Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) Злотников Роман

<ДЖИЛЛ89>

Джек плакал редко и только от счастья.

Он никак не выказывал своей боли, когда у него нарывал зуб или когда их сенбернара Бадди сбил пьяный водитель, даже когда умирала от рака его мама – Джек молча сжимал зубы, каменел лицом и делал, что надо.

Но когда Джилл сказала «да» и надела на палец его кольцо, когда они остались вдвоем в первую ночь после свадьбы, когда она сказала ему, что беременна, – он плакал навзрыд. Вот и сейчас, склонившись над маленькой кроваткой, он тихо и светло рыдал, вытирая слезы, чтобы они не падали на мягкое покрывало их новорожденного сына.

– Он такой красивый, – прошептал Джек и поцеловал Джилл в лоб. – Спасибо тебе, спасибо, любимая.

Джилл улыбнулась. Она очень устала после родов, и никакого особенного умиления пока не испытывала.

– Езжай домой, поспи, – сказала она мужу. – Ты был большой молодец, здорово мне помог. Слушай, извини, что я тебе по морде дала… Больно было так, что крыша ехала, а ты все спрашивал что-то, никак не отставал.

Джек улыбнулся, потер челюсть.

– Для девчонки твоей комплекции у тебя отличный хук справа. А спрашивал я, не принести ли тебе водички со льдом. А ты всё не отвечала.

Джилл пожала плечами в притворном смущении. Джек рассмеялся и снова поцеловал ее.

– Ладно, поеду, – сказал он. – Ты отдыхай, скоро к тебе начнут медсестры с кормлением приставать. Ты решила или колеблешься?

– Смесь, конечно, смесь, – покачала головой Джилл. – Грудью никто давно не кормит, да у меня и не получится. К тому же бутылочку и ты ему дать сможешь, не все мне ночью скакать.

– О'кей, как скажешь, – сказал Джек устало, взглянул в колыбель и снова вытер глаза. – Молодцы мы сегодня. Особенно ты, любимая. Отдыхай.

И он ушел. Джилл смотрела в темное окно, в ночь над Бостоном, а в голове все вертелось:

Она сама не заметила, как уснула, а когда проснулась, отдохнувшая, ей сказали, что медсестра дважды забирала маленького Сэма на кормление, но он не проглотил ни капли молочной смеси.

Весь день младенец отказывался брать соску. Он вертел маленькой головой, жмурился, не плакал, но к вечеру стал очень бледным.

– Мы не можем вас выписать, пока не решится вопрос с кормлением, – сказала медсестра. – Вы точно не хотите попробовать грудью?

– Если он не начнет сосать в ближайшие пару часов, будем ставить капельницу, – сказал врач. – Раз другого выбора у нас нет.

Они ушли, все ушли, а Джилл сидела в кровати, дрожа, и смотрела в маленькое личико. Крохотная ручонка торчала из-под покрывала, запястье было чуть толще ее большого пальца.

– Что же ты делаешь? – спросила Джилл со слезами. – Сэм, сыночек, ну как же так?

Младенец открыл глаза и посмотрел прямо на нее. Это не был рассеянный, рассредоточенный взгляд новорожденного. Сэм смотрел собранно, требовательно, пронзительно.

Джилл ахнула и осела на кровать, и разрыдалась, потому что этот взгляд был, как поплавок на воде – она потянула удочку и вспомнила красивого темноглазого парня, много лет назад встреченного в библиотеке университета, и их странный, неспешный разговор, исполненный потаенных смыслов.

Том, его звали Том.

Джилл было двадцать лет, она смущалась, разговаривая с мужчинами, и была в себе очень неуверенна. Страсть накрыла ее темным горячим покрывалом, они долго целовались в темном проходе между «палеонтологией» и «папье-маше», а потом катались по полу и она старалась не кричать – потому что если не привлекать внимания, никто и не придет, ни за динозаврами, ни за поделками из бумаги.

– Все изменится, – говорил Том, – изменится навсегда. Когда-нибудь ты посмотришь в глаза своего ребенка и поймешь…

Джилл впивалась ногтями в его плечи, а он как и не чувствовал.

И все изменилось – Том исчез, а Джилл переболела их внезапной страстью, как тяжелым гриппом, провалявшись в кровати пару дней и принимая аспирин. А потом она выздоровела – и как будто вышла из скорлупы, всю жизнь ее сковывавшей. Она нашла себя, и свой путь в жизни, и свою сексуальность – парни ей с тех пор проходу не давали. Здорово она с ними повеселилась, а потом встретила Джека, родила Сэма… И теперь он смотрел на нее так, что она обмирала, и хотелось взять его и выбросить в окно.

