Друд, или Человек в черном Симмонс Дэн
— Оно и понятно. Одного американского турне хватило бы, чтобы надолго отвлечь любого писателя от работы.
Я упомянул об американском турне нарочно, чтобы дать Диккенсу возможность переменить тему разговора, ибо после своего возвращения и до отъезда во Францию он с великим удовольствием обсуждал со всеми друзьями, включая меня, свои триумфальные выступления там. Но он не пожелал заглотить мою наживку.
— Я прочитал гранки ваших последних выпусков, — сказал он.
— Вот как? Вам понравилось?
Впервые за все время нашего знакомства я задал такой вопрос без особого интереса. Диккенс не был моим редактором — в течение нескольких месяцев его отсутствия эту ненужную роль исполнял Уиллс, — и хотя формально, через свой журнал, он являлся моим издателем, я уже нашел настоящего издателя, Уильяма Тинсли, готового выпустить роман отдельной книгой первым тиражом в полторы тысячи экземпляров и пообещавшего мне гонорар в семь с половиной тысяч фунтов.
— В законченном виде роман показался мне крайне скучным, — тихо промолвил Диккенс.
С минуту я только и мог, что сжимать свой стакан обеими руками да ошарашенно таращиться на собеседника.
— Прощу прощения? — наконец промямлил я.
— Вы меня слышали, сэр. Я считаю «Лунный камень» крайне скучным. Конструкция романа чудовищно неуклюжа и тяжеловесна, и все повествование пронизано духом самодовольного высокомерия, вызывающего у читателя неприязнь.
Я просто не верил, что мой старый друг говорит мне такое. Я страшно смутился, почувствовав, как запылали мои щеки и уши. После долгой паузы я с усилием проговорил:
— Мне искренне жаль, Чарльз, если роман разочаровал вас. Но он всяко не разочаровал многие тысячи увлеченных читателей.
— Да, вы уже сказали.
— А что именно в конструкции моего романа показалось вам утомительным? Ведь она повторяет конструкцию вашего собственного «Холодного дома»… только усовершенствована по сравнению с ней.
Как я уже упоминал вам, дорогой читатель, композиционное строение «Лунного камня» поистине превосходно — роман состоит из ряда письменных свидетельств, составленных по просьбе одного из закулисных персонажей несколькими главными персонажами, которые рассказывают каждый свою историю, опираясь на дневниковые записи, различные заметки и письма.
Диккенс имел наглость рассмеяться мне в лицо.
— В «Холодном доме», — негромко произнес он, — число точек зрения на происходящие события ограниченно, и все они излагаются автором в третьем лице и неизменно подвергаются авторской оценке, а единственное повествование от первого лица ведется мисс Эмили Саммерсон. Роман построен по образу симфонии. «Лунный камень» производит на любого читателя впечатление натужной какофонии. Бесконечная последовательность свидетельств, написанных от первого лица, как я уже указал, оставляет ощущение чудовищной надуманности и невыразимо утомляет.
Я несколько раз моргнул и поставил бокал на стол. В кабинку торопливо вошли Генри и два официанта с первым блюдом. Следом появился сомелье с первой бутылкой — Диккенс попробовал вино и кивнул, — а потом суетливо мельтешащие черные фалды и туго накрахмаленные белые воротнички скрылись прочь. Когда мы остались одни, я сказал:
— Должен вам заметить, что весь город обсуждает мою мисс Клак и главы, где она выступает в качестве рассказчицы. Один человек в моем клубе недавно сказал, что не смеялся так со времени выхода в свет «Пиквикских записок».
Диккенс прищурился.
— Сравнивать мисс Клак с Сэмом Уэллером или любым другим персонажем «Пиквикских записок» — все равно что сравнивать дряхлого хромого мула с породистой лошадью. Все персонажи «Пиквика» — как вам скажут несколько поколений читателей, коли вы потрудитесь спросить, — выписаны с любовью и твердой рукой. А мисс Клак — просто злая карикатура, вырезанная из дрянного дешевого картона. Подобных «мисс клак» не существует ни на Земле, ни на любой другой планете, сотворенной душевно здоровым Творцом.
— Ваша миссис Джеллибай из «Холодного дома»… — начал я.
Диккенс вскинул ладонь.
— Избавьте нас от сравнений с миссис Джеллибай. Они совершенно неуместны. Совершенно неуместны.
Я уставился в свою тарелку.
— И еще этот ваш Эзра Дженнингс, который вдруг возникает ниоткуда, чтобы решить все загадки в последних главах, — продолжал Диккенс бесстрастным, ровным и неумолимым голосом, похожим на гудение землеройных машин, прокладывающих тоннели под Флит-стрит.
— А что неладно с Эзрой Дженнингсом? По единодушному мнению читателей, он весьма очаровательный персонаж.
— Очаровательный. — Диккенс жутковато улыбнулся. — И очень знакомый.
— Что вы имеете в виду?
— Вы думаете, я его не помню?
— Я не понимаю, о чем вы говорите, Чарльз.
