Как мы пережили войну. Народные истории Прилепин Захар

– Были бы деньги! – крикнул парнишка из толпы.

– А что? Е-есть! – сказал фронтовик, важно, доставая из кармана гимнастерки красные бумажки.

– Я мигом! – схватив деньги, парень быстро исчез, и его больше никто не видел.

– Пропали ваши денежки, – посочувствовал один из мальчишек.

Подошел поезд с дымящим из трубы паровозом. Встав со скамейки, солдаты направились к вагонам, один из них прихрамывал, опираясь на палку. Я шел рядом и не мог оторвать свой взгляд от его небритого лица, он очень был похож на моего папу, который умер от раны за год до победы.

Фронтовики продолжали свой разговор, и я услышал много эпизодов из их военной жизни. Один из рассказов запомнился мне своей трагичностью.

Немцы укрепили высоту так, что к ней нельзя было подступиться. В роте был молодой командир, еще неопытный, только что прислали из тыла. Не подумав, бросил всех в бессмысленную атаку на высоту, и много ребят погибло. Оставшиеся в живых солдаты лежали на земле, не зная, что делать. Снова приказ: «В атаку!» На этот раз еще больше полегло солдат. Третьей команды уже не было. Его убили свои.

Вот такую правду о войне я услышал в свои двенадцать лет.

В. С. Купцов

Небесный офицер

Церковь в деревне есть. А значит, по всем правилам – это село, а не деревня. Но в моем представлении она осталась «деревней». Как ни странно, официально – это тоже деревня. Данный населенный пункт правильнее, наверное, назвать «сельцом»? Но это уже слишком! Ведь даже «село» – для горожанина звучит нынче уничижительно, как и «деревня». Но село все-таки должно быть в моем представлении побольше: с несколькими улицами и как минимум, одним перекрестком. И церковью естественно.

Она в деревне была: деревянная, наверное брусовая? Но мне она показалась – какой-то дощатой, словно это вообще сарай. Но тут меня может подвести память, я внутри этого скромного сельского храма никогда не был, даже проходил-то мимо всего один раз. Было это больше тридцати лет тому назад. Внимательно церковь я не рассматривал. Помню только, что она располагалась в дальнем конце улицы. Дальнем – если идти от хаты Василия и Ханны Прото.

Василий Леонтьевич и Анна Васильевна – белорусы. Он – худой, как трость, с вечной самокруткой в рыжих усах, с трехдневной щетиной. Она – кругленькая, серьезная. Разбитые башмаки на босу ногу, нарядной я ее не помню, но хозяйство – большое и исправное.

И деревня эта – белорусская, расположена в Каменецком районе Брестской области Республики Белоруссия. Будучи по российским масштабам селом, в Белоруссии она так и осталась деревней. Видно, церковью, храмом Божьим, в Белоруссии никого не удивишь? Не совсем так. Удивительного тут много, получилось бы только рассказать…

Баба Ханна имела к церкви непосредственное отношение как попова дочка. Однако ее родитель, батюшка отец Василий Митскевич, служил в другом селе и в другой церкви, хотя тут же неподалеку. Было это еще до Великой, Отвратительной, Страшной революции, и даже до Первой мировой войны. Когда германец наступал, отец Василий с семьей и церковным имуществом отправился в эвакуацию. Бежали они аж до самой Волги. Потом – обратно, с храмовым золотом в телеге.

Его, отца Василия, я не видел никогда, даже на фотографиях, которых, вероятно, и не было вовсе. Но он представляется мне этаким «черным монахом» из повести Чехова. Хотя монахом он, естественно, не был.

Уберегши иконы и кресты, подсвечники и кадила во время империалистической от «империалистов», от восставшего пролетариата и всех остальных, во время революции батюшка все это уберечь не смог. Прятал где-то, закапывал… Под дулом винтовок не выдал, но потом сокровища у него выманили, взяли хитростью, якобы «на сохранение». Но обратно – ничего не вернули. От расстройства отец Василий тронулся умом, хотя говорят, что надежда – источник тревоги, свобода от нее – источник покоя.

Дочка его Ханна, которая была завидной, богатой невестой, после того как батюшка помешался, вышла замуж за бедного сироту Васю Прото. У них стали рождаться дети, граждане Польской республики, поскольку вся западная часть Белоруссии принадлежала во временном промежутке между большими войнами Польше: Миша, Нина, Надя, Маша, Ваня, еще не знавшие ни скорби, ни терпения, ни опытности, но знающие веру и любовь.

Они ходили в польские детсады, школы, кои были в каждой деревне, даже в этой, стоящей на самой опушке Беловежской пущи. Когда согласно Пакту Риббентропа-Молотова Польшу поделили на две части, через деревню на восток – потянулись польские войска. Солдаты были веселы, как и вскоре пришедшие немцы, – промелькнувшие в промежутке энкавэдэшники не запомнились, – играли с детьми. Маленькую Машу так затормошили, что она потом заболела, долго плакала.

Война и завоевания, с одной стороны, и усиливающийся деспотизм – с другой, помогают друг другу. У народа, состоящего из рабов, можно брать и брать средства и солдат, чтобы с их помощью покорять других. Война дает одновременно и предлог для новых поборов, и другой не менее благовидный предлог для того, чтобы постоянно содержать многочисленные армии, чтобы держать народ в страхе.

Начиная с 22 июня 1941 года, на юге неделю грохотало, ночью полыхало зарево. Это немцы пытались взять Брестскую крепость. Началась немецкая оккупация.

Войну редко ведут по заранее определенному плану, чаще она сама выбирает пути и средства. Незначительные вроде бы обстоятельства привели вдруг к большим переменам.

27 сентября 1942 года в пущу спустились советские парашютисты. Об этом узнали немцы и начали лес прочесывать. В перестрелке погибли два немецких солдата, а диверсанты ушли.

Обозленные фашисты решили взять в заложники всю деревню, за одного немецкого солдата расстрелять 20 мирных жителей. Точнее сказать, не решили, а так полагалось по суровому нацистскому закону. Это делали везде: и во Франции, и в Греции. В ночь на 28 сентября солдаты окружили деревню и никого не выпускали. Оккупанты скомандовали: в течение двух часов всем жителям собраться с повозками и вещами в конце деревни. Выбрали 16 человек для копки глубокого рва длиной 20 метров. Отобрали для угона в Германию молодежь старше 16 лет. Оставшихся жителей деревни построили в колонну и погнали к яме.

Каратели выстроили людей на краю, а вокруг поставили пулеметы. Люди с плачем и молитвами погадали на колени…

В это время над деревней появился немецкий самолет, который, сделав круг, вскоре сел неподалеку. Руководители расправы побежали к нему. Из самолета вышел офицер. Он сказал, что должен срочно лететь, и если через два часа не вернется, следует всех заложников расстрелять.

Через два часа самолет вернулся. Из него вылез тот же офицер. Людям сказали, что, благодаря прилетевшему, все будут освобождены. Яму приказали не засыпать в течение года. Если за это время что-нибудь случится, все будут расстреляны.

Недели через две в деревню приехал тот «небесный» офицер и привез… икону Божией Матери с Младенцем на руках, вырезанную из дерева. Церкви в Рожковке в то время не было. Офицер сказал: «Когда я летел в самолете над вашей местностью, явилась Дева и показала рукой вниз. Храните эту икону – это ваша Спасительница!» Так ли это было или просто на солдат оказывают большое влияние нравы тех стран, где они долго стоят?

