Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина
А пока Павел Артемьевич охотился за врагами советской власти в лесах Белоруссии, Ефросинья Никифоровна вынашивала дитя. И вот в 17 октября 1926 года начались роды. Молодая женщина оставалась одна, муж находился на службе. Но он, зная, что жене может потребоваться помощь, послал к ней фельдшера. Фельдшер в дом войти не смог: Ефросинья Никифоровна заперла дверь. Не собиралась она рожать при мужчине. И вот пришлось фельшеру стоять под окнами и ждать — мало ли, вдруг все-таки позовет.
Наконец послышался крик младенца.
— Ефросинья Никифоровна, у вас все в порядке? — спросил фельдшер.
В ответ тишина.
Тогда фельдшер взмолился:
— Отзовитесь, скажите хотя бы, кто родился, я Павлу Артемьевичу сообщу.
— Мальчик, — услышал он ответ.
Так на свет появился их единственный сын, Октябрь Павлович Артемьев, ставший впоследствии генерал-лейтенантом.
«Преданный без лести»… Так характеризовал Пушкин Аракчеева в своей знаменитой эпиграмме. И мы, не вдумываясь, воспринимали эту черту царского приспешника Аракчеева как нечто отрицательное и достойное осмеяния.
А если объективно, то нет ничего ценней для царей, вождей и лидеров любых мастей, чем преданные им без лести (т. е. — без обмана и лукавства) соратники и подчиненные. Именно таким, преданным без лести раз и навсегда принятым идеалам и вождю оставался всю свою жизнь генерал Артемьев. Немногословный, основательный, надежный, крепкий, мужественно-красивый редкой сейчас русской красотой, он внушал безусловное уважение подчиненным и вызывал доверие начальства.
В 30-е годы карьеры делались стремительно: неумолимые репрессии, чистки руководящих кадров были тому причиной. Люди быстро взбирались на вершины власти и столь же стремительно падали с едва покоренных вершин, оказываясь в камерах смертников, в лагерях, ссылках.
И над все этим ползучим братоубийством сияла и искрилась народная любовь к Сталину.
Замечательная шведская писательница Сельма Лагерлёф (1858–1940) задумывалась о феномене народной любви к своему лидеру на примере кумира шведов короля Карла XII:
«Я думаю о короле Карле XII и пытаюсь представить себе, как люди любили его и как боялись. (…)
Он был солдатским королем и привык к тому, что солдаты охотно шли за него на смерть. Но здесь, в церкви, вокруг него были простые горожане и ремесленники, простые шведские мужчины и женщины (…). Однако стоило ему только показаться среди них, и они уже подпадали под его власть. Они пошли бы за ним в огонь и в воду, отдали бы ему все, чего он пожелает, они верили в него, боготворили его. (…)
Я пытаюсь вдуматься во все это, я пытаюсь понять, почему любовь к королю Карлу могла безраздельно завладеть человеческой душой и так глубоко укорениться даже в самом угрюмом и самом суровом старом сердце, что все люди думали — любовь эта будет сопутствовать ему и после смерти».
И мы задаем себе вопрос о природе любви нашего народа к Сталину. Хотя и понимаем, что не найдем ответа. Только догадки о некоем магнетизме и обаянии власти, которыми обладали единицы в истории человечества.
Из дневников К. Чуковского (1936 год): «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я подошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН (так у Чуковского — ОН — заглавными буквами) стоял немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“ — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.
Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!“ (на минуту).
Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью…»
У кого-то позже открылись глаза, кто-то стряхнул с себя магическую пелену.
Генерал Артемьев до конца дней оставался верен своему вождю и своим идеалам. Он был прирожденный солдат. Его сердце не знало измены. Он был такой. И оставался собой до конца. Не ввязываясь в споры, диспуты. И не отступая.
В июне 1941 года Павел Артемьевич Артемьев был назначен командующим войсками Московского Военного округа. К войне с Германией страна оказалась трагически не подготовленной.
В мае 1941 года, традиционно выступая перед выпускниками военных академий, Сталин признал, что военные учебные заведения недостаточно оснащены современной техникой, указал на консерватизм преподавателей и плохую работу снабжающих органов. Главным в выступлении Сталина был вывод о необходимости превращения РККА в «самую нападающую армию в мире» и о перестройке в связи с этим всей воспитательной и боевой подготовки войск.