— Я говорю о помощнике врача, встреченном нами во время нашего северного пешего похода в сентябре пятьдесят седьмого года — господи, почти одиннадцать лет назад! — когда мы поднялись на Кэррик-Фелл, а вы поскользнулись и растянули лодыжку и мне пришлось тащить вас с горы на руках, а потом везти на повозке в ближайшую деревню, где местный врач перевязал вам ногу. У его помощника были именно такие пегие волосы и смуглая кожа, какими вы наградили ваше чудовище по имени Эзра Дженнингс.
— Но разве мы пишем наших персонажей не с натуры? — спросил я. Я сам услышал жалобные нотки в своем голосе, и меня всего передернуло.
Диккенс тряхнул головой.
— С натуры, конечно. Но не могли же вы запамятовать, что мы с вами уже вывели вашего Эзру Дженнигса в образе «мистера Лорна», пеговолосого помощника доктора Спедди в нашей совместной повести «Ленивое путешествие двух досужих подмастерьев», опубликованной в рождественском номере журнала в том же самом году.
— Не вижу между ними никакого сходства, — холодно промолвил я.
— Правда? Очень странно. История мистера Лорна — покойника, оживающего в номере доктора Спедди в переполненной гостинице, — занимает значительную часть той довольно проходной повестушки. То же трагическое прошлое. То же задумчиво-отстраненное выражение лица, та же манера речи. Такие же пегие волосы и смуглая кожа. Я отчетливо помню, как мы писали сцены с ним.
— Эзра Дженнингс и мистер Лорн — два совершенно разных персонажа, — решительно заявил я.
Диккенс кивнул.
— По природе они, безусловно, разные. Мистер Лорн — человек с характером и трагическим прошлым. А ваш Эзра Дженнингс — самый омерзительный и сомнительный персонаж из всех телесно и душевно нездоровых героев, каких вы создали в погоне за сенсационностью.
— В каком смысле «сомнительный», можно поинтересоваться?
— Можно, и я вам отвечу, милейший Уилки. Эзра Дженнингс — помимо того, что он является опиоманом самого худшего пошиба, каковой чертой вы наделили очень многих своих персонажей, старина, — обнаруживает все признаки полового извращения.
— Полового извращения? — Я уже несколько минут назад поднял над тарелкой вилку с подцепленным на нее куском пищи, но так еще и не донес ее до рта.
— Если говорить без обиняков, — мягко произнес Диккенс, — всем читателям «Лунного камня» совершенно ясно, что Эзра Дженнингс — содомит.
Я неподвижно застыл с поднятой вилкой и открытым ртом.
— Чушь! — наконец выпалил я. — Я не подразумевал ничего подобного!
Или все-таки подразумевал? Я осознал, что почти все главы с участием Эзры Дженнингса, как и главы с мисс Клак, написал Второй Уилки, пока я пытался диктовать, глубоко одурманенный лауданумом и морфием.
— И ваши так называемые Трясучие пески… — начал Диккенс.
— Зыбучие пески, — поправил я.
— Как вам угодно. Таковых просто не существует, должен вам заметить.
Вот здесь я поймал его. Здесь я поймал его!
— Вы заблуждаетесь, — сказал я, возвысив голос. — Любой яхтсмен вроде меня знает о таком явлении. В дельте Темзы, в девяти милях к северу от Херн-Бэй, есть отмель, в точности похожая на мои Зыбучие пески.
— Таких песков нет нигде на йоркширском побережье, — уточнил Диккенс. Я осознал, что он спокойно нарезает и поглощает свою порцию мяса. — Это известно любому, кто бывал в Йоркшире. Или хотя бы читал про Йоркшир.
Я открыл рот, собираясь ответить — ответить язвительно, — но не нашел слов. Именно в этот момент я вспомнил про заряженный револьвер в саквояже, стоящем на сиденье рядом со мной.
— И многие считают — как считаем мы с Уиллсом, — что сцена, где ваши Зыбучие пески начинают колебаться, тоже весьма непристойна.
— Бога ради, Диккенс, да что же непристойного может усмотреть умственно здоровый человек в описании простой отмели, обычного участка берега, песчаного плывуна?
— Возможно, дело в авторском выборе языка и намеках, — сказал Диккенс. — Я цитирую по памяти и привожу выражение вашей несчастной, обреченной мисс Спирман: «Коричневое тело песков медленно приподнялось, а потом содрогнулось и мелко задрожало». Коричневое тело, дорогой Уилки, которое содрогается, мелко дрожит, а потом, я снова цитирую, «втягивает глубоко в себя» — как оно и поступило с бедной мисс Спирман. Откровенное и весьма топорное описание, наводящее на мысль о наивысшей точке физического наслаждения, испытываемого женщиной в процессе любовного акта, — разве не так?
Я снова лишился дара речи и ошеломленно уставился на него с разинутым ртом.
— Но именно развязка истории, ваша долгожданная разгадка восхитительной тайны, показалась мне верхом натужной надуманности, дружище, — продолжал Диккенс.
Я понял, что он никогда не умолкнет. Мне представилось, как несколько дюжин посетителей ресторации, сидящих в других кабинках и главном зале, сейчас прекратили жевать и изумленно слушают, стараясь не пропустить ни единого слова.