Но помимо неестественного, очень страшного в младенце двадцати часов от роду, разумного понимания, во взгляде ее сына было и другое. Была огромная любовь, и доверие, и нежность. И как будто он ее о чем-то просил.

Джилл кивнула, вытерла слезы, подняла Сэма из кроватки и дала ему грудь.

– Ну конечно же, я сама выкормлю своего ребенка, – говорила она наутро медсестрам и Джеку, когда он забирал ее сумку и дарил всем цветы перед выпиской. – Это в шестидесятых-семидесятых никто грудью не кормил, все с бутылочками бегали. Возможно, от этого и вся моя куча проблем в отношениях с матерью. У нас с Сэмом такого не будет, да, сынок?

«Только не открывай глаза и не смотри на них до поры до времени, – думала Джилл. – Они не поймут, они испугаются. Не смотри!»

Сытый и довольный, Сэм и не думал открывать глаза. Он сладко спал.

</ДЖИЛЛ89 >

Тела не-людей не удалось сохранить для сложных исследований, за исключением десятка препаратов тканей, которые додумались сразу поместить в жидкий азот. Тела разлагались даже при низких температурах, даже в морозилке – и вскоре от них не осталось вообще ничего, кроме мутных багровых луж и архивных папок с описаниями и фотографиями.

Тогда многие верили, что в пустыне Невада есть «зона 51», где американское правительство таит от человечества разбитую летающую тарелку и серые большеглазые, длиннопалые тела ее пилотов.

И многие верили, что в секретных подгорных городах Советского Союза, где разрабатывалось оружие против американцев и пришельцев, в лабораториях тоже стояли баки, откуда смотрели застывшие неземные глаза без зрачков.

Никто не ожидал, что они придут вот так – в нас, через нас, что оружие будет бесполезно, потому что они спрячутся в нашей любви.

Конечно, многие замечали необычных детей. И журналисты писали о «детях индиго» и «поколении вундеркиндов». Но человеческие дети всегда рождались разными, и во все века бывали «младенцы, рожденные со всеми зубами», или «трехлетние малыши, владеющие алгеброй».

Дети, рожденные женщинами, встретившими когда-то прекрасного юношу, а также всеми мужчинами, познавшими этих женщин, и всеми женщинами, познавшими после них этих мужчин… Эти дети были сильны и красивы. Они меньше плакали и чуть меньше ели. Они рано выучивались читать и писать, они реже болели. Их любили – дома, в школе, среди сверстников, потому что красивых, умных и независимых любить легче и приятнее, чем слабых, жалких и цепляющихся за тебя. Ну или кому как.

Генетический вирус продолжал распространяться – нетрудные моральные установки конца XX века способствовали его быстрому проникновению, но барьерная контрацепция его сдерживала. Хотя как слабо мораль и религиозные запреты тормозят подобные явления, можно судить по факту, что Колумб открыл Америку и сифилис в 1492 году, а через три года от него уже вовсю умирали в Италии, через пять – в Турции, через семь – в Китае, а через двадцать была серьезная вспышка в Киото. И это во времена, когда большинство стремилось к благочестию, а скорость передвижения была ограничена тем, как быстро может бежать лошадь или насколько силен попутный ветер.

«…и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным…»

Сейчас мы называем тех детей «поколением ноль».

Когда они выросли и начали искать и выбирать друг друга, влюбляться и рожать своих детей, пришло «поколение один».

<ЧЕН13>

Снова был дождь, а он забыл зонтик.

В любимом магазинчике молла ВивоСити была распродажа, а он опять забыл кредитку, в кармане болталась одна мелочь. Бай-бай, красный рюкзак из Австралии. Конечно, завтра тебя уже не будет.

Он пошел от торгового центра на остров Сентоза пешком – назло жаре и муссону. И не по тенечку кондиционированного стеклянного коридора, а по деревянным мосткам набережной, прямо над бирюзовой водой океана.

Чен взглянул вниз и удивился – на мутноватой поверхности океана с трудом держался, греб крыльями голубь. Неизвестно было, как несчастная птица оказалась в воде, но ее будущее выглядело однозначно печальным – промокшее тело было тяжелым, попытаться забить крыльями и оторваться от воды голубь тоже не мог – нужно было каждую секунду грести, отмахивать, отсрочивать неизбежное.

Чен знал, что это глупо, но он оглядел залив – нет, если прыгать, то вылезти негде, пришлось бы плыть к одной из лодок у причала, проситься на борт. Да и никто бы не понял – так рисковать ради дурацкой птицы. Пусть уж тонет, раз так вышло.

Чен поднял телефон, сделал несколько снимков, сам не понимая, зачем. Безумный красный взгляд обреченной птицы. Пена на воде. Болтающийся в океане кокосовый орех.

Спиной он почувствовал, как кто-то особенный на него посмотрел – иногда он чувствовал других людей, как будто взглядом или направленным на него вниманием они мягко дотрагивались до него, гладили по плечам, ерошили волосы. Он обернулся, но никого не увидел – наверное, тот, кто посмотрел, был в стеклянном тоннеле, стоял на травеллаторе, оглядывал окрестности и случайно мазнул взглядом по его высокой худой фигуре.

Чен дошел до конца мостков, прошел через турникет, заплатив свой трудовой доллар за вход на остров. Он собирался сходить в океанариум. Размеренная, спокойная жизнь большого аквариума, плавные движения рыб, особое освещение – все расслабляло его, позволяло сосредоточить мысли на важном.

Новый генетический сканер, на прошлой неделе доставленный в лабораторию, пока предлагал больше вопросов, чем ответов. Исследование не складывалось у Чена в голове, уравнения не сходились. Как будто он нырял в глубину, где лежал, скрытый от света, сияющий клад знаний и информации о том, как все взаимосвязано. Но воздуха не хватало, разум не справлялся, он не мог донырнуть, не успевал поднять крышку сундука и загрести монет из клада в кулак – сколько возьмется. Он дергался в мутной воде и злился, что не получается.

Чен сидел на лавке у аквариума, пока не пришло желанное состояние – захотелось поехать домой и начать работать. Он вышел обратно в жару, на набережную у океана.

Взглянул в воду – и не поверил своим глазам.

Голубь все еще не утонул, он проплыл метров четыреста и теперь болтался у самого бетонного парапета Сентозы. Он двигался лихорадочно и, очевидно, очень страдал, но все никак не сдавался, не прекращал бороться со смертью. Чен вздохнул, отвернулся, ощущая усталую муку птицы, как свою. Такое у него тоже бывало – ниоткуда возникала связь с животными, иногда даже с мертвыми. Еще совсем маленьким он отказался есть любое мясо, отказался даже пробовать, потому что остро ощущал боль и ужас, заключенные в каждом вкусно пахнущем кусочке.

Мама тоже не ела мяса, хотя напрямую ничего такого не чувствовала, просто говорила, что ей жалко животных и невкусно. А отец любил, особенно говядину, пока Чен ему не рассказал, как боятся коровы перед убоем, как много дней ревет стадо, из которого забрали молодняк. Папа долго смотрел в окно на океан – их квартира была на двадцатом этаже, – а потом сглотнул и сказал «ладно». Больше они мяса не покупали, а папа лишь иногда, тайком, бегал в «Макдоналдс». Возвращался виноватый, но довольный.

Чен отвернулся от тонущей птицы – и замер. Поодаль стояла группа японских туристов, они щелкали камерами, переговаривались, кивали. Отступив на пару шагов от остальных, стояла девушка в коротких шортах и белой футболке. Смотрела прямо на Чена, жадно, как будто лаская его лицо, плечи, руки. Их взгляды встретились, сплелись в раскаленный крепкий канат, протянувшийся от одного к другому. Чен поверить не мог интенсивности своего внезапного чувства, не мог оторваться от ее лица, взгляда, фигурки.

«Это ты?» – подумал он. И ощутил ее мысль, такую же счастливую, торжествующую. Он рассмеялся и почувствовал возбуждение, и желание, и близкое счастье. Он шагнул к девушке, но замер, потому что в океане отчаянно вскрикнул голубь – его время кончалось, уже давно кончилось, но он все отказывался умирать. Все надеялся.

Чен вздохнул, помахал девушке рукой, пожал плечами. Положил телефон на столбик ограждения – все равно иначе утонет.

– Кафе в Чайна-тауне, на Восьмой улице, – крикнул он девушке, не зная, услышит ли она, поймет ли, знает ли она вообще английский. – В восемь вечера, в восемь! Я буду ждать!

Перемахнул через ограду и прыгнул в залив, хорошо понимая, каким идиотом выглядит. Он ушел в теплую соленую воду с головой, вынырнул, поплыл к дурной птице. Идиот его еще и клюнул в руку. Чен поднял голубя, усадил себе на голову. Тот вцепился лапками в волосы, осел, уставший до смерти.

Когда Чен переплыл залив, покричал и его втянули на рыбачий баркас, голубь уже спал мертвым сном, и не проснулся даже когда Чен забирался по веревке, даже когда снял его с головы и усадил в коробку из-под лапши, которую ему дал старый рыбак, поглядывая на него, как на дурака.

Чен ехал в МРТ, в заскорузлой от соленой воды одежде, без телефона, но с картонной коробкой и полудохлой мокрой птицей, встретив и потеряв девушку своей мечты, и именно дураком себя и ощущал.

Дома он высушил голубя феном – на самом щадящем, прохладном режиме.

Позвонил маме и отцу, поговорил об их делах. Рассказал о новом сканере, о полном анализе генома за полчаса, о стажерах из России и Америки – веселых и талантливых молодых ученых.

Вышел на балкон и долго смотрел, как внизу, в бассейне, плещутся дети. Белокожая малышка, пухлая, в красном купальнике с утятами, подняла голову и посмотрела прямо на Чена – будто погладила его по щеке. Она тоже была одной из тех, с кем он чувствовал необъяснимую связь – теплую ниточку, на мгновение протянувшуюся к нему от детского сердца. Чен помахал ей рукой и ушел с жаркого балкона в прохладу кондиционированной комнаты.

Он устроил голубю уютное гнездо в коробке из-под ботинок, пожертвовав наволочку. Птица чуть приподняла голову и посмотрела на него мутным взглядом. Потом снова заснула.

Чен поработал немного над своей программой, ответил на письма, оделся и поехал в Чайна-таун. Стемнело быстро, как всегда в тропиках – вот только-только начали сгущаться сумерки, и вдруг ночь стала уже густой, как чернила, и над улицей зажглись красно-оранжевые фонарики.

Чен сел за пластиковый столик на улице, заказал бобов и пива. Думал о чудесной девушке, о том, как она на него смотрела – внимательно и хорошо, какая была красивая.

Надеялся.

Она села с другой стороны столика, будто материализовавшись из его мыслей. Тоненькая, большеглазая, с ровно постриженной челкой.

Положила перед ним его телефон.

Он счастливо рассмеялся, она улыбнулась.

Ее звали Маки, ей было двадцать лет, она изучала промышленный дизайн в Кобэ, а поездку в Сингапур ей подарил дядя за то, что она сделала проект для его фирмы. Она пила лимонад и смеялась шуткам Чена, прикрывая рот рукой.

– Поедем ко мне? – спросил он. Она кивнула.

– Ты на машине?

– Что ты, – сказал он. – На машинах здесь ездят только очень-очень богатые. А я не богат.

Он вдруг испугался – не будет ли это проблемой. Может быть, она разочаруется, что он не очень богат и у него нет машины?

– Это плохо? – спросил он.

– Ничего, – сказала она. – Это неплохо.

В такси они молчали и не прикасались друг к другу. Иногда она спрашивала про какие-то вещи за окном, он отвечал.

– Это башня Небесного Тигра.

– Это Ботанические сады. Да, удивительная подсветка.

– Это торговый центр.

– Это «Синий горизонт», где я живу.

Она разулась за порогом, вошла в прихожую. У нее были очень красивые маленькие ноги с серебряным лаком на ногтях.

Дверь закрылась, отсекая их от города, его шума и жары, погружая в полную тишину и прохладу.

Маки легонько поклонилась, не отрывая от него взгляда. Чен поклонился в ответ.

А потом они бросились друг на друга и сделали это прямо на полу в прихожей – Маки была сверху, и Чен пожалел, что выбрал жесткий паркет для пола, а не мягкий ковер. Потом они попили чаю и сделали это на мягком ковре в гостиной. И потом еще шесть раз в кровати, до самого утра. Когда за окном рассвело, они смеялись уже немного истерически, но по-прежнему не могли оторваться друг от друга.

– А ты кто по национальности? – спросила Маки, передвигая расслабленную ногу Чена со своего живота на грудь.

– На три четверти китаец, на четверть – малай, – ответил он и пошевелил пальцами ноги. Какая же у нее прекрасная маленькая грудь!

Она удержала его пальцы, засмеялась.

– Вот беда, моя семья не очень любит китайцев. Особенно папа.

– Ну-у-у… – Он перевернулся, положил ей голову на живот. – Если ты думаешь, что здесь у кого-то исторически теплые чувства к японцам… Пройди по городу и почитай таблички, где, когда и сколько народу они расстреляли из автоматов или порубили мечами.

Он поцеловал ее в живот. Она пахла изумительно, так, что он снова весь напрягся и захотел оказаться на ней.

– Мы будем жить здесь? – спросила Маки.

– Да, пожалуйста, если ты не против, – сказал Чен. – Тут очень здорово и интересно. Еда вкуснейшая, лучшая в Азии. А когда родятся дети, мои родители будут рады помочь, чтобы у тебя оставалось больше времени. Ты мне покажешь свои работы?

Маки задумчиво кивнула.

– Я буду скучать по смене сезонов, – сказала она. – Здесь ведь вечное лето.

Они ненадолго заснули, а когда проснулись, на спинке кровати сидел голубь, просохший и бодрый, и смотрел на них, склонив голову набок.

Они выпустили птицу с балкона, но через час голубь вернулся и постучал в стекло, просясь внутрь.

Они назвали птицу по-китайски – Гёзи. Это означало «голубь».

Гёзи жил у них очень долго, был покладист и любопытен, любил сидеть у Маки на голове, перебирать клювом ее волосы и смотреть в экран, когда она работала. Он никогда не гадил в доме. Когда они завели щенка, Гёзи с ним сразу подружился, иногда спал на его спине, вцепившись лапками в короткую шерсть, и клевал его, когда тот собирался грызть что-нибудь неподобающее.

Маки смеялась и гладила обоих.

Только через пятнадцать лет, когда пёс умер от старости, а младшие дети Чена и Маки, пятилетние близнецы с одинаковыми курносыми носами и хитрыми глазами, впервые пошли в начальную школу, дряхлый голубь улетел и больше никогда не вернулся.

</ЧЕН28>

Можно искать иронию судьбы в том, что именно они, «поколение один», расшифровали свою переписанную генетику. Многие из них получили хорошее образование и работали на передовых фронтах науки.

Исследовательские программы разных стран выявили одинаково необъяснимые сегменты в генетическом коде – сегменты, присутствовавшие у половины тех, чьи образцы были исследованы, в той или иной степени, и не встречавшиеся в образцах более старых, из 90-х и 80-х.

Прошло еще несколько лет, прежде чем правительственные службы открыли доступ к трем сохранившимся в жидком азоте образцам тканей «нечеловеческого происхождения, выращенным путем биоинженерии».

Еще год, прежде чем страшная правда подтвердилась – да, внутри человечества действует и распространяется чужой генетический код. И еще полтора года, прежде чем информация просочилась в прессу.

Вначале телевидение опасливо визжало, а заголовки интернет-порталов и газет были испуганно-разоблачительными – «Чужие среди нас», «Что они делают с нами?», «КТО они???», «Вычислить и изолировать» и «Враги с нашими лицами».

В течение нескольких месяцев скандал утих, призывы к линчеванию заглохли, потому что программа всеобщего анонимного тестирования выявила – в той или иной степени «переписаны» более шестидесяти процентов населения Европы. В традиционно более изолированных странах, вроде Японии, их было меньше, двадцать-тридцать процентов. Но ни одна из стран на тот момент не была в положении, позволяющем принять решение ограничить в правах как минимум треть населения.

Тут же подоспели и результаты первых масштабных исследований – повышенный коэффициент интеллекта, резистентность к вирусам, психическая уравновешенность, уровень социальной встроенности… Они были лучше. Это было однозначно и неоспоримо.

Пресса тут же начала использовать выражения вроде «гены богов», «апгрейд хомо сапиенс» и «подарок человечеству». Вторая древнейшая, что с них взять.

Именно тогда мы удалились и самоизолировались – нас было много, мы были испуганы и сплоченны, среди нас были люди с громадными средствами.

«Общины Чистых» построили свои города – островные, горные, плавучие. Вот уже сорок лет наша цивилизация развивается параллельно их цивилизации. Чтобы оставаться сильными, мы берем и покупаем у них все лучшее и новое в науке и технологиях.

Мы самодостаточны, мы богаты, мы чисты. Мы не совокупляемся с зараженным человечеством, все наши граждане тестируются ежемесячно, неженатые – раз в неделю. Согрешившие изгоняются. Наши философы создали новые религиозные устои, синтезировав священные тексты. Духовное единство скрепляет нас в непобедимый монолит.

Они умнее, сильнее и здоровее нас. Они прекратили войны, победили голод, избавились от нефти, сделали Сахару плодородной, построили орбитальный лифт, начали колонизацию Марса и признали права высших животных. Они учатся, пишут, рисуют, исследуют и путешествуют.

Но при этом мы – лучше.

Честнее.

Мы остаемся людьми. А они ими только притворяются.

Поэтому мы сильнее и они за это заплатят.

«Приготовьте против них сколько можете военной силы и взнузданных коней – таким образом вы будете держать их в страхе».

<ДЕНИС63>

– Привет! В ближайший час на этой сетевой площадке с вами буду я, Денис Иванович Нетихий. Я – профессор Новосибирского НИИ Наследственной памяти и физиологии мозга. Мне тридцать девять лет, я безумно люблю свою работу и горжусь исследованиями, которые мы проводим. Те, кто ими интересуется и хочет что-либо спросить – прошу вас, подключайтесь к нашему кабинету, звоните, заплетайтесь – я буду рад ответить на любые вопросы.