Германия деятельно стягивала войска у западных границ Советского Союза. Не заметить эту милитаристскую активность было невозможно, западная печать реагировала на поступавшие сведения о близкой войне Германии и СССР. Однако 14 июня 1941 года ТАСС обнародовал сообщение о беспочвенности слухов, касающихся подготовки Германии к войне против СССР, в котором заявлялось, что муссирование в иностранной печати подобных слухов является «неуклюже состряпанной пропагандой». Германия, как и СССР, «также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении», — утверждалось в сообщении ТАСС.
Лишь в самый канун войны, а именно — 21 июня 1941 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), проходившем при участии начальника Генштаба, наркомов обороны, Военно-морского флота и Госконтроля, обсуждался вопрос о возможном нападении Германии. В пограничные округа в 00 часов 20 минут от имени Наркомата обороны и Генерального штаба была направлена Директива № 1, предписывающая в ночь на 22 июня скрытно занять огневые точки укрепрайонов, рассредоточить и замаскировать на полевых аэродромах всю авиацию, все части привести в боевую готовность, но в то же время не поддаваться на провокации.
Слишком поздно. Директива эта выполнена не была за недостатком времени.
В своей книге воспоминаний об отце Мария Жукова, дочь прославленного полководца, приводит множество примеров, доказывающих внутреннюю религиозность маршала.
Павел Артемьевич Артемьев о вере, Боге, церкви не говорил никогда. И лишь вспоминая о защите Москвы, вдруг произнес: «Чудо. То, что немцы не взяли Москву в октябре 1941, — настоящее чудо».
Он рассказывал, как поехал инспектировать строительство укрепсооружений вблизи столицы. Большинство наших военачальников ездили в то время на немецких автомобилях: после подписания Пакта о ненападении между СССР и Германией шла активная торговля — мы им сырье, они нам машины, станки и проч. Как и немецкие генералы, наши носили черные кожаные пальто. Отъехав совсем недалеко от города и не встретив ни одного поста по дороге, генерал был обрадован, увидев наконец, что вдалеке суетятся солдаты, разворачивая орудия. Подъехали ближе. Вот уже и солдаты их заметили, вытянулись, отдавая честь (сообразили по внушительной машине и роскошной черной кожанке, что приближается большой начальник). И тут только Павел Артемьевич определил: их приветствуют немцы! Приняли за своих и торжественно построились!
— Разворачивайся и гони! — приказал генерал шоферу.
Тот мгновенно исполнил приказ. Ошарашенные немцы, через несколько мгновений сообразив, что от них удаляется противник, открыли по машине огонь, но, к счастью, эта инспекционная поездка закончилась благополучно.
И много лет спустя Павел Артемьевич повторял, что немецкая мотопехота в тот критический момент могла без проблем в считаные 25–30 минут добраться до стен Кремля. Они не сунулись, поскольку не могли и предположить такое. Именно тогда и прозвучали слова генерала о чуде. «Бог помог!»— так неожиданно закончил он тот рассказ.
Генерал Артемьев на заседании Ставки Верховного Главнокомандования доложил о положении дел и предложил Сталину ввести в Москве осадное положение.
Из Постановления Государственного комитета обороны о введении в Москве осадного положения от 19 октября 1941 г.:
Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.
В сложной обстановке генерал Артемьев умело руководил укреплением тыла Московской зоны обороны, подготовкой резервов для Западного фронта, строительством оборонительных рубежей и заграждений на ближних подступах к Москве и в городе.
Вошедший в историю парад на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года предложил провести Сталин. Артемьев выразил сомнение, считая это мероприятие опасным. Он опасался бомбежки и больших человеческих потерь. Однако Сталин отдал приказ о проведении парада, считая, что он необходим для поднятия духа советского народа в день Октябрьской революции.
Единственное отступление от традиции — парад начался не в 10 часов утра, как обычно, а в восемь. Средствам массовой информации было дано указание освещать парад как можно шире.
Сталин запретил прекращать парад в случае бомбежки. Были подготовлены носилки и санитарные машины, чтобы, если возникнет такая необходимость, быстро уносить от стен Кремля убитых и раненых.
Принимал парад С. М. Буденный, а командовал генерал П. А. Артемьев.
В этот день с Красной площади на всю охваченную войной страну прозвучали имена славных защитников Отечества, спасавших страну от захватчиков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина, Пожарского, Суворова, Кутузова.
В начале декабря 1941 года началось контрнаступление Красной армии под Москвой, враг был отброшен более чем на 100 км от Москвы. А в общей сложности битва за Москву длилась около семи месяцев. С обеих противоборствующих сторон в ней участвовало более 3 млн. человек.