— Неужто вы и вправду верите, — неумолимо продолжал Диккенс, — или рассчитываете, что мы, читатели, поверим, будто под воздействием нескольких капель опиума, растворенных в бокале вина, человек способен встать во сне, войти в спальню своей невесты — нарушение приличий, делающее сцену почти непристойной, — порыться в ее шкапчике с личными вещами, похитить и перепрятать алмаз — а наутро ничегошеньки не помнить?
— Я уверен, что такое возможно, — ледяным тоном произнес я.
— Да ну? Как вы можете быть уверены в столь вопиющей несуразности, дружище?
— Все особенности поведения человека, находящегося под влиянием лауданума, чистого опиума или других наркотиков, я тщательно исследовал на собственном опыте, прежде чем взяться за перо.
Тут Диккенс рассмеялся. Громким, непринужденным, жестоким смехом, продолжавшимся слишком долго.
Я резко встал, швырнул на стол салфетку и открыл свой саквояж. Огромный револьвер лежал там на дне, под свернутыми в трубку гранками и остатками закуски. Я захлопнул саквояж и стремительно вышел прочь, едва не забыв шляпу и трость в спешке. Я услышал, как за моей спиной Генри вбегает в нашу кабинку с вопросом, нет ли у «мистера Диккенса» еще каких пожеланий в части еды и обслуживания.
В трех кварталах от ресторации Верея я остановился, все еще тяжело дыша, все еще крепко стискивая трость, точно молот, все еще не замечая проезжающих мимо экипажей, людских потоков, текущих по тротуарам в этот погожий июньский вечер, и даже «ночных бабочек», наблюдающих за мной из затененного переулка на противоположной стороне улицы.
— Черт побери! — выкрикнул я, испугав двух дам, проходивших мимо в обществе сутулого пожилого джентльмена. — Черт побери!
Я круто развернулся и бегом бросился обратно к ресторации. На сей раз все разговоры действительно смолкли, когда я стремглав пронесся через главную залу к недавно покинутой мной кабинке и рывком раздвинул портьеры.
Диккенс уже ушел, разумеется. И я упустил свой последний шанс наведаться вместе с ним в логово Друда в 1868 году.
Глава 36
В июле мой брат по состоянию здоровья длительное время провел в Гэдсхилле. Чарли мучался ужасными желудочными спазмами, сопровождавшимися безудержной рвотой. Кейти по-прежнему предпочитала ухаживать за больным мужем в отцовском доме, а не в своем лондонском. (Подозреваю также, что она предпочитала проживать в Гэдсхилле, поскольку там ее саму обслуживали слуги.)
В день, о котором пойдет речь, Чарли чувствовал себя несколько лучше прежнего и сидел в библиотеке, разговаривая с другим Чарли — сыном Диккенса, — корпевшим там над какой-то работой. (Кажется, я еще не упоминал, дорогой читатель, что в мае мой редактор и неутомимый заместитель Чарльза Диккенса в «Круглом годе» Уильям Генри Уиллс умудрился упасть с лошади во время охоты и сильно разбил голову. Уиллс уже вполне оправился после травмы, но говорил, что по-прежнему постоянно слышит хлопанье дверей. Данное обстоятельство мешало ему исправно выполнять обязанности редактора, а тем паче администратора, бухгалтера, импресарио и даже преданного слуги Диккенса, и потому Неподражаемый — в мае обратившийся ко мне с письменной просьбой вернуться в редакцию журнала, но не получивший положительного ответа — поручил своему довольно никчемному и бесталанному сыну Чарльзу взять на себя хотя бы малую часть многочисленных обязанностей Уиллса, а всеми прочими занялся он сам, Диккенс. В результате сын стал отвечать на письма в конторе и дома, но даже такое нехитрое дело потребовало запредельного напряжения слабых умственных способностей Чарльза Диккенса-младшего.)
Итак, в тот июльский день мой брат Чарли находился в библиотеке вместе с Чарли Диккенсом, когда вдруг оба молодых человека услышали громкие голоса двух людей, мужчины и женщины, которые кричали и ссорились с криками и бранью где-то на лужайке за домом, за пределами видимости. Женские вопли, позже сказал мне брат, звучали поистине ужасно.
Оба Чарли ринулись вниз, вылетели за порог и обежали дом. Сын Диккенса опередил моего выздоравливающего брата на целых полминуты.
Там, на лугу за длинным двором, где несколько лет назад, в Рождество, мы с Диккенсом видели разгуливающего во сне Эдмонда Диккенсона, сейчас расхаживал взад-вперед Чарльз Диккенс — он разговаривал и кричал двумя разными голосами, мужским и женским, яростно жестикулируя, а потом вдруг набросился на незримую жертву и принялся избивать… избивать ее... невидимой дубинкой.
Диккенс превратился в головореза Билла Сайкса из «Оливера Твиста» и совершал зверское убийство Нэнси.
Она попыталась убежать, умоляя о пощаде. «И не надейся», — прорычал Билл Сайкс. Она воззвала о помощи к Богу. Бог не ответил, но Билл Сайкс ответил грязной руганью и сбил несчастную с ног ударом тяжелой дубинки.
Она попыталась встать, прикрывая голову рукой. Диккенс/Сайкс ударил еще раз и еще, сломав ей тонкие пальцы, перебив предплечье, а потом с размаха обрушил дубинку на ее окровавленную голову. И еще раз, и еще.