А пока ни одного не поступило, я начну эфир, оседлав своего любимого конька – наследственную память. Тридцать-сорок лет назад одно упоминание такого явления на любой научной конференции гарантировало вам хороший здоровый смех от коллег, а также одинокий вечер в своем номере с бутылкой виски – потому что разговаривать с вами после этого никто бы уже не стал. Это было что-то вроде астрологии или алхимии. Теперь все иначе, и хотя мы в самом начале пути, но с каждым поколением количество людей, обладающих знанием и пониманием прошлого – в различной степени и на разных уровнях, – растет…

А вот к нам и заплелся первый любопытствующий.

– Привет! Я – Оксана из Твери. Денис, я уверена, что многих волнует, насколько мы продвинулись в том, чтобы выяснить – что же случилось в конце двадцатого века? Кто и зачем начал менять нас? Как мы можем спокойно принимать происходящее и то, что продолжает в нас изменяться, если мы не знаем целей и природы тех, кто вмешался в нашу жизнь – в планетарном масштабе?

– Оксана, мне кажется, вы недавно пообщались с проповедниками «Чистых».

– Да, и должна признаться, их рассуждения и выкладки звучат довольно убедительно. Я не могу перестать об этом думать. Что, если мы уже не люди? Что, если Земля захвачена – неизвестными Ими, которые притворяются нами?

– И что они вам предлагали сделать по этому поводу?

– Сами знаете, что…

– Перевязать трубы и отказаться от продолжения рода?

– Они называют это «очищением генофонда». По их словам, это единственный способ предотвратить уничтожение человечества. Они говорили о боге и дьяволе…

– Да, они любят цитировать священные тексты, в основе их мировоззрения лежит довольно мощная нарезка из всего, что тысячелетиями апеллировало к религиозным чувствам наших предков. Немудрено, что и сейчас эти слова заставляют задуматься и напрячься. Ведь мы действительно не знаем, кто и зачем внес новые элементы в нашу ДНК. За последние восемьдесят лет они никак больше себя не проявили. Но давайте вернемся к писаниям. «По плодам их узнаете их», помните? Взглянем на плоды. Люди стали умнее и сильнее, мы дольше живем и легче умираем, мы быстрее обучаемся и меньше впадаем в депрессию. Мы развиваем бесконтактное общение, мы добрее и ближе друг к другу с каждым поколением. Преступность, насилие и химзависимости снизились втрое по сравнению со временами наших прадедов.

– Да, но ведь есть мнение, что мы уже другие. Что при этом мы – не люди.

– Оксана, вот мы занимаемся наследственной памятью. Сейчас как раз проводится исследование по неандертальцам и кроманьонцам. Есть версия – и факты ее не опровергают, – что все это уже случалось в человеческой истории. Что в генетический код неандертальцев около восьмидесяти тысяч лет назад извне были внесены изменения. Они распространялись так же – с помощью микроскопических внутриклеточных носителей, которые меняли структуру ДНК. Потом рождались дети – у них внутриклеточных микроструктур уже не было, они несли эту новую информацию в своих телах. И новые поколения. И новые. Неандертальцы стали кроманьонцами, стали гомо сапиенс, а теперь – нами. Возможно, сходный механизм привел и к происхождению самих неандертальцев от прото-вида их эволюционных предшественников. Понимаете? Мы не знаем, кто это сделал. Не знаем, насколько они могущественны и чего они хотят. И по-прежнему, как и при Гомере или Шекспире, не знаем, зачем мы, люди, здесь – в этом мире, на этой планете, почему мы смертны, куда мы уходим после. Но никогда не сомневайтесь в том, что все мы – люди. Мы созданы из элементов Земли, мы живем, любим и страдаем, помним, желаем, ошибаемся, создаем новые миры и красоту. Что есть человек? Как писал Джон Донн – никто из нас не остров в этом мире. Мы – одно, мы взаимосвязаны, это наш цивилизационный выбор и главная сила. «Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством…»

Мы – новые люди, но мы люди. И я этим горжусь.

Оксана, извините, я вошел в раж. Вы все еще здесь? Нет? Уф, простите. Но у нас есть звонок. Привет!

– Вам не победить.

– Что, простите?

– Вы – не люди. Вы, суки, думаете, что вы лучше? Что вам ДНК подрихтовали, и вы тут же стали лучше, чем мы? Змеиная ваша кровь, и семя змеиное, и вы, суки, скоро умоетесь кровавыми слезами, и раскаетесь в блуде своем и гордыне своей, и небо потемнеет от дыма, когда мы начнем ваше отродье жечь в печах, или атомом вас выжигать – аккуратно, точечно, а то нам еще своих детей, невинных и чистых, потом растить на этой планете. Дьявольские ублюдки! Вы захватили планету, и притворились людьми, и украли наше будущее! Но грядет судный день! Не трудись меня искать, падла, телефон в воду брошу. Да и если найдете – нас легион, и больше с каждым днем. Молитесь и раскаивайтесь, просите у Господа снисхождения, от нас не дождетесь. Мы постараемся вас удалить с планеты погуманнее, но уж как получится. Ненавижу!

– Ээээ… Да, пожалуй, против такой аргументации мне сказать нечего. Что тут скажешь? Ну разве что – вот вам наглядная демонстрация разницы во взглядах. Кто из нас – человек? Кто, выражаясь по-библейски, наследует Землю?..

</ДЕНИС63>

Они вышли в мир в июне, лета Господа Нашего две тысячи семидесятого.

По некоторым подсчетам, прошло ровно сто лет с тех пор, как воинство Врагов, первый отряд Дьявола, ступил на нашу многострадальную возлюбленную Землю.

Было их шестьсот шестьдесят шесть – как, наверное, и тех.

И шестьсот шестьдесят шесть дней они готовились к своей миссии – постом, тренировками, молитвами и хирургическими операциями.

Последнюю неделю они питались внутривенно – из-за имплантированного на место желудка пятикилограммового шарика оружейного плутония. Остальные части бомбы были имплантированы раньше, в течение всего последнего месяца, и весили все вместе около двадцати килограмм.

– Внутри у вас больше, чем видно снаружи, – шутила майор Норьега. – Помню фразу из какой-то книжки в детстве. Или фильма. Неважно.

Винсент помнил, из какой книжки.

– Вы – наши ангелы, – говорила майор Норьега. – Ангелы гнева. Не мир, но меч несете вы врагу. Да, конечно, сейчас нам не победить – противник слишком велик и силен. Нас – лишь сотня миллионов, а их – семь миллиардов. Но мы пустим им кровь, пошатнем их беспечное довольство, вынудим их посмотреть нам в лицо…

Винсент кивал и жал на кнопку между ключицами – маленький имплант подкачивал в кровь смесь опиатов и транквилизаторов. Болевые рецепторы им отключили еще до начала основных операций, но привычка к определенным веществам в крови осталась.

– Вы должны быть готовы к тому, что «Община Чистых» никогда официально не признает вас, – печально качала головой майор Норьега. – Скорее всего, даже осудит и заклеймит, как радикалов, террористов, религиозных фанатиков. Но в сердцах всех наших людей вы останетесь навсегда – тайными мучениками, прекрасными жертвами, бесстрашными вечными мальчиками.

Винсент улыбался и выбрасывал руку перед грудью в общем салюте. Как и все они, он был тайно влюблен в Норьегу. У нее были длинные темные волосы, прелестный маленький носик, очень белые зубы и совершенно невероятная грудь. Говорят, в раю таких, как он, будут услаждать семь прекрасных пери. Он очень надеялся, что хотя бы одна из них будет похожа на майора Норьегу.

– «…и истребите всех нечистых жителей земли, и всех идолов их истребите и все высоты их разорите; и возьмите во владение землю и поселитесь на ней, ибо Я вам даю землю сию во владение». Аминь, – сказала прекрасная женщина и посмотрела прямо на Винсента своими огромными влажными глазами.

Разве стал бы Винсент спорить с Господом и Норьегой? Он погладил живот, где за экранирующим жировым слоем ждал своего часа твердый шарик, готовый развернуться очищающей смертью и почти двумя килотоннами тротилового эквивалента.

До Лондона он добрался на круизном катамаране.

Контроль в порту прошел легко – все элементы бомбы были надежно экранированы, кнопка активации была двойная, глубоко в подмышечных впадинах, случайно не нажать.

Винсент держался спокойно, улыбался уверенно и слегка скучающе.

Для него больше не было ни боли, ни страха, он был стрелой в полете, спущенной сильной, безжалостной рукой, чтобы перебить исполину поджилки, чтобы он закачался. Стреле нельзя рассуждать, ей уже не повернуть, не упасть на землю бессильным прутиком. Ее дело – долететь и поразить врага.

Стояла удивительно прекрасная погода, воздух был теплым и ароматным, вокруг все цвело и благоухало, нежный ветер ласкал лицо.

Целью Винсента была больница святого Томаса – сияющий небоскреб в самом сердце города, у Вестминстерского моста. Здесь было самое большое родильное отделение в Англии – почти на тысячу рожениц. Хирургия, педиатрия, онкология – по сетевым данным пациентов и вместе с персоналом, жертва Винсента должна была принести многим тысячам душ освобождение от отравленной плоти – вертикальный термоядерный взрыв снесет здание и встанет до неба одной из шестисот шестидесяти шести свечей во славу Господа.

Винсент спустился в станцию пневмотюба, сел в капсулу. Порадовался, что один в шестиместной – минуты размышлений и медитации перед концом лишними не будут. Но удача тут же поморщилась – в капсулу заскочила девчонка, растрепанная, совсем еще молодая, но уже демонстративно беременная, не скрывающая последствий своего разврата.

– Успела! – выдохнула она, развалилась на кресле напротив, ничуть не стесняясь Винсента, настучала на стенке капсулы код и стала читать и просматривать новости, да все какие-то несерьезные, вырожденческие – про похождения блудливых певцов, про новую постановку Гарри Поттера, про роман какого-то врача с какой-то актрисой.

Актриса напомнила ему майора Норьегу определенными деталями своей фигуры, и он не смог сдержать интереса. Девчонка заметила.

– О, вам она тоже нравится? – спросила она.

Винсент помотал головой, закрыл глаза. Оставалось пятнадцать минут до назначенного срока – он успевал с запасом. Он глубоко вздохнул, обнял себя руками, как будто замерз, и активировал систему детонации. Обратного пути не было. Даже если теперь его остановят в лобби больницы, застрелят, свяжут – через пятнадцать минут его тело станет светом, и жаром, и мечом господним. Он вонзится в болевую точку этого порочного города порочных нелюдей, и мир наполнится стоном.

Девушка напротив ахнула, пальцы стукнули по стеклу. Капсула дернулась и застыла. Винсент открыл глаза – девчонка смотрела на него с ужасом, обвиняюще, не веря.

– Зззза что? – спросила она, заикаясь. – За что вы нас так ненавидите? Вы что, не понимаете, насколько ужасно то, что вы собираетесь сделать?

«Чертова телепатка», – понял Винсент. Говорили, что их тоже становилось все больше и больше по мере того, как семя дьявола набирало силу. Но все равно – единицы, так мало, что их даже в расчетах не учитывали. Вот же не повезло.

– Что ты сделала с капсулой? – спросил он, доставая нож. Оставалось десять минут. Еще вполне можно было успеть.

Девчонка вздернула подбородок. Ну конечно, сучка заблокировала пневматику аварийным антитеррористическим кодом. Его можно еще раз ввести и отменить в течение трех минут, как ошибку. Если этого не сделать, код «террор» подтвердится, капсула с максимальным ускорением помчится в изолированный подземный бункер, и там уже с ними обоими будут разбираться спецслужбы.

Нелюди не были слабыми доверчивыми овечками.

Можно ли за три минуты причинить ей достаточно боли и страха, чтобы она разблокировала капсулу?

Оказалось – нельзя.

Винсент вытер руки о футболку – кровь была противная, липкая, как-то по-особому скользила между пальцами. Девка лежала на полу, сипела – голосовые связки он ей осушил ребром ладони, когда капсула уже начала двигаться, все ускоряясь, удаляясь от намеченной цели и превращая высокую жертву Винсента в фарс, в нелепое и очень ресурсоемкое самоубийство.

Глаза у нечеловеческой девки были очень синие, она смотрела прямо на Винсента и плакала, обнимая свой окровавленный живот и зажимая глубокую рану в болевой точке над коленкой.

– Закрой глаза, сука, – сказал он, сглотнув, не в силах больше выносить этой испуганной, обвиняющей синевы. – Закрой, а то выколю.

Но она все смотрела и смотрела, дрожа.

И тогда, сам не отдавая себе в этом отчета, он тоже заплакал – по ней и по себе. И, вопреки всему, во что его приучили верить, он почему-то очень пожалел, что уже нажал на кнопку.

Сразу после взрыва наступает тишина.

Либо потому, что более громкого звука рядом нет, ударной волне нечего противопоставить.

Либо потому, что у слущающего лопнули барабанные перепонки, он прижимает руки к окровавленным ушам и беззвучно кричит в мир, перевернутый и искореженный тем, что случилось.

Археологи находят стойбища кроманьонцев с ожерельями из зубов неандертальцев и с обглоданными неандертальскими костями в кострищах.

И наоборот.

И кто из них прав?

Можно долго вглядываться в настоящее и прошлое – как в темную, бездонную воду, которая течет, меняется, поднимается волнами, порою грозя захлестнуть и самого наблюдателя. Что мелькает в темных потоках – рыбы или тени, безымянные чудовища или облака песка?