С тех пор деревня в этот день – 28 сентября – каждый год празднует. В церкви, которая теперь отремонтирована, покрашена, проходит служба. Такова легенда. Почему легенда обычно заслуживает большего уважения, чем история? Легенду творит вся деревня – рассказ пишет одинокий чудак. Я то есть.

Постепенно каждому воздалось по заслугам. Посмеялись над недомыслием тех, которые, располагая властью, рассчитывали, что можно отнять память даже у будущих поколений.

Белорусы явили поистине великий пример терпения. Если бы старшее поколение видело, что представляет собой ничем не ограниченная свобода! Такое же порабощение. Когда стоит гвалт, у нас нет возможности общаться, высказывать свои мысли и слушать других. Вместе с голосом мы бы утратили также саму память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как молчать. Однако память все-таки слабеет, если ее не упражняешь.

Эту историю рассказывала мне Надежда Васильевна, ее свидетельница. В те времена худенькая, робкая, послушная, она была папина дочка. Участницей всего этого не была, потому что в это время работала нянькой в соседнем селе у сельского старосты, «солтоса». Но тридцать лет назад ни о каком поклонении местной Деве Богородице речи быть, естественно, не могло.

Дети бабы Ханны и деда Василия уехали из деревни. Самый старший, Михаил, поселился в райцентре Каменец, где много лет проработал мастером по изготовлению тарных ящиков. Тут, на окраине поселка, который сам – сплошная окраина, возвышается Белая Вежа, старинная сторожевая башня. Вряд ли найдется такой человек, на которого не произвела бы впечатления сия древность.

Кто ее построил, я не знаю, она похожа одновременно на крепостную башню древнего (то ли невидимого как град Китеж, то ли так и не построенного) града и на сухопутный маяк. Последнее ближе к истине, так как башня стоит на самой границе православия и католичества. Если христианство есть подражание Божескому естеству, то понятно, почему есть две церкви, ведь есть же у «естеств» две руки и две ноги.

Но автор этих строк христианин. Приверженец религии всецело духовной, занятой исключительно делами небесными. Отечество наше не от мира сего. А посему я исполняю свой долг с глубоким безразличием к успеху или неудаче моих стараний. Лишь бы мне не за что было себя упрекать, а там – для меня неважно, хорошо или дурно отнесутся к этому здесь, на земле…

Нина – лет тридцать проработала уборщицей в привокзальной милиции в Бресте. Жила в общежитии. Только в конце семидесятых ей построили квартиру, флигель в старом доме, сохранившемся еще с войны. Ездить к Нине Васильевне в гости стало очень удобно: приехал на поезде – и через три минуты ты уже у нее дома на улице Брест-Центральная. Миша с Ниной старшие в этом семействе, более суровые, даже хмурые по виду. На самом деле все семейство – люди совершенно добродушные, беззлобные и покладистые.

Маша стала учительницей, вышла замуж за здоровенного шофера-дальнобойщика, поселилась где-то неподалеку, кажется, в Ивацевичах. Педагог в ней совсем не чувствовался, а все из-за того, что жила «как за каменной стеной».

В годы «военного лихолетья» Ханна родила еще мальчика. Назвали Петей. Он оказался в семье самым башковитым, выучился, стал инженером, распределился в Новополоцк на химкомбинат. Как и полагается умным людям, он женился дважды. Первая жена ему попалась красавица, но со вздорным, самолюбивым характером. Это бы Петя еще выдержал, но она к тому же оказалась бездетной. Пришлось разводиться и жениться на некрасивой, но плодовитой.

Сперва надежды родителей возлагались на предпоследнего, Ивана, он служил в серьезных ракетных войсках. Вот он, единственный из всех, вовсе не женился. Остался бобылем, как говорят у нас в России. Одиночество его объясняли так: «В армии облучился». Кроме облучения, он там еще вступил в партию, закончил лесотехнический техникум и долгое время работал в Беловежской пуще лесником, но как-то раз важные люди устроили там охоту на зубра, другие не менее важные решили их за это прищучить. Но потом они между собой договорились, а пострадал Иван. Он лишился партбилета и должности лесника, фуражки с кокардой и формы с петлицами.

Тут судьба Ивана напомнила жизненный путь его отца Василия Леонтьевича. Его в 1944 году забрали с освобожденной территории в Красную армию. Он служил связистом, тянул кабель от одного офицера к другому. Частенько это приходилось делать ползком под носом у немцев. Он слышал их голоса. Вернулся домой с наградами.

Его как проверенного фронтовика, к тому же правильного, трудового происхождения (из бедняков), назначили после войны заведующим сельмагом. Долго ли, коротко ли он там проработал, врать не стану, сейчас не вспомнить, случилось это лет за десять до моего рождения, никак не меньше. Но в ту пору случились в СССР выборы. Событие не то что нынешние. Их для многих советских граждан отродясь не бывало. Тех, кто помнил последние выборы, – тяжелой жизнью повыбивало.

Для того чтобы выборы прошли на высоком политическом уровне, приехавшая комиссия велела Василию выставить ящик конфет. Он подчинился. Потом, когда выборы благополучно прошли, выбрали кого надо из нерушимого блока коммунистов с беспартийными, приехала другая комиссия и обнаружила у завмага растрату. Никакие отговорки не помогли. Василия Леонтьевича осудили и приговорили к четырем годам тюрьмы. Намучился там безобидный крестьянин и красноармеец нижайшего чину ужасно. Но выдюжил, вытерпел, вернулся к жене, с которою они затем дожили до самой перестройки.

Все это время их средняя дочка Надя жила в России. Уехав из родной деревни, она сначала работала на стройке в Бресте. Однажды в майский день, разгоряченная, она умылась холодной талой водой. Простудилась, у нее начался жар. В бреду она увидела какого-то высокого красивого мужчину в черном. Она почему-то сразу поняла, что это Смерть. У них состоялся короткий разговор, всего из двух фраз.

«Я же еще такая молодая», – сказала она ему.

«Ну хорошо, поживи еще», – ответил он.

Наде дали какую-то таблетку, и на другой день она уже была здорова, чтобы потом, завербовавшись «на север», ехать вслед за братьями, строить железную дорогу Котлас – Воркута. Дорогу эту строили вначале зэки, но их в конце пятидесятых стало не хватать.

На севере Надя познакомилась с парнем с волжских берегов, в отличие от нее – комсомольцем. Она пожалела его, он был такой застенчивый, писал стихи: «Ты, конечно, девушка из Бреста, // я чуваш с чувашскою душой». Недолго она томила свое сердце, и новое древо жизни стало символом ее исполнившегося желания.

Они поженились. Самый умный мужчина становится глупцом, когда влюбляется, а самая глупая девушка, полюбив, становится умной. Надя не была глупой до того и помудрела еще.

Муж оказался большим любителем выпить и делался от стакана совершенно дурной. Но он взял ее руку, как «посох любви», ему не страшно стало отчаяние. Однако к физической работе он как поэт был мало приспособлен. Надя помогала ему выполнять норму по завинчиванию гаек. Ей было стыдно за мужа.

Они решили ехать жить на Волгу. Примерно в те самые края, куда ездил, спасаясь от германцев, дедушка отец Василий. Родившегося там ребенка назвали по-чувашски Сетнером, но он был болезненный и скоро умер. Зато родившиеся потом еще двое мальчишек, которых уже называли обычными именами, одного Георгием, другого Женей, – благополучно выросли.