Чарли Диккенс и Чарли Коллинз словно воочию видели кровь и ошметки мозга, летящие в стороны. Они словно воочию видели лужу крови, медленно растекающуюся под умирающей женщиной, которую Билл Сайкс продолжал осыпать ударами дубинки. Они словно воочию видели брызги крови на искаженном яростью лице Сайкса. Даже у Сайксова пса все лапы были в крови!
Злодей продолжал избивать Нэнси и после того, как она испустила дух.
По-прежнему склоняясь над воображаемым трупом, по-прежнему сжимая обеими руками дубинку, занесенную над зверски избитым, окровавленным телом в траве, Чарльз Диккенс поднял взгляд на своего сына и моего брата. На его перекошенной физиономии застыла жуткая, торжествующая гримаса. Широко раскрытые глаза хранили дикое, совершенно безумное выражение. Впоследствии мой брат сказал мне, что в страшных тех глазах он явственно увидел вселенское кровожадное зло.
Неподражаемый наконец-то нашел «убийство» для следующей серии публичных чтений.
Именно в тот день я понял, что должен убить Чарльза Диккенса.
Пусть он убивает воображаемую Нэнси на сцене перед публикой. Я убью его по-настоящему. Он увидит, какое из ритуальных убийств успешнее способствует изгнанию скарабея из человеческого мозга.
Дабы подготовить условия для осуществления задуманного, я написал Диккенсу извинительное письмо, хотя мне было совершенно не за что извиняться, а ему надлежало попросить у меня прощения за очень и очень многое. Но это не имело значения.
Глостер-плейс, 90
Суббота, 18 июня 1868 г.
Дорогой Чарльз!
Я приношу искренние и глубокие извинения за неприятную ситуацию, спровоцированную мной в прошлом месяце в нашей любимой ресторации Верея. Тот факт, что я не удосужился принять в соображение ваше переутомление, вызванное бесконечными разъездами и напряженными трудами, несомненно, послужил к возникновению видимости ссоры между нами, а присущее мне неумение изъясняться с тактом привело к печальным последствиям, за которые я еще раз извиняюсь и нижайше прошу прощения. (Все бездумно предпринятые мной попытки сравнить мои жалкие литературные потуги с вашим непревзойденным «Холодным домом» были непростительной наглостью и ошибкой с моей стороны. Никто никогда не спутает вашего смиренного протеже с Великим Мастером.)
В настоящее время мне стало сложнее принимать у себя гостей, поскольку миссис Кэролайн Г*** оставила мой дом и место моей домоправительницы, но я все же надеюсь, что вы наведаетесь ко мне на Глостер-плейс, не откладывая дела в долгий ящик. Уверен, невзирая на свою загруженность работой в «Круглом годе» в отсутствие нашего бедного друга Уиллса, вы заметили, что наша поразительно успешная пьеса «Проезд закрыт» наконец сошла со сцены «Адельфи». Признаюсь, я начал набрасывать примерный план следующей драмы — я думаю назвать ее «Черно-белый», ибо в ней пойдет речь о французском дворянине, который волею судьбы оказывается на аукционе на Ямайке в качестве подлежащего продаже раба. Наш дорогой общий друг Фехтер подсказал мне общий замысел несколько месяцев назад — я собираюсь обсудить с ним сюжет подробнее в октябре или ноябре, — и он с великим удовольствием сыграет главную роль. Буду вам очень признателен, коли вы поможете мне советом и критическими замечаниями, дабы я избежал еще грубейших ошибок, нежели допущенные в написанных мной частях «Проезда». В любом случае я почту за честь, если вы со всей вашей семьей станете моими гостями в вечер премьеры в «Адельфи», буде скромный плод нынешних моих усилий удостоится постановки.
С нижайшими извинениями и искренним желанием уладить непредвиденную и нежелательную размолвку, омрачившую историю нашей сердечной дружбы, остаюсь Ваш любящий и преданный
Уилки У. Коллинз
Я внимательно перечитал письмо и внес несколько незначительных исправлений, усиливая покаянный и подобострастный тон послания. Я не боялся, что после внезапной и таинственной смерти Диккенса оно вдруг обнаружится и вызовет любопытство у биографа, в чьи руки попадет. Неподражаемый по-прежнему ежегодно сжигал все до единого полученные письма. (Будь его воля, он бы сжигал и все свои отправленные письма, но никто из нас, состоявших в переписке со знаменитым писателем, не разделял его пироманских наклонностей в части корреспонденции.)
Потом я велел Джорджу отнести письмо на почту, а сам вышел купить бутылку хорошего бренди и щенка.
На следующий день, прихватив с собой бренди, последний номер «Круглого года» и безымянного щенка, я доехал поездом до Рочестера и нанял кеб до собора.
Оставив щенка в экипаже, но взяв бренди и журнал, я прошел через кладбище к высоченному, массивному собору. Рочестер был прибрежным городком с узкими улочками и краснокирпичными зданиями, в каковом окружении эта громада из древнего серого камня казалась еще более внушительной и мрачной.
Здесь прошло детство Чарльза Диккенса. Именно этот собор стоял у него перед глазами, когда много лет спустя он сказал мне, что Рочестер представляется ему воплощением «всемирного тяготения, тайны, разложения и безмолвия».
