот эти, которых я кончил, – они из наших, из людей?
– Думаю, да, – очень серьезно сказал Ерохин.
Пасечник сдвинул брови и некоторое время пристально смотрел на него. Затем отставил кружку в сторону.
– Ты не шутишь? Да видел ли ты их, Вася? Видел, что они делают? Ты посмотри вокруг! – он взмахнул рукой. – Глянь, какая красотища! Река течет, сосны шумят! Какому человеку придет на ум все это изгадить и испортить? Нет такого человека! Может, один выродок найдется на тысячу, да и тот умом тронувшийся. А эти… – он сжал кулаки. – Сосны рубят для костров. Бутылки расстреливают. Вся земля в осколках, вся изранена! По соловьям из духовушек палят, тыц-тыц-тыц свой врубают, так что лес содрогается! А дерьма от них сколько! Бывает, придешь – и вся поляна в кучах, будто стая болезных кобелей дристала! А это всего лишь одна семья приезжала отдыхать. И все в мусоре, все в гадости! – Он тяжело перевел дух. – Я давно понял: это для них не родное место, не родная земля. Они не отсюда, Вася! Это лимита понаехавшая, с другой планеты! Не знаю, зачем они здесь. Может, базы готовят для своих кораблей. Поработают тут, испортят все что можно – и вернутся к себе, на какой-нибудь Ыхдыщ. А может, и того хлеще – это и есть самый натуральный захват. Тайный и бескровный. Только нам ведь с того не легче, что уроды инопланетные не ресурсы с нашей Земли качают, а попросту превратили ее в туалет планетарного масштаба! Ты видел, как они на соснах матерщину вырезают? Как в песок на берегу консервные банки закапывают? Слышал, как орут не переставая? Нет, Василий, никакие это не люди, – с глубоким убеждением сказал он. – Это – чужие в исконном значении слова. Враги. Твари, которых надо уничтожать. Двух прикончишь, трех, двадцать трех – глядишь, оставшиеся задумаются. Испугаются. Не станут соваться больше туда, где их брат пропадает. А я за ними грязь и мерзость приберу, сосны залечу, песок прибрежный почищу – и понемногу снова станет можно жить.
Пасечник одним глотком опустошил кружку и с громким стуком поставил на крыльцо.
– Я ведь когда первый раз на этих уродов наткнулся, глазам не поверил. – Он доверительно подался к Ерохину. – Но еще не понял, кто они такие. Наивный был, глупый. Вышел к ним и говорю по-человечески: что ж вы, братцы, делаете? Зачем все вокруг портите? Вроде как приехали красотой любоваться, и сами же ее превращаете в помойку. – Он сделал паузу. – Двое их было, молодые парни.
– А они? – после недолгого молчания спросил Ерохин.
– А они давать ржать! И гогочут-то не по-нашему. У них смех другой, не замечал? Не могут они наши голоса в точности повторить, все у них не то визгливо, не то гнусаво выходит. Речевой аппарат, я так мыслю, иначе устроен.
– Тогда ты их и прикончил? Тех двоих?
– Не сразу. Сначала стыдить пытался. Потом махнул рукой, сам пошел мусор по поляне собирать. Тут один в меня пивной банкой кинул.
Ерохин на секунду прикрыл глаза, представив.
– А второй ружьишко наставил, – спокойно продолжал Илья, – и говорит: ползи сюда. Раз ты такой чистоплотный, будешь мне ботинок от дерьма облизывать.
Пасечник покачал головой с тихим недоумением:
– Ну люди разве, а? Нет, конечно. Когда до меня это дошло, все остальное легко стало.
Посидели молча, слушая угасающее пчелиное гудение. Солнечный луч мазнул теплом Ерохина по щеке.
– А другие? – вздохнув, спросил он. – Те, у которых ты машину на озеро отогнал?
– Да в точности такие же! – рассмеялся Илья. – Вася, ты пойми: они все одинаковые! Все как под копирку слепленные. Ну бывает, еще собаку заведут – я так полагаю, мимикрировать пытаются. Но ведь и собаки у них получаются поганые, злобные: детей кусают, кошек рвут.
Ерохин вспомнил соседского дурного алабая и дернул головой.
– Ты подумай, Вася, – воззвал пасечник, – какой мерзостью надо быть, чтобы даже собак портить! И так со всем, к чему они прикасаются. Так что у нас с тобой, как у представителей человеческой расы, только один путь: истреблять эту гадину везде, где только ни увидишь. Иначе они нас задавят, Вась. Численностью задавят!
Он поднялся и расправил плечи. Край тени коснулся Ерохина.
– Пока что они маскируются. Под людей косят! Но если их не выжигать каленым железом, они притворяться перестанут, и очень скоро! Их ведь все больше и больше здесь высаживается. Запоминай: морды свои они не любят светить, тачки тонируют наглухо. Ходят всегда группами, по одному этих уродов редко встретишь! Но самый верный признак: всегда вокруг них дерьмо и разорение. Нельзя нам бездействовать, никак нельзя! Сожрут они нас, Вася, и не подавятся.
– Как это? Поработят, что ли? – с кривой усмешкой поинтересовался Ерохин.
– Может, поработят, а может, вчистую изведут, – без улыбки кивнул Илья. – А то еще хуже – превратят в таких же, как они сами. И станешь ты на детских площадках выпивать и щелкать по-ихнему… – Он оборвал речь на полуслове и хлопнул себя по лбу. – Ах ты ж господи! Чуть не забыл. Слушай сюда, Василий: есть еще один способ отличить этих пришлых уродов от нас. Самый верный.
Илья вытащил из отвисшего нагрудного кармана слуховой аппарат и бросил на колени Ерохину.
– Я там с ресивером малость похимичил и еще кой-чего подкрутил. Эти, с Ыхдыща, на низких частотах общаются. Наше ухо их «чвак-чвак» не разбирает, а вот с этой конструкцией, – он кивнул на слуховой аппарат, – все сразу слышно. Пользуйся, Вася!
Ерохин оторопело молчал. Пасечник прищурился на закат и кротко улыбнулся.
– Жалко, не много я успел. Пытался тебе глаза отвести байками, но ты башковитый, все просек. Еще бы пару годиков мне потрудиться – и стало бы у нас на берегу совсем чисто!
– Что ж ты меня в колодце не оставил? – тихо спросил Ерохин.
Пасечник изумленно уставился на него.
– Да ты что, Вася? Что я тебе, зверь, что ли?
Из-под крыльца выбралась меленькая тощая кошка и ласково потерлась об ноги пасечника.
– А, Манюся моя блохастая! – обрадовался Илья. – Ишь, попрощаться вышла, чуткая душа.
Ерохин вздохнул, вытащил рацию и сказал:
– Да. Теперь можно.
Василь Сергеич приехал к родителям в пятницу вечером, привез отцу лекарств, а матери новую мультиварку взамен старой. Июль выдался прохладный, вечерами приходилось накидывать рубаху.
– Дождя бы еще хорошего, – прокряхтел отец, обняв его. – Чтоб уж пролило так пролило!
Ужинали отварной картошкой с лисичками в сметане – как любил Василь Сергеич. После ужина Ерохин вышел из дома посмотреть закат. Размякшее солнце таяло в малиновой дымке, растянувшейся вдоль горизонта. Над ним небо светлело до прозрачности, как озерная вода, и где-то высоко-высоко из этой прозрачности выплывала первая звезда – яркая, чистая.
Деликатно завибрировал телефон.
– Слушаю.
– Не знаю, где ты это записал, – сказал Угличин, по привычке переходя сразу к делу, – но наши утверждают, это не помехи. Откуда ты такую странную трескотню взял, а, Василь Сергеич? Неужели птица?
– У соседа в доме прослушку поставил, – думая о своем, пробормотал Ерохин. – Принимающую низкие частоты. Не помехи, говоришь…
– Василь Сергеич, ты там принял, что ли? – осведомился Угличин. – Какие еще низкие частоты?
Ерохин отключил телефон.
– В слуховом аппарате, – в пустоту сказал он.
Налетел ветер. Ерохин закрыл глаза, слушая, как шумят вокруг старые яблони, посаженные еще его дедом. На мгновение он словно растворился в окружающем его мире и ощутил, как зреют и наливаются на деревьях яблоки, как корни медленно переплетаются под землей, как шепчет и клонится за баней некошеная трава. Над головой сияла звезда. Мир был огромен и вечен, и следователь Ерохин был огромен и вечен, а может, мал и преходящ, – это совершенно не имело значения.
Что-то захрипело поблизости, и со щелчком включился динамик.
– А я на зоне был фартовым пацаном! – заорал певец. – Да, тля, фартовым, тля, фартовым, тля, пацанчиком!
Ерохин дернулся как от удара и широко открыл глаза.
За соседским забором загорланили, завопили, перекрикивая друг друга. Захлопали двери, кто-то выматерился от души, споткнувшись об порог.
– Вован, где бухло? – загнусавил женский голос.
– Я те чо, неясно сказал? Дура, блин.
– Да пошел ты!
– Сама пошла!
Ерохин с окаменевшим лицом отодвинулся в тень.
– Сукой буду, вискарь брали!
– В багажнике глянь.
– Я не понял, а чо с музоном?
– Веселухи хотца!
– Паш, врубай!
И Паша врубил.
– Все девки будут наши! – надсадно взвыл певец. – Скажу я, не тая: коль бабе кинешь сотку, она уже твоя!
«Всегда вокруг них дерьмо и разорение», – внезапно припомнилось Ерохину.
Остервенело залаял алабай.
– Пристрелю, сука!
– Мальчики, это кобель!
– Правильно, сука у нас – это ты.
Заржали радостно и удовлетворенно. Кто-то проломился через малинник к забору и встал к Ерохину лицом. Зажурчала струя.
«Сожрут они нас, Вася, и не подавятся».
– Мангал где?
– У-у, мяско! Ирка, у тебя тоже мяско!
– Отвали!
– А я слабаю вам шансон да под шикарный закусон!
Алабай надрывался у калитки и громко взвизгнул, когда ему дали пинка.
– О, идея! Давайте Дику татушку наколем?
– А чо, прикольно! На загривке, а?
– Вован, мы ща твою псину облагородим!
«Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы один путь».
Ерохин вытащил слуховой аппарат и вставил в ухо.
– Чиолк-талк! – после паузы заклекотал аппарат. – Чток-чток-чток! Ктечк-ичик!
– Кичк! – отозвались с другой стороны. – Клок! Клок!
«Заявление на увольнение в понедельник подам, – спокойно подумал Ерохин. – Много их, конечно. Нас пока больше. Но если меры не принять, здесь будет их база, а должна быть наша земля».
Он привычным движением поправил кобуру на поясе, одернул рубаху – и уверенно двинулся туда, откуда доносились веселые пьяные голоса.
Денис Овсяник
Та
Небо было чистым, насколько хватало глаз. Лишь кое-где – будто намертво приколоченные белые лоскуты облачков. Самая жаркая пора в этом уголке планеты.
Под та-хитой проносился пустынный пейзаж. Много песка, мало растений. Я летел в город людей.
Неясное пятнышко на горизонте вскоре выросло в мегаполис, окруженный засаженными полями. Серые стены цитадели землян, возведенные с помощью гутчей, высились над посадками нерушимым монолитом. Город защищен, на та-хитах не прорваться. Всякая попытка равна самоубийству: при пересечении барьера машина теряет силу и беспомощно падает с огромной высоты. Нетрудно догадаться, что происходит с пилотом.
В незначительном отдалении от каждого города обязательно располагалась посадочная площадка. Отыскав среди полей небольшой квадрат, я бросил свою та-хиту вниз. Площадка пустовала, и я нагло сел прямо в центре. Отключил силу, проверил экипировку и покинул душноватую кабину. Движущие кольца замедляли вращение.
Осматриваясь, я направился к городу по прямой, отменно утоптанной дорожке. По обе стороны колосились местные злаки, а где-то посреди пути их сменили пищевые культуры гутчей. Хорошо.
Мне даже не пришлось стучать в ворота: до них оставалось еще шагов двадцать, когда из маленькой двери появились два привратника. Бдят. И не боятся вот так открыто выходить наружу. Думают, если я один, то не стоит и опасаться? Ну конечно, ведь у каждого по автомату! Совсем загордились с такими игрушками в руках. Нехорошо.
Я остановился в трех шагах, вежливо поклонился.
– Чего тебе, собачка? – спросил стоящий слева, но напарник осадил его:
– Юра, помолчи. – Скромно кивнув мне в ответ, он сказал: – Представьтесь и назовите цель вашего визита.
Я втянул свободно висящие хоботки и ответил, показывая закрепленный в ладони анкх:
– Я – Па-та-Уака, жрец Океана Вечности. – У меня были серьезные проблемы с мягкими согласными, «в» получался плавным – больше похожим на «у». Мой речевой аппарат не приспособлен к такому произношению.
Крест с петлей наверху выступал знаком перехода от жизни к смерти. В моих руках он усмирял гутчей, напоминая о ждущем Океане, а также о моих силе и власти. В некоторые моменты служил символом единства; для знающих людей был признаком статуса и предостерегал от многого. То, что было сильным религиозным символом для гутчей, землянам не представлялось ничем особенным и больше вызывало любопытство схожестью с древнеегипетским знаком. Он даже назывался одинаково и у нас, и у них. Совпадение? Я бы на их месте серьезно задумался.
От неожиданности привратник опустил оружие.
– А… разве у нас что-то случилось?
– Да. Гутча умер насильственной смертью.
Первый, очевидно, ничего не понимал в происходящем. Он стоял и хмурился.
– И как вы узнали об этом? – спросил второй.
О, им ни за что не понять, как я получил информацию из города, с которым нет никакой связи. Но оставлять вопрос без ответа – невежливо.
– Я – жрец Океана Вечности. Первый, кому становятся известны подобные вещи. Буду очень благодарен, если меня отведут к мэру.
– Так уж сразу и к мэру? – вновь заговорил невежливый привратник. Люди обладают удивительной способностью в считаные секунды показать себя с худшей стороны.
– Да, к мэру. И, если можно, поскорее.
– Да, конечно, уважаемый, пойдемте.
Человек развернулся и пошел к двери. Я последовал за ним. Но когда проходил мимо застывшего с разинутым ртом выскочки, этот тип возмутился:
– Эй-эй, постой, собачка! Прежде чем войти в город, сдай оружие!
А потом он совершил глупость – схватил меня за руку.
– Юра, не смей! – выкрикнул мой провожатый, но поздно.
Быстрым движением я скинул цепкую руку и пнул охранника в бедро. А когда он удивленно вильнул, пошатнулся и упал на одно колено, я наказал его: развернулся в невысоком прыжке, одновременно делая широкий мощный замах посохом, и влепил ударником по уху. В тот момент, как я приземлился на ноги, привратника отшвырнуло далеко в сторону. Схватившись за ухо, он извивался на земле, скуля, как щенок. Выроненный автомат валялся рядом.
Из двери в воротах посыпались люди. У каждого огнестрельное оружие – привилегия привратников. Свирепые лица. Конечно же, им хотелось отомстить за обиженного соплеменника. Но мой провожатый вскинул руку и громко приказал:
– Отставить! Опустить оружие!
Отряд замер в недоумении. Кто-то сказал:
– Тоха, ты с ума сошел? Что он себе позволяет?
– Молчать! Выполнять приказы! Кто вас только таких сюда отбирает? – сурово заговорил провожатый. – Шепель и Оса – помочь Кислому, остальные – внутрь. Пока я провожаю гутчу, Бикса за старшего. Выполнять!
Привратники послушались. Человек повернулся ко мне:
– Извините, уважаемый. К сожалению, не все люди знакомы с иерархией гутчей. К тому же никто еще не видел жрецов. Идите за мной.
Почтительно поклонившись, я пошел вслед за ним. Но ухо уловило злобный шепоток:
– Чтоб ты сдох, шакал!
– Значит, жрец Океана Вечности? – переспросил мэр, будто ослышался. Его лицо было красным, а лысина потной. Толстыми пальцами он словно пытался продавить столешницу. – Поправьте, если ошибусь. Вы – сыщик, следователь, судья и палач в одном лице?
– А также эксперт, – уточнил я с долгим кивком. – Я хочу выяснить все подробности гибели гутчи и совершить правосудие. Это допустимо.
– Я ничуть не возражаю против вашего участия в расследовании, – поспешно сказал мэр. – Но позвольте поинтересоваться, почтенный Па-та-Уака… Я только пятнадцать минут назад узнал о смерти вашего соплеменника, вы же – еще полтора часа назад. Как? Мне известно, что на Земле больше нет работающих передатчиков. – Он подался вперед, склонил голову и как-то по-особенному произнес: – Или от нас что-то скрывают?
– Исключено, – резко ответил я на такой оскорбительный выпад. – Ложь – позорный грех для гутчи. Гутча предпочтет лжи смерть.
Секунду помедлив, человек за длинным столом от души расхохотался, и я учуял зловоние из его рта. Молча стоявший рядом с шефом секретарь забегал глазками. Смех тоже можно расценить как оскорбление. Нехорошо.
– Вот как? – сказал, отсмеявшись, мэр. – А у меня иное мнение на этот счет. Я лично слышал, как гутча говорил неправду. Безо всякого зазрения совести. Вот, Михаил Викторович подтвердит. Мелкую неправду, но факт, как говорится, налицо.