Женщина со шрамом Джеймс Филлис

3

Пока они ехали на север, Дэлглиш почти не разговаривал. Это вовсе не было необычно, и Кейт не испытывала неловкости из-за его молчания: ехать в машине с Дэлглишем в согласном молчании всегда доставляло ей редкостное, глубоко личное удовольствие. Подъезжая к окраине Драфтон-Кросса, она сосредоточилась на том, чтобы точно указывать дорогу и задолго до поворота предупреждать о нем, и стала обдумывать предстоящее собеседование со священником. Дэлглиш не стал звонить преподобному Кёртису, чтобы предупредить о приезде: это вряд ли было так уж необходимо, поскольку в воскресный день священника всегда можно найти – если не в храме и не дома, то наверняка где-то в приходе. А неожиданный приезд всегда дает некоторое преимущество.

Адрес, который они искали, – дом № 2 по Балаклава-Гарденс; эта широкая улица начиналась от пятого поворота с Марленд-Вэй и шла к центру города. На шоссе вовсе не был заметен воскресный покой. Движение было напряженным: легковые машины, фургоны, доставляющие товары, целая череда автобусов заполняли блестящую от влаги дорогу. Скрежещущий шум постоянно врывался диссонирующей нотой в непрерывно повторяющийся рев рождественской песни о «Рудольфе, красноносом северном олене», перемежающейся с первыми строфами наиболее известных рождественских гимнов. Не было сомнений в том, что в центре города Винтерфест – зимний праздник – отмечается должным образом официальными муниципальными украшениями, но здесь, в окрестностях менее привилегированного шоссе, владельцами местных магазинов и кафе предпринимались индивидуальные и несогласованные усилия: промокшие под дождем бумажные фонарики, выцветшие полотнища, раскачивающиеся гирлянды лампочек, мигающих то красным, то зеленым, то желтым светом, и, изредка, скупо украшенная елка – все это походило не столько на праздник, сколько на попытку защититься от отчаяния. Сквозь залитые дождем окна машины лица покупателей, казалось, истаивают, бесплотные, словно лица растворяющихся в воздухе привидений.

Всматриваясь сквозь завесу дождя, не перестававшего лить в течение всей поездки, они ехали по главной улице пригорода, ничем не отличающегося от любого из далеко не процветающих захолустных пригородов, не столько лишенного собственных черт, сколько представляющего собой аморфное смешение старого и нового, запущенного и обновляемого. Ряды мелких магазинчиков прерывались жилыми высотками, стоящими поодаль от дороги, за оградой, а недлинный рядок хорошо содержащихся и явно построенных в восемнадцатом веке домов неожиданно и нелепо контрастировал с кафе, продававшими готовую еду навынос, букмекерскими конторами и кричаще раскрашенными вывесками. Прохожие, сгорбившиеся из-за проливного дождя и втянувшие головы в плечи, бродили, как казалось, без определенной цели или стояли, укрывшись под магазинными навесами, глядя на проезжающие машины. Только матери, катившие перед собой детские коляски, обернув прозрачным пластиком их складной верх, двигались с отчаянной и целенаправленной энергией.

Кейт боролась с депрессией, окрашенной чувством вины, которая всегда охватывала ее при виде жилых высоток. Именно в таком высоком, закопченном, прямоугольном ящике – памятнике надеждам властей и безнадежности людей – она родилась и выросла. С самого детства ее главным побуждением было вырваться оттуда, бежать от неизбывного запаха мочи на лестнице, от вечно сломанного лифта, от граффити, вандализма, от грубых голосов. И ей это удалось. Она уговаривала себя, что, вероятно, жизнь в таких высотках стала теперь лучше, даже в старой части города, однако она не могла проезжать мимо, не ощутив, что в результате ее личного освобождения что-то бывшее неотъемлемой частью ее существа оказалось не столько отвергнутым, сколько преданным.

Никто не мог бы проехать мимо церкви Святого Иоанна. Она стояла слева от дороги – большой викторианский храм с господствующим над зданием шпилем, на углу Балаклава-Гарденс. Интересно, как здешние прихожане ухитряются поддерживать это закоптившееся архитектурное уродство? – подумала Кейт. Это явно давалось им с трудом. На высокой афишной доске перед калиткой была укреплена раскрашенная конструкция, напоминающая термометр, которая сообщала, что осталось собрать еще триста пятьдесят тысяч фунтов, а под этим сообщением – слова: «Пожалуйста, помогите спасти нашу церковь!» Стрелка, указывающая на цифру «сто двадцать три тысячи», выглядела так, словно она уже довольно долгое время оставалась неподвижной.

Дэлглиш подъехал к церкви и быстро прошел к входу – посмотреть на доску объявлений. Снова садясь в машину, он сказал:

– Ранняя обедня – в семь, обедня – в десять тридцать. Вечерня – в шесть, исповеди с пяти до семи по понедельникам, средам и субботам. Если повезет, застанем его дома.

Кейт благодарила судьбу, что этот опрос ей не нужно проводить вместе с Бентоном. Долголетняя практика допроса самых разных подозреваемых приучила ее не только к принятой методике, но и в случае необходимости к ее изменению прямо на месте, с учетом широкого разнообразия характерных личностных черт допрашиваемого. Она понимала, когда следует проявить мягкость и чуткость, а когда они могут быть приняты за слабость. Она научилась никогда не повышать голос и не отводить глаза. Но этого подозреваемого – если он окажется таковым – ей будет вовсе не легко опрашивать. Разумеется, трудно представить себе священника в роли подозреваемого в убийстве, но ведь тут могут выясниться какие-то постыдные, хотя и не столь ужасающие причины для того, чтобы он остановился посреди ночи в этом отдаленном и пустынном месте. И как положено его называть в этих обстоятельствах? Кто он? Викарий, ректор, англиканский священник, неангликанский, пастор, кюре? Надо ли обращаться к нему «святой отец»? Она слышала разные обращения в разное время к разным лицам, но всяческие тонкости и, по правде говоря, истинное приятие религии ее страны были не для нее. Утренние собрания в ее средней школе, в старой части города, были всегда намеренно многонациональными, о христианстве упоминалось лишь изредка. То немногое, что она знала о государственной церкви страны, было неосознанно воспринято ею из архитектуры и литературы, а также благодаря картинам, увиденным в крупных музеях и галереях. Она знала о себе, что умна и сообразительна, что жизнь и люди ей интересны, но работа, которую она любила, в основном удовлетворяла ее интеллектуальные запросы. Ее личная вера в честность, доброту, смелость и правдивость в отношениях между людьми не имела под собой мистической основы, да и не нуждалась в ней. Ее бабушка, с такой неохотой ее воспитывавшая, дала ей только один совет в отношении религии, который Кейт даже в том юном возрасте – ей было восемь лет – сочла бесполезным.

Она тогда спросила: «Ба, ты в Бога веришь? – Что за дурацкий вопрос! Незачем раздумывать про Бога в твоем возрасте. Про Бога только одно надо запомнить: будешь умирать, позови священника. Он позаботится, чтоб все с тобой в порядке было. – А вдруг я не буду знать, что умираю? – Люди обычно знают. Ну, у тебя еще будет время о Боге подумать и голову такими вопросами забивать».

Впрочем, в настоящий момент ей не надо было забивать себе голову. А.Д. ведь сын священника, и ему уже приходилось опрашивать пасторов. Кто мог бы лучше его справиться с преподобным Майклом Кёртисом?

Они свернули на Балаклава-Гарденс. Если тут когда-нибудь и были сады, то сейчас от них остались лишь отдельные деревья. На улице еще сохранилось довольно много из длинного ряда террасных домов, однако дом, который они искали, и четыре-пять зданий, что высились за ним, оказались новыми квадратными строениями из красного кирпича. Дом № 2 был больше всех по размеру, с гаражом с левой стороны и с небольшой лужайкой впереди, в центре которой размещалась клумба. Ворота гаража были открыты, в нем стоял темно-синий «форд-фокус» с регистрационным номером W-341 YDG.

Кейт позвонила в дверь. Прежде чем кто-нибудь ответил на звонок, они услышали женский голос, зовущий кого-то, и громкий детский крик. Через некоторое время раздался звук поворачиваемых в замке ключей, и дверь отворилась. Перед ними стояла молодая женщина, миловидная и очень светловолосая. На ней были брюки и широкая блуза, на правом бедре у нее сидел ребенок, а по обеим сторонам за ее брючины цеплялись двое малышек, недавно начавших ходить, – явно близняшки. Они были миниатюрными копиями матери – каждая с таким же круглым личиком, пшеничного цвета волосами, подстриженными челкой, и большими, широко раскрытыми глазами, без смущения уставившимися на незнакомцев оценивающим взглядом.

Дэлглиш извлек из кармана свое удостоверение.

– Миссис Кёртис? Я – коммандер Дэлглиш из Столичной полиции, а это – детектив-инспектор Кейт Мискин. Мы приехали повидать вашего мужа.

Она выглядела очень удивленной.

– Из Столичной полиции? Это что-то новое. Здесь у нас время от времени появляются полицейские, но только местные. Молодежь из высоток порой устраивает неприятности. Они неплохие ребята – здешние полицейские, я хочу сказать. Ну, как бы то ни было, входите в дом. Извините, что заставила вас ждать, но у нас тут замки с двойной защитой. Это ужасно, я знаю, но на Майкла за этот год уже дважды нападали. Нам даже пришлось убрать вывеску, что это – пасторский дом. – И она позвала тоном, в котором не звучало ни ноты беспокойства: – Майкл, дорогой, тут к тебе из Столпола приехали.

Преподобный Майкл Кёртис вышел к ним в облачении, с обмотанным вокруг горла старым университетским шарфом. Кейт обрадовалась, когда миссис Кёртис закрыла за ними входную дверь. В доме было поразительно холодно. Преподобный Кёртис подошел к ним и довольно рассеянно поздоровался. Он выглядел старше своей жены, но, возможно, был не настолько старше, насколько выглядел, его худая, чуть ссутулившаяся фигура разительно отличалась от ее пышущей здоровьем миловидности. Его каштановые волосы, подстриженные монашеской челкой, уже начали седеть, однако взгляд добрых глаз был внимательным и острым, а рукопожатие, когда он здоровался с Кейт, крепким и уверенным. Одарив жену и детей взглядом, полным удивленной любви, он указал на дверь за своей спиной:

– Может быть, пройдем в кабинет?

Комната оказалась больше, чем Кейт ожидала, две балконные двери выходили в небольшой сад. Никаких попыток ухаживать за цветами или подстригать траву здесь явно не предпринимали: все небольшое пространство сада было отдано детям – стояла лесенка для лазания, песочница и качели. Повсюду на траве валялось множество игрушек. В кабинете пахло книгами и, как показалось Кейт, чуть-чуть ладаном. Здесь стоял заваленный бумагами и книгами письменный стол, к стене был придвинут другой – обычный стол, на котором расположились стопки книг и журналов, в современном камине с газовым обогревателем сейчас была включена лишь одна горелка, а справа от письменного стола находилось распятие со стоящей перед ним скамеечкой для преклонения колен. Перед камином они увидели два довольно потертых мягких кресла.

– Я думаю, эти два кресла могут быть вам удобны, – сказал преподобный Кёртис.

Он сел у письменного стола, развернул вращающееся кресло в их сторону и сложил руки на коленях. Судя по выражению лица, он был несколько озадачен, но вовсе не обеспокоен.

– Мы хотели расспросить вас о вашем автомобиле, святой отец, – сказал Дэлглиш.

– О моем старом «форде»? Не думаю, что его могли взять и использовать для совершения какого-нибудь преступления. Для своего возраста он вполне надежен, но передвигается не так уж быстро. Не могу поверить, что его использовали с дурными намерениями. Как вы, вероятно, заметили, он стоит у меня в гараже. И он в полном порядке.

– Его заметили в пятницу, поздно вечером, – объяснил Дэлглиш, – вблизи места, где было совершено тяжкое преступление. Я надеюсь, что тот, кто вел машину, мог увидеть что-то такое, что могло бы помочь нашему расследованию. Возможно, другую машину, припаркованную поблизости, или кого-то, кто подозрительно себя вел. Вы сами были в Дорсете вечером в пятницу, святой отец?

– В Дорсете? Нет, я был здесь, на собрании приходского церковного совета – в пятницу, с пяти часов вечера. Случилось так, что в тот вечер на моей машине ездил не я. Я одалживал ее приятелю. Он отдал свой автомобиль в сервисный центр – подремонтировать и пройти обязательную для старых машин ежегодную проверку, а у него была назначена срочная встреча, которую он никак не мог отменить. Вот он и спросил, нельзя ли ему взять мой «форд». А я сказал, что в крайнем случае, если меня вызовут, поеду на велосипеде жены. Я совершенно уверен, что он будет рад вам всячески помочь.

– А в какое время он вернул вам машину?

– Должно быть, вчера утром, очень рано, еще до того, как мы с женой встали. Я помню, что «форд» был уже в гараже, когда я уходил из дома к ранней обедне – к семи часам. Он оставил записку с благодарностью на приборной панели и залил в бак бензин. Я знал, что он так и сделает, он всегда очень внимателен. Вы говорите – Дорсет? Это не близкий путь. Думаю, если бы он заметил что-то подозрительное или стал свидетелем происшествия, он бы мне позвонил, чтобы рассказать об этом. Но мы с ним фактически не разговаривали с его возвращения.

– Любой человек, оказавшийся вблизи места преступления, может владеть важной информацией, – возразил Дэлглиш, – не понимая, насколько она важна. В тот момент это могло вовсе не показаться подозрительным или необычным. Может быть, вы дадите нам его имя и адрес? Если он живет где-то здесь, мы сэкономили бы время, повидав его сегодня же.

– Это директор средней школы Драфтон-Кросса – Стивен Коллинзби. Вы можете застать его сейчас в школе. Он обычно уходит туда по воскресеньям, во второй половине дня, чтобы спокойно подготовить все к новой неделе занятий. Я сейчас напишу вам адрес. Это совсем рядом. Вы могли бы и пешком туда дойти, если захотите оставить машину здесь. У нас на въездной аллее с ней ничего не случится.

Снова повернувшись вместе с креслом к столу, он вытянул левый ящик и, порывшись там некоторое время, отыскал чистый лист бумаги и принялся писать. Аккуратно его сложив и вручив Дэлглишу, он сказал:

– Коллинзби – наш местный герой. Впрочем, теперь он вроде бы стал даже героем всей страны. Вы, может быть, про него читали в какой-нибудь из газет или по телевизору видели программу по просвещению и воспитанию с его участием? Он – человек просто блестящий. Совершенно помешан на Драфтон-Кросской школе. Тут все основано на принципах, которые, как я себе представляю, большинство людей разделяют, но никто, кроме него, не способен осуществить. Он убежден, что каждый ребенок наделен каким-нибудь талантом, умением или интеллектуальными способностями, которые могут изменить к лучшему всю его жизнь, и что задача школы – открыть в нем и воспитать эти качества. Конечно, он нуждается в помощи, и он втянул в это дело всю нашу общественность, особенно родителей. Я – член попечительского совета школы, так что и я делаю что могу. Даю уроки латыни здесь, дома, двум мальчикам и двум девочкам, раз в две недели. Мне в этом помогает жена нашего органиста – она заполняет мои пробелы. В программе школы латыни нет. Ребята приходят, потому что хотят знать этот язык, и заниматься с ними – не просто большое удовольствие, это еще и польза мне самому. А один из наших церковных старост вместе с женой возглавляет шахматный клуб. У них в клубе есть мальчишки, обладающие истинным талантом к этой игре и огромным энтузиазмом. Причем это те мальчишки, о которых никто никогда и подумать не мог, что с ними удастся чего-нибудь добиться. А если ты стал чемпионом школы, да еще с надеждой сыграть в чемпионате графства, тебе уже не надо добиваться уважения, нося нож в кармане. Простите, что я так разболтался, но с тех пор, как я познакомился со Стивеном Коллинзби и стал членом попечительского совета школы, меня очень интересует школьное обучение и воспитание. И это ведь так ободряет, когда что-то хорошее происходит, несмотря ни на что. Если у вас найдется время поговорить со Стивеном о школе, думаю, вас просто захватят его идеи.

Они все уже поднимались со своих мест, когда преподобный Кёртис произнес:

– Ох, простите меня! Боюсь, я совершенно пренебрег своими обязанностями. Не останетесь ли вы выпить чаю или, может быть, кофе? – Он растерянно огляделся вокруг, словно ожидая, что эти напитки вдруг материализуются из воздуха. – Моя жена может… – Он направился к двери, готовый ее позвать.

Но его остановил Дэлглиш:

– Спасибо, святой отец, но мы должны ехать. Думаю, мы все-таки заберем свою машину. Нам может понадобиться спешно возвращаться. Спасибо, что согласились встретиться с нами, и благодарю вас за помощь.

Они уже сидели в машине, пристегнув ремни, когда Дэлглиш развернул листок бумаги и протянул его Кейт. Отец Кёртис начертил для них аккуратную и подробную схему пути, со стрелками, указывающими расположение школы. Кейт понимала, почему А.Д. решил ехать, а не идти пешком. Что бы ни выяснилось в результате опроса, разумнее было не возвращаться в дом священника, чтобы не подвергаться риску отвечать на нежелательные вопросы отца Кёртиса.

Помолчав с минуту и почувствовав настроение Дэлглиша, Кейт спросила, зная, что он ее поймет:

– Вы думаете, это может плохо обернуться, сэр? – Она имела в виду – плохо не для них, а для Стивена Коллинзби.

– Да, Кейт, думаю – может.

4

Они уже свернули в грохот и плотное движение Марленд-Вэя. Путь был непростым, и Кейт не разговаривала, только указывала Дэлглишу направление, пока наконец он не одолел нужный поворот у второго светофора, и они оказались на более спокойной дороге.

– Как вы думаете, сэр, отец Кёртис позвонит ему, сказать, что мы к нему едем?

– Да. Он человек умный. К тому времени, как мы ушли, он скорее всего уже сопоставил некоторые приводящие в замешательство факты, участие Столпола, наш с вами статус: почему вдруг коммандер и детектив-инспектор, если это – рутинное расследование? Плюс возвращение машины рано утром и молчание его приятеля.

– Но он явно еще не знает об убийстве.

– Узнает, когда прочтет завтрашние газеты или послушает новости. И даже тогда, я думаю, он вряд ли заподозрит Стивена Коллинзби. Но он понимает, что его друг может оказаться в беде, потому-то и постарался выдать нам полную информацию о том, как он преобразил местную школу. Это впечатляющие показания.

Кейт поколебалась, прежде чем задать следующий вопрос. Она знала, что Дэлглиш относится к ней с уважением, и думала, что он даже испытывает к ней привязанность. За многие годы совместной работы она приучила себя сдерживать свои эмоции. Но хотя сутью этих эмоций, как она всегда понимала, была безнадежная любовь к нему, и это чувство по-прежнему жило в ней и будет жить всегда, оно не давало ей права на его ум и душу. Существовал целый ряд вопросов, которые лучше всего не задавать. Но был ли ее новый вопрос из этого ряда?

После молчания, во время которого она не сводила глаз со схемы отца Кёртиса, она спросила:

– Вы ведь знали, сэр, что он предупредит своего друга, но не сказали ему, чтобы он этого не делал?…

– У него в душе, должно быть, не меньше пяти минут шла борьба и без того, чтобы я осложнил ему ситуацию. Наш подозреваемый не собирается бежать.

Еще один поворот. Отец Кёртис оказался слишком оптимистичным, описав школу, как расположенную «совсем рядом». Или дело было в бесчисленных поворотах, в сдержанности ее спутника, в собственных опасениях Кейт по поводу предстоящего опроса, и поэтому поездка показалась ей такой долгой?

Но вот – афишная доска. Кто-то начертал на ней потеками черной краски: «В ИНТЕРНЕТЕ – ДЬЯВОЛ!» Под этой надписью, более аккуратно выписанная, шла строка: «НЕТ НИ ДЬЯВОЛА, НИ БОГА!» Еще ниже – новая надпись, теперь уже красными буквами: «БОГ ЖИВ! См. КНИГУ ИОВА». Это заявление вело к завершающему: «А ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА!..»

– Вполне обычное завершение теологического диспута, но оно редко облекается в столь неприкрыто грубую форму, – заметил Дэлглиш. – Думаю, это и есть школа.

В дальнем конце просторной асфальтовой площадки для игр, окруженной высокой оградой, Кейт увидела викторианское здание из узорного кирпича, облицованное камнем. К ее удивлению, ворота площадки не были заперты. К главному зданию примыкал другой дом – уменьшенная копия первого, но изобильнее украшенная – произведение явно того же архитектора. Их соединял коридорный рукав, очевидно, построенный позднее. Здесь тоже была сделана попытка компенсировать малый размер украшениями. Ряды окон главного здания и четыре ступени из резного камня вели к грозной на вид двери, которая быстро открылась на их звонок, заставив Кейт заподозрить, что директор школы их поджидал. Она увидела перед собой человека чуть моложе средних лет, в очках, почти такого же высокого, как Дэлглиш. На нем были широкие старые брюки и джемпер с кожаными заплатами на локтях. Он спросил:

– Вы сможете подождать минутку? Я запру ворота площадки. Там звонка нет, так что я понадеялся, что вы сами найдете вход.

Через минуту Коллинзби уже снова был с ними.

Он молчал, пока Дэлглиш показывал ему свое удостоверение и представлял Кейт, потом коротко сказал:

– Я вас ждал. Поговорим у меня в кабинете.

Идя за ним через скудно обставленный вестибюль, а затем по терраццовому полу[30] вдоль длинного коридора, Кейт словно вернулась в свою старую среднюю школу: здесь так же слабо, почти нереально пахло бумагой, ребячьими телами, краской и чистящими средствами. Но мелом не пахло. Разве учителя теперь мелом совсем не пользуются? Классные доски уступили место компьютерам, даже в начальной школе. Однако, заглядывая в немногие открытые двери, она не увидела классов. Вероятно, теперь в бывшем доме директора размещались его кабинет и комнаты для проведения семинарских занятий, а также для школьной администрации. Ясно было, что Коллинзби на территории школы не живет.

Он отступил в сторону, давая им пройти в комнату в самом конце коридора. Это помещение служило одновременно и кабинетом, и комнатой для совещаний, и гостиной. Здесь перед окном стоял длинный прямоугольный стол с шестью стульями, книжные стеллажи у левой стены доходили почти до потолка, справа расположился письменный стол директора с его рабочим креслом, а перед ним – два стула. Одна стена комнаты была увешана школьными фотографиями: шахматный клуб, ряд улыбающихся физиономий и перед ними – шахматная доска, а капитан гордо держит в руке небольшой серебряный приз; футбольная команда; команда пловцов; оркестр; актеры рождественской пантомимы, и сцена из спектакля – похоже, из «Макбета». Разве не всегда это бывает именно «Макбет» – краткий, достаточно кровавый, не слишком трудный для заучивания? Открытая дверь позволяла мельком увидеть что-то вроде небольшой кухни. Чувствовался запах кофе.

Коллинзби выдвинул из-за стола два стула и сказал:

– Я так понимаю, что это – официальный визит. Может быть, сядем здесь?

Он сел во главе стола, так что Дэлглиш оказался по правую его руку, Кейт – по левую. Теперь Кейт могла посмотреть на него более внимательно, хотя и довольно беглым взглядом. У него было хорошее лицо, чуткое, с твердой линией подбородка, лицо из тех, что видишь по телевизору в рекламе, предназначенной внушить доверие к хвалебной речи актера, повествующего о превосходстве именно этого банка над его конкурентами, или убедить зрителей, что именно этот автомобиль, который им совершенно не по карману, обязательно вызовет зависть их соседей. Он выглядел моложе, чем ожидала Кейт, вероятно, благодаря неформальной домашней одежде, и даже мог бы, как ей подумалось, проявить некоторую спокойную беззаботность, свойственную молодости, если бы не казался таким утомленным. Его серые глаза, на миг встретившие ее взгляд и сразу же обратившиеся в сторону Дэлглиша, буквально застилала усталость. Но, когда он говорил, голос его звучал на удивление молодо.

– Мы проводим расследование по делу о смерти при подозрительных обстоятельствах, – начал Дэлглиш. – В доме в Сток-Шеверелле – это в Дорсете – была убита женщина. «Форд-фокус» с регистрационным номером W-341 YDG видели припаркованным вблизи этого дома, между одиннадцатью тридцатью пятью и одиннадцатью сорока, в тот вечер, когда эта женщина погибла. Это произошло в прошедшую пятницу, 14 декабря. Нам сказали, что вы одалживали машину как раз в эту дату. Это вы вели тогда машину? И находились ли в Сток-Шеверелле?

– Да. Я там был.

– При каких обстоятельствах, мистер Коллинзби?

И тут вдруг Коллинзби встряхнулся. Он заговорил, обращаясь к Дэлглишу:

– Я хочу сделать заявление. Пока еще – не официальное заявление, хотя я понимаю, что со временем это придется сделать. Я просто хочу объяснить вам, почему я там оказался, и рассказать об этом сейчас так, как события приходят мне на ум, не заботясь о том, как все это прозвучит и какой возымеет эффект. Я понимаю – у вас возникнут вопросы, и я постараюсь на них ответить, но было бы полезнее, если бы я смог рассказать всю правду без того, чтобы меня прерывали. Я собирался сказать… рассказать обо всем, что произошло, своими словами… Но впрочем, какие же еще слова могут у меня быть?

– Скорее всего это и есть самый лучший способ начать, – заметил Дэлглиш.

– Попытаюсь не слишком растягивать свою историю. Она усложнилась, но по сути своей она очень проста. Не стану вдаваться в детали, рассказывая о моем детстве, о родителях, о том, как меня воспитывали. Скажу только, что с самого детства хотел преподавать. Я получил стипендию в средней классической школе, а потом – большой грант графства на обучение в Оксфорде. Изучал историю. Закончив Оксфорд, я был принят в Лондонский университет, чтобы пройти курс подготовки преподавателей, дающий возможность получить диплом преподавателя. Это заняло у меня год. Получив диплом, я решил, что прежде, чем искать работу, мне нужно с годик отдохнуть. Я чувствовал, что слишком долго дышал воздухом учебных аудиторий, что мне необходимо попутешествовать, испытать на себе, как живет окружающий мир, встретиться с людьми разных профессий, из разных кругов общества, прежде чем я начну преподавать. Простите, я забегаю вперед. Нам надо вернуться к тому времени, когда я поступил в Лондонский университет.

Мои родители всегда были бедны – не так, чтобы отчаянно бедны, но каждый фунт был на учете, – и если мне нужны были деньги, я должен был их копить, либо откладывая из гранта, либо работая в каникулы. Так что, когда я переехал в Лондон, мне нужно было найти какое-нибудь дешевое жилье. Центральная часть города была мне явно не по карману, надо было искать что-то поотдаленнее. Один из моих друзей, поступивший в Лондонский университет годом раньше, снимал комнату в Гидиа-Парке – эссекском пригороде Лондона, и предложил мне поискать там. И вот когда я ездил к нему, я увидел на стене табачной лавки объявление о комнате для студента в Силфорд-Грине, всего двумя остановками дальше по восточно-лондонской ветке. В объявлении был указан номер телефона, так что я позвонил и поехал в тот дом. Это была отдельная половина дома для одной семьи, занимал ее портовый рабочий по имени Стэнли Бил, его жена и две дочери – Шерли, которой тогда исполнилось одиннадцать, и ее младшая сестра, восьмилетняя Люси. Еще с ними жила бабушка, мать матери. На самом деле места для жильца в доме не было. Бабушке приходилось спать в одной, правда, довольно большой, комнате с двумя девочками, а мистер и миссис Бил занимали вторую спальню, в задней части дома. Мне выделили самую маленькую комнату, тоже в задней части дома. Но это было дешево, близко от станции, поездка в Лондон занимала мало времени и не представляла затруднений, а я был в отчаянном положении. Однако уже первая неделя оправдала мои худшие опасения. Муж и жена постоянно кричали друг на друга, бабушка – вечно недовольная, неприятная старая женщина, явно раздраженная тем, что ей приходится заниматься воспитанием детей, жаловалась, как только мы с ней встречались, на все на свете: на свою пенсию, на местный совет, на частое отсутствие дочери, на мелочные требования зятя, чтобы она участвовала в расходах на свое содержание. Поскольку я проводил почти весь день в Лондоне да еще долго задерживался в университетской библиотеке, мне удавалось избегать наихудших семейных диспутов. Через две недели после моего переезда к ним, в результате яростной ссоры, от которой сотрясался весь дом, Бил наконец ушел. Я мог бы сделать то же самое, если бы не младшая девочка – Люси.

Он замолк. Молчание все длилось, но никто не произносил ни слова. Он поднял голову и посмотрел на Дэлглиша. Кейт мучительно было видеть невыносимую боль в его глазах. А Коллинзби продолжал:

– Как смогу я описать ее вам? Как смогу заставить вас понять? Люси была очаровательным ребенком. Она была красива, но обладала чем-то гораздо большим, чем красота. Она была грациозна, нежна, отличалась тонкой восприимчивостью. Я стал рано возвращаться домой, чтобы заниматься у себя в комнате и чтобы Люси могла перед сном приходить ко мне. Она обычно стучала в мою дверь и заходила посидеть тихонько и почитать, пока я работал. Я стал приносить с собой книги, и когда я переставал работать, я готовил себе кофе, а ей подогревал молоко, и мы разговаривали. Я старался отвечать на ее вопросы. Мы говорили о книге, которую она прочла. Я и сейчас вижу ее перед собой. Ее одежда выглядела так, словно ее мать отыскала эти тряпки на благотворительном базаре: длинные летние платья посреди зимы, а поверх них – бесформенный джемпер на пуговицах, короткие носки, босоножки. Если ей и было холодно, она никогда об этом не говорила. Иногда в выходные дни я спрашивал у ее матери разрешения взять ее с собой в Лондон – в музей или в художественную галерею. Проблем с этим никогда не бывало, она только рада была, что дочь не будет болтаться у нее под ногами, особенно если она приводила к себе мужчин. Я, разумеется, понимал, что происходит, но ведь это меня не касалось. Я не стал бы жить в этом доме, если бы не Люси. Я ее любил.

И снова воцарилось молчание. Потом он сказал:

– Я знаю, о чем вы собираетесь спросить. Было ли в наших отношениях что-то сексуальное? Могу лишь сказать, что сама мысль об этом была бы для меня кощунством. Я никогда к ней не прикасался с такой мыслью. Но это была любовь. А разве в любви не всегда присутствует что-то физическое? Не сексуальное, но физическое? Наслаждение красотой и грациозностью того, кого любишь? Видите ли, я же – директор школы. Я знаю все вопросы, которые мне зададут: «Совершали ли вы какие-нибудь неподобающие действия?» Как может человек ответить на такой вопрос в наш век, когда даже обнять за плечи плачущего ребенка считается неподобающим? Нет, я никогда не совершал неподобающих действий, но кто же мне поверит?

И снова – долгое молчание. Минуту спустя Дэлглиш спросил:

– Все это время Шерли Бил, теперь носящая имя Шарон Бейтман, жила в том же доме?

– Да. Она – старшая сестра Люси – была трудной, угрюмой, необщительной девочкой. Невозможно было поверить, что они – сестры. У нее была огорчительная привычка пристально смотреть на тебя: просто смотреть, ничего не говоря, этаким осуждающим взглядом, скорее взрослым, чем детским. Думаю, мне следовало понять, что она несчастлива… впрочем, должно быть, я это понимал… но чувствовал, что не в силах этому помочь. Я как-то предложил Люси, когда собирался повезти ее в Лондон, посмотреть Вестминстерское аббатство, взять Шерли с нами, если она захочет. Люси сказала: «Да, пригласите ее». Я так и сделал. Не могу припомнить, какой ответ я получил. Что-то вроде того, что она не хочет ехать в этот занудный Лондон смотреть занудное аббатство с занудным мной. Но я знаю, что почувствовал облегчение: ведь я заставил себя пригласить Шерли, а она отказалась. После этого мне незачем было больше беспокоиться. Думаю, мне следовало понять, что она чувствует: пренебрежение, отверженность. Но мне было двадцать два года, и я был недостаточно чуток, чтобы распознать ее боль или справиться с этой болью.

Теперь вмешалась Кейт. Она возразила:

– Разве на вашей ответственности было справляться с ее болью? Вы же не отец ей. Если дела в семье шли неладно, это были их личные проблемы.

Коллинзби повернулся к ней, кажется, даже с облегчением:

– Именно так я себе теперь и говорю. Но не знаю, верю ли в это сам. Жизнь в этом доме не была спокойной для их семьи – ни для кого из них. Если бы не Люси, я подыскал бы себе другое жилье. Из-за нее я оставался там до конца учебного года. После получения диплома преподавателя я решил отправиться в давно запланированное путешествие. Я никогда до тех пор не бывал за границей, если не считать школьной экскурсии в Париж во время каникул. Так что прежде всего я выбрал места вполне очевидные: Рим, Мадрид, Вена, Сиена, Верона, а потом – Индия и Шри-Ланка. Поначалу я посылал Люси открытки, иногда по две в неделю.

– Вполне вероятно, – заметил Дэлглиш, – что она так и не получила ни одной из них. Мы полагаем, что ваши открытки перехватывала Шерли. Их нашли: они были разрезаны пополам и захоронены у Камней Шеверелла.

Он не стал объяснять, что это за камни. «Но, – подумала Кейт, – разве требовалось это делать?»

– Через некоторое время я перестал посылать открытки, решив, что Люси либо забыла обо мне, либо слишком занята своей школьной жизнью; что мое влияние могло оказаться для нее важным на какое-то время, но не очень продолжительным. Но ужасно вот что: в каком-то смысле я почувствовал облегчение. Мне нужно было делать карьеру, строить свою жизнь, а Люси могла внести в эту жизнь не только радость, но и ответственность. И я искал взрослой любви… разве не все мы в юности этого ищем? Об убийстве я узнал, когда был в Шри-Ланке. В первый миг шок и ужас были так сильны, что мне стало дурно – физически дурно. И конечно, я горевал о девочке, которую так любил. Однако позднее, когда я вспоминал про год, проведенный с Люси, он казался мне сном, и горе мое становилось менее конкретным, превращаясь в скорбь обо всех детях, с которыми плохо обращаются, которых убивают, в печаль о гибели невинности. Возможно, потому, что у меня теперь был свой ребенок. Я не послал соболезнования матери и бабушке Люси. Я никому не упоминал о том, что знал это семейство. Я не чувствовал совершенно никакой ответственности за ее смерть. У меня не было этого чувства. Я все же испытывал некоторый стыд и сожалел, что не попытался поддерживать с ними связь, но это скоро прошло. Даже когда я вернулся в Англию, полиция не разыскала меня, чтобы допросить. Да и с чего бы? Шерли призналась в убийстве, улики были неопровержимы. Единственное объяснение, какое смогли от нее получить, было, что она убила Люси потому, что сестра была слишком хорошенькая.

С минуту все молчали. Потом Дэлглиш спросил:

– Когда Шерли Бил связалась с вами?

– Тридцатого ноября я получил от нее письмо. По-видимому, она смотрела телевизионную программу о среднем образовании, в которой я участвовал. Она меня узнала и записала название школы, где я работал. Где и сейчас работаю. В письме просто говорилось, что она меня помнит и по-прежнему любит и что ей необходимо со мной повидаться. Она сообщила, что работает в Шеверелл-Маноре, объяснила, как туда проехать, и предложила встретиться. Письмо меня ужаснуло. Я не мог себе даже представить, что она имеет в виду, говоря, что по-прежнему меня любит. Она никогда меня не любила, не выказывала ни малейшего признака привязанности ко мне, да и я к ней. Я поступил как человек слабый и неразумный. Я сжег письмо и постарался забыть о том, что вообще его видел. Разумеется, это было абсолютно безнадежно. Через десять дней она снова мне написала. На этот раз в письме содержалась угроза. Она сообщала, что должна увидеться со мной и что, если я не приеду, она нашла человека, который сообщит всему миру, как я ее отверг. Я и сейчас не знаю, какой должна была быть правильная реакция на это письмо. Вероятно, надо было сказать обо всем жене или даже уведомить полицию. Но разве я мог заставить их поверить в истинность моих отношений с Люси? Или с Шерли? Я рассудил, что самое лучшее, по крайней мере для начала, будет повидаться с ней и попробовать разубедить ее в ее иллюзиях. Она предложила мне встретиться в полночь на парковке близ дороги, рядом с Камнями Шеверелла. Она даже прислала маленькую карту, вычерченную очень тщательно. Кончалось письмо словами: «Так чудесно найти вас снова. Мы никогда больше не должны расставаться».

– Письмо у вас? – спросил Дэлглиш.

– Нет. Я опять поступил глупо. Я взял его с собой, когда отправился в путь, и, приехав на парковку, воспользовался автомобильной зажигалкой и сжег письмо. Думаю, я был не в себе с того момента, как получил ее первое письмо.

– Так вы с ней увиделись?

– Да, увиделись. У Камней, как она просила. Я к ней не прикасался, даже за руку не поздоровался. Да она вроде бы и не ждала этого. Она вызывала у меня отвращение. Я предложил вернуться к машине, где нам будет более удобно, и мы сели в машине рядом. Она сказала, что, даже когда я был до безумия влюблен в Люси – это ее выражение, – она меня любила. Она убила Люси из ревности, но теперь она уже отсидела свой срок. Это означает, что она свободна любить меня. Она хочет выйти за меня замуж и родить от меня детей. Все это было сказано очень спокойно, почти без эмоций, но со страшной решимостью. Она пристально смотрела прямо перед собой: не думаю, что хоть раз взглянула на меня, пока говорила. Я как можно мягче объяснил ей, что я женат, что у меня ребенок и что между нами никогда ничего быть не может. Я даже дружбу ей не предложил. Как бы я мог? Моим единственным желанием было никогда больше ее не видеть. Все это было так невероятно, так ужасно!.. Когда я сказал, что женат, она ответила, что это не может помешать нам быть вместе. Я ведь могу получить развод. У нас будут общие дети, а она может воспитывать сына, который у меня уже есть.

Все то время, что он говорил, он не поднимал глаз. Его руки, лежавшие на столе, были плотно сжаты. Теперь он поднял взгляд на Дэлглиша, и они увидели в его глазах ужас и беспредельное отчаяние.

– Воспитывать моего сына! Одна мысль о ее присутствии в доме, рядом с моей семьей, вызывает у меня отвращение и ужас. Мне опять не хватило воображения. Мне следовало почувствовать, понять, в чем она так нуждается. Но все, что я тогда чувствовал, был ужас, непреодолимое стремление оказаться подальше от нее, выиграть время. И я добился этого ложью. Сказал, что поговорю с женой, но что ей не следует ни на что надеяться, так как надежды нет. Это я, во всяком случае, дал ей ясно понять. И тут она сказала «всего хорошего», снова ко мне даже не прикоснувшись, и ушла. Я сидел, глядя, как она скрывается во тьме, следуя за едва заметным лучом фонарика.

– А вы в какое-то время заходили в Манор? – спросил Дэлглиш.

– Нет.

– Она просила вас зайти туда?

– Нет.

– Пока вы находились в припаркованной машине, может быть, вы видели или слышали присутствие кого-то еще?

– Нет, никого. Я уехал, как только Шерли ушла. Я никого не видел.

– В ту ночь в Маноре была убита одна из пациенток. Не сказала ли вам Шерли Бил что-то такое, что могло бы навести вас на мысль о ее ответственности за это?

– Ничего.

– Имя пациентки – Рода Грэдвин. Не упоминала ли Шерли Бил это имя, не рассказывала ли вам о ней или о Маноре?

– Она ничего не говорила, кроме того, что там работает.

– В тот раз вы впервые услышали о Маноре?

– Да, впервые. Видимо, в новостях о нем ничего не было, а в воскресных газетах уж точно ничего. Я бы этого не пропустил.

– Пока – ничего, но завтра утром, вероятно, появится. Вы уже говорили с женой о Шерли Бил?

– Еще нет. Думаю, я был не в себе, надеясь – на самом деле, безнадежно надеясь, – что, может быть, ничего больше не услышу от Шерли, что мне удалось убедить ее, что у нас нет и быть не может совместного будущего. Весь этот инцидент совершенно фантастичный, нереальный, просто кошмарный сон. Как вы уже знаете, я одалживал машину для этой поездки у Майкла Кёртиса, и я решил, что, если Шерли снова мне напишет, я откроюсь ему. Я испытывал неодолимую потребность довериться кому-то, и я знал, что ему хватит мудрости, доброты и рассудительности и он сможет хотя бы посоветовать, как мне поступать. Только после этого я поговорю с женой. Я, разумеется, понимаю, что, если Шерли сделает мое прошлое достоянием публики, это может погубить не только мое настоящее, но и будущее.

Теперь снова заговорила Кейт.

– Только не в том случае, если выяснится истина, – сказала она. – Ведь вы проявили доброту и привязанность к одинокому ребенку, который явно в этом нуждался. А вам в то время было только двадцать два года. Вы никоим образом не могли знать, что ваша дружба с Люси приведет к ее гибели. Вы не виноваты в ее смерти. Никто не виноват, кроме Шерли Бил. Она тоже была одинока и заброшена, но в том, что она несчастлива, не было вашей вины.

– Но я виноват! Не прямо и не желая зла. Если бы Люси не встретилась со мной, она сейчас была бы жива.

Тон у Кейт был настойчивый, голос прямо-таки повелительный:

– Разве? Разве не возникли бы иные причины для ревности? Особенно когда они обе достигли бы подросткового возраста и у Люси появились бы мальчики, ухаживание, любовь? Невозможно сказать, что тогда случилось бы. Нельзя возлагать на нас вину за долгосрочные результаты всех наших действий.

Кейт замолчала. Лицо ее раскраснелось. Она посмотрела на Дэлглиша, сидевшего за столом напротив нее, прекрасно зная, что он сейчас думает. Она говорила так потому, что чувствовала жалость и возмущение, но, выдав эти свои чувства, поступила непрофессионально. Ни одному подозреваемому в деле об убийстве нельзя дать понять, что полицейские расследователи на его стороне.

Теперь к Коллинзби обратился Дэлглиш:

– Мне хотелось бы, чтобы вы записали свои показания, изложив факты так, как вы их нам рассказали. Скорее всего нам придется снова поговорить с вами после того, как мы опросим Шарон Бейтман. Пока что она ничего нам не сообщила, даже своего настоящего имени. А если она свободно прожила в обществе менее четырех лет после выхода из заключения, она должна быть все еще под надзором. Пожалуйста, укажите в показаниях ваш домашний адрес, мы должны знать, как найти вас дома. – Потянувшись за портфелем, он достал оттуда официальный бланк и протянул его Коллинзби.

– Я отойду к письменному столу, – сказал тот. – Там освещение лучше. – И сел спиной к ним. Затем, обернувшись, извинился: – Простите, я не предложил вам кофе или чаю. Если инспектор Мискин не против приготовить его, все необходимое – за той дверью. Мне может понадобиться некоторое время.

– Я сам этим займусь, – сказал Дэлглиш и вышел в соседнее помещение, оставив дверь открытой.

Послышался звон чашек, звук наливаемой в чайник воды. Кейт подождала пару минут, затем прошла в кухоньку – помочь. Посмотрела в небольшом холодильнике – есть ли молоко? Дэлглиш принес в комнату поднос с тремя чашками и блюдцами и поставил одну, вместе с молочником и сахарницей, рядом с Коллинзби, продолжавшим писать. Тот, не поднимая головы, протянул руку и придвинул к себе чашку. Он не взял ни сахара, ни молока. Тогда Кейт перенесла молочник и сахарницу на стол, где теперь молча сидели они с Дэлглишем. Она чувствовала невероятную усталость, но не позволяла себе откинуться на спинку стула.

Тридцать минут спустя Коллинзби повернулся к ним и, передавая Дэлглишу листки, сказал:

– Ну вот, с этим покончено. Я старался ограничиваться фактами. Не пытался найти оправдания, да их ведь и нет. Вы должны видеть, как я это подписываю?

Дэлглиш подошел к нему с листками, и показания были подписаны. Они с Кейт забрали свои пальто и собрались уходить. Коллинзби произнес так официально, словно они были родителями учеников, зашедшими узнать об успехах своих детей:

– Хорошо, что вы пришли в школу. Я провожу вас до дверей. Когда вам снова понадобится поговорить со мной, вы, несомненно, дадите мне знать.

Он отпер дверь и прошел с ними до ворот. Последнее, что они видели, было его бледное, напряженное лицо, смотрящее на них из-за прутьев ограды, словно из-за тюремной решетки. Потом он закрыл ворота, повернулся, решительными шагами направился к школе, вошел в дверь и, не обернувшись, закрыл ее за собой.

В машине Дэлглиш включил свет и достал карту.

– Самое лучшее, – сказал он, – если мы поедем на юг по М-1, потом – по М-25 и М-3. Вы наверняка проголодались. Нам обоим надо поесть, а эти места кажутся мне не такими уж многообещающими.

Кейт вдруг ощутила, что ей отчаянно хочется поскорее оказаться подальше от этой школы, от этого города, от воспоминаний о только что прошедшем часе. Она откликнулась:

– А не можем мы остановиться где-нибудь по дороге? Я хочу сказать – не для того, чтоб всерьез поесть, а чтобы сандвичи купить?

Дождь перестал, лишь порой крупные, тяжелые и вязкие, словно масло, капли падали на капот машины. Когда они, наконец, выехали на шоссе, Кейт произнесла:

– Мне жаль, что я сказала то, что сказала мистеру Коллинзби. Я понимаю, это непрофессионально – симпатизировать подозреваемому. – Она хотела продолжать, но голос у нее сорвался, и она пробормотала только: – Простите, сэр.

Дэлглиш не взглянул в ее сторону. Он ответил:

– Вы говорили так из сочувствия к нему. Испытывать глубокое сочувствие, расследуя убийство, может быть опасно, но вовсе не так опасно, как утратить всякую способность сочувствовать вообще. Ничего страшного не произошло.

Но она не сдержала слез, и он, не сводя глаз с дороги, дал ей возможность тихо плакать. Дорога разворачивалась перед ними фантасмагорией огней: справа – процессией встречных фар, переведенных с дальнего света на ближний, слева – нескончаемым узором габариток движущихся на юг машин, огромных фур, застилающих на время темные живые изгороди и силуэты деревьев, ревом и грохотом целого мира непознаваемых путешественников, захваченных одним и тем же неодолимым влечением. Увидев вывеску «Сервисный центр», Дэлглиш перестроился в левый ряд, а затем съехал на боковую дорожку. Нашел место на краю парковки и выключил двигатель.

Они вошли в здание, сверкающее огнями и красками. Каждое кафе, каждый магазинчик были увешаны рождественскими украшениями, а в углу небольшой самодеятельный хор, на который мало кто обращал внимание, пел рождественские гимны и собирал пожертвования. Дэлглиш и Кейт прошли к умывальным комнатам, затем купили сандвичи и два больших пластмассовых стакана кофе, и вернулись к машине. Пока они ели, Дэлглиш позвонил Бентону, чтобы ввести его в курс дела, и через двадцать минут они были уже в пути.

Взглянув на лицо Кейт, напряженное от стоических попыток не выдать, как она утомлена, Дэлглиш сказал:

– День выдался долгий и до конца еще далеко. На заднем сиденье – плед, если сможете до него дотянуться. Я вас через некоторое время разбужу.

Сам он, когда вел машину, преодолевал усталость, сильно убавив отопление. Если она заснет, ей понадобится плед. Кейт откинула сиденье назад, укуталась пледом, натянув его до самого подбородка, и повернулась лицом к Дэлглишу. Уснула она почти мгновенно. Она спала так тихо, что он едва мог расслышать ее дыхание; лишь изредка она негромко удовлетворенно посапывала, словно спящий ребенок, и глубже зарывалась в плед. Взглянув на ее лицо, с которого все волнения были стерты благословением сна, когда жизнь на краткий миг уподобляется упокоению смерти, Дэлглиш подумал, какое хорошее у нее лицо: не такое уж красивое и, конечно, не тривиально миловидное, но хорошее, честное, открытое, такое, на которое приятно смотреть, лицо, которое останется таким надолго. Много лет, во время расследования, она заплетала свои светло-каштановые волосы в одну толстую косу. Теперь она постриглась, и они мягко лежали у нее на щеках. Он понимал, что ей от него нужно больше, чем он может ей дать, но знал, что она ценит то, что он дает ей: дружбу, доверие, уважение, привязанность. Однако она заслуживала гораздо большего. Примерно полгода назад он думал, что она обрела желаемое. Сейчас он был не так твердо в этом уверен.

Дэлглиш знал, что скоро его Особая следственная группа будет расформирована или поглощена другим отделом. Он примет собственное решение о своем будущем. Кейт получит давно заслуженное повышение – звание и должность старшего детектива-инспектора. А дальше что? В последнее время он чувствовал, что Кейт устала путешествовать по жизни в одиночку.

У следующей станции обслуживания Дэлглиш остановился и выключил двигатель. Кейт не пошевелилась. Он подоткнул плед потуже вокруг ее сонного тела и сам устроился поудобнее для краткого отдыха. Через десять минут он уже снова влился в поток машин, стремившихся сквозь ночь на юго-запад.

5

Несмотря на переутомление и травматичность предыдущего дня, Кейт проснулась рано и полная сил. Накануне, когда они с Дэлглишем поздно ночью вернулись из Драфтона, обычный для группы обзор сделанного за день был весьма интенсивным, но кратким, всего лишь обменом информацией, а не обсуждением выводов, которые могли из нее последовать. Результат аутопсии тела Роды Грэдвин был получен во второй половине дня, уже перед вечером. Отчеты доктора Гленистер всегда бывали исчерпывающими, однако этот был несложным и не неожиданным. Мисс Грэдвин была женщиной здоровой, со всеми возможностями здорового человека, и вполне могла надеяться на успешное осуществление своих планов. Именно два ее фатальных решения – избавиться от шрама и лечь на операцию в Шеверелл-Манор – привели к шести жестким и неопровержимым словам заключения: «Смерть от асфиксии, вызванной удушением руками». Когда вместе с Дэлглишем и Бентоном Кейт читала отчет, ее охватила знакомая волна бессильного гнева и жалости из-за бессмысленно жестокой разрушительности убийства.

А сейчас, быстро одевшись, она обнаружила, что страшно проголодалась и что ей хочется поскорее съесть завтрак из яичницы с беконом и сосисок с помидорами, приготовленный для них с Бентоном миссис Шепард. Вечером Дэлглиш решил, что это Кейт, а не он или Бентон, поедет в Уэрем – встречать миссис Рейнер. Куратор позвонила вчера довольно поздно и сообщила, что выедет с вокзала Ватерлоо поездом в восемь ноль пять и надеется прибыть в Уэрем в десять тридцать.

Поезд пришел вовремя, и Кейт было нетрудно узнать миссис Рейнер среди немногих сошедших с поезда пассажиров. Здороваясь, она пристально посмотрела в глаза Кейт и пожала ей руку, коротко покачав ее вверх-вниз, будто это официальное телесное касание было окончательным закреплением предварительно заключенного договора. Она была ниже ростом, чем Кейт, полноватая, с квадратным, с очень чистой кожей лицом, выражение силы которому придавали волевые очертания рта и подбородка. Ее темно-каштановые волосы, с отдельными седыми прядями, были хорошо и, как понимала Кейт, недешево подстрижены. При ней не было обычного бюрократического символа – портфеля: вместо него у нее на плече висела большая холщовая сумка на длинных бретелях, с затягивающимся на шнурок горлом. Кейт подумалось, что все в ней говорит об авторитете власти, осуществляемой спокойно и уверенно. Она напомнила Кейт одну ее школьную учительницу, миссис Батлер, сумевшую преобразовать вселявший во всех ужас четвертый класс в группу существ, ведущих себя более или менее цивилизованно, всего лишь в результате убежденности, что в ее присутствии они никак иначе вести себя не могут.

Кейт, как принято, спросила миссис Рейнер, хорошо ли она доехала. Та ответила:

– Я получила место у окна, а рядом не было ни детей, ни громкоголосых маньяков с мобильными телефонами. Сандвич с беконом из вагона-буфета был свежий, и мне понравился пейзаж за окном. Для меня это и значит – хорошо доехать.

В машине они не говорили о Шерли – теперь Шарон, – хотя миссис Рейнер расспрашивала о Маноре и о людях, там работавших, скорее всего затем, чтобы представить себе картину происходящего. Кейт догадывалась, что все важное та оставляет до встречи с Дэлглишем: не было смысла повторяться, да и могли бы возникнуть недоразумения, если бы пришлось о чем-то говорить дважды.

В Старом полицейском коттедже миссис Рейнер, радушно встреченная Дэлглишем, отказалась от предложенного ей кофе, но попросила чаю, который тут же приготовила для нее Кейт. Пришел Бентон, и все четверо уселись вокруг низкого столика у камина. Дэлглиш, перед которым на столике лежала папка Роды Грэдвин, коротко объяснил, как группа узнала о настоящем имени Шарон Бейтман. Затем он передал папку миссис Рейнер, которая молча, без каких бы то ни было комментариев, вгляделась в фотографию размозженного лица Люси. Несколько минут она разглядывала содержимое папки, потом закрыла ее и протянула обратно Дэлглишу, сказав:

– Интересно было бы выяснить, как Рода Грэдвин сумела получить некоторые из этих материалов. Однако, поскольку она умерла, мне представляется, что мало смысла начинать расследование по этому поводу. В любом случае не мне следует этим заниматься. Разумеется, с нашей стороны не было такого, чтобы какие-то сведения о Шарон публиковались и, пока она не стала совершеннолетней, существовал судебный запрет на эти публикации.

– А она не уведомила вас о смене работы и адреса? – спросил Дэлглиш.

– Нет. Ей, конечно, следовало это сделать, а мне следовало связаться с домом для престарелых еще до сегодняшнего дня. В последний раз я виделась с ней – по обоюдной договоренности – десять месяцев назад, когда она еще там работала. Шарон, по-видимому, уже тогда решила переехать. Она скорее всего постарается оправдать свое молчание тем, что не хотела мне сообщать о смене работы и не видела в этом необходимости. Мое же оправдание, менее неоспоримое, будет обычным: слишком тяжелая рабочая нагрузка и реорганизация, связанная с разделением сфер ответственности в министерстве внутренних дел. Как принято теперь говорить, Шарон проскользнула сквозь сеть.

«Проскользнула сквозь сеть, – подумал Дэлглиш, – прекрасное название для современного романа».

– Вы не особенно о ней беспокоились? – спросил он.

– Не особенно, если рассматривать ее с точки зрения ее опасности для общества. Ее не выпустили бы, если бы комиссия по условно-досрочному освобождению не сочла, что она не опасна ни для себя самой, ни для других. Она не причиняла никакого беспокойства, когда находилась в заключении в Мурфилд-Хаусе, и с тех пор, как вышла на свободу, с ней не было проблем. Если я о чем и беспокоилась – и все еще беспокоюсь, по правде говоря, – так о том, чтобы найти ей подходящее место работы, которое поможет ей построить свою жизнь. Она всегда сопротивлялась тому, чтобы подвергнуться обучению в какой бы то ни было форме. Работа в доме для престарелых не была долговременным решением проблемы. Ей необходимо быть с людьми ее возраста. Однако я ведь здесь не для того, чтобы обсуждать будущее Шарон. Я понимаю, что из-за нее у вас возникли проблемы с расследованием. Куда бы она ни отправилась, мы обеспечим вам возможность встретиться с ней, если вам понадобится ее допросить. Как она вела себя – согласилась сотрудничать с вами?

– У нас не было с ней проблем, – ответил Дэлглиш. – Пока еще у нас нет главного подозреваемого.

– Что ж, ясно, что ей нельзя здесь оставаться. Я постараюсь договориться, чтобы ее поместили в общежитие, пока мы сможем найти ей что-то более постоянное. Надеюсь, что смогу послать за ней кого-нибудь через три дня. Я, разумеется, буду поддерживать с вами связь.

– Она когда-нибудь говорила, что сожалеет о том, что сделала? – спросила Кейт.

– Нет, это как раз и было проблемой. Она всего лишь твердит, что не сожалела, когда сделала это, а какой же смысл сожалеть потом, просто потому, что про тебя всё узнали?

– В этом есть определенная честность, – заметил Дэлглиш. – Может быть, поговорим с ней сейчас? Кейт, будьте добры, найдите Шарон и приведите ее сюда.

Им пришлось ждать, пока Кейт с Шарон появятся, и, когда пятнадцать минут спустя они вошли в коттедж, причина задержки была очевидна. Шарон постаралась выглядеть как можно лучше. Вместо рабочего халата на ней были юбка и джемпер, волосы она расчесала и пригладила щеткой так, что они блестели, а еще она накрасила губы. В каждом ухе у нее сверкала позолоченная серьга. Вошла она в комнату довольно воинственно, но с некоторой осторожностью, и села напротив Дэлглиша. Миссис Рейнер поставила свой стул рядом с ней, указав тем самым, как поняла Кейт, на кого направлены ее профессиональные заботы и лояльность. Сама Кейт села рядом с Дэлглишем, а Бентон с блокнотом расположился у двери.

Войдя в комнату, Шарон не выказала удивления при виде миссис Рейнер. Сейчас, устремив на нее пристальный взгляд, она произнесла без видимой неприязни:

– Так я и знала, что вы раньше или позже тут объявитесь.

– Это случилось бы раньше, Шарон, если бы ты сообщила мне о смене места работы и о смерти мисс Грэдвин – что, разумеется, тебе и полагалось сделать.

– Ну, я собиралась, но попробуй тут сообщи чего-нибудь, когда легавые по всему дому крутятся и каждый за мной следит. Если бы они увидели, что я звоню, спросили бы – зачем? Да все равно, ее убили-то ночью в пятницу.

– Ну что ж, сейчас я здесь, и есть кое-какие детали, которые нам с тобой надо будет обсудить наедине, но прежде всего коммандер Дэлглиш хочет задать тебе несколько вопросов, а я хочу, чтобы ты пообещала мне отвечать на них правдиво и полно. Это важно, Шарон.

– Вы имеете право, мисс Бейтман, – вмешался Дэлглиш, – попросить, чтобы здесь присутствовал адвокат, если вы сочтете это необходимым.

Шарон устремила на него пристальный взгляд:

– С чего это я сочту это необходимым? Зачем мне адвокат – я ничего плохого не сделала. Во всяком случае, здесь со мной миссис Рейнер. Она присмотрит, чтоб вы никаких штучек-дрючек тут не устраивали. И я вам все, что знаю, рассказала тогда в библиотеке, в субботу.

– Не все, – возразил Дэлглиш. – Вы тогда не сказали, что выходили из Манора вечером в пятницу. Нам теперь известно, что вы выходили. Вы вышли встретиться с кем-то примерно в полночь, и мы знаем, кто это был. Мы беседовали с мистером Коллинзби.

Вот теперь Шарон изменилась. Она вскочила со стула, но тут же снова на него опустилась и схватилась за край столика. Лицо ее залила краска, обманчиво мягкий взгляд исчез, глаза расширились и, как показалось Кейт, превратились в темные озера гнева.

– Вы не сможете повесить это на Стивена! Он не убивал ту женщину! Он никого не мог бы убить! Он хороший, он добрый… и я люблю его! Мы собираемся пожениться.

– Но это невозможно, Шарон, – мягко сказала миссис Рейнер. – Мистер Коллинзби уже женат, у него есть ребенок. Я думаю, что, попросив его вернуться в твою жизнь, ты поступала так, находясь в мире фантазий, сновидений. А теперь нам нужно посмотреть в лицо реальной действительности.

Шарон все смотрела на Дэлглиша. Он спросил:

– Как вы обнаружили, где находится мистер Коллинзби?

– Увидела его по телику, а то нет, что ли? Смотрела у себя в комнате, после обеда. Только включила, как вижу – он. Потому и не бросила смотреть. Программа – скучища была, про образование, но я увидела Стивена, услышала его голос, и он был все такой же, только постарше. В программе говорилось, как он всю ту школу изменил, так что я записала ее название и письмо прямо туда послала. Только на первое он так и не ответил, так что я другое ему послала и сказала: вам лучше со мной встретиться. Это важно было.

– Вы ему пригрозили? – спросил Дэлглиш. – Написали, что либо он с вами встретится, либо вы расскажете кому-то, что он снимал у вашей семьи комнату и знал и вас, и вашу сестру? Не причинил ли он вам вреда?

– Он никакого вреда Люси не причинил. Он ведь не педофил какой-нибудь, если вы так про него думаете. Он ее любил. Они вечно чего-нибудь читали вместе у него в комнате, или выходили куда-нибудь вкусного поесть, или что посмотреть. Ей нравилось с ним быть, только она его не любила. Она просто любила всякие вкусности и развлечения. И она ходила к нему в комнату, потому что это лучше, чем со мной и с бабулей на кухне быть. Бабуля вечно к нам придиралась. Люси говорила, что ей со Стивеном скучно. А мне он нравился. Я его любила. Я всегда его любила. Я уж и не думала, что снова его увижу, но теперь он опять есть в моей жизни. Я хочу быть с ним. Я знаю, что могу сделать его счастливым.

Кейт все ждала, не упомянет ли кто-то из них – Дэлглиш или миссис Рейнер – убийство Люси. Ни тот, ни другая и словом об этом не обмолвились. Дэлглиш сказал:

– Итак, вы договорились с мистером Коллинзби, чтобы он встретился с вами на парковке у Камней Шеверелла. Мне нужно, чтобы вы рассказали точно, как это было и что произошло между вами.

– Так вы ж сказали, что виделись с ним. Он, наверное, рассказал вам, как это было и что произошло. Не вижу, зачем мне все это снова вам повторять. Ничего не произошло. Он сказал, что женат, но собирается с женой поговорить, о разводе попросить. А потом я пошла обратно в дом, а он уехал.

– И это все? – спросил Дэлглиш.

– Ну так мы ж не собирались всю ночь в машине просидеть, верно ведь? Я просто посидела рядом с ним, и все. Мы не целовались, ничего такого не было. Незачем целоваться, если любишь по-настоящему. Я знала – он правду говорит. Знала – он меня любит. Так что через некоторое время я встала и пошла назад, в дом.

– Он пошел с вами к дому?

– Нет, не пошел. С чего бы вдруг? Я же знала дорогу, а то нет, что ли? Во всяком случае, ему хотелось поскорей уехать, я это почувствовала.

– Он никогда не упоминал имя Роды Грэдвин?

– Конечно, нет. С чего бы вдруг он заговорил о ней? Он с ней никогда и знаком-то не был.

– А ключи от Манора вы ему не давали?

Тут Шарон вдруг снова рассердилась:

– Нет, нет, нет и нет! Он никогда меня про ключи не просил. Зачем они ему? Он и близко к Манору не подходил. Вы стараетесь убийство на него повесить, потому как вы всех других в Маноре защищаете: мистера Чандлера-Пауэлла, сестру Холланд, мисс Крессет – всех этих! А убийство на Стивена и на меня повесить!

Дэлглиш спокойно ответил ей:

– Мы здесь не для того, чтобы повесить преступление на невиновных. Наше дело – найти виновного. Невиновным нечего бояться. Но мистеру Коллинзби может грозить беда, если станет известна ваша история. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Мир, в котором мы живем, не такой уж добрый, и люди могут с большой легкостью неправильно истолковать дружбу между ним и вашей сестрой.