В этот жаркий и влажный июльский день тут действительно царило безмолвие. И я чуял запах разложения, доносившийся от прибрежных отмелей, затопляемых в пору прилива. Хотя совсем рядом находилось море, «рокочущее и плещущее приливными волнами», как однажды выразился Диккенс, сегодня никакого рокота не слышалось, лишь слабый, нежный плеск, и стояло полное безветрие. Густой солнечный свет лежал на раскаленных надгробных плитах и порыжелой траве подобием неуместного золотого одеяла.
Даже тень от соборной башни не давала прохлады. Запрокинув голову, я посмотрел на могучую серую башню и вспомнил, что Диккенс однажды сказал мне о впечатлении, которое она производила на него, когда он был совсем еще маленьким мальчиком: «…сколь ничтожным, смехотворным, мимолетным существом казался я, друг мой, по сравнению с ее мощью, величием, прочностью и долговечностью».
Ну ладно, коли у меня все получится — а я твердо решил осуществить задуманное, — собор простоит еще много веков или даже тысячелетие, но жизнь маленького мальчика, превратившегося в пожилого писателя, очень скоро закончится.
Пройдя по чуть заметной тропке за дальней границей кладбища, я обнаружил известковую яму, по-прежнему открытую, по-прежнему полную густой жижи и все такую же вонючую. Глаза у меня слезились, когда я шагал обратно через погост, мимо надгробий, каменной ограды и могильной плиты, памятных мне по жутковатому ланчу в обществе Диккенса и Эллен Тернан с матерью.
Двигаясь на тихий стук, я обогнул собор, миновал приходский дом и вошел во двор за ним. Там, между каменной оградой и приземистой лачугой с тростниковой кровлей, мистер Дредлс с придурковатым на вид молодым помощником трудились над надгробным памятником, чья высота превосходила рост обоих. На мраморе были высечены только имя и даты рождения и смерти:
ДЖИЛС БРЕНДЛ ДЖИМБИ
1789–1866
Мистер Дредлс повернулся ко мне, и я увидел, что лицо у него — под налетом каменной пыли, исчерченным струйками пота, — апоплексически красное. Он вытер со лба пот, когда я приблизился.
— Вероятно, вы меня не помните, мистер Дредлс, — начал я. — Но я как-то приезжал сюда вместе с…
— Дредлс помнит вас, мистер Билли Уилки Коллинз, нареченный в честь художника, намалевавшего то ли дом какой, то ли еще чего, — прохрипел красномордый субъект. — Вы были здесь с мистером Чарльзом Д., сочинившим кучу книжек, — он интересовался стариканами, что покоятся в своих темных норах.
— Совершенно верно, — сказал я. — Но мне показалось, в тот день мы с вами оба встали не с той ноги и произвели плохое впечатление друг на друга.
Дредлс посмотрел на свои изношенные, дырявые башмаки, которые, я заметил, не разделялись на «правый» и «левый», а были скроены по одной колодке на манер, принятый несколько десятилетий назад.
— Никаких других ног, помимо этих двух, у Дредлса нету, — заявил он. — И ни одна из них не может быть «не той».
Я улыбнулся.
— Ну разумеется, разумеется. Просто я подумал, что у вас могло сложиться неверное впечатление обо мне. Я привез вам это… — я вручил каменщику бутылку превосходного бренди.
Дредлс снова промокнул платком лицо и шею, откупорил бутылку, понюхал горлышко, отхлебнул изрядный глоток, с прищуром глянул на меня и сообщил:
— Это пойло будет получше того, что наливают Дредлсу в «Двухпенсовых номерах» или любом другом заведении. — Он отхлебнул еще.
Молодой помощник, с такой же красной от жары и натуги физиономией, как у Дредлса, тупо пялился на него, но выпить не попросил.
— Кстати о «Двухпенсовых номерах», — компанейским тоном сказал я. — Что-то я не вижу нигде поблизости вашего камнеметающего постреленка. Как там вы его называли? Депутат? Или сейчас еще не время гнать вас камнями домой?
— Чертов мальчишка помер, — сказал Дредлс и хихикнул, увидев выражение моего лица. — О нет, его убил не Дредлс, хотя у Дредлса не раз возникало такое желание. Нет, мальца убила оспа, и спасибо оспе за доброе дело. — Он снова приложился к бутылке и с прищуром посмотрел на меня. — Ни один джентльмен, ни даже мистер Д., не приезжает из Лондона, чтобы напоить Дредлса дорогущим бренди без всякой причины, мистер Билли Уилки Коллинз. Мистер Д. хотел, чтобы я отпирал для него двери ключом из своей огромной связки да простукивал стены, выискивая норы с мертвыми стариканами. А чего мистер Билли У.К. хочет от старого Дредлса в такой жаркий денек?
— Может, вы помните, что я тоже писатель. — Я вручил каменотесу и смотрителю подземного кладбища экземпляр «Круглого года». — Это пятничный номер журнала, содержащий заключительные главы моего романа «Лунный камень». — Я открыл журнал на нужной странице.
Дредлс уставился на столбцы убористого шрифта, но лишь хмыкнул. Я понятия не имел, умеет ли он читать. Но склонялся к мысли, что не умеет.
— И так случилось, что я тоже собираю материал о большом соборе вроде этого, необходимый мне для следующего романа, — сказал я. — О большом соборе и склепах под ним.
— Дредлс полагает, мистеру К. нужны ключи, — сказал каменотес. — Мистеру К. нужны ключи от темных нор, где покоятся мертвые стариканы.
Казалось, он обращался к своему лопоухому придурковатому помощнику с неряшливой стрижкой, явно вышедшей из-под овечьих ножниц, но парень производил впечатление глухонемого.
— Вовсе нет, — возразил я с непринужденным смехом. — Ключи находятся под вашей ответственностью и должны оставаться в вашем владении. Мне просто хотелось бы время от времени наведываться сюда и, возможно, воспользоваться вашим опытом по нахождению полостей в стенах подземной часовни. Разумеется, я буду приезжать не с пустыми руками.
Дредлс отхлебнул очередной глоток. Бутылка уже опустела более чем наполовину, и грязное лицо каменотеса, даже под мертвенно-серым налетом пыли, стало краснее прежнего (если такое вообще возможно).
— Дредлс честно трудится день-деньской ради приятной возможности изредка закладывать за воротник, — хрипло проговорил он.
— Я тоже, — сказал я, добродушно хохотнув.
Он кивнул и вернулся к работе — вернее, к наблюдению за придурковатым парнем, орудующим зубилом. По всей видимости, разговор был закончен и договоренность достигнута.
Вытирая платком потное лицо, я медленно направился обратно к экипажу. Щенок — неуклюжее, но жизнерадостное существо с длинными лапами, коротким хвостом и пятнистой шерстью — при виде меня запрыгал от восторга на мягком сиденье.
— Я ворочусь через минуту, кучер, — промолвил я.
Старик на мгновение очнулся от дремы, промычал что-то невнятное и снова уронил подбородок на ливрейную грудь.
Взяв щенка, я опять двинулся через кладбище мимо места нашего пикника. Я невольно заулыбался, вспомнив, как Диккенс веселил всех нас, когда убедительно изображал официанта с перекинутым через руку полотенцем, расторопно поднося блюда к могильной плите, служившей нам столом, и ловко разливая вино. Щенок удобно устроился у меня под мышкой и время от времени пытался вилять хвостиком, с обожанием глядя на меня большими глазами. В течение десяти с лишним лет мы с Кэролайн и Кэрри держали нескольких собак. Наш последний любимец умер всего несколько месяцев назад.
Под старым кривым деревом на дальней границе погоста валялась сухая ветка длиной фута четыре. По-прежнему держа щенка под левой мышкой и рассеянно почесывая ему голову и загривок большим пальцем, я поднял ветку и отломал от нее сучки, превратив в подобие трости.
В зарослях бурьяна за кладбищем я остановился и оглянулся назад. Кеб и дорога уже скрылись из виду. На самом кладбище не наблюдалось никакого движения. Из-за собора доносилось приглушенное расстоянием «тук-тук-тук», сопровождавшее усердную и аккуратную работу Дредлса, — вернее, его подмастерья. Помимо этого звука тишину нарушали лишь жужжание да стрекот насекомых в бурьяне и высокой траве на болотистой пустоши, простиравшейся вплоть до прибрежных отмелей. Даже море и впадающая в него река хранили безмолвие в ослепительных солнечных лучах.
Одним плавным движением я свернул щенку шею. Раздался отчетливый, но тихий хруст. Маленькое тельце обмякло в моих руках. Я снова быстро осмотрелся по сторонам и бросил труп щенка в яму с известью. Никакого эффектного шипения или бульканья не последовало. Крохотное пятнистое тельце просто лежало там, наполовину погруженное в густую серую жижу. Наклонившись вперед, я осторожно тыкал мертвого щенка веткой в голову, грудь и крестец, покуда он полностью не скрылся под известью. Затем я швырнул ветку в высокую траву и запомнил место, куда она упала.
Двадцать четыре часа? Сорок восемь? Я решил выждать семьдесят два часа (даже чуть больше, поскольку я планировал дождаться сумерек), прежде чем вернуться, с помощью той же самой ветки выудить останки и посмотреть, во что они превратились.
Тихо насвистывая мотивчик, популярный в мюзик-холлах нынешним летом, я неторопливо направился через кладбище обратно к экипажу, ждущему на дороге.
Глава 37
Через три дня я получил от Диккенса приятное послание — он благодарил меня за письмо, косвенно давал понять, что принимает мои извинения, и приглашал в Гэдсхилл-плейс. А также любезно высказывал предположение, что, возможно, мне захочется навестить брата, ибо состояние здоровья все еще не позволяет Чарли возвратиться в Лондон.
Я принял приглашение и отправился в Гэдсхилл безотлагательно. Все сложилось удачнейшим образом, ведь я в любом случае нынче вечером собирался наведаться к известковой яме на Рочестерском кладбище.
Кейти Диккенс встретила меня на передней лужайке, как несколькими годами ранее. День стоял теплый, но дул ласковый ветерок, приносивший благотворные запахи с окрестных полей. Ухоженные кусты, деревья и красные герани слабо трепетали в легких порывах ветра, как и длинное кисейное платье Кейти. Волосы у нее были подхвачены заколками над ушами, но распущены сзади — непривычная прическа очень ей шла.
— Чарльз сейчас спит, — сказала Кейти. — Он всю ночь промучался ужасными болями. Я знаю, вам хочется повидаться с ним, но мне кажется, его лучше не беспокоить.
Я понял, что она говорит о моем брате, а не о своем отце, и кивнул.
— Мне придется уехать еще до ужина, но, возможно, Чарли проснется к тому времени.
— Возможно, — сказала Кейти, но с явным сомнением на лице. Она просунула руку мне под локоть. — Отец работает в шале. Я провожу вас через тоннель.
Я удивленно вскинул брови.
— Работает в шале? У меня создалось впечатление, что он сейчас ничего не пишет.
— Он и не пишет, Уилки. Он репетирует свой новый ужасный чтецкий номер с убийством.
— А…
Мы неторопливо пересекли тщательно подстриженную лужайку и спустились в тоннель. Как обычно летом, прохладный воздух в длинном темном тоннеле приносил облегчение от влажной жары наверху.
— Уилки, вы когда-нибудь задумывались, прав ли мой отец?
«Нет, — пронеслось у меня в уме. — Никогда».
Вслух же я спросил:
— В каком отношении, дорогая?
— В отношении вашего брата.
Я почувствовал легкую тревогу.
— В смысле — насчет серьезности его заболевания?
— Насчет всего.
У меня в голове не укладывалось, что она задает такой вопрос мне. Слухи, что Кейт и Чарли так и не осуществили брачные отношения, по-прежнему имели хождение и подогревались злобными высказываниями Чарльза Диккенса. Если верить клеветническим измышлениям последнего, мой брат являлся либо тайным содомитом, либо импотентом, либо и тем и другим одновременно. Разумеется, расспрашивать о подобных вещах никак не годилось.
Я похлопал свою спутницу по руке.
— Вашему отцу больше всего на свете не хотелось расставаться с вами, Кейти. Он всегда любил вас сильнее всех прочих своих детей. Любой ваш поклонник или муж навлек бы на себя его гнев.
— Да, это так, — согласилась Кейти; скромность не входила в число ее достоинств. — Но мы с Чарли проводим столько времени здесь, в Гэдсхилл-плейс, что мне почти кажется, будто я никогда не покидала отчий дом.
На это мне было нечего сказать. Тем более что все знали: именно она решила жить здесь, когда Чарли плохо себя чувствует, — а теперь он чувствовал себя плохо практически постоянно.
— Вы когда-нибудь задумывались, Уилки, как все сложилось бы, если бы я вышла замуж за вас, а не за вашего брата?
Я чуть не остановился. Сердце мое, уже возбужденное полуденной дозой лауданума, бешено заколотилось.
В свое время я подумывал о том, чтобы приударить за молодой Кейт Диккенс. Когда происходило то, что все, кроме семейства Диккенс, полагали обычным «разводом» — ужасный и необратимый разрыв всяких отношений, успешно осуществленный Чарльзом Диккенсом, отправившим свою жену Кэтрин в пожизненную ссылку, — так вот, тогда юная Кейт тяжелее всех прочих детей переживала внезапный распад единой общности, которую она считала образцовой английской семьей. В ту смятенную, сумбурную пору ей было восемнадцать — она вышла замуж за моего брата в двадцатилетнем возрасте, — и признаться, я по-прежнему находил ее привлекательной в некоем не поддающемся определению смысле. Даже сейчас я чувствовал, что она, в отличие от своей сестры Мейми, никогда не расплывется и не обабится, как ее мать.
Но прежде чем я успел хотя бы проанализировать свой интерес к Кейти, она влюбилась в нашего с Диккенсом общего друга Перси Фицджеральда — или по крайней мере увлеклась им. Когда Фицджеральд довольно холодно отверг ее девичьи заигрывания, Кейт внезапно перевела внимание на моего брата Чарльза, тогда иллюстрировавшего произведения Диккенса и часто бывавшего в Гэдсхилле.
Возможно, дорогой читатель, я уже упоминал прежде, что романтический интерес, проявленный Кейти к моему брату, премного изумил всех нас. Чарли тогда совсем недавно стал жить отдельно от нашей матери, и он в жизни не выказывал сколько-либо серьезного интереса к представительницам прекрасного пола.
А теперь вдруг это. Там, в темном уединенном тоннеле, от моего понимания не ускользнуло, что Кейти наверняка знает — хотя бы от своего любящего посплетничать отца, — что я выпроводил Кэролайн Г*** из своего дома и ныне являюсь (в их разумении) состоятельным и довольно известным холостяком, одиноко проживающим со своими слугами и «племянницей» Кэрри.
Я улыбнулся, давая Кейти понять, что оценил шутку, и сказал:
— Уверен, это был бы в высшей степени забавный союз, дорогая моя. С вашей несгибаемой волей и моим ослиным упрямством наши ссоры стали бы легендарными.
Кейти не улыбнулась в ответ. Мы уже подошли почти к самому выходу из тоннеля, когда она остановилась и пристально взглянула на меня.
— Мне иногда кажется, что все мы сошлись не с теми людьми — мои отец и мать, Чарльз и я, вы и… наверное, все до единого, кроме Перси Фицджеральда с этой его жеманницей.
— И еще Уильяма Чарльза Макриди, — подхватил я веселым, шутливым тоном. — Мы не должны забывать о второй жене нашего престарелого трагика. Похоже, этот брак поистине был заключен на небесах.
Кейти рассмеялась.
— Единственная Кейт, обретшая счастье, — промолвила она, взяла меня за руку, вывела на свет дня и отпустила.
— Милейший Уилки! Ах, какой же вы молодец, что приехали! — вскричал Диккенс, когда я вошел в просторную комнату на втором этаже шале.
Он вскочил на ноги, быстро обогнул свой незатейливый стол и обеими руками стиснул мою руку. Я внутренне сжался, с ужасом ожидая дружеского объятия. Он держался так, словно никакой размолвки между нами за ужином в ресторации Верея месяц с лишним назад и в помине не было.
В летнем кабинете Неподражаемого было, по обыкновению, приятно находиться, особенно сейчас, когда легкий ветерок, летящий от далекого моря, шелестел ветвями двух могучих кедров за распахнутыми окнами. Диккенс поставил с другой стороны письменного стола еще одно кресло, плетеное, с выгнутой спинкой, и сейчас, возвращаясь к своему удобному, массивному рабочему креслу, жестом пригласил меня сесть. Он повел перед собой рукой, указывая на шкатулки и графин на столе.
— Сигару? Воды со льдом?
— Нет, благодарю вас, Чарльз.
— Просто нет слов, как я рад, что все забыто и прощено, — сердечно сказал он, не уточняя, кому именно пришлось забывать и прощать.
— Полностью разделяю ваши чувства.
Я взглянул на стопки страниц на столе. Заметив мой взгляд, Диккенс протянул мне несколько из них. Я такое уже не раз видел. Он вырывал страницы из какой-нибудь своей книги — в данном случае из «Оливера Твиста», — наклеивал на жесткий картон и вносил в текст многочисленные исправления, дополнения, вставки, заметки на полях. Потом он отсылал все это в типографию, где печатали окончательный вариант — крупным шрифтом, с тройным междустрочным интервалом, с широкими полями, оставленными для последующих ремарок и пометок. Сейчас я держал в руках текст, который он готовил для следующей своей концертной программы.
Диккенс внес в него довольно интересные исправления, превращавшие роман, предназначенный для чтения, в инсценировку, предназначенную для слушания, но внимание мое привлекли сценические ремарки, беглым почерком написанные на полях: «Наклоняет голову… Вскидывает руку… Дрожит… Оглядывается в ужасе… Сейчас свершится убийство…»
А на следующей наклеенной на картонку странице: «…он дважды бьет по запрокинутому лицу, которого почти касается своим лицом… хватает тяжелую дубинку и ударом сбивает ее с ног!.. лужа крови блестит, дрожит в солнечных лучах… безжизненное тело, и как много крови!!! Даже лапы у пса в крови!!! вышибает ему мозги!!!»
Я растерянно моргнул. Вышибает ему мозги. Я совсем забыл, что Сайкс убил не только Нэнси, но и пса.
В разных местах на полях по меньшей мере пять раз повторялись слова «Запредельный Ужас!».
Я положил страницы обратно на стол и улыбнулся.
— Ваше «убийство» наконец-то.
— Да, наконец-то, — кивнул Диккенс.
— А я-то, Чарльз, наивно считал автором сенсационных романов себя.
— Это «убийство» призвано не просто потрясти чувства, дорогой Уилки. Я хочу, чтобы у зрителей, которые посетят мои последние, прощальные публичные чтения, осталось впечатление чего-то исступленно-неистового и трагического, чего-то достигнутого простыми средствами, но вызывающего бурю эмоций.
— Понимаю, — сказал я; на самом деле я понимал, что Диккенс намерен грубо шокировать свою впечатлительную публику. — Значит, эта серия выступлений действительно станет последней?
— Хм… — промычал Неподражаемый. — На этом настаивает наш друг Берд. На этом настаивают лондонские и парижские врачи. На этом настаивает даже Уиллс, хотя он и так никогда не приветствовал мои публичные чтения.
— Ну, нашего дорогого Уиллса можно не принимать в расчет, Чарльз. В настоящее время он склонен к пессимизму из-за постоянного хлопанья дверей у него в черепе.
Диккенс хихикнул, но потом промолвил:
— Увы, бедный Уиллс! Я знал его, Горацио.
— Надо же, на охоте… — сказал я с напускной печалью.
Словно услышав сигнальную реплику, по Грейвсенд-роуд прогарцевал всадник в красном охотничьем сюртуке, белых бриджах и начищенных до блеска высоких сапогах, ладно сидящий на сером в яблоках горячем жеребце, грызущем удила. Сразу следом за сим благородным господином прогрохотала телега, полная навоза. Мы с Диккенсом переглянулись и одновременно расхохотались. Как в старые добрые времена.
Если не считать того обстоятельства, что сейчас я желал его смерти.
Читать бесплатно другие книги:
