Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина

После диплома

В июне 1973 года я получила диплом о высшем образовании. Итак, можно было подвести итоги. Что имелось в моих активах?

Прежде всего, молодость — мне было 22 года — и огромное желание работать, заниматься дальше наукой… Я даже знала, чем именно хотела бы заняться: лексикологией и психолингвистикой. Помимо основного диплома я, занимаясь все годы в научном студенческом обществе психологией, получила специализацию по этому предмету. Кроме того, я закончила Госкурсы иняз (испанский язык), читала по-немецки, по-сербохорватски, по-польски.

Я печатала на машинке с огромной скоростью.

Я была полна энтузиазма и верила, что пригожусь стране со всеми своими честными знаниями и умениями.

Но я не пригодилась. В общем-то, я никому не нужна была даром. То есть — теоретически — во многие места требовались люди с дипломом и с другими моими данными. Но когда я приезжала, протягивала свой диплом и паспорт, выражение лиц у людей менялось, и оказывалось, что да, человек им нужен был, но вот только что, понимаете ли, взяли… Буквально пять минут назад.

Не надо было быть ясновидящей, чтобы понять причину. Фамилия моя работодателей не устраивала. Я почти ежедневно в течение трех месяцев ездила по разным гипотетическим местам работы, которые подсказывали наши знакомые доброжелатели. Все — мимо.

Не буду описывать свои чувства. Это лишнее.

Скажу только: мне казалось очень стыдным жить за счет Танюси. Ну, это просто неприлично было. Родители ничем помогать не собирались. Я была взрослой, с высшим образованием. Да я и не осмелилась бы у них попросить. Собственно, папа по настоянию своей жены перестал мне помогать сразу после того, как мне исполнилось восемнадцать. Ну, и правильно. Я подрабатывала всегда. А тут что-то совсем край пришел. Меня даже в школу не взяли, хотя там точно требовались учителя русского языка. Дело в том, что начался массовый выезд евреев в Израиль, а у начальства из-за отъезжающих возникали неприятности. Поэтому брать по своей воле на работу человека с говорящей фамилией было слишком большим риском.

Я стала сникать. Вообще-то я держалась долго, бодрилась. Но тут что-то мне стало плоховато.

Танюся, видя происходящее, задумчиво сказала как-то:

— Может быть, тебе взять материнскую фамилию?

— А может, мне в Израиль уехать? — возмутилась я.

Такой мысли не допускали ни она, ни я. Но мысль возникла. От очень плохой жизни.

В конце концов нашлась какая-то контора в районе Арбата, где требовалась секретарша. Я была готова — и с радостью — идти в секретарши.

Пришла на очередную пытку, не ожидая ничего хорошего. Меня встретил сам начальник этого заведения (жаль, совсем не помню, что это было за место — память сработала четко, стирая кошмарные воспоминания). Это был красивый человек в возрасте моего отца. На пиджаке его я увидела орденские планки. Фронтовик.

Он смотрел на мои дипломы, анкету, на меня. Потом сказал:

— Взять-то я вас возьму. Но как же вам будет работаться тут? На этой должности?

— Прекрасно будет работаться, — сказала я.

Я видела, что он мне сочувствует, и заставила себя не разреветься. Да и не из-за чего было — я же получала работу, на остальное плевать. Семьдесят пять рублей в месяц! И я больше не сижу на шее у тети. Что еще нужно для счастья?

А вечером позвонил наш дальний-дальний родственник, работавший в Союзе кино, и предложил должность нормировщицы в Бюро пропаганды советского киноискусства. За 90 рублей в месяц. Естественно, от такого богатства не отказываются.

Я поехала, написала заявление, меня приняли тут же. В этом заведении фамилией моей испугать кого-либо было трудно. Тем более должность моя — ниже мышиной норы.

Я позвонила тому человеку, который благородно брал меня в секретарши, и сказала, что нашла другую работу.

— По специальности? — спросил он.

— Нет, нормировщицей. Но там зарплата девяносто рублей.

Он меня поздравил. Мы попрощались.

А я вот всю жизнь его помню. Хороший человек.

Выйдя на работу, я ожила. Воспрянула духом.

