Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина

Семидесятые

Маразм крепчал — вот, пожалуй, самая распространенная поговорка тех лет.

Крепчал маразм нашего «дорогого Ильича», с трудом произносившего свои многочасовые речи. Наверное, ни о ком не рассказывали столько анекдотов, как о Брежневе. Причем ни о ком не было их так легко и смешно рассказывать: достаточно было подражать его манере говорить:

— Дорохие туарышши! С чустым хлубокаа удылетарения…

Удовлетворялся же Брежнев от многого… Только и слышалось…

А еще он поражал своей любовью к страстным поцелуям с партийными и государственными деятелями — как отечественными, так и зарубежными. На эту тему был анекдот. Провожает Брежнев какого-то африканского вождя. Расцеловались.

Брежнев задумчиво машет вслед улетающему самолету и произносит:

— Политически — неграмотен! Морально — неустойчив! Но КАК целуется!!!

Люлек — так называл наш народ своего лидера. И к концу семидесятых всерьез Люлька не воспринимал никто. Ну — казался всем он мумией ходячей. А с мумии — какой спрос?

Однако и мумия может натворить делов… Как выяснилось как раз в последние дни уходящего тысячелетия, перед самым 1980-м годом.

Если же говорить об основных событиях 70-х, которые особенно глубоко впечатлили, то вот они:

1970 — празднование юбилея В. И. Ленина.

1972 — теракт на Мюнхенской Олимпиаде.

1973 — черный сентябрь в Чили.

1974 — начало строительства БАМа.

1975–78 — геноцид в Камбодже.

1977 — у Гимна СССР появились новые слова. Автор слов — тот же: С. В. Михалков.

Конец декабря 1979 года — ввод советских войск в Афганистан.

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ. Афган

25 декабря 1979 года моя подруга Майка пригласила нас к себе (они жили в соседней квартире) на Рождество. Я впервые в жизни смогла почувствовать, какое значение придается этому празднику, к которому готовятся как к чуду. Елка, которую у нас наряжали к Новому году, оказалась Рождественским деревом (к Сильвестру — то есть к 31 декабря игрушки с елок уже снимали, а деревья выносили, чтобы их забрали мусорные машины).

«О, сколько нам открытий чудных»… Подарки под елочку к Рождеству приносил, оказывается, младенец Иисус, а не Дед Мороз. А вместо Деда Мороза к детям в начале декабря приходил Св. Микулаш (Св. Николай) и совершал невероятные чудеса. Микулаш шел по ночному городу в сопровождении ангела и черта. Ангел оставлял в заранее приготовленных носочках сладости для хороших и послушных деток, а черт засовывал всякую пакость в носки детям гадким, плохо проявившим себя в течение всего года. Дети ложились спать с трепетом. К счастью, Микулаш обладал редкостным всепрощением. Ангел трудился вовсю, а черт мрачно сидел, сложа свои пакостные лапы, поскольку работы для него не находилось.

Естественно, мы переняли этот замечательный обычай (он был и у нас, но его выжгли, казалось, навеки).

…Мирный рождественский вечер, тихая музыка, добрые лица, подарки под елочкой (и нам тоже) — все это рождало чувство особого покоя. Прощаясь, мы пригласили наших новых друзей на новогодний ужин. Решили собраться в полдесятого по местному времени, поймать по радио Москву, где в это время уже без тридцати минут полночь, проводить старый год, выпить шампанского под бой курантов, а потом уже праздновать Новый год по чешскому времени.

Так и сделали. Настроили радио. Первое, что услышали, сводка новостей, в которой сообщалось об ограниченном контингенте советских войск, введенных в Афганистан. Помню первое ощущение: шок. И понимание, что это с рук так просто не сойдет. Офицеры — наши ровесники, солдаты — ребятки помладше, выросшие в период относительного покоя (редкостный период для нашего государства) — зачем им все это? Я вспомнила, как праздновали мы пару лет назад Новый год на улице Горького, у деда Павла Артемьевича. Там были и родители моего мужа — Октябрь Павлович и Лариса Захаровна. Октябрь Павлович был тогда заместителем командующего Дальневосточного Военного округа, генералом. Мне было велено сказать тост. Я этого делать не умела и провозгласила самое популярное в те времена:

— За мир!

И вот тогда Октябрь Павлович, никогда не воевавший генерал, поправил меня:

— Среди военных за мир пить не следует. Военные в мирный период сидят без дела.

Тем не менее за мир выпили — почему бы и не выпить…

А логичное замечание генерала мне запомнилось на всю жизнь.

Тогда, в конце семидесятых, высшие военные должности стали занимать те, кто настоящей войны не нюхали. Были, конечно, локальные войны, где наши выступали советниками (Вьетнам, Ближний Восток, Ангола…) Но военным хотелось настоящего боевого опыта. Им нужна была своя война.

Вот они ее и организовали.

Те, кто затевает «победоносные» войны, редко считаются с характером народа, против которого собираются в поход, практически никогда не делают выводов из предшествующих исторических событий… Странно… Никто и никогда.

— Зря… Ах, как зря… — вот что повторяли мы, услышав московские новости.

А потом куранты, шампанское…

Ура!

Начинались восьмидесятые.

«Товалищ Блежнев!»

В первый же день нашего приезда в Оломоуц муж повел нас смотреть город.

— Тут есть магазин иностранной книги, там весь наш дефицит лежит на прилавках.

Естественно, я устремилась к этому сказочному магазину, не веря своему счастью. Он находился в самом центре города. Уже на самом подходе к нему дочка вырывает свою ручку из моей и с радостным криком «Товалищ Блежнев!» несется к витрине.

Да-да! Там, в витрине выставлен огромный портрет нашего главного начальника. Грудь в орденах, орлиный взгляд из-под бровей.

Дочка подбегает к портрету и здоровается с вождем, улыбается ему, как родному.

Окружающие смотрят на нас как на сбежавших из зоопарка диких зверей. Посмотреть им, конечно, любопытно на представителей страны, в которой даже младенцы приучены неведомым образом узнавать и приветствовать Генерального Секретаря.

Выражение лиц у наблюдавших эту сцену описать не берусь. Брезгливое удивление. Пожалуй, так. Впрочем, что ж они удивлялись? Портрет-то выставили они…

А я в ужасе поняла, что мозги моего ребенка уже заселили «светлым образом». Удалось…

В магазине действительно было то, о чем в Союзе я даже не мечтала. Какие сборники стихов, какие авторы! Счастье мое было безгранично.

Потом я рассказала об этом эпизоде моей новой чешской подруге Майке. Она успокоила: у них детей обрабатывали в детских садах не слабее нашего. Например, что ни день, твердили о Ленине. И вот однажды, когда воспитательница говорила детям старшей группы об устройстве их страны и государственном лидере, на вопрос «Так кто же, детки, глава нашего государства?» малыши хором ответили «Ленин!».

…Магазин же дарил мне много счастья.

Одно огорчало: продавщицы всегда старались вручить в нагрузку что-нибудь из сочинений «товалища Блежнева». А мне было жалко денег на эту макулатуру. Постоянная сценка:

Я несу подобранные мной сокровища к кассе. Продавщица кладет на мою стопку роскошно изданную книгу Л. И. Брежнева. Я аккуратно откладываю ее в сторону. Она снова молча кладет.

— Это не мое, — говорю я. — Вот мои книги.

— А что мне с этим делать, если это никто не берет?

— Туалетную бумагу я покупаю в другом месте! — замечаю я.

Продавщица, вздыхая, откладывает томик вождя в сторону.

Как хорошо уметь выражать свои мысли на чешском!

Будни. Счастье

Именно в Чехословакии я впервые испытала счастье тихой обыденной жизни. Там время шло иначе. Каждый день проживался медленно, с чередой удовольствий и маленьких радостей. Я просыпалась утром, выглядывала в окно: с одной стороны виднелся наш двор с вековыми деревьями, детской площадкой, а дальше, за домом напротив, шла главная улица города. По ней ходил трамвай, люди спешили на работу. Окна кухни и детской выходили на нашу тихую улицу под названием Бланицка. Из окна виден был старинный двухэтажный дом с прекрасным садом. Дорога вдоль ограды этого дома вела к речке Быстричке, вдоль которой мы с детьми любили гулять…

Мы выходили все вместе. В подъезде пахло кофе, ванилью. Свежеполитые цветы на площадках лестницы радовали глаз. Муж шел в госпиталь, я на работу в школу. Детей отводили в детский садик.

Речка, бегущая с гор, шумела, перекатывалась по камням… Эта ежедневная дорога на работу до сих пор помнится мне как что-то удивительно прекрасное.

Работа тоже дарила мне много радости. Учить детей тому, что знаешь и любишь, оказалось для меня большим счастьем. Тем более что дети в школе № 36 Центральной группы войск собрались замечательные. Офицерские семьи, офицерские дети — это особое сословие, которое следовало бы беречь. У семей этих было чему поучиться. Там царила строгая иерархия: муж-кормилец, отдающий службе большую часть времени, жена, отвечающая за воспитание детей и дом. Дети из большинства таких семей были с малолетства ориентированы на получение образования, карьерный рост. Некоторые мои ученики за время обучения меняли пять-шесть школ. Это серьезное испытание — попадать в класс на положении новенького. Завоевывать свое место в сложившемся коллективе — проверка того, что ты на самом деле можешь. И куда бы ни попали эти ребята, они учились честно, преодолевали отчуждение…

Мне много потом пришлось работать с детьми и подростками. Скажу одно: самые цельные личности, самые порядочные юные люди, умеющие ценить добро, встретились мне именно в школе для детей советских военнослужащих. Со многими мы дружим до сих пор. И бесконечно жаль, что катастрофа, произошедшая с нашей страной, раскидала десятки тысяч талантливых, прекрасно образованных наших людей по всему свету. Парни, мечтавшие стать офицерами, как и их отцы, вынуждены были увольняться из армии лейтенантами: не было никаких перспектив, шло тотальное разрушение… Впрочем, до этого пока далеко. И мы даже представить себе такое не в силах. Мы пока говорим о книгах, о стихах и прозе, мы учимся жить на примере книжных героев…

В этот момент на нашего вождя Леонида Ильича снисходит облако вдохновения. На свет появляются «его» произведения «Малая земля», «Возрождение», «Целина». Сейчас известно имя журналиста, наваявшего эти нетленки за подписью Брежнева. А впрочем, какая разница? Книги выходили пятнадцатимиллионными тиражами!

Из Политуправления ЦГВ пришел приказ: в старших классах школы на уроках литературы детально изучить художественные произведения Генерального секретаря. Вот тебе и вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?».

Я никогда не врала своим ученикам. Спрашивали — отвечала то, что думала. Не было ни страха, ни даже опасений. Знала: учитель не имеет права лгать. Именно вранье лишит учителя уважения. Ну разве можно уважать шулера, играющего краплеными картами? Нет, ясное дело, даже если у него виртуозно получается его махинация. Но если учителя не уважают, у него ничему не научатся. Это тоже своеобразный закон природы: сознание человека спасается от лжи непроизвольно, закрывая доступ словам лгущего.

И вот я пришла на урок с брошюрами нашего «дорогого Ильича» и сказала:

— Пришло указание: прочитать это. Заставлять и обязывать я не буду. Это не литература. Но при поступлении в институт в этом году на сочинении наверняка будут темы по «Малой земле», «Возрождению» и «Целине». Верный способ написать как минимум на четверку, если просто знать содержание.

Таким образом, изучение трудов вождя заняло у нас три минуты классного времени. А с содержанием мои сообразительные ученики ознакомились дома. И, кстати, я оказалась совершенно права: почти все в итоге и писали при поступлении про эту «бессмертную трилогию»…

Примерно в два часа дня уроки заканчивались. В это время мы всей семьей оказывались дома, обедали. Потом муж снова уходил в госпиталь, а мы с детьми отправлялись гулять. Шли к Собору Святого Вацлава, где когда-то, во времена Великой Моравии, монахи Кирилл и Мефодий создали нашу азбуку. Рядом с собором стоял небольшой дом с памятной доской: там неоднократно останавливался Моцарт. Мы оказывались на главной площади с удивительными курантами, вторыми по величине после Пражских. Во всех старинных европейских городах на центральных площадях стоят Моровые столбы — памятники чуме, уничтожавшей во время эпидемий сотни тысяч людей. В Оломоуце Моровый столб — один из самых поразительных по экспрессии и своеобразной красоте, я не уставала им восхищаться.

Мы бродили по средневековым улочкам, заходили в храмы — мне все время казалось, что я была в этом городе когда-то: все словно всплывало в памяти. Я могла идти наугад, зная, какой дом увижу за поворотом. Я чувствовала, что попала домой. И при этом осознавала: не навсегда. Пройдет определенный срок, закончится отведенное нам время, и мы вернемся за решетку железного занавеса. И потом уже никогда не попадем в любимый город. Кто и почему лишил нас права бывать там, где нам хочется? Таких вопросов мы пока не задавали. Они придут позже.

А пока… Я часто осознавала, что счастлива. Здесь и сейчас.

Незамыслице

В зимние каникулы мы с моими десятиклассниками отправились в Брно. Хотели побродить по городу. Прямого поезда не было. Пришлось делать пересадку в крохотном городке под названием Незамыслице. Там предстояло ждать час. Мы продрогли, погода стояла сырая, промозглая, дул ветер. Стоять на платформе было невыносимо. Пошли смотреть город. Хоть он и был мал, но устройство его повторяло устройство больших городов: площадь, к которой сходились улочки, даже свой Моровый столб.

А еще там на площади стоял памятник погибшим советским воинам и чешским патриотам, погибшим в 1945-м году в боях с гитлеровцами. Там перечислены были все имена и звания павших, а на постаменте памятника мы прочитали надпись:

«Расскажи там, ДОМА, что мы здесь лежим мертвые, как нам велел наш долг».

Эти слова, обращенные к нам, обладали огромной силой.

Помню их до сих пор.

Переход на летнее время

В первую же осень нашей жизни за границей я удивилась тому, что осенью время переводили на час позже. Тех, кто любил подольше поспать, это очень устраивало. Объясняли перевод времени экономией электроэнергии. Наверное, это так и было. Рабочий день в стране начинался очень рано: в шесть можно было увидеть, как идут впотьмах на работу люди. Зато и заканчивалась работа рано. Например, детские сады работали только до четырех: работающим мамам хватало времени добраться до садика после окончания трудового дня.

Я, как человек очень зависимый от распорядка дня, перенос времени (и осенний, и весенний) воспринимала очень тяжело. Просто плохо себя чувствовала, ощущала усталость. Организм приспосабливался к таким переменам с трудом.

В восьмидесятом году и у нас заговорили об экономии электроэнергии и сезонных переводах времени. Тем более все время повторяли идиотский бессмысленный лозунг «Экономика должна быть экономной». Наконец, начиная с весны 1981 года, и в СССР время стали переводить на летнее.

Так продолжалось ровно 30 лет. В 2011 перевод времени отменили. Но — не в ту сторону. Теперь зимой у нас разница во времени с Европой три часа. И зимнее утро начинается около десяти. Игры со временем не проходят даром для здоровья людей.

По себе знаю одно: я просыпаюсь со светом и засыпаю с наступлением тьмы. Древний инстинкт. Свет дает мне бодрость и импульс к свершениям нового дня. Тьма — приносит покой.

В Прагу

Мой выпускной класс предложил: «А давайте в Прагу поедем!»

Ну да, ребятки закончат школу и разъедутся по разным городам и республикам Союза. Родители останутся служить, а детям с аттестатами положено возвращаться и учиться дальше на родине. Конечно, хочется побыть вместе, посмотреть побольше. Кто знает, смогут ли еще раз побывать в стране, к которой привязались всей душой?

В Прагу из Оломоуца ехать четыре часа в один конец. И билеты дорогие. Значит, надо просить автобус.

Мы с моей коллегой отправляемся в Штаб Корпуса. Автобус надо просить у комкора.

Командиром 28-го армейского корпуса Центральной группы войск был в то время Игорь Николаевич Родионов. Несколько раз по школьным делам приходилось обращаться к нему за помощью, и каждый раз все решалось быстро, легко, без проволочек. И всегда возникала уверенность: этот сильный, одаренный, умный командир должен быть гордостью нашей армии. Ребята, готовившиеся поступать в военные училища, считали комкора образцом офицера.

Да, ему действительно выпала участь быть на виду в катастрофические времена. Все это впереди. И — в который раз: какое счастье, что в будущее заглянуть нельзя… Иначе — как собрать силы?

…Имя генерала Родионова было у всех на слуху в конце восьмидесятых. Тогда он командовал войсками Закавказского военного округа. Во время разгона националистической демонстрации в Тбилиси 9 апреля 1989 года в результате давки погибло 19 человек. Родионова принялись со всех сторон обвинять в том, что он отдал приказ о разгоне этой демонстрации (на деле — приказ пришел из Кремля).

Родионов описал, как после тбилисских событий обратился к тогдашнему министру обороны Д. Язову (кстати, Язов командовал ЦГВ в то время, когда Родионов командовал там корпусом) и попросил перевести его из Закавказья в любой другой округ. Язов сказал: «Нет, Горбачев тебя вообще в армии видеть не желает. После Тбилиси Запад требует твоего наказания». (Обратите внимание мимоходом на то, кто же правил страной тогда и кто диктовал условия.)

В итоге Родионова перевели на должность начальника Академии Генерального штаба.

В июле 1996 года И. Н. Родионов по рекомендации генерала Лебедя был назначен министром обороны Российской Федерации. Через десять месяцев Ельцин уволил Родионова, возложив на него ответственность за медленное продвижение военной «реформы». На деле же Родионов пытался препятствовать ослаблению и развалу Российской армии.

…Мы идем в штаб корпуса, просим адъютанта доложить о нас командиру. Через минуту мы уже в кабинете комкора.

— Нам бы автобус. Прагу ребятам показать.

— Будет вам автобус. Называйте число, время и куда подать.

Еще несколько фраз, вопросы о нуждах школы, предложение обращаться в любой момент. Выходим счастливые. Так все просто и четко!

И вот едем мы в Прагу. Сбор у школы в шесть утра. Решили ехать пораньше, чтобы в десять быть у цели и иметь весь день в нашем распоряжении. Детей в садик обещал отвести муж, он же и заберет. Они и поужинают без меня — исключительный случай. Позавтракать я не успела. А мой организм обладает одной особенностью: он требует положенные ему завтрак-обед-ужин строго по часам. Если не съем что-то утром, могу упасть а обморок — такое случается. Мне бы кусок хлеба с собой взять… Не успевала…

Хоть организовали все мы, «командовать парадом» взялась, естественно, наша секретарь парторганизации. Составила план экскурсий по городу. Первым пунктом нашей программы, разумеется, стоял музей-квартира Ленина. Автобус остановился у входа в музей.

— Мне срочно надо что-то съесть, — сказала я нашей партийной даме.

— Сначала музей, потом все остальное, — жестко отвергла она мои поползновения.

Сейчас бы я пошла, купила бы себе воды и рогалик, присоединилась бы к экскурсии… Но это сейчас. А тогда — ни-ни. И опять же: тут не страх. Тут уродливо понимаемое чувство долга. Помните, что нам, малышам, в школе сказано было? — (Забудьте слово «хочу», теперь есть только слово «надо»).

В музее было долго и скучно. Невыносимо долго и судорожно скучно. Наконец пытка закончилась. Поехали есть. И вот тут я совершила ошибку. Есть мне как раз было теперь нельзя! Только попить сладкого чаю. И все. А вместо этого я поела, как и все, первое, второе и третье. И пошли мы пешком на Вацлавскую площадь.

Ах, как прекрасна Прага! Дивный город. Но в тот день я только краем глаза отмечала эту красоту. Организм мой взбунтовался. К горлу подступала тошнота. Невыносимо болел живот. Танечка Фареник, моя ученица, заметила, что мне нехорошо.

— Что с вами, Галиночка Марковна?

— Тань, похоже, меня сейчас вырвет.

— Так надо вырвать, и все, — посоветовала практичная Танечка, — пойдемте, я с вами побуду.

— Но мы же на Вацлавской площади!

Тогда Вацлавская площадь была местом официальным. Это сейчас вокруг нее магазинчики (в том числе и мой любимый книжный), ресторанчики, кафе… Обычная человеческая жизнь. В те времена это было место сакральное, некое подобие нашей Красной площади с Мавзолеем. Ну кто осмелится рвать на Красной площади? Ведь сочтут за злонамеренное оскорбление всего святого!

— Какая разница, Галиночка Марковна, где мы, если вам плохо и вас тошнит? — резонно возразила Танечка.

Да я и сама понимала, что разницы уже никакой…

В общем, как в анекдоте, меня неудержимо рвало на Вацлавскую площадь…

И, что удивительно, меня не арестовали, моим поведением не возмутились. Все мне сошло с рук!

И принялись мы гулять по Праге…

Декабрь 1981-го

В конце осени — начале зимы 1981 года мужа несколько раз посылают на границу с Польшей. Планируется развернуть полевой госпиталь — то ли в ЧССР, то ли в Польской народной республике. Руководство СССР решает, вводить ли дополнительные войска в Польшу или нет. Там происходят народные волнения, стачки, активно действует профсоюз «Солидарность».

Неужели войска в Польшу все-таки введут? Разве нам не хватит Афганистана? Разве не учтут, что поляки по характеру сильно отличаются от крайне миролюбивых чехов? Поляки будут воевать. Прольется кровь, много крови…

Планы о вводе войск обсуждают все: и офицеры, и их семьи. Офицеры готовы в любой момент подняться по тревоге. Собраны вещи в «тревожный» чемодан мужа. Напряжение нарастает. Лишь бы не было войны!

К счастью, войска не ввели. Видимо, в Кремле решили, что полякам надлежит самим разобраться со своими штормами. В декабрьский воскресный день делаю выписки из научной статьи по теме своей диссертации. На кухне работает радио — чешская радиостанция. Новости: в Польше введено военное положение. Во главе правительства — Войцех Ярузельский, кадровый офицер.

Что это значит для нас? Что войска наши останутся там, где сейчас и находятся, что воевать не придется, что волнения улягутся… Пусть так.

«Будьте осторожны!»

Помимо преподавания в школе я еще периодически читала лекции для гимназических преподавателей русского языка Северной Моравы. Это был интересный опыт. Чаще всего меня везли в какую-нибудь гимназию, где сначала проходила лекция, потом я отвечала на вопросы, после чего мы обедали в гимназической столовой.

Однажды меня попросили сделать обзор и анализ последних журнальных публикаций. Я с огромным удовольствием вдохновенно повествовала о новых популярных у нас произведениях советской литературы. И между делом высказалась, что в последнее время прорастает нечто новое, живое, человечное. Сквозь запреты, цензуру пробивается настоящее слово. Примерно так я сказала. Меня слушали с большим интересом, задавали вопросы. После окончания встречи ко мне подошел человек лет пятидесяти и шепотом попросил уделить ему пять минут. Выглядел он встревоженным, оглядывался по сторонам.

— Конечно, давайте поговорим, — беззаботно согласилась я.

— Я только хотел лично поблагодарить вас, я получил ни с чем не сравнимую радость слушать русскую речь, столь мной любимую. Вы прекрасно владеете словом. Вот потому и хочу предупредить вас: будьте осторожны!

— Я была неосторожна?

— Да! И очень! Вы сказали, что в последнее время прорастает что-то новое, живое, человечное, несмотря на цензуру и запреты. Вы говорили опасные вещи! Ведь если в последнее время появилось новое, то что же? Раньше было все плохо? И — про цензуру и запреты ни в коем случае нельзя говорить! Поймите: у нас каждый третий из здесь сидящих пишет отчеты в определенные органы. Вы должны к этому серьезно отнестись. Это большая опасность для вас.

Я ничего не понимала! Я говорила то, что вполне открыто говорилось у нас на лекциях и высказывалось в опубликованных критических статьях.

— Мне нечего бояться, — сказала я. — Я не сказала ничего крамольного.

— Вы еще очень молоды, — вздохнул человек, — поверьте человеку, пережившему страшные времена.

— Я вам верю, но… Не волнуйтесь за меня. Я отвечаю за каждое свое слово.

— Будьте осторожны, — повторил чех, прощаясь.

Он хотел мне добра. Им владел страх. Я это почувствовала. И такого страха я у нас не замечала. Я верила ему: и про стукачей верила, и про опасность… Но, право слово, ничего страшного не содержалось в моих речах. Они боялись сильнее нас! Может быть, больше дорожили жизнью? Не знаю.

Потом я стала внимательно приглядываться к людям и разглядела этот страх во многих.

Хороший, добрый народ. Бережно относились к своей жизни. Нашего безрассудства в них не было.

Несколько слов о докторах. Вопросы без ответов

В нашей жизни все изначально было организовано так, что человек, едва появившись на свет, понимал: жизнь его ценится крайне дешево, да и не принадлежит ему вовсе. И речь не о высоких материях, не о том, что все в руках Божьих. Это-то как раз счастье и спасение. Страшно, когда жизнь твоя находится в руках человека, и он волен распоряжаться твоим существованием по своему усмотрению. Особенно остро понимала это каждая женщина, оказывавшаяся «в интересном положении».

Каждой из нас есть что рассказать на эту тему. Я не буду вдаваться в леденящие душу подробности, обозначу лишь несколько главных вопросов, на которые я так и не нашла ответы по сей день.

Когда я пришла в женскую консультацию, чтобы подтвердить свою первую беременность, первое, о чем заговорила со мной врач, — выписывать ли мне направление на аборт.

— Какой аборт, почему аборт?

Я ничего не могла понять. Ни этой грубости, ни тыканья, ни того, как жестоко она провела осмотр… А тут еще аборт… Пишут, что людей в стране не хватает, пишут, что аборты приносят непоправимый вред. А в реальности — первое, что предлагает врач — направление на убийство.

— Ну, не хочешь, не надо, — равнодушно постановила врач, ставя меня на учет по беременности.

Тогда беременность принято было скрывать, прятать, как нечто постыдное. Одеваться беременным полагалось во что-то совсем уж невообразимо бесцветное и мешковатое. Я так выглядеть не собиралась. Сшила себе модные тогда брюки-трубы на шнуровке с обеих сторон: по мере роста живота брюки расшнуровывались. Сверху я носила симпатичную яркую тунику, а под ней водолазку. Нормальные люди умилялись моим видом. Но похоже, что в женских консультациях работали одни ненормальные. Когда я пришла на очередной плановый осмотр, нарядная, симпатичная, привлекающая внимание — даже в таком положении, врач устроила буквальную истерику; созвав медсестер и коллег-врачей, она принялась вопить на меня, что «беременные так не ходят».

— Но вот я же хожу, — пыталась я возразить.

— Это НЕ удобно, НЕ прилично, НЕ гигиенично, вредно!!! — зашлась в крике врач.

Ребенок у меня в животе тревожно заворочался. Звуки, издаваемые врачом, явно тревожили еще не родившегося человека.

Надо бы уйти оттуда и никогда не возвращаться. Но куда пойдешь? И кто выпишет тебе больничный? И как ты получишь декретный отпуск?

Это понимала и я, и женщина-врач, позволявшая себе такое, что и сейчас вспомнить стыдно.

Вспоминаю потому, что мы такие, какие есть, еще и благодаря подобным «подаркам судьбы», которые часто встречались на нашем пути.

«Никто мне тут не рад, и никто не рад моему будущему ребенку», — вот мой основной вывод из того, что происходило тогда.

Но я, привыкшая к одиночеству и умевшая справляться сама со своими бедами, решила, что главное: я сама себе рада. А уж как я буду рада своему младенцу — моей любви хватит, чтобы спасти его от всего злого света вокруг. Наверное, так думает каждая мать. И хорошо, что именно такие мысли приходят в голову в ответ на враждебность мира.

Рожая второго ребенка, я звала на помощь акушерку. А она не шла. Они сидели за столом в предродовой палате и пили чай из термоса.

— Подойдите ко мне, пожалуйста, помогите, — звала я.

— Чего она хочет? — спросила зашедшая на чашку чая медсестра.

— Дурью мается. Не умрет, — успокоила ее моя акушерка.

Чаепитие продолжалось.

А я, кстати, почти умерла. Врачи вовремя успели.

Так что — почти и чуть-чуть не считаются.

Третьего ребенка мы с мужем очень хотели. Рождение человека — чудо. Жаль, что это чудо мне удалось пережить лишь трижды.

Итак — хотели, и вот, пожалуйста, получился, ожидайте.

Еще ничего не знавшая о моей беременности мама мужа почему-то решила со мной серьезно поговорить. Мы как раз были в отпуске в Москве. Она посоветовала мне больше не думать о детях, ведь есть уже девочка и мальчик. И хватит. Живите и радуйтесь. Странно. Она никогда не помогала, я ни о чем не просила, но вот, оказывается, было ей дело до того, появится у нас еще ребенок или нет. Пришлось сказать, что, похоже, я беременна. Она своего раздражения не скрывала.

Вернувшись в Оломоуц, я отправилась в госпиталь, чтобы засвидетельствовать беременность. В госпитале служил мой муж, поэтому встреча с врачом прошла в теплой дружественной обстановке. Врач, красивая, молодая, уверенная в себе узбечка (жена офицера), сразу ласково и с готовностью предложила:

— Давайте сделаем абортик? С укольчиком! Зачем вам? Есть девочка, есть мальчик… Хватит…

Милая женщина явно хотела сделать мне любезность…

С ней, кстати, связаны забавные воспоминания. У нее был маленький сынок, ходивший одно время в детсадовскую группу, организованную нашими женщинами в военном городке. И вот этот очаровательный четырехлетний малыш адски ругался матом. Естественно, другие дети приходили домой с выражениями, от которых у видавших виды отцов волосы вставали дыбом. Естественно, родители отправились разбираться, откуда что взялось. И выяснилось, что источник новых знаний — сын гинеколога. Не будь его мама гинекологом, не видать бы ребенку больше детсадовской группы. Но тут решили провести работу. Попросили маму как-то повлиять, перевоспитать.

Мама обещала, пояснив, что ее папа, дедушка малыша, когда они приезжают в отпуск в Ташкент, разговаривает с ребенком по-русски. Ну, и вот…

Воспитательницы недоумевали. Ну — разговаривает дедушка с внучком по-русски — так что?

— А он, папа мой, фронтовик. И когда на фронт попал, ни слова по-русски не знал, там так и научили… — пояснила мама ребенка-матерщинника.

В общем, что посеешь, то и пожнешь.

Посеяли фронтовые друзья в сознание солдата узбека отборный мат, а потом вернулся к внукам фронтовиков во всем своем великолепии…

Однако мама обещала, что после отпуска вернет ребенка в группу полностью перевоспитанным.

В сентябре она привела сына, заявив, что работа проведена.

Между воспитательницей и ребенком произошел следующий диалог (имя ребенка сознательно изменила):

— Ну, что, Каримчик, не будешь больше ругаться матом?

— Никогда больше не буду, — горячо отозвался малыш. — Ни за что! А то Боженька х-якнет.

Он, правда, очень старался.

…После доброго предложения сделать быстрый и безболезненный аборт я обратилась в чешскую клинику и наблюдалась там.

Разницу почувствовала. С первых шагов.

Во-первых, сразу сделали УЗИ. У нас в те времена УЗИ полагалось только избранным.

Во-вторых, во время УЗИ врач смотрел в свой монитор, а я имела возможность смотреть на свой экран, расположенный рядом с кушеткой, на которой я лежала.

Я увидела маленького, но совершенно настоящего человека, с глазками, ручками, ножками. Восемь недель беременности — совсем маленький человек. И этого человека мне предлагали уничтожить только потому, что у меня уже есть девочка и мальчик? Убить живого, маленького…

— Сердечко работает хорошо, — сказал врач.

По-чешски это звучало как нежнейшая музыка.

Слезы покатились из моих глаз.

— Помаши мамочке ручкой, лентяй, — сказал доктор маленькому человеку, чуть-чуть нажав своим прибором на мой живот.

Ребенок и правда взмахнул ручкой.