Баба Ханна регулярно слала почтой ей посылочки. Яйца, завернутые в газету и переложенные соломой, яблоки со своего сада. Иной раз соленого сала. Каждый год Надя ездила с семьей в отпуск в Белоруссию. Однажды возила туда свекровь, потом внука. Она все хотела вернуться на родину, может быть, даже бросив мужа, который все также пил и дурил в подпитии. Но сделать это так и не получилось.

Так и осталась она жить в Чувашии. Ее старший сын, Юра, оказался художник. Однажды он нарисовал гуашью на дощечке от бабушкиного посылочного ящика икону Казанской Божьей Матери. Надя отвезла ее в деревню, поставила в церкви. Она имела на это право, поскольку никогда никому не причинила намеренного зла, стремясь только облегчать жизнь.

Кто был тот немецкий офицер, пролетавший, как ангел, над маленькой белорусской деревней? Как его звали, выжил ли он в той войне или раньше срока покинул этот мир? Узнавать все это то ли некогда, то ли некому, то ли нет охоты. Ведь таких деревень на просторах бывшей империи примерно столько, сколько видимых звезд на ночном небе.

Люди, которые, быть может, прочтут эти строки, будут знать многое, неизвестное мне, и многое – останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас теперешних. Но мир много потеряет, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.

Юрий Енцов

За одно слово могли убить

Я, Суханова Зинаида Александровна, родилась 7 мая 1937 года в Смоленской области, Каспленский район, Верховский с/с, дер. Дебрицы.

Мама, Титова Пелагея Ивановна, работала в колхозе, папа, Титов Александр Никитьевич, возможно, он был депутат, работал в Каспле, был членом ВКП(б). Когда началась война, мы не смогли эвакуироваться, была разбита переправа через Днепр. Мы вернулись домой в свою деревню; где папа, мы не знали. Через какое-то время началась стрельба, первый снаряд 21.07.41 г. угодил в наш дом, мы прятались в окопе, все, что у нас было: имущество, какая-то скотина, – все сгорело.

Потом пришли наши солдаты и сказали, чтобы все до единого уходили: здесь будет бой. Куда уходить, никто не знал, снаряды ухали один за другим. В нашей местности лесов нет. Пошли бродить, не зная куда, натыкались на бои, было очень страшно. Потом где-то все стали рыть окопы, разобрали какой-то сарай, наложили бревен, сверху засыпали землей и песком, все сидели в окопах, никто не выходил, думали, что нашли спокойный уголок. Сколько-то все просидели в окопах, но через день или два вокруг началась такая стрельба по нашим окопам, что бревна полетели. Кто-то на палку повесил белый платок, я из своего окопа его видела и помню.

Немцы приехали к нам очень быстро, все были вооружены винтовками или автоматами. Всем приказали быстро выходить из окопов, кто не мог, они вытаскивали. Велели всем построиться, стояли старики, женщины и дети, они нас обошли, осмотрели. Я пишу это не с чужих слов или рассказов, мне было 4 года, но помню всю войну и когда вспоминаю, как будто смотрю кино. Я пронесла через всю свою жизнь немецкий жест, я не знаю почему, но когда мы все стояли у окопов, немец ткнул мне в грудь своим ружьем или автоматом, я подумала – сейчас застрелит. Всех нас отсюда они прогнали, куда идти не знали, везде была стрельба, прятались где придется.

Через сколько-то дней стрельба стихла, и все решили идти в свою деревню, пришли, а деревни нет – одни пепелища, осталась одна колхозная баня – она была немного в стороне. Наших убитых солдат было очень много, немцы своих захоронили и поставили кресты. Все стали хоронить наших солдатиков, крестов им не с чего было сделать. В нашем окопе сидел один солдатик убитый, там был наш патефон с пластинкой, видно, от отчаяния этот человек завел патефон, пластинки папа любил только военные – «Едет Тимошенко на коне» – вот такие были пластинки.

Так началась новая ужасная жизнь. Не было ни дома, ни еды, ни одежды. До поздней осени жили в шалаше, стало холодно, куда идти не знали. В других деревнях брать на квартиру нас, наверное, боялись, потому что семья коммуниста, да у нас ничего не было, корову и ту убило первым снарядом. Родных в деревнях не было, папины сестры из Смоленска пришли, два маминых брата жили в Ленинграде.

Потом мы все вместе с папиными сестрами поселились в клубе в другой деревне, там боя не было. Печка была, топить нечем, леса нет, ходили вдоль речушки, ломали прутья, мы голодные и жили в холоде.

В начале весны, может в самом конце зимы, кто-то сообщил, что папа под Смоленском в концлагере. Мама с его сестрой пошли туда, увидели живой труп. Я не знаю, как там договорились, или, может, был знакомый полицай папы или еще чей, он пообещал его выпустить, ходили они в Смоленск несколько раз. В назначенную ночь папу, как труп, вынесли на носилках. Километрах 25–30 мы были от Смоленска, мама и его сестра шли два дня и две ночи, конечно, пробирались по нехоженым тропкам и когда темно. Папа был болен и слаб, он не ходил. Дома печка не как деревенская, а до потолка, мы его все время прятали. По этой деревне проходила дорога на Касплю, и часто ездили немецкие машины, они же не просто ездили на машинах, но и остановиться, зайти в дом и потребовать и сметану, и масло, и яйца. Но где мы жили, это был бывший клуб, к нам не заходили. Когда уже стала весна, мама и папины сестры решили перебраться в деревню, сделали шалаш, папу припрятали, но земля слухами полна, да и немцы и полицаи готовили 1 июля устроить расстрел, искали всех подозрительных.

30 июня рано утром приехал полицай, забрал папу и еще маму и 2 или 3 человека, отвезли их в Касплю, и 1 июля 1942 года 157 человек – мужчин, женщин и детей – раздевали догола и всех расстреляли. Это были, я думаю, лучшие люди района. В Каспле огромная могила, стоит памятник, все фамилии расстрелянных, 1 июля собирается народ, приезжают из других городов.

Жить во время оккупации было страшно всем людям, за одно какое-нибудь слово могли убить, были свои предатели, полицаи, они выслуживались.

За освобождение Смоленска в сентябре 1943 года и его земли опять шли жестоки бои. Осень, дожди, холод, женщины с детьми опять прятались в болоте, в лесочке не день и не два, а недели.

Наконец радость – пришли наши. Кто-то ранним утром увидел – идут наши, свои войска. Какая была радость! Мы вышли из леса. В нашей деревне за два года оккупации кое-кто построил себе жилище, но, уходя, немцы и это все сожгли. Зиму мы перезимовали в какой-то деревне.

Когда в 1944 году в январе в Ленинграде сняли блокаду, мамин брат прислал нам письмо, а в сентябре или в октябре прислал нам вызов, тогда в Ленинград без вызова не пусками. Мы приехали уже в декабре. Мама стала работать в совхозе в Озерках, нам дали комнату. Мы были очень рады, что война дня нас закончилась, но как мы ждали День Победы.

Началась новая жизнь.

В 1945 году я пошла в школу, в 1955-м окончила 10 классов. И здесь я столкнулась с тем, что я другая, поскольку была в оккупации. Мы с подружкой решили поступать в Военно-механический институт. Стали сдавать документы писать автобиографию. Свою автобиографию я переписывала несколько раз, все возникали какие-то уточнения, вопросы. К счастью, я не поступила, а когда стала взрослой, поняла, что там нечего было делать, детство мое прошло в оккупации, а мне тогда было 4–7 лет. И потом, поступая на завод «Светлана», опять задержка, переходила на завод «Ленинец» – опять задержка, ждала, можно ли мне там работать или нет. Мой сын в 1974 году закончил Военно-морское училище имени Фрунзе, на комиссии распределения напомнили, что мать была в оккупации, хорошо в комиссии был умный человек, сказал, что его мать была ребенком, вопрос снят. За что мы всю жизнь носили это черное пятно «был в оккупации»? Изменники Родины, полицаи и другие немецкие прислужники после войны сидели в тюрьме. С них снята вина или нет?

У меня непрерывный стаж работы 44 года, я награждена двумя государственными медалями, грамотами.

Я обращаюсь к нашему руководству: подумайте о детях войны, у которых детство прошло еще и в оккупации. Хоть в какой юбилей нашей страны ну не сделаете что-то доброе для них, так скажите добрые слова в их адрес.

Да в общем-то можно таких детей признать пострадавшими, ведь у них украдено детство, мы помним и холод, и голод, и фашистов, которых мы очень боялись. Мы как изгои. В поликлинику придешь, если не блокадник, к специалисту тебе нет и номера, а чтобы назначили по твоему состоянию здоровья капельницу – и не мечтай.

Вы не думайте, что я против блокадников, узников и других, но мы ведь уже состарились, бывшие маленькие дети, позаботьтесь и о нас.

Я задавала этот вопрос Путину.

Извините, я не стала переписывать, но вспомнила такие случаи, что немцы бросали красивые игрушки и дети на них подрывались. Война шла не только с военнослужащими, но и с детьми. Мама запрещала все поднимать, брать из рук что-нибудь. Все годы оккупации я помню, это были страшные годы жизни, а теперь мы никто, очень обидно, что наша Родина нас не признает, о нас не вспоминает.

Суханова Зинаида Александровна, 30.04.15

Как мы пережили войну
В ТЫЛУ И В ЭВАКУАЦИИ

В тылу и эвакуации

22 июня началось спонтанное бегство населения с приграничных территорий – местные власти самовольно начали эвакуацию, еще не получив официальные распоряжения из центра. Со станций Белосток и Гродно в первый день войны было отправлено 30 эвакопоездов. 23 июня поступило разрешение из Москвы, а днем позже был создан Совет по эвакуации – в его задачи входила подготовка вывоза промышленных предприятий, материальных ценностей и сырья. При эвакуации мирного населения определили приоритеты: рабочие эвакуируемых заводов, семьи командиров Красной армии и госбезопасности, семьи работников аппарата и дети до 15 лет.

Угроза оккупации нависла над районами, где проживало 40 % всего населения страны, было расположено 31 850 промышленных предприятий, в том числе 37 заводов черной металлургии, 749 заводов тяжелого и среднего машиностроения, 169 заводов сельскохозяйственного, химического, деревообрабатывающего и бумагоделательного машиностроения, 1135 шахт, свыше 3 тыс. нефтяных скважин, 61 крупная электростанция, сотни текстильных, пищевых и других предприятий.

До 1942 года в восточные области СССР вывезли 2593 предприятия, 70 % которых разместили в Западной Сибири, на Урале, в Центральной Азии, а остальное – в Поволжье и Восточной Сибири. 30–40 % рабочих, инженеров и техников были эвакуированы вместе с промышленными объектами. Также эвакуировали театры, музейные ценности, картинные галереи.

Всего за годы войны в тыл было перенаправлено 17 миллионов человек.

Разрешение на эвакуацию (его получали только те, кто попадал в приоритетную для эвакуации категорию) давало возможность сесть на поезд, а по месту прибытия получить продовольственные карточки.

Начиная с 5 июля 1941 года, на основных железнодорожных узлах были открыты эвакуационные пункты. Уже к 18 июля их насчитывалось 120. Эти пункты принимали эшелоны, выдавали хлеб и кипяток, в некоторых из них были столовые и душевые.

Однако основная часть беженцев уходила на восток самостоятельно. Дороги были переполнены, а на некоторых участках наступающие немецкие части даже обгоняли отступающие гражданские колонны.

Расселение беженцев зависело от того, эвакуировались они с предприятиями или самостоятельно. Основная часть промышленности была перенаправлена на Урал. Те же, кто эвакуировались сами, могли выбирать место жительства. Нередко преимущество отдавали сельской местности, потому что там проще было достать еду.

Условия жизни в эвакуации были разными. Для сотрудников эвакуированных предприятий строили бараки, на первом этапе обходились палатками. Роль перегородок в бараке выполняли простыни, картонные или деревянные конструкции. В некоторых населенных пунктах эвакуированных подселяли в квартиры и дома к местным жителям.

Продовольственные карточки не гарантировали качественного довольствия. Неработающие люди получали по ним 200 граммов хлеба в день. Привилегированным неработающим категориям людей, а также детям в детских учреждениях полагалось 600 граммов в день. Работающие, как правило, получали от 600 до 800 граммов – в связи с этим большинство подростков в эвакуации, начиная с 12–13 лет, стремились попасть на работу.

Ковали победу в тылу

Моя бабушка, Александра Васильевна Савченко, – одна из тех самоотверженных женщин, которые с первых дней войны заменили своих мужей, отцов и братьев на заводах и в колхозах и которые, как бы громко ни звучали эти слова, ковали Победу в тылу.

Родилась моя бабушка и всю жизнь прожила в Нязепетровске. Ее старший брат в первые дни войны был призван на фронт. И погиб в бою на Курской дуге. Бабушка осталась с сестрой и мамой.

Было очень тяжело. Как и всем тогда. Работали все от мала до велика не покладая рук. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» был не просто словами, он стал законом жизни для каждого советского человека.

В 1942 году совсем юной, ей было всего 14 лет, бабушка пришла работать на завод им. Калинина. «Резали бумагу, заворачивали в нее бомбы и складывали их в ящики. Большие бомбы были очень тяжелые, поэтому приходилось их перевозить трем-четырем подросткам, так как сил у них не хватало», – вспоминает она.

600 граммов хлеба в день была плата за тяжелый труд.

И рассказывает, как разгружали вагоны с углем, строили железную дорогу от завода до железнодорожной станции Нязепетровская. Когда бабушка выучилась на контролера ОТК, стало немного легче. Она проверяла качество производимых бомб, затем ее перевели в контору, и она прошла обучение на копировщицу «Это сейчас „ксерексы“, а тогда их не было», – улыбаясь, коверкая это трудное для нее слово, говорит бабуля.

Всю войну проработала бабушка на заводе. И говорит, что нельзя описать словами ту радость, которую испытала она 9 мая, когда пришла долгожданная победа.

Александра Васильевна Савченко

Бабушка награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Сорок лет отработала она на заводе им. Калинина, оттуда и ушла на пенсию. Не забывают бабушку районный совет ветеранов, ветеранская организация краностроительного завода – приглашают на чаепитие в День Победы, иногда навещают.

«Это очень приятно, что о нас помнят», – со слезами на глазах говорит бабушка.

Мусина Татьяна Сергеевна

Марш «Прощание славянки»

22 июня 1941 года. Рано утром с крыльца нашего дома слышу звуки моторов и стрельбу со стороны границы. Я почему-то понял – война.

Мой папа пограничник. Наша воинская часть – на границе с Польшей недалеко от Минска. А папу еще зимой направили учиться в Москву на курсы усовершенствования командного состава, или КУКС.

К дому подъехали полуторки. Шофера откидывают борта. Говорят, что нужно увезти гражданских куда-нибудь в глубь страны. В каждой машине бочка с бензином. Еще по ящику с винтовками и цинки с патронами. Я знаю, что каждая жена командира хорошо стреляет, их этому учили, не жалея патронов. А на кабине первой машины установлен пулемет «максим».

Мама быстро ходит по квартирам и торопит женщин на погрузку:

– Много вещей не брать. Недели через две-три вернемся.

А бабушка расстелила скатерть на полу. Складывает на нее одежду, белье, еще что-то. Связывает противоположные углы скатерти. Потом и вторую пару углов. Такой шар называется «узел». Их у нас два или три.

Маму назначили начальником автоколонны, потому что мама – женорг нашей части. На эту должность выбирают жены командиров на своем собрании. Оплаты не положено. Это общественная работа. У мамы есть именной пистолет за содействие в задержании нарушителя границы.

Стрельба от границы слышнее. Машины загружены. Поехали.

Мы с бабушкой в кабине. Мама в кузове. Дорога петляет по лесу. Впереди выходят из кустов трое красноармейцев с винтовками. Голосуют.

– Валя! Что делать? – кричит в открытое окно водитель и сигналит.

Солдаты все ближе. Один из них вскинул винтовку.

Близниченко Валентина Васильевна

– Вперед! – кричит мама. Над головой у нас застрочил «максим».

Красноармейцы расступились. Мы проехали мимо. Мама из пулемета дала очередь над головами людей на дороге.

На остановке мама ответила на бабушкин вопрос о стрельбе:

– А если в кустах еще солдаты, которые хотели захватить машины? Здесь же должны быть пограничники. А у этих армейская форма. Или если это немцы? Пришлось стрелять. Пока едем, мы, при нападении, можем и отстреляться. А на остановке? Женщины штыками отбиваться не умеют. Тогда нас просто из машин вытолкают. Нет, людьми рисковать нельзя.

Дом, в котором мы живем на Урале в городе Ирбит, стоит на окраине. Дальше еще три-четыре дома и начинается поле.

Мы играем во дворе на бревнах, от которых, когда надо, мы с мамой отпиливаем дрова. У мамы язва желудка. Это дрова для нашего двора. Мы услыхали приближающуюся музыку духового оркестра. А когда играет музыка, это уже для детворы праздник. Мы, ребятня, побежали на звуки оркестра. Музыканты идут строем по улице в сторону нашего дома и играют марши. Мы побежали рядом со строем. Нам задорно. Идти со скоростью оркестра мы же не можем.

Недалеко от нашего дома оркестр останавливается, отходит с дороги на площадку и снова играет, стоя лицом к дороге.

Мимо оркестра по дороге идет строй новобранцев с котомками за плечами. Он уходит от оркестра. Из города. Уходит от провожающих на пустынную дорогу Оркестр чаще других маршей играет «Прощание славянки».

Ворончихин Алексей Осипович

Ворончихина Валентина Васильевна. Ирбит. 1942 г.

Рядом с оркестром останавливаются провожающие. Это их матери, знакомые. Кто-то машет вслед уходящим парням. Кто-то крестит их. Но почему-то все плачут. Мы, пацаны, считаем, что на войне этих парней ждут подвиги. Но слезы женщин как-то заглушают мысли о подвигах. Ведь время от времени кому-то из знакомых приходят похоронки. И тогда в этом доме люди плачут и долго не улыбаются. А здесь плач, причитания, вскрики женщин продолжаются еще и после того, как оркестр, проводив последнего новобранца, замолкает и возвращается в город. А строй удаляется от нас.

Когда я слышу марш «Прощание славянки», передо мной снова возникает картина проводов тех парней под плач матерей, которые обычно при невзгодах слезы показывают только подушке.

9 мая 1945 года. Как-то я ночью слышу, что кто-то бежит к нашей землянке. Стук в дверь.

– Товарищ старший сержант! Победа! – прокричал сапер дядя Паша.

Мама и отчим открыли дверь.

– Сейчас связисты поймали сообщение. Победа!

Расцеловались. Увидели, что дядя Паша в кальсонах, отчим в трусах, а мама в сорочке. Часы показывают два часа ночи девятого мая 1945 года.

Утром мама пошла на работу в офицерскую столовую нашего Четвертого учебного полка, хотя у нее сегодня выходной. Сегодня точно надо готовить праздничный обед. А мама – шеф-повар.

За столом в нашей маленькой землянке сидят с наградами офицеры, сержанты и рядовые. От выпитой водки они не хмелеют. Все стали чуточку не такими, какими были обычно. Лица их почему-то стали немножко мальчишескими и успокоенными. Иногда кто-нибудь из них вспоминает и рассказывает случай из войны, когда погиб друг. Рассказчик подчас не скрывает слез. Взрослые дяденьки, не стесняясь, плачут. О своих заслугах никто не говорит. Рассказывают о друзьях, об однополчанах.

Вечером на танцплощадке духовой оркестр играет марш «Прощание славянки», приглашая людей на продолжение праздника. Так и наступило ПОСЛЕ ВОЙНЫ.

Анатолий Алексеевич Ворончихин, 13.11.1936 г. р.

Как мы выжили рядом с фронтом

В родной Кочетовке

Когда началась война, мне было 9 лет. Жили мы в 18 километрах от Воронежа, в деревне Кочетовка. Это было всего 30 домов, хаотично разбросанных среди колхозных полей. Рядом протекала речка, местами довольно широкая и глубокая. По берегам ее рос тальник, ивы. Я любовалась ею, когда мы с дедом ходили на рыбалку. Бредень дедушка плел из конопляной нити, скрученной вдвое. Нить бабушка пряла сама на прялке – из выращенной в огороде конопли. Мои родители работали в колхозе. Держали и личное хозяйство: корову, овец, кур и большой огород – аж 40 соток. Иначе было не прожить – в колхозе зарплаты не давали. Через дорогу от нас жили дед с бабушкой и братьями нашего папы – Иваном, Алексеем и Василием. Нас в семье было четыре сестренки, я – старшая.

Начало войны

Отца забрали на фронт. Мы его провожали. Мама несла двухгодовалую Манюшку. Шуре было семь лет, а Нине – пять. На сборном пункте у сельпо шел митинг. Проводили мы отца и отправились домой. Мама держалась спокойно. Она была очень волевая женщина. Оставшись с кучей детей мал мала меньше, она не растерялась. Жить без папы стало скучно – я так это ощущала. Вскоре ушли на фронт и братья отца. Дед и бабушка стали совсем грустные. Наш отец вскоре прислал домой два треугольника – письма с фронта. Это были первые и последние его письма. Дядя Василий, младший в семье, ушел на фронт как только ему исполнилось 18 лет. Вскоре пришла на него похоронка. А через короткое время – еще одна, на Алексея. Сообщили, что был он в партизанском отряде, что захватили его немцы и жестоко с ним расправились.

Проводы на войну

Детство мое кончилось. Кругом было горе и слезы. Страшно даже проходить мимо дома, где жили дедушка с бабушкой. Бабушка все время в голос плакала. Зайдешь в дом, когда она одна, она откроет сундук, расставит портреты сынов, сделанные из маленьких фотографий, сидит, плачет и с ними разговаривает. Я садилась рядом С ней, тоже плакала и просила ее перестать с ними разговаривать. Немного успокаивалась она, когда возвращался дед, Савелий Терентьевич.

Помощь фронту

Дед считался активным колхозником. Как-то во двор привезли несколько возов соломы. Оказалось, что должны пригнать стадо раненых и истощенных лошадей. Животных надо было еще переправить через реку. Они были так слабы, что чуть не утонули. Деду пришлось на лодке помогать при переправе. Пригнали всего 17 голов. Лошади были измучены и, попав во двор, сразу улеглись. Стали мы их выхаживать. У деда имелся запас кормовой свеклы. Он был человек умный и предприимчивый и многое умел делать своими руками. Так он придумал и сделал соломорезку. Я крутила ручку, а дед закладывал снопы соломы. Резаная солома попадала в большой чан, потом мы обливали ее горячей водой и добавляли тертую свеклу. Этим и кормили вверенных нам лошадей. Через два месяца они стали гладкие и здоровые. Скоро прибыли офицеры, этих коней забрали, а нам снова пригнали больных и измученных – на поправку.

Как мы выжили

Колхоз наш назывался «Единение». Перед войной я пошла в школу. Она располагалась в бывшем доме барина Маслова. Дом был красивый, с большим фруктовым садом. Моя бабушка в молодости работала у этого Маслова. Во время войны в доме разместился штаб. Штабные офицеры расселились по всем домам. Жили они и у нас. Мне запомнились два Павла – фамилия одного Пшеничный, а другого – Жаров. Оба в капитанском звании были. Они приносили консервы – кильку в томате, пшено в пачках. Мама варила из пшена кашу. Молока у нас было много. Еще до войны отец купил корову. Боялся, что старовата, будет плохо доиться. На хорошую у него денег не хватило. А корова оказалась чудесная: давала по 20 литров молока в сутки. Звали ее Марусей, была она темно-красная, с белым брюхом и длинной мордой. И эта «старушка» родила нам телочку! Цвета топленого молока, толстенькую и рослую! Умница Маруся помогла нам пережить страшное, голодное время. Молока хватало, чтобы и налог покрыть, и детей накормить. Но и потрудиться приходилось, чтобы запасти корм. Дождей в тех краях мало. Мы с мамой собирали каждую травинку, каждую соломинку. Сушили на зиму всю траву с огорода. А огород весной надо было вскопать лопатой, все 40 соток. Был у нас и фруктовый сад. Но власти обложили непосильным налогом каждое фруктовое дерево. И стали женщины со слезами рубить свои груши и яблони и сжигать их стволы в печках.

Детство кончилось

Я зимой ходила в школу. В классах было очень холодно, и мы сидели на уроках в верхней одежде. Чернила были самодельные, из стержня карандаша. Они замерзали в классе. Поэтому приходилось уносить чернильницу на ночь домой. Тетрадки шили сами – из газет, которые приносили нам военные. По воскресеньям, а иногда и после школы мне приходилось работать за маму, так как сестры были еще маленькие. Зимой в поле мы устанавливали соломенные щиты для задержания снега. Мне было 10 лет, а я работала в бригаде со взрослыми женщинами.

Летом, когда мне исполнилось 11 лет, я уже работала в бригаде вместо мамы – полный день. Помню первое лето, мы занимались прополкой свеклы и подсолнечника. Босиком, при жаре в 40 градусов, я работала наравне со всеми. А утром приходит бригадир и говорит: «Нюрушка, пойдешь молотить на сутки». А маме велит: «Собери ей котомку с продуктами побольше!» Стояла я на молотилке у бункера. Женщины бросают мне снопы. А я обрезаю свясла и толкаю сноп в бункер. Вспоминаю сейчас и думаю: «Ведь совсем ребенок была, все что угодно могло случиться». Ночь. Светится лишь огонек комбайна. Жарко, пот глаза заливает. Стоит комбайнеру чуть приостановить свою машину, как меня начинает клонить в сон. И так до утра. Я чувствовала, что детство мое кончилось. Так я стала взрослой. За рабочий сезон мне начислили 182 трудодня. За труды мои получила восемь килограммов пшеницы, принесла маме. Так что прожить можно было только со своего подворья. Вот мама и старалась. Давили нас налогами безбожно: 400 литров молока, сто яиц вынь да положь! А немцы с самолета бросали листовки. Мы, ребятишки, их ловили:

Меня вызвали на суд,
стою трясуся.
Присудили сто яиц,
я не несуся.

И подпись: Петух.

Вечером, управив все дела, забираемся на печку. Горит лишь фитиль в банке с керосином. Мы сидим, прижавшись друг к другу. Слышим: гудит, пролетая над нами, самолет. А в окошко стук: чей-то голос требует плотнее завесить окна, чтобы летчик не заметил свет и не стал нас бомбить. Мое сердце замирает от страха, а мама нас успокаивает, говорит, что это летят наши самолеты, чтобы нас охранять.

Наши отступают

В 1942 году немцы захватили пол-Воронежа. Весь правый берег. Наши женщины собрались возле штаба. По громкоговорителю старший офицер прочитал приказ Сталина от 28 июля 1942 года. Там было сказано: «Бой идет в районе Воронежа, враг рвется к Сталинграду, хочет любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами». Эту речь мы слушали вечером, а утром тучами пошли через нашу Кочетовку со стороны села Парусное наши войска. Солдаты шли измученные, офицеры оставляли у каждого дома по 20 человек. Досталась такая команда и нам. Бойцы сразу побежали на речку помыться и постирать белье. Потом мама их накормила. Она заранее наварила побольше картошки и свеклы, да еще вынесла горшки с молоком и простоквашей и хлеб, испеченный в русской печке, – с лузгой, тертой свеклой и картошкой. Такой хлеб все мы ели – муки было мало. Отдохнув, солдаты двинулись дальше, на восток. А нас охватило волнение: мы боялись, что немцы придут в наше село. Все припасы на зиму дедушка вывез в село Шуриново, к знакомым. А возле дома выкопал землянку с тремя ходами. Родственники, жившие за рекой, переселились в наш дом. Стало нас 14 человек. В доме деда военные велели снять полы и выкопать котлован, чтобы можно было при необходимости установить орудие.

Хорошие вести

И – о, радость! Стало известно, что наши вывели горожан из захваченного Воронежа и разбомбили Чернавский мост – немцам ход был закрыт. Тут началось наступление советских войск, и мы вздохнули с облегчением. Ребятишки, кто постарше, кричали «ура!».

Как-то зашел наш бригадир Илья и сказал, чтобы мы шли на левый берег Воронежа за мукой – можно брать кто сколько унесет. Все женщины с детьми ринулись на тот берег. Там были элеваторы, где хранился НЗ – неприкосновенный запас. Наши войска перед приходом немцев залили муку керосином. Вот этой-то муки мы и набрали. Мама напекла из нее пышек. Мы ели и отрыгивали керосином. Но ничего, не отравились.

Вернулся с войны мамин младший брат Василий. Инвалидом пришел, без правой руки, а на левой пальцы искалечены. Опять слезы и горе. Отдохнул Василий немного и стал работать старшим на току и заведующим зерноскладом – он был в семье грамотеем.

Мы, ребятишки, пошли как-то на поле собирать колоски после уборки. Смотрим: мчится к нам объездчик. Посадил он нас на телегу, привез на ток, заставил крутить веялку и насыпать собранное зерно в мешки. Так мы трудились до вечера, пока нас не разыскала мама. Она позвала на подмогу Василия, он-то нас и вызволил из «плена».

Возвращение

Уже шел 1945 год, а от нашего отца не было ни слуху ни духу. И вдруг, поздно вечером к нам в окно постучала бабушка, мамина свекровь. Плачет и говорит: «Петя пришел, у нас сидит». Мы всей гурьбой побежали к ним. А наутро собралась вся родня, и папа стал рассказывать, как он попал в плен, жил у немцев, как бежал. Отец попал в плен под Курской дугой. Он рассказывал, что его привезли в немецкий лагерь, – я его рассказ помню от слова до слова. Мне было тогда 13 лет. «Лагерь был окружен колючей проволокой, – говорил отец. – Нас, пленных, было так много, что мы стояли как овцы, прижавшись друг к другу. Потом отдали меня в работники по уходу за скотом. А через полтора года – снова в лагерь. И решил я бежать». Отец трижды бежал из лагеря, его травили собаками, а поймав, нещадно били. Но он снова бежал. Вернулся в строй, участвовал во взятии Берлина и получил за это орден. Я гордилась и горжусь своим отцом: тем, какой он волевой и сильный человек. И горжусь своей страной, которая победила в войне и поднялась из такой разрухи.

Анна Петровна Разина, ветеран труда и труженик тыла, 83 года

Навстречу войне

Я родился в 1931 году в Подмосковье, в Луховицком районе, селе Ловцы. Вскоре после рождения мои родители переехали на постоянное жительство в Москву, и в 1939 году я пошел в 1 класс 416-й московской школы. Мы жили в огромном деревянном 2-этажном доме барачного типа, недалеко от Заставы Ильича. В доме было печное отопление, не было водопровода. Воду брали из водопроводной колонки, которая была на улице. Во дворе дома стояли сарайчики, где хранились дрова, которые завозили с осени.

Всего в доме было около 30 маленьких комнат, в каждой комнате жила одна семья, некоторые были многодетными. Наша семья из 4 человек занимала 10-метровую каморку. Жили очень бедно. Я научился читать с 6 лет. У некоторых наших соседей были книги, поэтому я ходил по дому и просил дать мне почитать. Мне не отказывали. Сегодня я получал «Остров сокровищ», завтра интереснейшую подшивку дореволюционного журнала «Нива», затем арабские сказки и даже философию Гегеля. Читал все, что попадало в руки. Каждую книгу брал в руки с трепетом. Страсть к чтению сохранил на всю жизнь. Когда мне исполнилось 7 лет, мама записала меня в библиотеку, которая находилась недалеко от дома. На всю жизнь запомнил 2 первые книги, полученные в этой библиотеке – «Робинзон Крузо» и «80 тысяч лье под водой» Жюля Верна. Каждой посещение библиотеки было для меня праздником. Я почти не принимал участия в дворовых мальчишеских играх и все свободное время читал.

В 1940 году мой папа, инженер-гидротехник, был направлен на строительство военного аэродрома в освобожденную Молдавию. Через год, в конце мая 1941 года, папа прислал нам вызов на право въезда в Молдавию. Мама оформила в милиции пропуск, и 15 июня, за неделю до начала войны мама, десятилетний я и сестренка 4 лет с Киевского вокзала отправились навстречу войне.

Поездка произвела огромное впечатление. Я не отрывался от окна вагона. До этого я лишь изредка ездил на пригородном поезде в пионерский лагерь. Ехали по Украине: в памяти остались огромные, до горизонта поля созревающей пшеницы, подсолнухов, тянущих золотистые диски к солнцу. Белоснежные украинские мазанки, крытые соломой. Могучие волы, запряженные попарно, медленно шагали вдоль железной дороги, увлекая за собой необычной формы повозку, на которой сидел человек в широкополой соломенной шляпе. Перед моими глазами возникали картины, словно из рассказов Н. В. Гоголя.

Папа встретил нас в Кишиневе. Почему-то осталась в памяти картина огромного кишиневского базара, где, кажется, повсюду продавалась клубника. Дальше мы поехали в г. Бельцы, а оттуда к месту папиной работы. Я не помню названия села, где располагался аэродром. Село стояло на некотором возвышении, а ниже лежала широкая долина, с которой просматривались аэродром, взлетная полоса и ряды истребителей, их было там не меньше сотни. Папа объяснил, что недавно на аэродром перебазировали полк истребительной авиации. Мы поселились в доме, к которому примыкал огромный фруктовый сад. Помню сливовые деревья, усыпанные недозрелыми сливами, и согнутые под их тяжестью ветви.

Ранним утром 22 июня в 4 часа утра мы все проснулись от грохота разрывов и гула самолетов. На низкой высоте летали самолеты с черными крестами на бортах и безостановочно бомбили аэродром. Истребители горели. Ни один наш истребитель не поднялся в воздух. Как я узнал позднее, накануне, в субботу, весь летный состав отправился в Бельцы на отдых (в 10 км от села). Не было даже дежурных пилотов. Весь истребительный полк был уничтожен.

Папа остался в Молдавии, а мы с мамой поехали прочь от войны. Почти месяц мы были в движении – шли пешком, ехали на подводах, попутных машинах. Были под бомбежками, под обстрелами, видели, как по проселочным пыльным дорогам бредут нагруженные узлами женщины, дети, старики и гонят перед собой коров и коз. Картины этого трагического бегства навсегда в памяти. Только мужество и самоотверженность нашей мамы спасли нас с сестрой.

Каким-то чудом добрались до Москвы. Став взрослым, я спросил отца, зачем он позвал нас тогда к себе, ведь вот-вот должна была разразиться война. Отец лишь развел руками.

Мы эвакуировались в Удмуртию, куда папу направили на строительство военного аэродрома, там готовилась линия обороны. В Удмуртии нас поселили в огромный барак, где проживали только эвакуированные семьи. Таких было около 40. Только женщины и дети. Это был интернационал: русские, белорусы, евреи, грузины, татары и др. Жили одной семьей. Делили радость и горе. Папа почти всегда пропадал на строительстве. В 1943 году приехали пережившие блокаду ленинградцы. Страшные подробности узнали мы об ужасах блокадных дней, голоде, бомбежках, потерях родных.

День великой Победы был долгожданным праздником для всех. После войны мы вернулись в Москву, но вскоре переехали в г. Бельцы. Там я закончил 10-летку. Год проработал рабочим в геодезической партии, а в 1950 году поступил в Московский технический институт рыбной промышленности и хозяйства им. А. И. Микояна. 5 лет счастливой, полуголодной студенческой жизни. После окончания института, в 1995 году вместе с женой, которая была моей однокурсницей, по собственному желанию, горя романтикой, мы распределились на Сахалин, где прожили и проработали 43 года. За эти годы я сменил лишь одно место работы. 33 года я проработал в системе Министерства рыбного хозяйства, на предприятии по охране рыбных ресурсов, китов, морских животных, в том числе котиков. Занимался воспроизводством лососевых, кеты и горбуши на 22 рыбоводных заводах. Сферой моей деятельности был контроль за иностранным промыслом рыбы в водах Охотского моря. В основном это был японский промысел.

За время работы я побывал на Колыме, на Камчатке, в Приморье, на всех Курильских островах, На Командорах, избороздил Охотское и Японское моря, прилегающий к Курилам Тихий океан, побывал в Японии. В 1988 году на Сахалине был образован областной комитет по охране природы, там я проработал последние 10 лет. За плечами осталась большая, очень интересная жизнь, наполненная встречами с умными, образованными, интересными людьми, невероятными событиями. Кроме Дальнего Востока удалось немало поездить по Центральной России, от Мурманска и Ленинграда до Астрахани, побывать в Крыму и на Кавказе. Надеюсь, что жизнь прожита не зря.

Юрий Степанович Золотарев, теперь уже дмитровчанин

Землетрясение

Когда началась война, 37-летнего отца забрали в армию, и мы остались – я, мама и младшая сестра. Мне было 16 лет. Не было никаких пособий, жить было не на что. Была земля. Мы сажали картошку, тыкву, сушили сено на зиму. Мы с мамой прятали урожай на зиму в сено на чердаке.

Два года от отца не было никаких вестей. Я уже поступила в Медицинский институт в Алма-Ате без экзаменов, жила в общежитии… а тут мама пересылает мне солдатский «треугольничек», «…сегодня оказался у своих». И все. Ничего не понятно. Это уже 43 год. Я прочла и не знаю, как реагировать. Прошло какое-то время, приходит еще одно письмо – один из подлеченных бойцов увез с собой и бросил в почтовый ящик. Оказывается, отец со своим подразделением оказался в лесу в окружении немцев. Курская дуга. Никто не мог прорваться. Их вытеснили на открытую местность, началась перестрелка, отец спасался ползком… обе ноги у него были прострелены; он выбрался, благодаря нашей операции по спасению окруженцев. Попал в госпиталь. В госпитале его лечили, выписали, дали группу инвалидности.

Маринич Анна Алексеевна

Наконец, папа вернулся домой, и мне, конечно, очень хотелось повидать его. А как я попаду домой? Тогда билет можно было взять только командировочным, должно было быть удостоверение. Я объяснила ситуацию администрации в институте, и мне написали справку. Еду с билетом. И вот – милиция с проверкой по вагонам. Спрашивают – а вы куда? Я говорю – домой. Показала им свою справку. Спрашивают: откуда документ? Объясняю, что папа вернулся с фронта, и мне разрешили его навестить. Справка, говорят, не документ, фальшивая… Меня ссадили с поезда. Еды у меня нет, голодная, в пальто мамином, перешитом на меня. Переночевать негде, на улице февраль. Меня отправили к дежурному милиционеру, посадили к «зайцам». Дежурный стал расспрашивать почему я с ними, со шпаной, а объясняю, я не с ними, я домой еду со справкой из института и билетом. Он меня покормил, а на следующий день посадил на поезд. Появились проверяющие милиционеры, «О! – говорят, – опять она здесь». Но я сказала, с волка две шкуры не дерут – и меня оставили в покое, и я доехала домой. Папа, когда увидел меня, сказал, Боже мой, какая ж ты худая! Трое суток без еды…

Мама начала меня откармливать – сварила кашу из тыквы и кукурузной крупы. Но организм не принял пищу, это было как отравление. Три дня я провалялась, меня рвало, слабость, а мне пора возвращаться обратно в институт, сессия. Я пошла в милицию, мне выдали документы-разрешение, чтоб я вернулась в Алма-Ату на учебу.

* * *

Навестила родителей уже в марте, после окончания первого семестра. Отец вернулся на работу бухгалтером на «Заготзерне». Рабочие привезли 2–3 кг крупы, муки, для родителей, так они все это отдали мне, чтоб я увезла в общежитие. Питались мы тогда скудно. Хлеба 400–500 грамм в день, суп, и каждая карточка только на один день, на следующий снова надо было в очереди стоять. И вот мы с этой крупой не знаем что делать – в общежитии и зимой не топят, электричества нет, есть очень хочется. Как сварить? Придумали таскать куски деревянного забора. Доски длинные. Мы их перебрасывали через канаву, прыгали, чтоб разломить, собирали и проносили с собой под пальто, чтобы нас не задержала дежурная общежития в вестибюле. В комнате поставили два кирпича, под них эти досточки, на кирпичи – кастрюлю, чтобы крупы сварить. Дрова с улицы сырые, огонь то разгорится, то потухнет, крупа подгорает…

* * *

Света у нас в общежитии не было, единственный источник – фонарь госпиталя через дорогу напротив. Госпиталь всегда был хорошо освещен. Как-то раз среди ночи мы заметили, что фонарь начал странно раскачиваться… Тени мечутся по комнате. У нас второй этаж. Оказалось, это было землетрясение. Начало трясти. Мы, кто в чем был, выбежали на улицу. Страшно.

На следующий день в институтской газете писали, что во время землетрясения из женского общежития мединститута вытряхнуло пятерых солдат и трех офицеров…

А летом, когда я приехала на каникулы, смотрю, а мама с животом, в положении, стесняется меня встречать, а папа говорит, показывайся. И к концу года родился мой брат.

Написано со слов Маринин Анны Алексеевны, 1925 года рождения, заслуженного медика, чудесного человека и просто бабушки, прабабушки

Ишимбайский эвакогоспиталь

На территории нашей Башкирии за годы войны было создано 63 эвакогоспиталя. В сентябре 1941-го горком партии и горсовет г. Ишимбай получили приказ организовать приемку раненых. Помещения школ № 1 и 3 заполнили койками, появились операционные и перевязочные, набирался медперсонал. В октябре из Ельца прибыл эшелон с врачами и медсестрами. Санитарки были местные.

В декабре 1941 года прибыл первый состав с ранеными. Тяжело было видеть худых и искалеченных людей с окровавленными бинтами, ослабевших за время пути. В госпитале раненых стригли, мыли, одевали в халаты и начинали лечить. Так в Ишимбае под самый Новый год открылся э/г № 2606.

Начальником госпиталя был майор медицинской службы Пеняев. Раненых и больных лечили хирурги, ортопеды и терапевты. Применялась гимнастика, солнечные ванны, лечебное питание, переливание крови. Врач Рыбаковская успешно воздействовала расплавленным парафином на гноящиеся раны.

Когда не стало хватать мест в палатах, на заводе им. Сталина (ныне ОАО «ИМЗ») сварили двухярусные кровати. Когда не хватало ваты, доставали «кошками» сфагновый мох со дна рек Белая и Тайрук, сушили, обрабатывали и пускали в дело. Из Красноусольска привозили лечебную грязь.

В конце лечения раненые направлялись в батальоны для выздоравливающих. Умерших хоронили на военном участке городского кладбища. Сегодня здесь стоит обелиск с фамилиями 27 погребенных солдат и офицеров Красной армии.

В августе 1943 года четырнадцать госпиталей республики передали в действующую армию. Вместе с врачами и оборудованием э/г № 2606 вошел в состав 1-го Белорусского фронта. Госпиталь лечил бойцов Красной армии в Туле, Брянской области и Белоруссии. В Польше э/г № 2606 встретил День Победы.

Вместо выбывшего госпиталя в Ишимбае в тех же помещениях организуется новый госпиталь № 5920. Его начальником стал подполковник медицинской службы Ивицкий. Главная проблема – где взять кадры? По направлению башвоенкомата в эвакогоспиталь зачисляются врачи и медсестры со всей республики, а также из других уголков страны. Так, например, врач Ламкина приехала из блокадного Ленинграда.

Лечение раненых продолжалось. Перед бойцами с концертами выступали певцы и танцоры, за ними ухаживали школьники и шефы городских предприятий, из района привозили свежие продукты.

Фронт все дальше продвигался на запад. А в тылу страны находились под охраной тысячи военнопленных германской армии и их союзников. Они восстанавливали разрушенное войной народное хозяйство или находились на лечении. В Башкирии спецгоспитали открыли в Уфе, Белорецке и Ишимбае.

Эвакогоспиталь 5920. 1945 г.

Осенью 1944 года по распоряжению руководства раненые бойцы из эвакогоспиталя № 5920 были переведены в другие госпитали БАССР. На их месте организуется спецгоспиталь под тем же номером. Так в городе башкирских нефтяников появились пленные немцы, австрийцы, венгры, румыны, поляки и чехи. К работе приступил новый начальник майор мед службы Алексеев.

Переводчица Анна и санитарка Фрида