В 1945 году П. А. Артемьев был назначен ответственным за проведение другого славного парада — Парада Победы, состоявшегося 24 июня 1945 года. Принимал парад Г. К. Жуков.
Не было ни одной семьи в стране, которая бы не потеряла близких во время этой чудовищной войны. У генерала Павла Артемьевича фашисты повесили отца. Он был восьмидесятилетним стариком. Кто-то из местных донес оккупантам, что Артемий Артемьев — отец известного генерала. Этого было достаточно, чтобы приговорить казнить старика.
…Виновником массовых репрессий Павел Артемьевич убежденно называл Берию. Он говорил, что никогда не доверял ему и видел его дурные наклонности: жестокость и похотливость.
Нелестно отзывался он о Хрущеве, говоря, что при Сталине Никита был главным шутом и что никто так не пресмыкался перед вождем, как Никита.
Хрущев опасался всех фронтовиков, всех видных военачальников он отправил служить в дальние округа, а потом и отправил на пенсию.
Такая же участь постигла и Павла Артемьевича.
В преклонные годы он оставался верен своим идеалам. Жил очень скромно. Говорил, что главный пример для него Сталин, ходивший в солдатской шинели и укрывавшийся солдатским одеялом.
Верил Павел Артемьевич и в победу коммунизма. Тут даже спорить нельзя было, полагалось просто слушать. Он брал в руки карандаш и выписывал на лист бумаги промышленные показатели по данным очередного партийного доклада. Что-то подсчитывал, а потом объявлял, что все идет, как и планировалось. Коммунизму — быть.
Умер П. А. Артемьев 19 марта 1979 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Спустя два года после его смерти Ефросинья Никифоровна пришла на могилу мужа, прибралась на ней, села на мраморную лавочку у памятника и скончалась. Очень тосковала она по своему любимому мужу. Теперь они рядом.
Кафедра
Когда моей доченьке исполнилось пять месяцев, возникла возможность той самой долгожданной работы по специальности, которую я искала и не могла получить после окончания института. Преподавать на кафедре русского языка иностранным студентам — интереснейшая работа! Зачисление прошло без каких бы то ни было проблем. Фамилия у меня изменилась и никого не пугала.
Наконец-то я попала в филологическую среду, пусть кафедра была прикладная — не важно. Я была счастлива. Мне очень нравилось работать с иностранными студентами еще и потому, что наглядно виден результат работы, особенно если начинаешь работать почти с нуля.
Новая моя работа была хороша и тем, что я могла регулировать свое расписание. Я ведь еще кормила своего младенца. Но, конечно, если бы не помощь Танюси, ничего бы с новой работой не вышло. Она самоотверженно и любовно занималась внучкой, когда я уходила на работу.
На кафедре собрались одни женщины, все примерно в возрасте моей мамы или чуть младше. И вот тут я наглядно увидела, что сотворила война. Все мои коллеги были красивыми, умными, хорошо образованными, прекрасно профессионально реализовавшимися. И ни одна не имела ребенка, и практически никто не был замужем. Да, из поколения 1920–24 годов рождения война выбила 97 %. Так что на всех женского счастья не хватило. Статистика.
Мы, пара-тройка замужних молодых девиц, раздражали сложившийся коллектив полнотой своей личной жизни. Так или иначе, рано или поздно, но нам старались потрепать нервы…
Я очень долго ничего не замечала, пребывая в эйфории от сбывшейся заветной мечты — работы по специальности. Со студентами и аспирантами, которых я учила русскому языку, связано много удивительных историй, ведь знакомство с человеком из другой страны — это тоже своего рода путешествие… Все истории рассказать здесь не смогу, но вот хотя бы несколько.
У меня были четверо замечательных студента из ГДР. Русский они учили еще у себя дома. И вот трое говорили и писали по-русски отлично, а четвертый, Лутц, с трудом овладевал чужим языком. Старался, работал, как мог, но результаты проявлялись очень медленно.
Однажды они писали зачетную работу. Мне надо было отлучиться из кабинета на кафедру (минут на 7–10). Уходя, я подумала: ну, вот сейчас Лутцу все подскажут, пока меня нет. И результат выйдет нереальный.
Вернулась. Все спокойно сидят на своих местах, сосредоточенно пишут. Сдали работы. Проверяю. Никаких сюрпризов. Две пятерки, четверка и еле-еле натянутая тройка у Лутца.
Неужели не подсказали?
Мне стало любопытно. На следующем занятии, разбирая контрольные, я прямо спросила, не обращался ли Лутц за помощью, когда я отлучалась. Возник разговор, показавший всю разницу подхода к учебному процессу у нас и в Германии.
— Я же сюда учиться приехал, а не театр устраивать, — сказал Лутц. — Да, мне с русским трудно. Но если я буду списывать, мне никогда легко не станет. Мне же знания нужны.
Я была потрясена! Так все просто! Я тоже ни разу в своей жизни не воспользовалась шпаргалкой. Проще было выучить, чем позориться. И знания у меня в голове. И приносят пользу. Но я, похоже, была редкой птицей в наших краях, где даже в мединститутах умудрялись экзамены по шпаргалкам сдавать. А как же потом лечить людей?
Вопрос открытый…
Был у меня египетский аспирант Мустафа. Он приехал, не зная ни слова по-русски. Дома он, по-видимому, ходил в национальной одежде, европейский костюм очень его тяготил, рубашка все время вылезала из-под ремня брюк… Он был женат, жена ждала ребенка, он волновался… Никакие занятия в голову не лезли — тоска его заедала. Но что делать? Приехал учиться — учись.
Однажды он пришел на урок после выходных, сияя. Он сказал, что два дня занимался только русским языком.
«Отлично», — подумала я и решила посмотреть, каковы же результаты.
— Как дела? — завела я разминочную беседу.
Мустафа заглянул в разложенные на столе записи и ответил непринужденно:
— Х-ево.
Я не поверила своим ушам! Ну, не готова была такое услышать от иностранного аспиранта. И в ужасе переспросила:
— Как-как?
Мустафа, очевидно, решил, что плохо произнес ответ на мой вопрос, поэтому поднатужился и очень громко и членораздельно выговорил:
— Х…Ё-ВО!
Тут я взяла в руки его записи, в которые он заглядывал, и увидела, что за лексику осваивал Мустафа в выходные.
В общем, наши ребята-аспиранты из общежития развлеклись на славу. Спросили Мустафу:
— У тебя преподаватель молодая?
— Да.
— Строгая?
— Да.
— А давай мы тебе поможем, научим, как правильно отвечать на вопросы.
И они составили целый разговорник. Вполне невинные вопросы преподавателя перемежались с такими ответами, о существовании которых я в то время и не догадывалась. Таким образом диалоги сияли всей палитрой ярких и причудливых красок ненормативной лексики.
Мустафа по выражению моего лица догадался, что что-то не то у него на листочках написано. Схватил их и изорвал в мелкие клочки…
И все-таки я его научила говорить по-русски. А когда он научился, сумел объяснить мне, что после обучения в Москве обязательно совершит паломничество в Мекку, так как мы тут все нечистые…
Наверняка совершил.
Еще очень мне запомнился аспирант-алжирец по имени Бахи.
Однажды Бахи пришел на занятия сам не свой. Очень расстроенный. Буквально со слезами на глазах. К тому времени он уже хорошо говорил по-русски.
— Что случилось, Бахи? Как дела? — спросила я.
— Моя мама очень плохо себя чувствует. Я переживаю за нее.
— Ничего, она поправится, не волнуйтесь так, пожалуйста, — пыталась утешать я.
Ну на самом деле — Бахи было двадцать семь лет. Сколько могло быть его маме? Страна мусульманская, замуж выдают лет в пятнадцать… Ну, вполне еще молодая женщина его мама в любом случае…
Однако Бахи очень волновался. И даже отпросился и полетел на родину, чтобы как-то помочь маме.
Вернулся довольно скоро. Радостный. Все в порядке. Маме полегчало. Она поправилась. Жизнь продолжается!
— Вы так любите свою маму! — восхитилась я.
— Да! Мы с мамой не можем друг без друга. Я ее четырнадцатый ребенок. Последний.
— Вот это да! — позавидовала я. — Четырнадцать детей!
— Я — самый маленький, — продолжал Бахи. — Мама родила меня в 56 лет.
Я не поверила своим ушам. Разве можно рожать в пятьдесят шесть лет? И — сколько же ей теперь? Неужели?..
— Ей сейчас восемьдесят три года, — словно услышав мои мысли, проговорил Бахи. — Она в последнее время устает. Бывает, болеет. А я так люблю свою маму…
— Она вас так поздно родила, — только и смогла протянуть я.
— Да, — согласился Бахи. — Поздно. И больше не хотела рожать. А мы мусульмане, у нас нельзя применять контрацептивы.
— Значит, больше не получалось? Да?
— Ну, чтобы не забеременеть, наши женщины стараются как можно дольше кормить своих детей грудью. Пока кормят, не беременеют.
Об этом я, кстати, знала. Хотя этот прием давал сбои, но в большинстве случаев так и было… Естественная защита природы, дающей возможность сначала вскормить младенца, а потом уже заводить следующего. Однако Бахи продолжал:
— Мама кормила меня до шести лет. Я уже ходил в первый класс лицея, а все никак не мог обойтись без маминого молока. Прибегал домой, бросал ранец, бежал к маме, чтобы приникнуть к груди…
Вот это да!
То есть мама Бахи кормила его грудью до собственных шестидесяти двух лет!
Все дети в их семье, кстати, тоже подолгу вскармливались грудным молоком. Иначе было бы их не четырнадцать, а… Даже и не представляю, сколько. Ведь маму выдали замуж в шестнадцать лет! За сорок лет супружеской жизни можно незнамо сколько родить… Или погибнуть… Но природа все устроила мудро.
Только четырнадцать. Все успешные. Кто врач, кто адвокат, кто инженер. Бахи — аспирант в далекой стране.
Все хорошо. Только мама после восьмидесяти иногда неважно себя чувствует…
Хорошая история. О жизни, материнской и сыновней любви, долголетии…
…Когда мои ученики разъезжались на каникулы, я давала им задание: писать мне письма, чтобы не забывали русский язык. Бахи всегда передавал мне приветы от мамы. Я радовалась, что она поправилась.
Однажды летом на даче
На даче мы всегда слушали «вражеские голоса» — за городом приемник ловил хорошо, а в Москве передачи из-за границы глушили.
Меня интересовала не антисоветчина, а новости, выступления писателей, которые читали отрывки своих произведений, а также музыкальные программы.
И вот однажды проводили мы спокойный вечер, слушая радио, — то ли «Голос Америки», то ли что-то подобное, и объявили интервью с каким-то защитником прав евреев. Он начал вещать. Говорил с произношением и интонациями наших членов Политбюро. Я даже удивилась — откуда взялся такой правозащитник? Танюся изменилась в лице.
— Не может быть! — воскликнула она. — Это же он! Григоренко!
Это действительно был генерал Григоренко, как и было объявлено.
И Танюся рассказала.
Как раз после смерти в 1952 году дочки Светочки она вышла на работу, плохо соображая от горя, что происходит. А ее непосредственным начальником в то время и был Петр Григоренко, тогда еще полковник. Он вызвал Танюсю и велел ей немедленно писать заявление об уходе.
— Мне евреи на факультете не нужны.
Так прямо и сказал.
Такого ей слышать пока ни от кого не приходилось. И момент был — ну, самый неподходящий.
Она ничего не написала. Пошла на прием к начальнику академии. Решила, что если тот подтвердит требование Григоренко, тут уж деваться некуда.
Но начальник академии сказал:
— Идите и спокойно работайте.
Чуть позже она перевелась в другой отдел.
Но жестокость Григоренко, конечно, помнилась.
У того же все обстояло замечательно: получил звание генерал-майора, рос по службе.
Потом все рухнуло. Петр Григоренко выступил на какой-то конференции с критикой некоторых действий Хрущева, после чего был лишен всех званий, наград. Ему приходилось работать то ли сторожем, то ли швейцаром.
Ему помогли эмигрировать. Стал генерал Григоренко защищать наши права из далекого далека.
На самом ли деле он вдруг полюбил евреев и загоревал об их доле?
Я не берусь отвечать на этот вопрос.
Танюся в ужасе слушала его голос. Через столько лет не могла она забыть тот жуткий эпизод.
А потом сказала:
— Ну, если Григоренко — защитник евреев, то я — антисемитка.
Аспирантура. Лосев
Я родила своего второго ребенка и, как и с дочкой, не позволила себе оставаться в декретном отпуске. Я очень дорожила своей работой, хотя и очень страдала оттого, что должна уходить от своих ненаглядных деток. Они были главным смыслом моей жизни. Но без работы остаться я уже не имела права. Ради них.
Через три месяца после родов я уже работала в приемной комиссии… А в сентябре наша зав. кафедрой заговорила со мной об аспирантуре. Стала ли бы я поступать, если бы была такая возможность? Справилась бы, имея двоих детей?