Мне нужен был передых. Прекращение мучений от чувства, что я тунеядка. Тем более Танюся реально и всерьез очень боялась, что я сижу без работы: существовала уголовная статья. Если человек не работал в течение трех месяцев, его могли отправить на исправительно-трудовые работы за тунеядство. Я уже подпадала под статью.

Мы были совсем одни. И нам было страшно.

Все это время поисков работы я словно вела двойную жизнь. Сказалась моя черта характера, которую я тогда еще не осознавала, а сейчас понимаю вполне. В момент трудностей я полностью замыкаюсь в себе. Я не рассказываю о своих испытаниях и мучениях никому — иначе я просто не переживу всего, что мне выпадает. Я делаю вид, что у меня все хорошо. Это не обман, не притворство. Это такой способ спастись. Так вот — никто из моих подруг и друзей даже не догадывались, через какой ужас я прохожу. Я встречалась с друзьями, ходила в компании, как бы даже развлекалась. Мне говорили, что я прекрасно выгляжу.

Я, стало быть, удар держала.

Работа моя заключалась в том, чтобы, сидя в бухгалтерии, заносить в амбарную книгу адреса, по которым рассылались заказы на продукцию Бюро пропаганды: открытки с фотографиями артистов кино и буклеты. Я целыми днями этим занималась. Такое испытание. Был в нем смысл? Наверное. Только я до сих пор его не постигла. Впрочем, другим приходилось гораздо туже. О чем говорить.

Я все мечтала прежде, что, закончив институт, начну писать — рассказы, повести. С одной стороны, займусь наукой, а параллельно буду писать. Но поиски работы и сидение в бухгалтерии завели меня в тупик. Я была не в состоянии думать вообще. Какое-то время просто существовала. Меня вроде и не было тогда…

В начале 1974 года мне предложили перейти в издательский отдел — там же, в Бюро, на должность корректора. Я обрадовалась — это звучало очень обнадеживающе. И даже зарплата оказалась повыше. На деле я сидела в подвале маленькой типографии и целыми днями почти ничего не делала, работа у меня появлялась редко, от силы раз в неделю что-то надо было откорректировать. Однако зарплату платили.

Еще удивительно: на работу нельзя было опаздывать — трудовая дисциплина! Бежишь бегом, чтобы успеть минута в минуту… А потом сидишь целый день без дела. Так «работали» во многих местах: во всяких НИИ, бюро, конторах…

Жизнь продолжалась. Я теперь жила, ничего не планируя и не понимая, что со мной будет дальше. Встречалась с какими-то молодыми людьми, мне делали предложения выйти замуж, которые для меня звучали совершенно бессмысленно…

Я понимала, что должна отойти от состояния шока. И потихоньку это получалось.

Сколько бы так продолжалось?

У Танюси тем временем начались серьезные проблемы со здоровьем. Она днем как-то держалась, ездила на работу… А к вечеру у нее поднималось давление — катастрофически. И почти каждый вечер приходилось вызывать «скорую». Весь накопившийся стресс, все ее невосполнимые потери, все ее стремление достойно пережить ужасы, трагедии и неприятности — всё проявлялось в этих гипертонических кризах. «Скорая» приезжала, делали уколы магнезии. Через короткое время давление падало, можно было ложиться спать, а я спать почти не могла — от страха за Танюсю. Сидела рядом с ней и слушала: дышит ли.

А дальше…

К началу 1974 года я стала приходить в себя.

Я объяснила себе раз и навсегда: у меня все Хорошо.

Работа — какая-никакая у меня имелась. Я не сидела ни на чьей шее. Одно огорчало: я очень скучала по интеллектуальной деятельности. Казалось бы, на работе, где ничего не надо делать, только присутствовать, можно было бы заняться творчеством. Но — не получалось. Наши типографские женщины с утра громко обсуждали прошедший вечер и ночь с мужьями, планируемые покупки… Потом собирались, шли на близлежащий рынок, покупали еду, готовили обед (!!!), обедали… Душный быт душных теток. У меня не получалось думать. Но, к счастью, удавалось читать.

В начале марта 1974-го выдалось сразу несколько выходных: Женский день плюс суббота — воскресенье. Я собиралась пойти в гости к подруге отмечать 8 Марта.

Надо сказать, что все отмечания чего бы то ни было в те времена сводились исключительно к выпивке. Собирались парни-девушки, выпивали… Разбредались по комнатам. У кого не было пары, продолжал выпивать… Мне всегда жалко было времени на подобное веселье. Скучно непьющему человеку среди пьяных. А — повторю — поколение наше пило. И очень крепко. И малообразованные, и студенты, и молодые специалисты… То ли от скуки, то ли от безысходности… Не берусь анализировать. Только констатирую факт.

В любом случае — я обещала быть на вечеринке.

Танюся вдруг взмолилась:

— Помоги мне доехать до Ларисы Ефимовны.

Лариса Ефимовна Трофимова была вдовой ее любимого начальника Захара Трофимовича. Они порой созванивались, но встречались редко. И вот сейчас Танюся собралась навестить Ларису Ефимовну, а одна из-за плохого самочувствия ехать опасалась. Я очень долго отговаривалась, но она так жалобно просила меня… Я подумала: «Ладно, наряжусь на вечеринку, съезжу с Танюсей к ее знакомой, посижу-поскучаю, пока они пообщаются, потом отвезу ее домой, и сразу в свои гости».

Поехали.

…Дверь нам открыл крупный молодой человек в тренировочных штанах с обвисшими коленями, непричесанный. Ха! Тот самый замечательный и примерный мальчик Тёмочка… Вырос-то как!

Он как-то охнул и убежал в свою комнату, впустив нас. Вернулся через пару минут уже в джинсах (то есть при полном параде), умытый…

Танюся и Лариса Ефимовна немедленно удалились, оживленно беседуя, а мы отправились в комнату Тёмы и принялись общаться.

…Он позвонил мне через день после нашего знакомства. Выдерживал время. Я к тому моменту поняла, что влюбилась по уши. Мало того — я думала о том, что встретила человека, от которого мечтала бы иметь детей. Такое чувство — понимание, что встретила отца своих детей — возникло у меня впервые.

Он сказал, что влюбился в меня с первого взгляда.

Мы встречались каждый день. И через месяц подали заявление в загс.

Только после свадьбы мы узнали, что Лариса Ефимовна и Танюся специально организовали нашу встречу, ничего не сказав нам. Решили познакомить, а там — дело наше.

Так и повернулась вся моя жизнь. Случайная неслучайность. Неслучайно, как оказалось, познакомились. И случайно полюбили друг друга.

Я нисколько не опасалась, что мало знаю своего жениха. Ну — разве это мало? Ведь Танюся так хорошо знала и любила семью Захара Трофимовича! А Тёму мне ставили в пример с детства. Казалось бы, лучших гарантий быть не может.

29 июня 1974 года мы поженились и в тот же вечер после праздничного обеда у нас дома в кругу друзей и самых близких уехали на две недели в Гагру.

Тут, между делом, как всегда в жизни, всплывает история судьбы, типичной для предшествующих нам поколений.

В Гагре нам заранее подыскала жилье дочь подруги Ларисы Ефимовны. Подругу звали Тамара Артамонова, она была урожденная дворянка, вышла замуж за офицера Красной армии, родилась у них дочь Иоланта. Муж Тамары был боевым офицером, преподавал в Академии имени Фрунзе. Тамара любила общество, устраивала у себя на роскошно обставленной даче застолья. А Иоланта в начале 50-х стала встречаться с американцем. (Помните судьбу актрисы Зои Федоровой? — Ну вот, не одна она такая была.) Видимо, в связи с этими встречами за семьей было установлено наблюдение, подослан провокатор. И вот однажды, когда в очередной раз на даче у Артамоновых собрались гости, встал человек, который впервые оказался у них, и произнес первый тост, как полагалось, за Сталина. А Тамара, властная и безбоязненная дама, тут же поднялась и высказалась:

— В этом доме за Сталина не пьют!

Дальше — сценарий известный.

Отца семейства разжаловали, лишили званий и наград за то, что плохо воспитывал жену.

А мать и дочь отправились в лагеря.

Их освободили в конце пятидесятых. На вокзал — встречать старую подругу — смело отправились Лариса Ефимовна с Захаром Трофимовичем.

Я Тамару Артамонову очень хорошо помню: она часто гостила у своей подруги Люси (так называли Ларису Ефимовну близкие). Тамара сохранила жизнелюбие, железную волю, отвагу, активность. Участвовала в работе комитета, касающегося репрессированных. Свою деятельность она объясняла так:

— Понимаешь, Люська, я не могу без общества, мне необходима светская жизнь…

Красавица Иоланта, освободившись, через какое-то время вышла замуж за грузинского режиссера, родила сына.

Вот она-то и устроила нам медовый месяц в Гагре.

Обычная судьба обычных женщин.

Или необычная — необычных?

Вот бы и жить нам поживать да добра наживать.

Ведь как хорошо: ровесники, полюбили, жить есть где, оба с высшим образованием (муж закончил Первый мед)… Совет да любовь! Мама мужа — благословила. Родителей в тот год как раз переводили на новое место службы — в Новосибирск. Мы ждали, что они прилетят на свадьбу, но мы получили телеграмму, что в Новосибирске эпидемия холеры, карантин. Я поверила и всем объясняла, что родителей мужа нет из-за карантина. (Не все мне верили — и были правы, только врала не я, я лишь распространяла ложь.) Просто отец, занимавший высокий пост в армии, опасался девичьей фамилии жены сына.

Лучше бы уж напрямую сказали…

Вскоре выяснилось и другое.

Но об этом — позже.

Родилась у нас доченька.

Я перешла на работу по специальности — преподавателем русского языка для иностранцев в вуз.

Потом родился сынок.

Кафедра, на которой я работала, рекомендовала меня в очную целевую аспирантуру — о таком счастье я не смела даже мечтать…

При этом — фоном — происходили странные вещи.

Фэн-шуй

Вот мы сейчас внимательно прислушиваемся к рекомендациям китайских мудрецов. Как и что нам расставить по углам и в центре, чтобы энергия вливалась и выливалась гармонично и в должном количестве.

Вся эта хрень называется фен-шуй. Ну, типа, ты расставишь все, как положено, картинку повесишь, какую надо куда надо, зеркало навстречу входной двери ни-ни, и все пойдет в дому, как в сказке — «по моему велению, по моему хотению».

Не знаю, может быть, мы чего-то не так поняли, переводя с китайского, или китайцы что-то недоучли… Я у них такой фэн-шуй видела, что хотелось скорее бежать со всех ног куда подальше. Правда, может, на то и было рассчитано… По принципу «бей своих, чтобы чужие боялись»… Да и нам этот принцип фэн-шуя не чужд. Увы.

Короче, что-то там не то… Что-то требуется осмыслить окончательно. И тогда наступит полное счастье. А то пока никак…

Приведу пример из далекой моей ранней молодости.

Я замуж вышла рано. По нынешнем временам — очень рано. И все мне завидовали. Прям так мне свезло — слов нет. Мой жених был сыном генерала. И внуком аж целых двух генералов.

Я тогда этому не придавала никакого значения (по наивности). Ну, генералы — и молодцы. Что мне с того? Я собиралась много учиться, много работать, рожать (много) детей, жить с мужем до старости и умереть, держа его руку в своей. Вот такой у меня фэн-шуй предполагался. Интересно — какую корысть можно усмотреть в этих девичьих намерениях?

Зря я так легко ко всему этому относилась — вот что можно сказать, когда река времен унесла кое-какие обломки моей прежней жизни далеко и безвозвратно.

На каждом генерале (олигархе, а также любом высокопоставленном индивидууме) я бы повесила табличку: «Не подходи — убьет». Они ж не зря корячились, своего в жизни добивались. Им потом требуется особый подход. В общем, это люди с фантазией, так бы я сказала. И никогда не знаешь, про что они фантазируют. Потому как простым смертным сие не ведомо. И еще — они очень начинают бояться за свое имущество. Просто панически. Как не генералы и олигархи, а кошки бродячие на помойке.

С большим удивлением я вглядывалась в быт и нравы неведомого мне племени.

Надо сказать, что один дед моего мужа очень ко мне привязался. Он часто звал нас в гости, ездил ко мне (вернее, теперь уже к нам — муж жил у меня). И старый генерал рассказывал мне (а слушателем я была очень благодарным, готова была часами слушать) об эпизодах своей прошлой жизни. Очень-очень интересных эпизодах. Мы подружились. Хорошо общались.

Есть в этом что-то плохое?

Потом дедушка заболел. Ему было за 80…

Мы поехали в госпиталь навестить. А нас не пустили! Мама-генеральша (то есть — моя свекровь), тяжело переживавшая наше общение со стариком, не велела пускать своего сына с женой (то есть — мной) в палату к больному. Чтоб не беспокоить… А дед ждал, обижался…

Она, как я потом, спустя десятилетия, поняла, очень волновалась из-за наследства. Но все оказалось в полном порядке. Дедушка умер. И никаких шероховатостей с имуществом не произошло.

А я чего-то сильно горевала по деду. Успела к нему привязаться. И вот похороны.

Поскольку он был генералом важным, известным, панихида проходила в Центральном Доме Советской Армии, куда съехались члены политбюро и другие официальные лица. Бегал полковник-распорядитель, всех провожал к гробу рассаживал.

Сначала все сидели в общем зале. А потом распорядитель сказал: «Члены семьи пусть пройдут в зал для прощания. А остальные пока сидите тут». Мы с мужем встали. (Кстати, к тому времени у нас уже было двое детей.) И тут свекровь очень громко и четко произнесла, обращаясь ко мне: «Ты за нами не ходи».

То есть — я объявлялась «не членом». Муж устремился вперед.

Мне хотелось попрощаться со своим ушедшим в мир иной старшим другом. И это получилось сделать. Правда, несколько позже.

Однако ситуация мне показалась странной. Обидной. Может, я не права, но если жена сына — не член семьи, что-то в этом есть, а?

Но, как водится у нас, стала я искать причины в себе. Наверное, я чем-то не удалась. Может, происхождением. Может, рылом… Какой-то у меня не тот фэн-шуй. Так мне казалось.

Надо бы мне удивиться тому, что мой муж и отец наших детей отнесся ко всему происходящему как к норме. Поискать в нем причину. И тогда уже что-то решить, понять, осознать. Что именно? Ну хотя бы то, что тебя в любой удобный момент кинут вот так вот, как сейчас. Тоже — закон фэн-шуя, кстати. Один раз претерпишь подобное унижение — будет повторяться и повторяться, пока не разрушат тебя напрочь.

Надо бы… Надо бы…

Но законы фэн-шуя на моей родине постигаются долго и мучительно. С самообвинениями и поисками внутреннего Буратино.

А тут вот увидела картинку. Советую каждому повесить ее у себя дома на стене, чтоб фэн-шуй соблюсти с честью.

На картинке Зигмунд Фрейд, отец психоанализа. И фраза в облачке изо рта, которую он будто бы произносит: «Прежде чем диагносцировать у себя депрессию или пониженное самоуважение, убедитесь, что вы не окружены полными му…аками».

Гениальный закон фэн-шуя.

И мой совет: гоните м-ков прочь. И ваша энергия вернется к вам во всем своем великолепии.

Но мне долго пришлось это дело постигать.

Такие приключения были — обзавидуетесь.

Свидетель преступлений и славы отечества

Я напишу в этой главе о человеке, вошедшем в историю. Он в годы войны командовал Московским военным округом, обороной Москвы на ближних подступах. Легендарный парад в ноябре 1941, с которого бойцы шли защищать Москву, проходил под его командованием. Мне суждено было с ним породниться — это прадед моих детей. Мой младший сын назван в честь него, и стал полным его тезкой — Павел Артемьевич Артемьев.

Знакомство наше произошло почти сразу после нашей с Артемом свадьбы. Вернулись с Черного моря и поехали на улицу Горького, к дедушке и бабушке.

Началось знакомство. Один из первых вопросов — для затравки — о моей девичьей фамилии. Они, конечно, знали, но с чего-то же надо было начать.

Я ответила.

И тогда Павел Артемьевич принялся рассуждать. Он четко и вполне доброжелательно рассказал мне о том, что говорил о евреях товарищ Сталин. Я росла совсем в другой среде, в которой товарища Сталина не цитировали. Мне, собственно, прямо скажем, дела никакого не было до сталинских мыслей. Но что делать? Оказалось, Сталин делил евреев на ненадежных, непоследовательных космополитов и верных коммунистов.

— Например, Каганович, — сказал Павел Артемьевич, — верный и последовательный коммунист.

Я не понимала, почему при первом знакомстве с дедушкой мужа должна выслушивать странные рассуждения о хороших и плохих евреях. Кстати, в гитлеровских концлагерях тоже существовало такое понятие. Хорошим (полезным) евреям позволено было прожить несколько дольше, чем плохим.

Что дальше?

Потом я поняла, что, рассуждая со мной на тему евреев, Павел Артемьевич давал мне понять, что мне надо будет как-то себя проявить, чтобы последователи товарища Сталина могли причислить меня к хорошим.

— А русские, — спросила я, — они как? Делятся или нет? У меня мама русская.

— Иосиф Виссарионович очень любил и ценил русский народ.

Уже хорошо.

Потом эта тема развеялась, пошел обычный человеческий разговор. Ефросинья Никифоровна накрыла на стол, пили чай…

В общем, знакомство прошло в теплой дружеской атмосфере, как принято было тогда говорить. Потом мы часто встречались. Павел Артемьевич приезжал к нам, мы, естественно, ездили к нему. Когда на свет появилась Оленька, одно лето провели у него на даче в Химках… Замечательное лето… Там, в Химках, зародился наш второй ребенок — сын Захар.

Павел Артемьевич много рассказывал о себе и о Ефросинье Никифоровне, с которой прожил всю жизнь — от ранней молодости до глубокой старости. Жена его, в девичестве Нечипоренко, из рода знаменитых казаков Запорожской Сечи, обладала сильным характером и редкой преданностью.

Но — расскажу все по порядку. Кое-где мне придется сделать небольшие экскурсы в детали истории для тех читателей, кто еще не знает, что происходило в нашей стране больше века назад, например.

Волей судьбы прадед моих детей стал свидетелем и участником крупнейших (а часто и загадочнейших) событий истории нашей Родины.

Павел Артемьевич Артемьев родился в русской патриархальной многодетной крестьянской семье 29 декабря 1897 года в деревне Лисичкино (ныне Новгородской области). Здесь столетиями обитали его предки. Из поколения в поколение уклад жизни оставался практически незыблемым, пока не грянули судьбоносные перемены в жизни империи, пока крестьянство, обретшее долгожданную независимость, не принялось нищать и не подалось на заработки в города в поисках лучшей доли. А зачастую даже не доли, а просто — лишнего куска, чтобы прокормить голодные рты. Так поступил отец Павки (так его называли в семье) Артемий Артемьев, отправившийся в Петербург и поступивший рабочим на Путиловский завод. Его трудами кормились более десяти человек.

Когда Павке исполнилось семь лет, отец взял его из деревни к себе, на завод, чтобы приспосабливался к труду и не был лишним ртом в семействе. Тут, в Петербурге, и произошло то, решившее всю судьбу маленького пока еще человека, событие. Отнюдь не частное. Скорее — грандиозный исторический катаклизм, причины и детали которого до сих пор не ясны историкам. И вряд ли будут окончательно прояснены. Хотя в общих чертах все известно. И вполне хрестоматийно.

И правда — ну кто не помнит о событиях 9 января 1905 года? Кровавое воскресенье — спроси у любого, скажет сразу. И чье юное сердце не откликнулось на рассказ школьного учителя о рабочих, шедших с иконами, хоругвями и портретами царя подавать главе самодержавной России прошение об улучшении их ужасной участи, но жестоко, в упор расстрелянных казаками?

Это возмутительное событие, ставшее началом Первой русской революции и — шире — началом конца императорской России поражает своей бессмысленностью.

Лично меня, даже ребенком, даже воспитанным в духе полного неприятия царизма и всего нашего с вами прошлого, в первую очередь взволновали очевидные вопросы: почему царь не вышел к народу, почему открыли огонь по безоружным, почему все это неясно называлось провокацией и против кого, собственно, эта провокация затевалась. Именно потому, что вопросы остались загадкой, эти события не вычеркнуты сознанием, как многие другие исторические факты, а продолжают будоражить и волновать.

К началу 1905 года положение в стране было предельно обострено. Русско-японская война. Потери и унижение армии. Накануне под натиском японцев на Дальнем Востоке пала крепость Порт-Артур. Ослабления и поражения России жаждали не только внешние враги России, но и внутренние «бесы»-разрушители, уже многие годы подтачивавшие основы государственного строя страны. Среди рабочих крупных заводов (не забудем, что рабочие эти были в массе своей вчерашними доверчивыми и основательными крестьянами, плохо сориентированными в новой для них обстановке) велась разрушительная агитация со стороны целого ряда группировок: большевиков, меньшевиков, эсеров-террористов, анархистов и проч., и проч. Положение же рабочих и впрямь было таково, что молчать становилось невозможно: рабский труд, мизерная заработная плата, чудовищные условия труда и быта побуждали к действию даже самых терпеливых и молчаливых.

Январь 1905-го ознаменовался стачкой рабочих Путиловского завода, которая перекинулась на другие промышленные предприятия города. Требования рабочих удовлетворены не были. Надеяться оставалось лишь на царя, который один, по наивной народной вере, мог заступиться и подсобить.

Из петиции рабочих царю: «Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся…

Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии. Всякого из нас, кто осмеливался поднять голос в интересах рабочего класса и народа, бросают в тюрьмы, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу…

Государь! Разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть — умереть всем нам, трудящимся людям России?»

Сейчас, более чем век спустя, можно дать однозначную стилистическую характеристику воззвания: оно носит явно провокационный характер. Темпераментная риторика, отсутствие конкретных фактов и призыв к смерти — все это характерные черты революционной пропаганды, оказавшейся впоследствии весьма действенной.

Однако надо подчеркнуть, что подавляющее большинство рабочего люда, собравшегося в то январское воскресенье на мирное шествие к императору, с текстом петиции знакомы не были и умирать не собирались. Ими двигала вера в доброго царя, не знающего о масштабах произвола и безобразиях, царящих в стране.

Рано утром в часовне Путиловского завода отслужили молебен о здравии царя. Со всех концов Петербурга двинулись люди к Зимнему дворцу. В целом историки называют колоссальное количество участников мирного шествия — около 140 тысяч человек. Шли с иконами, хоругвями, портретами царя, пели молитвы и «Боже, Царя храни». Большинство собралось как на праздничное гуляние: с женами, ребятишками.

Однако в город заранее были стянуты войска и приведена в боевую готовность полиция. Такие же православные русские люди, как и те, кто шли к царю с челобитной.

И произошло непоправимое: свои расстреляли своих — братьев по вере, языку, крови. Великий провидец поэт Максимилиан Волошин писал в 1905 году:

(«Ангел мщенья»)

Гремели залпы, падали один за другим убитые, падали простреленные иконы и портреты государя.

Рабочий Путиловского завода Артемий Артемьев нес на плечах семилетнего сынишку, как и многие рядом. Они надеялись, что детям удастся посмотреть на царя, когда тот выйдет к ним — к своим верноподданным.

Когда зазвучали выстрелы, отец мгновенно среагировал. Он схватил Павла в охапку, перебросил его через ближайшую ограду и приказал лежать, не поднимая головы, что бы ни происходило. Мальчик в точности исполнил приказ: лежал до наступления темноты среди мертвых и раненых. На холоде, свернувшись в клубок и боясь дышать, чтобы не увидели пар изо рта и не добили живого. Потом отец нашел его. Они остались целыми-невредимыми. Но это были уже совсем другие люди.

Мистическое значение этого события в жизни народа трудно переоценить. Произошло убийство веры и надежды. Чем заполняется душа народная и человеческая после подобного опустошения?

Возвращаясь к не решенным в детстве вопросам, приведу следующие факты и соображения. Как ныне известно, царь в тот день в Петербурге не был. Однако надежды рабочих на встречу с ним подогревались тем, что императорские штандарты, приспускавшиеся во время его отсутствия в столице, в тот день были подняты, недвусмысленно обозначая его присутствие. Именно эти предательски поднятые штандарты и отвратили народные массы от царя, не вышедшего к просителям, пренебрегшего страданиями подданных.

Существует также ряд свидетельств того, что не войска начали стрелять первые по безоружным, а, напротив, сначала раздались одиночные выстрелы со стороны толпы, на что и было отвечено огнем.

Кому же нужно было чудовищное кровопролитие? И против кого затевалась провокация, в ходе которой жизни людей были лишь мелкой разменной монетой?

Похоже, что именно государь и был объектом провокации. Он оставался в проигрыше в любом случае. Пребывал бы во дворце и вышел бы к народу, скорее всего был бы убит выстрелом из толпы (деда его, Александра Второго, царя-освободителя выбрали в качестве жертвы «народные заступники» и успешно осуществили задуманное).

В случае его отсутствия достаточно было спровоцировать стрельбу.

Все получилось по замыслам народных растлителей. Лучше нельзя было и представить, ибо штандарты, обозначавшие, что царь рядом и — пренебрег, делали его образ не просто непривлекательным, а отвратительно преступным.

Эти детали указывают, что провокация была, скажем так, двусторонней: как со стороны бунтовщиков, так и со стороны некоторых приближенных императора. Окруженный со всех сторон врагами режима и личными недоброжелателями, царь был обречен.

Но чтобы понять причины и следствия, надо отдалиться на значительный временной промежуток.

Жизненный путь ребенка (и далеко не его одного) был предрешен пережитым 9 января 1905 года кошмаром.

Из справки Министерства обороны Российской Федерации: Артемьев Павел Артемьевич, советский военачальник, генерал-полковник (1942). На военной службе с 1918. Окончил Высшую пограничную школу (1925), Военную академию им. М. В. Фрунзе (1938), курса при Высшей военной академии (1949). Участник Гражданской войны в России: минер-подрывник, затем политрук роты, военком батальона. С 1921-го проходил службу во внутренних и пограничных войсках: военком Екатеринославского кавалерийского полка, затем 91-й дивизии войск ОГПУ (с 1923). С 1926-го комендант пограничного участка, с августа 1931-го командир полка внутренних войск, с февраля 1938-го начальник Новопетергофского военно-политического училища пограничных и внутренних войск НКВД…

…Из всех видов войн самые страшные — войны гражданские. В них нет победителей. Они братоубийственны. Им нет и не может быть оправдания. После подобных войн у народа путь один: очередной виток вековечного рабства. Доказано многими историческими примерами. Но каждое поколение проживает свой путь без оглядки на историю.

На склоне лет, в конце семидесятых годов, Павел Артемьевич не раз рассказывал мне об одном эпизоде из его боевой молодости. По его словам, он долго охотился за главарем «белобандитов», устраивал засады в населенных пунктах, выслеживал и в конце концов поймал. Одолел, связал. И повез связанного врага на телеге через лес к своим.

Белый офицер, крупный человек, богатырского телосложения, которым тогда отличались русские люди, какое-то время молчал, а потом сказал:

— Знаешь, а ведь я давно мог тебя убить. Много раз на мушке держал. А рука не поднималась — ты же свой, русский, православный. Красивый парень. Тебе жить и жить. Вот я тебя и пожалел. А ведь ты меня не пожалеешь!

— Не пожалею, — ответил Павел Артемьевич.

Не пожалел.

Зачем старый генерал несколько раз повторял эту ужасавшую меня историю, всегда заканчивая словами: «Не пожалел»?

Сильный был человек, упрямый, не из тех, кто сомневается. А вот что-то к концу жизни не давало покоя, цепляло. Он словно бы опоры искал, поддержки. А как тут было поддержать, когда почему-то страшно становилось, не дай Бог как. Ведь не помешать, не вернуть, не изменить.

…Не пожалел…