Это было немыслимое предложение. В аспирантуру по филологической специальности поступить даже мечтать нельзя было. Устроено было так: к экзаменам допускались только те, у кого есть направление из вуза, где они работают. Потом этот же вуз обязан принять специалиста после аспирантуры и защиты диссертации на работу. Такие целевые направления давали обычно преподавателям провинциальных институтов, а также представителям других наших братских республик. Москвичи крайне редко имели возможность удостоиться подобной чести. И вот мне предлагалось такое!
Место мне выделили. Оставалось написать реферат, сдать вступительные экзамены, пройти по конкурсу. Потому что все равно, несмотря на направление вуза, конкурс был примерно два человека на место. В случае поступления меня ожидала райская жизнь: возможность спокойной размеренной научной работы, да еще и с получением вполне приличной стипендии — 100 рублей.
Как обычно бывает в жизни: если неприятности, они происходят одна за другой. Удачи тоже идут чередой. К моей удаче тут же присоединилось предложение мужу отправиться на службу в Чехословакию. Он к тому времени уже был офицером, старшим лейтенантом медслужбы. Пришел домой и говорит:
— Вот, в Чехословакию можем поехать. Что думаешь?
— Едем! — говорю я.
— А аспирантура?
— Поступаю! — решительно отвечаю я.
— И едем, и поступаешь?
— А как иначе?
Мы решили так. Все равно сначала едет офицер один, без семьи. Потом проходит время, пока он получает квартиру, делает вызов жене и детям. Мне надо будет получать паспорт и все такое… А я тем временем сдам экзамены в аспирантуру. Потом поеду к мужу. А там разберемся. Далеко загадывать нельзя.
Так и поступили.
Все получалось на редкость удачно. Я даже успела за месяц до экзаменов приехать к мужу и готовиться к экзаменам в нашем новом доме, где нам предстояло прожить пять лет.
Потом я поехала, успешно сдала экзамены и была зачислена! Чудо за чудом!
Все мы решили правильно. Потом, правда, пришлось взять академический отпуск на целых четыре года — до возвращения на родину после окончания командировки.
На первом курсе аспирантуры нам выпало счастье заниматься у выдающегося русского философа профессора Алексея Федоровича Лосева.
Получается, сбылось предсказание моего приятеля, советовавшего мне не печалиться, что пришлось поступать в МГПИ. Действительно: все происходит к лучшему, это я замечала не раз.
Впервые я увидела Алексея Федоровича в феврале 1979 года на Ленинских чтениях в нашем институте. Я приехала обсудить свой реферат для поступления в аспирантуру с доцентом кафедры русского языка Людмилой Васильевной Николенко. Договорились, что встретимся после чтений. Я с удовольствием (после шестилетнего перерыва) почувствовала себя студенткой, сидела в аудитории, едва слушая, о чем говорят докладчики, наслаждалась атмосферой.
Вошел Лосев, поддерживаемый женой. Ощущение возникло, что даже освещение поменялось. Он сразу оказался центром всеобщего внимания.
К тому времени, конечно, я знакома была с его «Историей античной эстетики». О Лосеве ходили легенды. Говорили, что он слеп, что обладает какой-то невероятной трудоспособностью, что женат на своей бывшей аспирантке, Азе Алибековне Тахо-Годи, которая в МГУ заведует кафедрой…
И все это оказалось чистой правдой.
Внешний облик Алексея Федоровича впечатлял. Античный профиль, профессорская черная шапочка, которую доводилось до того видеть лишь на старых фото, очки с сильнейшими линзами (он мог различать только свет и тьму, потеряв зрение еще в лагере, о чем мы, конечно, не знали, учась у него). Манера говорить — четкость, ясность, уверенность изложения, показывающая работу мысли, — восхищала.
Я смотрела тогда на Алексея Федоровича и не верила своему счастью: неужели мне повезет и я смогу целый год учиться у него.
Так и произошло. Начиная с сентября 1979 года мы, аспиранты-первокурсники двух кафедр — русского языка и общего языкознания, — приходили на Арбат, в квартиру профессора Лосева для занятий древнегреческим языком, латынью и сравнительным языкознанием.
Собирались мы в подъезде, поджидая всех, чтобы заходить всем вместе. Стояли у батареи и трепетали. Задания были большие, занятия проходили очень интенсивно, поэтому, стоя на лестнице, мы спрашивали друг у друга о том, как получилось разобрать текст и прочее. Наконец звонили в дверь. Открывала нам очень строгая женщина (помощница по хозяйству), мы переобувались в прихожей и проходили в комнату, где обычно занимались. Книжные шкафы повсюду, самый любимый запах — книг, большой круглый стол, лампа над ним… Мы рассаживались. Выходил Алексей Федорович. Обычно вела его Аза Алибековна, прекрасная, сильная, внимательная. Она строго проверяла присутствующих. Говорила нам потом, что Алексей Федорович очень огорчается, когда аспиранты пропускают занятия.
Мы к тому времени знали, что отец Азы Алибековны, видный государственный деятель, был репрессирован и расстрелян в 1937 году. Фон страданий предыдущих поколений постоянно сопровождал нашу жизнь. Но мы так и не узнали (не те были времена, чтоб об этом говорить с группой аспирантов), что Алексей Федорович тоже был репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы, прошел лагеря. (Срок ему, по ходатайству Е. Пешковой уменьшили.) Там, в лагерях, и потерял зрение Лосев. Уже много позже, в конце 90-х, прийдя в ту же квартиру на Арбате к Азе Алибековне, сдружившись, сблизившись с ней, ее сестрой Миной Алибековной и племянницей Леной, я узнала детали, описанные к тому же в подробной биографии Лосева, которую опубликова Аза Алибековна.
…Выходил Алексей Федорович — после своего тяжелого трудового дня (в первую половину дня он очень интенсивно работал) — и начинался наш урок.
Первые же мои личные ощущения: я поняла, насколько же мало я знаю, насколько недостаточно и скудно мое образование. А ведь я была не худшей ученицей в школе. Но в общении с Алексеем Федоровичем наглядно и очень страшно проступала пропасть — разница между гимназическим дореволюционным образованием и нашим школьным, которое теперь считают чем-то выдающимся.
Слепой старый человек (А.Ф. было тогда 86 лет!) владел своими предметами настолько, что подмечал каждую нашу ошибку, неточность, интонационную неверность. Он наизусть знал тексты, которые мы разбирали! О каждом слове он мог рассказать целую его историю. Кстати, он нам всегда говорил, что Слово — самая большая и интересная загадка. Рассказал, как однажды его приятель, собираясь в отпуск, попросил дать какую-нибудь увлекательную книгу. И Алексей Федорович ему посоветовал: «Возьми словарь. Более увлекательного чтения не знаю».
Наслаждаться свободным общением с Алексеем Федоровичем мешал стыд за свои скудные знания. Но знания — дело восполнимое. Главное — вовремя понять, что учиться надо всю жизнь, каждый день.
Спрашивал нас Алексей Федорович по очереди, строго вслушивался, заметив ошибку, шутил, восклицая, как Епиходов:
— Что етта такое?
Он вообще иногда шутил, как мальчишка-гимназист, а слыша наш смех, умилялся и повторял:
— Колокольчики мои, цветики степные.
Ох, точно, были мы «цветики степные»… С нашим тогдашним образованием.
У Алексея Федоровича же образование было фундаментальным, заложенным в ранние гимназические годы. Бывало, объясняя какое-то правило древнегреческого языка, он говорил:
— Вот над этим правилом я в гимназии много поплакал, много поплакал — трудное, никак не давалось.
У меня сохранились три огромные папки — все упражнения, заметки, разборы, сделанные на занятиях с Алексеем Федоровичем. Листаю их иногда и думаю: неужели всего за один учебный год мы подняли такой материал?
Счастливое время.
Весной сдавали экзамен Алексею Федоровичу по всем трем его предметам. Я готовилась днями и ночами, волновалась как никогда. И вот — получила похвалу от Учителя! Ему понравилось, как четко и ясно я излагала материал. До сих пор счастлива от этой похвалы.
Потом, вспоминая, поняла, как многому научил Лосев — своим примером. Прежде всего его ежедневный напряженный труд мысли, его постоянная работа над новыми книгами стала образцом, путеводной звездой.
…Алексей Федорович скончался 24 мая 1988 года, в День Славянской письменности и культуры — День Кирилла и Мефодия, великих славянских просветителей.
Каждый год на Ваганьковском кладбище у его могилы проходит в этот день панихида, собираются его ученики, последователи.
Пишу эти строки в преддверии очередной годовщины кончины Учителя. Вечная память!
Чехословакия
Я описала нашу жизнь в ЧССР в романе «И в сотый раз я поднимусь», который лишь отчасти описывает мою жизнь. Но основное впечатление от пребывания в этой стране описано там по моим ощущениям. Поэтому я приведу здесь небольшой, адаптированный к собственной биографии фрагмент.
Мы попали в очень старый город, когда-то в древности бывший столицей Великой Моравы, Оломоуц. Именно в Оломоуце создали монахи Кирилл и Мефодий славянский алфавит, кириллицу. Здесь столько всего происходило! И столько было действующих храмов, принадлежащих разным конфессиям: католические, лютеранские, гуситские. Во всех проходили службы. Был даже православный собор на площади рядом с советским военным госпиталем. Воскресные службы посещали все, даже коммунисты. Так полагалось. Из века в век. И на это никто не посягал. Мы поселились не в военном городке, а в обычном чешском доме. Туда никто не хотел селиться, так как квартплата у чехов была в два раза большей, а каждую крону берегли, как святыню. Кроме того, никому не хотелось учить ненужный чешский язык. А как тогда общаться с соседями? В те времена никто еще не представлял себе, что можно жить в многоквартирном доме, не зная, кто живет за соседней дверью. Невозможность добрососедского общения представлялась чем-то ужасным. Я выучила чешский за месяц, сказался мой уже сложившийся навык овладения славянскими языками. Тем более тут была прекрасная возможность и необходимость говорить на изучаемом языке. Я быстро и на всю оставшуюся жизнь сдружилась со своей соседкой — почти ровесницей — Майкой, сын которой, Иржик, был одногодком моего сына. На нашем этаже находились три квартиры. Помимо Майкиной семьи и нашей жила рядом пожилая пара — Мария и Павел. Их дети имели свои семьи в Праге. Пани Мария по многолетней привычке каждый день пекла булочки, калачики в огромном количестве. Забывала, что их теперь только двое. Поэтому каждый вечер приносила она нам огромное блюдо со своими шедеврами. Пришлось и мне научиться печь пироги, чтобы отдаривать добрую соседку. В моей родной стране людей с раннего детства приучали, что попали они в этот мир и живут в нем благополучно, благодаря неустанной борьбе предшествующих поколений за светлое будущее. Причем, с появлением новых поколений светлое будущее не наступало, а отодвигалось. Как горизонт. Сколько ни скачи — не доскачешь. Но цель видна (в хорошую погоду). Вот население постоянно и дразнили, и утешали этой целью. Еще в школе я задавала себе вопрос: а почему я от рождения обречена на коммунизм, к которому должна стремиться? Лично я ни о чем таком для себя не просила. Мне б расти в объятиях спокойной матери, не издерганной работой ради куска хлеба до потери материнского инстинкта. Люди в Москве были агрессивны, не добры даже к детям. Мне в Москве, когда я гуляла с дочкой и сыном, приходилось не раз слышать:
— Ишь, нарожала!
Или:
— О чем только думала!
Как будто я у кого-то просила на хлеб.
Особенно людей раздражало, если на наших лицах обозначались улыбки, если мы были хорошо одеты…
И вот только попав в чужую страну, население которой было, мягко выражаясь, не очень тепло настроено по отношению к советским братьям и сестрам, я впервые поняла, что может быть совсем другая жизнь.
Ну, обычная человеческая жизнь без агрессии, без ожиданий какого-то мифического послезавтра. Сегодняшняя жизнь с привычными маленькими радостями, с запахом ванили и корицы в подъезде дома, с цветами на лестнице, о которых заботятся все соседи, с детьми, которыми все умиляются. Тихая обывательская жизнь, которую клеймили и обличали всеми возможными средствами у нее дома так, что дух ее еле-еле теплился где-то в российской провинции. И то — вопреки всему.
Мне хотелось прожить именно так: тихо, по издавна заведенным правилам, рожая детей, заботясь о муже и доме, гуляя по прекрасным «Сметановым садам» старого моравского парка.
Мне совсем не нужны были подвиги, страдания, борьба за светлое будущее. Жить хотелось настоящим, какое есть. Радоваться каждому дню, улыбкам детей, неспешному разговору за ужином. Я была счастлива. Я понимала для себя: вот оно, место, где ей мечталось жить. Вставая ночью к детям, я выходила на балкон, вдыхала воздух с запахом цветов и угля (в домах топили углем) и ощущала свое состоявшееся счастье. И горевала, зная, что не смогу тут остаться. Моему счастью приговор был вынесем заранее, сейчас попросту шло время отсрочки.
Я делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую я попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» моего правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка. Какие только истории не пришлось мне услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем я с ними.
Мама Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого
Читать бесплатно другие книги:
