Маяк Джеймс Филлис

3

Лифт мягко остановился, и Дэлглиш со спутниками прошли вслед за Мэйкрофтом направо по коридору с крашенными в кремовый цвет стенами и выложенным плиткой полом и остановились у двери.

Мэйкрофт достал из кармана ключ с ярлыком и сказал:

— Это единственная комната, которая запирается, и, к счастью, мы еще не потеряли от нее ключ. Я полагал, что вам необходимо будет убедиться, что к трупу никто не прикасался.

Он отодвинулся, давая им войти, и вместе с доктором Стейвли остался стоять в дверях.

Комната оказалась неожиданно просторной, с двумя высоко расположенными окнами, глядящими в сторону моря. Верхняя часть одного из окон была открыта, и тонкие кремовые занавеси, которыми оно было задернуто, трепетали неровно, словно от затрудненного дыхания. Обстановка представляла собой компромисс домашнего комфорта с больничной практичностью. Обои в стиле «Уильям Моррис», два мягких викторианских кресла со стегаными спинками и письменный стол — английский ампир, — стоящий под одним из окон, вполне соответствовали успокаивающей неофициальности комнаты для гостей, тогда как столик для хирургических инструментов, надкроватный столик-поднос и больничная кровать с рычагами, с поднимающимся изголовьем и опорой для спины говорили о холодной безликости больничной палаты. Кровать помещалась под прямым углом к окнам. Они располагались так высоко, что пациент мог видеть только небо, но можно было предположить, что даже такой ограниченный вид служил успокаивающим напоминанием о том, что за стенами больничного изолятора мир по-прежнему существует. Несмотря на ветерок, подувавший из открытого окна, и непрестанное биение моря, Дэлглишу казалось, что воздух здесь затхлый, а комната тесная, словно тюремная камера.

Подушки с кровати были убраны на одно из кресел; труп, укрытый простыней, лежал, четко вырисовываясь под ней, как бы в ожидании человека из похоронного бюро. Профессор Гленистер поставила саквояж на надкроватный столик и достала оттуда полиэтиленовый халат, запечатанный пакет с перчатками и лупу. Никто не произнес ни слова, пока она надевала халат и натягивала тонкий латекс на свои длинные пальцы. Подойдя к кровати, она кивнула Бентону-Смиту, и он стал снимать простыню, педантично складывая ее от изголовья к изножью, а затем — от одного бока к другому, и лишь потом, осторожно, будто участвуя в религиозном ритуале, отнес этот аккуратный квадрат полотна к креслу и положил на подушки. Затем, не дожидаясь указаний, он зажег одиночную лампу над кроватью.

Профессор Гленистер обернулась к двум мужчинам, стоявшим в дверях:

— Благодарю вас, вы мне больше не понадобитесь. Через некоторое время сюда прибудет специальный вертолет для перевозки умерших. Я отправлюсь с ним. Может быть, вы подождете мистера Дэлглиша и его сотрудников у себя в кабинете?

Мэйкрофт вручил Дэлглишу ключ от изолятора.

— Мой кабинет — на третьем этаже, напротив библиотеки. Лифт останавливается на площадке между ними.

Он поколебался с минуту, бросил последний долгий взгляд на труп Оливера, будто думал, не нужно ли сделать какой-то прощальный жест, выразить уважение, хотя бы склонить голову. Потом, ни слова не говоря, Мэйкрофт и Стейвли ушли.

Лицо Оливера не было Дэлглишу незнакомо: он многие годы видел его на фотографиях достаточно часто, и тщательно отобранные изображения запечатлелись в памяти своими крупными чертами, отмеченными мощным интеллектом и даже благородством. Теперь всего этого не было видно. Остекленевшие глаза были полуоткрыты, придавая лицу Оливера выражение хитрости и злорадства; вдобавок чувствовался слабый запах мочи, исходивший от пятна на брюках — последнее унижение, наносимое человеку внезапной насильственной смертью. Нижняя челюсть отвисла, а верхняя губа приподнялась над зубами, словно в злобной усмешке. Тонкая струйка крови вытекла из левой ноздри и засохла, почернев, так что казалось — это выползает какое-то насекомое. Серо-седая копна волос, пронизанная серебряными прядями, даже теперь, после смерти, блестела под падающим из окон светом и казалась бы ненатуральной, если бы брови не представляли собой столь же диссонирующее смешение оттенков.

Дэлглиш отметил, что Оливер невысок — чуть выше метра пятидесяти, насколько он мог судить; голова была непропорционально велика по сравнению с небольшими кистями рук с тонкими пальцами. В это утро писатель надел викторианского стиля охотничью куртку из толстого серо-голубого твида, с поясом и четырьмя большими накладными карманами — клапаны были аккуратно застегнуты, серую рубашку с открытым воротом и серые вельветовые брюки. Коричневые уличные башмаки, ярко начищенные, выглядели нелепо тяжелыми для такого тщедушного тела.

Профессор Гленистер с минуту стояла, молча разглядывая труп, потом осторожно коснулась мышц лица и шеи, затем принялась проверять суставы каждого из пальцев, согнутых на нижней простыне так, словно они пытались уцепиться за нее перед смертью.

Она склонилась над трупом пониже, потом выпрямилась и сказала:

— Окоченение полностью установилось. Я бы определила время смерти между семью тридцатью и девятью часами. Возможно, ближе к семи тридцати. При такой степени окоченения вряд ли имеет смысл пытаться его раздеть. Если попозже мне удастся более точно установить время смерти, я это сделаю, но сильно сомневаюсь, что получу более точные данные, даже если предположить, что в желудке окажется содержимое.

Странгуляционная полоса на тощей белой шее была так четко видна, что выглядела ненастоящей, казалось — это симуляция смерти, а не сама смерть. Под правым ухом Дэлглиш увидел ссадину, весьма значительную, примерно в пять квадратных сантиметров величиной, очевидно, от узла веревки. След веревки вокруг шеи, высоко под подбородком, был ярок, словно татуировка. Профессор Гленистер вгляделась в след, затем передала лупу Дэлглишу.

— Вопрос вот в чем: смерть наступила в результате повешения или удушения руками? Ничего полезного от узла справа на шее мы не получим. Ссадина обширная, предположительно от большого, достаточно жесткого узла. Для нас интересна другая сторона его шеи, левая, где мы видим два четких округлых кровоподтека, по всей вероятности, оба — от пальцев. Я ожидала бы такого же кровоподтека от большого пальца справа, но его скрывает ссадина от узла. Я заключаю, что нападавший — правша. Что касается причины смерти, коммандер, вы вряд ли нуждаетесь в моем заключении. Он был, несомненно, задушен. Повесили его уже позже. Имеется четкий поверхностный след от веревки, которая отличается определенным повторяющимся рисунком. Рисунок более четкий и не похожий на тот, какого я могла бы ожидать от обычной веревки. Это могла быть веревка с весьма прочной основой, например, из нейлона, и узорной внешней оплеткой. Альпинистская веревка, например.

Она говорила, не глядя на Дэлглиша. Он подумал: «Вероятно, она знает, что мне сообщили, как он умер, но не хочет спрашивать. Да ей и незачем, ведь все произошло здесь, на острове, с этими его скалами…» И тем не менее ее выводы были сделаны поразительно быстро.

Дэлглиш глядел на затянутые в перчатки руки профессора Гленистер, обследовавшие Оливера, а мысли его шли своим собственным неизбежным путем даже тогда, когда он откликался на требования настоящего момента. Его и теперь, как когда-то давно, когда он, молодой полицейский детектив, участвовал в своем первом расследовании убийства, поражала абсолютность смерти. Как только тело становилось холодным и посмертное окоченение начинало неизбежно и предсказуемо им овладевать, становилось почти невозможно поверить, что эта затвердевающая груда плоти, костей и мышц когда-то была живым человеком. Никакое животное никогда не бывает таким мертвым, как человек. Неужели дело в том, что гораздо больше теряется во время этого последнего окоченения — не только и не просто плотские влечения, страсти, потребности, но и вся заключенная в плотской оболочке жизнь человеческого ума? Это мертвое тело все же оставило после себя память о своем существовании, но даже богатое наследие писательского воображения и прекрасного владения словом казалось детской безделушкой перед лицом столь абсолютного отрицания.

Профессор Гленистер повернулась к Бентону-Смиту, который молча стоял чуть поодаль:

— Это ведь не первое расследование убийства, в котором вы участвуете, сержант?

— Нет, мадам. Но первое посредством удушения руками.

— Тогда вам лучше потратить время и посмотреть поподробнее.

Она передала ему лупу. Бентон-Смит не торопясь осмотрел труп, потом вернул лупу, не произнеся ни слова. Дэлглиш помнил, что Эдит Гленистер в свое время была замечательным преподавателем. Теперь, когда у нее под рукой оказался потенциальный ученик, она не могла устоять перед соблазном снова принять на себя знакомую роль педагога. Но Дэлглиш вовсе не чувствовал раздражения от того, что профессор Гленистер инструктирует его подчиненного. Наоборот, этот ее поступок показался ему довольно привлекательным.

А она продолжала, обращаясь к Бентону-Смиту:

— Удушение руками — один из наиболее интересных аспектов в судебной медицине. Оно, разумеется, не может быть совершено самой жертвой: наступает потеря сознания и сдавление ослабевает. Это означает, что удушение всегда считается убийством, если нет убедительных доказательств обратного. В большинстве случаев удушение совершается руками, и мы ожидаем увидеть на шее следы сдавления. Иногда остаются царапины или след ногтя — в тех случаях, когда жертва пытается ослабить захват. Здесь мы не видим таких следов. Два почти идентичных кровоподтека на левой стороне шеи, над верхней границей щитовидной железы, убедительно указывают, что это было удушение, совершенное взрослым человеком, правшой, с использованием только одной руки. Сдавление большим и указательным пальцами означает, что гортань была сдавлена и за ней могут оказаться повреждения. У людей пожилых, таких, как эта жертва, может обнаружиться разрыв наружной капсулы щитовидной железы у ее основания. Только там, где сдавление оказывается особенно грубым, возникают более существенные разрывы тканей. Смерть может наступить при совсем небольшом насилии и вполне может произойти неумышленно. Сильное сдавление подобного рода может пережать ствол блуждающего нерва или вызвать церебральную анемию, что повлечет за собой смерть вовсе не от асфиксии. Вам понятны термины, которые я употребила?

— Да, мадам. Можно задать вам вопрос?

— Конечно, сержант.

— Возможно ли судить по величине руки, мужская она или женская, и отличается ли она какой-либо ненормальностью?

— Иногда возможно. Но с определенными оговорками, особенно когда речь идет о ненормальности руки. Если имеются четкие кровоподтеки от большого и указательного пальцев, можно приблизительно рассчитать размах, но только приблизительно. Следует остерегаться слишком настойчивых утверждений о том, что возможно и что невозможно. Попросите коммандера рассказать вам о деле Харолда Лафанса в 1943-м.

Во взгляде, брошенном ею на Дэлглиша, таился вызов. На этот раз Адам решил не давать ей спуску. Он сказал:

— Харолд Лафанс задушил хозяйку паба, Роуз Робинсон, и украл вечернюю выручку. У подозреваемого на правой руке не было пальцев, но судебный патологоанатом Кит Симпсон дал показания, что удушение было бы возможно, если бы Лафанс сел верхом на свою жертву так, чтобы вес его тела усиливал давление руки. Это объясняло, почему на шее жертвы не было повреждений от пальцев. Лафанс виновным себя не признал, а Бернард Спилсбери выступил экспертом-свидетелем со стороны защиты. Присяжные поверили его свидетельству, что Лафанс физически не мог задушить миссис Робинсон, и тот был оправдан. Позже Лафанс признался.

— Это дело, — заметила профессор Гленистер. — предупреждение для всех экспертов-свидетелей, а также для всех присяжных, которые не могут устоять перед знаменитостями. Бернард Спилсбери считался непогрешимым, главным образом потому, что как свидетель был совершенно великолепен. Это был не единственный случай, когда он оказался не прав. Но это обычно выяснялось позднее. — Она посмотрела на Дэлглиша. — Я думаю, это все, что мне нужно было здесь увидеть или сделать. Надеюсь провести аутопсию завтра утром. Тогда к полудню я смогу дать вам предварительное устное заключение.

— У меня с собой ноутбук, — сказал Дэлглиш, — а в коттедже, где меня поместили, будет телефон. Это вполне надежно.

— Тогда я вам позвоню.

Бентон-Смит готовился снова накрыть труп простыней. Дэлглиш спросил:

— А разве сейчас не ведется работа по получению отпечатков пальцев с кожи жертвы?

— Там полно сложностей. Я недавно разговаривала с одним из ученых, ведущих эти эксперименты; единственный успех пока что достигнут только в Америке, где более высокая влажность способствует большему выделению пота, который и отлагается на коже. Кожа и ткани в области шеи слишком мягки, чтобы принять различимые отпечатки, и вряд ли будет возможно получить необходимо четкий рисунок бороздок. Другая возможность — промокнуть тампоном поврежденную область кожи и взять ДНК, однако я сомневаюсь, что это выстоит в суде, если учесть вероятность загрязнения третьим лицом или жидкими выделениями жертвы во время посмертного вскрытия. Этот метод — путем анализа ДНК — особенно ненадежен. Разумеется, если убийца попытался передвинуть труп и брался руками за какие-либо другие участки открытой кожи, это могло бы обеспечить более удачную поверхность для отпечатков пальцев или для ДНК, чем шея. Или если у преступника руки были в масле или сале, это тоже увеличило бы возможность найти отпечатки. Не думаю, что в нашем случае есть хоть какая-то надежда на это. Жертва явно была полностью одета, и я очень сомневаюсь, что обнаружатся какие-либо следы контакта на его куртке.

Тут впервые заговорила Кейт:

— А если предположить, что это было самоубийство, но Оливер хотел, чтобы оно выглядело, как убийство. Мог ли он сам оставить такие следы пальцев на собственной шее?

— Судя по силе сдавления, необходимой для того, чтобы оставить такие кровоподтеки, я бы сказала, что это невозможно. По моему мнению, Оливер был уже мертв, когда его перебросили через поручни. Но я узнаю больше, когда вскрою шею.

Доктор Гленистер собрала инструменты, защелкнула саквояж и сказала:

— Я полагаю, вы не захотите вызывать вертолет, пока не осмотрите место преступления. Там могут оказаться вещественные доказательства, которые вам надо будет отправить в лабораторию. Так что мне представляется возможность прогуляться. Я вернусь через сорок минут. Если понадоблюсь вам раньше — я пойду по тропе вдоль гребня северо-западной скалы.

И она ушла, даже не обернувшись на лежащее на кровати тело. Дэлглиш подошел к своему следственному чемоданчику и достал перчатки. Затем поочередно проник пальцами в карманы куртки Оливера. Он ничего там не обнаружил, кроме чистого, аккуратно сложенного носового платка в нижнем левом кармане и твердого футляра для очков с лежащими в нем очками-полулинзами в правом. Не очень надеясь, что они окажутся полезны, он поместил их в отдельный пакет и положил на труп. Оба брючных кармана оказались пусты, если не считать небольшого, странной формы камня, который, судя по пушинкам, прилипшим к его поверхности, пролежал в кармане довольно долго. Одежду и башмаки снимут в секционном зале перед аутопсией и отошлют в лабораторию.

Кейт сказала:

— Все-таки удивительно, что у него не было с собой даже бумажника. Впрочем, думаю, здесь, на острове, он ему был не нужен.

— И нет прощальной записки, — откликнулся Дэлглиш. — Разумеется, он мог оставить ее у себя в коттедже, но, если бы оставил, дочь, конечно, к этому времени уже сообщила бы об этом.

— Он ведь мог положить ее в ящик письменного стола или просто не очень заметно, — возразила Кейт. — Вряд ли ему хотелось, чтобы за ним кто-то пошел еще до того, как он доберется до маяка.

Бентон укрывал труп простыней. Он спросил:

— Но разве мы и в самом деле считаем, что это — самоубийство, сэр? Ведь нет сомнений, что он не мог нанести себе эти повреждения сам?

— Нет, сержант, я не считаю, что он сам это сделал. Но нам лучше не теоретизировать, пока не получим заключения по результатам аутопсии.

Они были готовы уйти. Укрывавшая Оливера простыня, казалось, стала мягче и скорее очерчивала, чем скрывала острый кончик носа, костлявость неподвижно застывших рук. Дэлглишу пришло на ум, что вот теперь эта комната вступит во владение умершим. Ему казалось — впрочем, так бывало всегда, — что сам воздух здесь пропитан окончательностью смерти, ее непостижимой тайной, а узорные обои, продуманно поставленные кресла, стол в стиле Регентства — их нормальность, их прочность и неизменность словно осмеивали преходящность человеческой жизни.

4

Доктор Стейвли зашел в кабинет вслед за ними. Мэйкрофт сказал:

— Мне хотелось бы, чтобы Гай остался здесь, с нами. Он фактически мой заместитель, хотя формально этот статус никогда не оговаривался. Может случиться, что ему придется добавить какие-то детали к тому, что буду говорить я.

Дэлглиш понимал, что Мэйкрофт предлагает это не столько для того, чтобы помочь им, сколько для того, чтобы оберечь себя самого. Ведь Мэйкрофт — юрист, и сейчас он беспокоится о том, чтобы при разговоре, который произойдет между ними, присутствовал свидетель. Дэлглиш не видел законных оснований для отказа и не стал возражать.

Первое впечатление от кабинета — что это удобно обставленная гостиная, не очень успешно приспособленная к тому, чтобы здесь можно было заниматься служебными делами. Господствующее место в комнате занимало огромное, закругленное сверху окно, из-за этого странная двойственность помещения привлекала взгляд не сразу, а с некоторым запозданием. Две створки окна были широко открыты на сверкающую под солнцем гладь моря, которое прямо на глазах у Дэлглиша из бледно-голубого становилось все более и более синим. Грохот разбивающихся о скалы бурунов доносился сюда лишь приглушенно, но в воздухе постоянно звучал низкий, стонущий гул. Казалось, неукротимое на какое-то время умиротворилось и дремлет, а уютная комната в полном согласии с ним хранит безмятежное спокойствие.

Долгая практика научила Дэлглиша быстро и без видимых проявлений любопытства видеть, что говорит комната о тех, кто ее занимает. Здесь впечатление было довольно неопределенным: все в комнате казалось полученным в наследство, а не оборудованным по собственному вкусу. Письменный стол красного дерева и стул с круглой спинкой стояли против окна, а у дальней стены — письменный стол поменьше, стул и прямоугольный столик с компьютером, принтером и факсом. Рядом с ними расположился большой черный сейф с секретным замком. На противоположной окну стене выстроились четыре серых картотечных шкафа, их современный вид никак не вязался с невысокими застекленными книжными шкафами, стоявшими по обе стороны нарядного, облицованного мрамором камина. На полках шкафов вперемежку разместились переплетенные в кожу тома и более необходимые с практической точки зрения книги. Дэлглиш отметил красные корешки справочника «Кто есть кто?» и «Оксфордского толкового словаря английского языка»; между рядами каталожных коробок был втиснут географический атлас. На стенах висело несколько небольших картин маслом, но лишь одна, над камином, привлекала внимание: групповой портрет на фоне дома, с хозяином, его женой и детьми, продуманно перед ним размещенными. Здесь было трое сыновей — двое из них в военной форме, третий стоял чуть в стороне, держа под уздцы коня. Краски были положены слишком старательно и слишком густо, но то, что картина говорила о семье, звучало совершенно недвусмысленно. Она, несомненно, провисела здесь много десятилетий, оправдывая свое место не столько художественными достоинствами, сколько скрупулезным живописанием уважения к семье и ностальгическим напоминанием об ушедшем поколении.

Как бы почувствовав, что комната нуждается в каких-то пояснениях, Мэйкрофт сказал:

— Я занял этот кабинет после предыдущего ответственного секретаря, полковника Ройд-Мэтьюса. Мебель и картины принадлежат Кум-Хаусу. Когда я принял приглашение работать здесь, я большую часть своих собственных вещей отдал на хранение.

«Значит, он приехал сюда, ничем не обремененный. Интересно, что еще оставил он в прошлой жизни?» — подумал Дэлглиш.

А Мэйкрофт сказал:

— Вам, конечно, надо бы сесть. Если мы переставим один из рабочих стульев к камину, поближе к четырем креслам, нам всем будет удобнее.

Бентон-Смит так и сделал. Все уселись полукругом перед нарядно облицованным устьем пустого камина, и Дэлглишу подумалось, что они похожи на группу людей, собравшихся для молитвы, но не уверенных, кто произнесет первую молитву. Бентон-Смит поставил свой стул чуть поодаль от кресел и, стараясь не привлекать к себе внимания, достал блокнот.

Разговор начал Мэйкрофт:

— Мне нет необходимости говорить вам, как искренне мы стремимся помочь вашему расследованию. Смерть Оливера и особенно то, как ужасно он умер, потрясли весь остров. История острова полна насилия, но ведь это давно в прошлом. У нас здесь не было ни одной насильственной смерти, да и вообще ни одной смерти, с конца последней войны, если не считать миссис Пэджетт, которая умерла две недели назад. Кремировать ее отвезли на побережье в прошлую пятницу. Ее сын по-прежнему с нами, но мы ожидаем, что он скоро уедет.

— Мне, конечно, необходимо будет поговорить с каждым в отдельности, — сказал Дэлглиш, — помимо встречи со всеми вместе в библиотеке. Мне рассказали кое-что об истории острова, в частности, и о создании фонда. Мне также известно кое-что о людях, живущих здесь. Но мне необходимо знать, насколько Натан Оливер вписывался в их общество и каковы были отношения между ним и вашими сотрудниками и гостями. Мне не свойственно преувеличивать значение личных наклонностей или искать мотивы преступления там, где их нет, но мне очень нужна ваша откровенность.

Предупреждение прозвучало недвусмысленно.

— Вы ее получите. — В голосе Мэйкрофта слышалась едва заметная нотка негодования. — Я не собираюсь делать вид, что взаимоотношения с Оливером были хоть сколько-то гармоничными. Он приезжал сюда регулярно, каждые три месяца, и в мое время — но, впрочем, и во время работы моего предшественника тоже — его приезд не доставлял никому удовольствия. Откровенно говоря, он был человеком тяжелым, требовательным, придирчивым, не всегда бывал вежлив с сотрудниками, ему было свойственно носиться со своими обидами, реальными или придуманными — несущественно. В акте об учреждении фонда говорится, что никому из родившихся на острове не может быть отказано в приеме, но там не оговорено, как часто и на какой срок они могут сюда приезжать. Оливер является… был… единственным родившимся на острове человеком из ныне живущих, и мы не могли ему отказать, хотя, откровенно говоря, я сомневаюсь, что его поведение оправдывало соблюдение этой статьи акта. С возрастом он становился все более трудным в общении, и у него, вне всякого сомнения, были свои проблемы. Последний его роман был не так хорошо принят, как предыдущие, и, возможно, он чувствовал, что талант его угасает. Его дочь и его секретарь-литредактор, наверное, смогут вам больше рассказать об этом. Для меня весьма обременительной проблемой было то, что он хотел поселиться в коттедже Эмили Холкум, то есть в коттедже «Атлантик». На карте вы увидите, что «Атлантик» ближе всего к прибрежным скалам, из него открываются прекрасные виды. Мисс Холкум — последняя из семейства Холкумов, и, хотя она покинула свой пост в правлении фонда несколько лет назад, по условиям фонда она имеет право жить на острове до конца своих дней. У нее нет намерения выехать из коттеджа «Атлантик», а я не намерен просить ее переехать.

— Не был ли мистер Оливер особенно трудным в последние дни? Вчера, например?

Мэйкрофт взглянул на Гая Стейвли. Доктор ответил:

— Вчерашний день, вероятно, был для Оливера самым несчастливым из всех, что он провел на острове. В четверг он сдал кровь на анализ, кровь взяла моя жена — она медсестра. Он попросил ее сделать это потому, что чувствовал себя переутомленным и подозревал, что у него анемия. Я счел, что это разумная предосторожность, и решил назначить несколько анализов взятого образца крови. Мы пользуемся услугами частной патологоанатомической службы при больнице в Ньюки. Пробирки с кровью были потеряны — Дэн Пэджетт уронил их за борт, когда вез некоторые вещи своей матери в магазин в Оксфаме. Совершенно очевидно, что это была несчастная случайность, но Оливер отреагировал необычайно бурно. За обедом он ввязался в яростный спор с одним из наших гостей — доктором Марком Йелландом, директором Хейз-Сколлингской лаборатории, о его исследовательской работе с животными. Я сомневаюсь, что мне когда-нибудь в жизни приходилось испытывать такую неловкость и замешательство, присутствуя на обеде. Оливер ушел из столовой до конца обеда, заявив, что сегодня в середине дня ему понадобится катер. Он не сказал ничего определенного насчет того, что собирается уезжать, но намек был совершенно ясен. Это был последний раз, когда я видел его живым.

— А кто начал спор за обедом, Оливер или доктор Йелланд?

Мэйкрофт вроде бы задумался, прежде чем ответить. Потом сказал:

— Мне кажется, начал доктор Йелланд. Но вам лучше спросить у него самого, когда вы с ним встретитесь. Я не очень четко помню. Любой из них мог начать этот спор.

Дэлглиш не был склонен придавать слишком большое значение нежеланию Мэйкрофта отвечать определенно. Известный ученый не станет прибегать к убийству из-за спора во время обеда. Ему было кое-что известно о репутации Марка Йелланда. Этот человек привык к яростным дискуссиям вокруг избранной им профессии и, несомненно, успел выработать определенную тактику для того, чтобы справляться с этим явлением. Вряд ли эта тактика включала такой метод, как убийство. Он спросил:

— Вам не подумалось, что мистер Оливер был настолько иррационален, что это могло свидетельствовать о психической неустойчивости?

Воцарилось молчание. Потом Стейвли сказал:

— Я недостаточно компетентен, чтобы высказать определенное мнение, но не думаю, что психиатр мог бы зайти так далеко. Поведение Оливера за обедом было враждебным, но не иррациональным. Оливер поразил меня тем, что выглядел как глубоко несчастный человек. И я не удивился бы, если бы он решил покончить со всем этим.

— Даже так театрально? — спросил Дэлглиш.

Теперь заговорил Мэйкрофт:

— Я думаю, никто из нас не понимал его по-настоящему.

Доктор Стейвли как будто жалел о своем последнем утверждении. Теперь он добавил:

— Как я уже сказал, я недостаточно компетентен, чтобы высказывать мнение о психическом состоянии Оливера. Я заметил, что меня не удивило бы его самоубийство, думаю, потому, что он совершенно явно выглядел несчастным, а что-то другое в таких случаях просто невозможно вообразить.

— А что было предпринято по поводу Дэна Пэджетта?

— Я, разумеется, поговорил с ним, — ответил Мэйкрофт. — Оливер хотел, чтобы мы его уволили, но об этом и речи не могло быть. Как я уже сказал, это была несчастная случайность. За такой проступок не увольняют, тут не о чем было и говорить. Я собрал свою волю в кулак и высказал предположение, что ему пришлось бы больше по душе, если бы он нашел себе работу на побережье. Дэн ответил, что теперь, когда умерла его мать, он собирается уехать с острова. Он решил отправиться в Лондон и постараться, чтобы его зачислили для сдачи экзаменов на степень бакалавра в одном из новых университетов. Он уже посылал запрос о требованиях и выяснил, что отсутствие у него отличных оценок их там не очень волнует. Я сказал ему, что он поступает мудро, решив уехать с острова и начать новую жизнь. Он явился ко мне в кабинет, ожидая выволочки, а ушел гораздо более веселым, чем я когда-либо его видел. Впрочем, веселый — неточное слово. Он просто ликовал.

— И на острове нет никого, кто мог бы считаться врагом Оливера? Никого, кто ненавидел его настолько, что мог бы желать ему смерти?

— Нет. Я все же не могу поверить, что это — убийство. Я чувствую, что тут должно найтись какое-то другое объяснение, и очень надеюсь, что вам удастся его отыскать. А тем временем вы, по-видимому, сочтете нужным, чтобы никто не покидал острова. Я думаю, что могу обещать вам всяческое сотрудничество со стороны персонала, однако мне не дано повлиять на наших гостей — на доктора Раймунда Шпайделя, немецкого дипломата, бывшего посла в Пекине, и на доктора Марка Йелланда, а также, естественно, на мисс Оливер и Тремлетта.

— В данный момент не в моей власти помешать кому-либо уехать, — сказал Дэлглиш. — Но я, конечно, очень надеюсь, что никто этого не сделает. Если же кто-то все-таки решит уехать, им все равно придется явиться для опроса, но это будет для них менее удобно и огласки будет гораздо больше, чем если они останутся на острове.

— У мисс Холкум в понедельник утром назначен визит к зубному врачу, — сказал Мэйкрофт. — В Ньюки. Если не считать этого, катер будет стоять у причала.

— Насколько вы можете быть уверены, что никто не высадился на остров незамеченным? — спросил Дэлглиш.

— На памяти ныне живущих — никто и никогда. Наша гавань — единственное безопасное место высадки с моря. В доме и в окрестностях хватает людей, чтобы постоянно, хотя и не специально, вести наблюдение. Как вы увидите, вход в гавань очень узкий, а на обеих сторонах установлены камеры слежения. Если в гавань ночью войдет какое-то судно, зажгутся огни. Коттедж Джаго — прямо на набережной. Джаго спит с отдернутыми шторами и тотчас же проснулся бы, если бы такое случилось. Но до сих пор такого не случалось. Мне думается, есть только два места, куда во время отлива можно добраться вплавь со стоящей недалеко от берега лодки, но я не представляю себе, как человеку удастся взобраться на скалы без помощи соучастника, живущего на острове. К тому же оба они должны быть опытными скалолазами.

— А кто у вас на острове опытный скалолаз?

Было ясно видно, что Мэйкрофт с неудовольствием отвечает на этот вопрос.

— Джаго. У него лицензия альпиниста-инструктора, и время от времени некоторые гости, если он сочтет их достаточно подготовленными, занимаются с ним скалолазанием. Мне кажется, вы можете оставить всякую мысль о том, что мы здесь укрываем нежелательного посетителя. Это утешительная гипотеза, но она неправдоподобна.

Впрочем, проблема была не только в невозможности высадиться на берег незамеченным. Если убийца заманил Оливера на маяк, это должен был быть кто-то, кто мог получить туда доступ и, возможно, поджидал его там всю ночь; он должен был знать, что маяк не запирается, должен был знать, где найти альпинистские веревки. Дэлглиш не сомневался, что предполагаемый убийца — один из живущих на Куме, но вопрос о высадке на берег следовало задать. Эта тема обязательно будет поднята защитой, если кто-то попадет под суд.

— Мне нужна карта острова с размещением коттеджей и их теперешних жителей, — сказал он.

Мэйкрофт прошел к письменному столу, открыл ящик и сказал:

— У нас таких карт много. Понятно ведь, что нашим гостям они всегда нужны, чтобы не заблудиться на острове. Вот эти, как мне кажется, достаточно подробны и могут дать четкое представление и о строениях, и о местности.

Он вручил сложенные карты Дэлглишу, Кейт и Бентону-Смиту. Дэлглиш подошел к столу и развернул карту, а Кейт и Бентон встали рядом с ним, чтобы ее рассмотреть.

— Я пометил теперешних жителей коттеджей, — пояснил Мэйкрофт. — Длина острова — четыре с половиной мили, он протянулся с северо-запада на юго-восток. По карте вы увидите, что самое широкое место острова — около двух миль — посередине и что он сужается к северу и к югу. Моя квартира здесь, в доме, и здесь же живут экономка — миссис Бербридж, и кухарка — миссис Планкетт. Милли Трантер, которая помогает миссис Бербридж, мы поселили в переоборудованных конюшнях, там же живет Деннис Тремлетт, секретарь-литредактор мистера Оливера. Повременный персонал, работающий у нас еженедельно и приезжающий с побережья, тоже размещается в конюшенных корпусах. В настоящее время никого из них нет. В Большом доме имеются две квартиры для гостей, которые предпочли бы жить здесь, а не в коттеджах, но они обычно пустуют, как и сейчас. Джаго Тэмлин — наш лодочник, а еще он следит за генератором. Он живет в коттедже «У пристани», что на набережной. Двигаясь на восток, мы находим Перегрин-коттедж, где сейчас находится мисс Оливер. Затем, примерно в трехстах ярдах к востоку, — коттедж «Тюлень», он сейчас пустует, и, возможно, вы захотите его занять. Дальше за ним — коттедж «У часовни», в нем живет Адриан Бойд, мой секретарь. Коттедж так называется потому, что стоит недалеко от квадратной часовни, которая находится в пятидесяти ярдах севернее. Дальше всех на юго-востоке Маррелет-коттедж, который в настоящее время занимает доктор Йелланд. Он приехал в четверг.

Переходим на западный берег: здесь самый северный коттедж — «Буревестник», где остановился доктор Шпайдель. Он прибыл в прошлую среду. Южнее, примерно в четверти мили оттуда, — «Атлантик» с мисс Эмили Холкум. Ее коттедж самый большой, это фактически два коттеджа с одной общей стеной. Меньший из них занимает дворецкий мисс Холкум, Артур Рафтвуд. Дальше — коттедж «Чистик», где до своей смерти проживала Марта Пэджетт. В коттедже только одна спальня, так что ее сын, Дэн, получил комнату в конюшенном блоке. После смерти матери он переехал в коттедж, чтобы разобраться с ее вещами. И наконец, коттедж «Дельфин», прямо к северо-западу от маяка. — Он взглянул на своего коллегу. — Его занимают Гай Стейвли и его жена, Джоанна. Джо — медсестра, они с Гаем ухаживали за Мартой Пэджетт до самой ее смерти.

— Сейчас у вас, кроме доктора Стейвли, шесть постоянных сотрудников, — сказал Дэлглиш. — Само собой разумеется, что этого не может быть достаточно, когда все коттеджи заняты.

— Мы нанимаем повременных работников на побережье, в основном для уборки. Они приезжают на неделю. Все они работают у нас уже много лет, на них вполне можно положиться, и все они, разумеется, очень тактичны и сдержанны. По выходным, в конце недели, они обычно не работают, но сейчас мы вообще сокращаем число гостей в связи с подготовкой к приезду высоких персон, которых, как сообщили, нам следует вскоре принять. Скорее всего вам об этом известно больше, чем мне.

Не прозвучала ли в его тоне нотка обиды? Не обращая на это внимания, Дэлглиш продолжал:

— Мне хотелось бы получить имена и адреса повременных работников, хотя, мне думается, они вряд ли смогут чем-то помочь.

— Уверен, что не смогут. Они почти не встречались с гостями и никогда с ними не разговаривали. Я разыщу их адреса в регистрационных документах, но, мне кажется, только двое из них были здесь в то время, когда Оливер жил в своем коттедже. Думаю, ни один из них его и в глаза не видел.

— Расскажите мне, что вам известно о здешних жителях, — попросил Дэлглиш.

Наступила долгая пауза. Мэйкрофт ответил:

— Я в некотором затруднении. Если существует предположение, что кто-то из нас подозревается в убийстве, мне следует посоветовать ему или ей позвонить и пригласить адвоката. Я не могу выступать для них в этой роли. — Он помолчал. Потом продолжил: — Впрочем, и для себя самого тоже. Положение у меня весьма незавидное. Ситуация тяжелая, уникальная.

— Она такова для нас обоих, — заметил Дэлглиш. — До тех пор пока я не получу заключения по результатам аутопсии, я не могу быть уверен, что именно я расследую. Я ожидаю звонка от доктора Гленистер завтра. Пока она не доложит о результатах, я предполагаю, что это смерть при подозрительных обстоятельствах. Что бы это ни оказалось в результате, расследование все равно нужно вести, и чем скорее мы получим ответ, тем лучше для всех. Кровоподтек на шее Оливера — кто первым его увидел?

Двое мужчин переглянулись. Гай Стейвли ответил:

— Думаю, я. Я не могу сказать с уверенностью. Помню, что когда я его впервые заметил, я поднял глаза на Руперта и встретил его взгляд. У меня создалось впечатление, что мы подумали об одном и том же, но никто из нас не заговорил об этом, пока мы не отнесли труп в изолятор и не остались одни. Однако каждый, кто видел тело, мог заметить кровоподтеки. Мисс Оливер наверняка заметила. Она настояла на том, чтобы увидеть мертвого отца, и заставила меня отогнуть простыню.

— Но ни вы, ни мистер Мэйкрофт никому не говорили об этом?

Ответил Мэйкрофт:

— Я счел, что очень важно не поощрять рассуждения о происшедшем до приезда полиции. Вполне естественно, что я ожидал какого-то расследования. Я пошел в свой кабинет и позвонил по номеру, который был мне дан для особых случаев. Мне сказали, чтобы я закрыл доступ на остров и ждал дальнейших инструкций. Через двадцать минут мне позвонили и сообщили, что вы вылетаете. — Он остановился. Потом снова заговорил: — Я знаю всех людей на этом острове. Разумеется, я понимаю, что пробыл здесь всего полтора года, но это достаточно долгий срок, чтобы увидеть какие-то главные вещи. Мысль о том, что кто-то из них мог убить Оливера, представляется мне странной. Тут должно быть какое-то иное объяснение, каким бы невероятным оно ни казалось.

— Так расскажите, что вы о них знаете.

— Миссис Бербридж — вдова священника. Она пробыла на острове шесть лет. Лили Планкетт, кухарка, — двенадцать. Насколько мне известно, ни у той ни у другой не было особых причин недолюбливать Оливера. Адриан Бойд, мой секретарь, бывший священник. Он уезжал с острова в отпуск и вернулся незадолго до моего приезда. Сомневаюсь, что он вообще способен убить какое-либо живое существо. Полагаю, вы знаете об Эмили Холкум. Как единственный ныне живущий потомок семьи Холкум, она имеет право жить здесь в соответствии с актом о создании фонда, и она привезла с собой слугу, Артура Рафтвуда. Еще у нас есть Джаго Тэмлин, лодочник и электрик. Его дед когда-то работал здесь, на Куме, лодочником.

— А Милли Трантер? — спросила Кейт.

— Милли — единственная молодая особа среди наших сотрудников, и, мне кажется, ей очень нравится это различие. Ей всего восемнадцать лет. Она помогает миссис Планкетт на кухне, прислуживает за столом и старается быть всячески полезной миссис Бербридж.

— Мне надо повидать мисс Оливер, — сказал Дэлглиш. — Как вы думаете, она достаточно хорошо себя чувствует, чтобы поговорить со мной? С ней кто-нибудь есть сейчас?

— Только Деннис Тремлетт, литредактор Оливера. Мы с Гаем вместе ходили сообщить ей о смерти отца. Джо зашла к ней позже, посмотреть, не нужно ли чем-то помочь. Деннис Тремлетт все еще там, так что Миранда не одна.

— Я хотел бы, чтобы вы оба прошли со мной в здание маяка, — сказал Дэлглиш. — Может быть, вы позвоните в библиотеку и скажете собравшимся там людям, что я приду к ним, как только смогу? Или, может быть, вы предпочли бы отпустить их, чтобы они могли заняться своими делами, и созовете всех, когда я освобожусь?

Но Мэйкрофт ответил:

— Я думаю, они предпочли бы подождать. Прежде чем мы уйдем отсюда, может быть, вам еще что-то нужно?

— Вы очень помогли бы нам, если бы разрешили пользоваться сейфом. Могут обнаружиться вещественные доказательства, требующие хранения в сейфе, пока не представится возможность отправить их в лабораторию. Боюсь, это потребует смены шифра. Это будет вам очень неудобно?

— Нисколько. Акт об учреждении фонда и другие важные документы не хранятся на острове. Информация о побывавших здесь гостях, разумеется, конфиденциальна, но эти документы будут столь же сохранны в картотечных шкафах, как и в сейфе Места в нем для ваших нужд должно быть вполне достаточно. Я иногда задавал себе вопрос, не был ли этот сейф сделан для того, чтобы прятать в нем труп?

Мэйкрофт вдруг покраснел, словно осознав, что его шутка на редкость неуместна. Чтобы скрыть свое замешательство, он коротко произнес:

— К маяку!

Бентон открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут же его закрыл. Возможно, он хотел упомянуть Вирджинию Вулф, но удержался. Взглянув на лицо Кейт, Дэлглиш подумал, что Бентон поступил мудро.

5

Дэлглиш, двое его коллег и Мэйкрофт со Стейвли вышли из Кум-Хауса через парадный вход и направились вперед по узкой тропе вдоль гребня скалы. Дэлглиш увидел, что примерно пятнадцатью футами ниже идет другая скала, которую он впервые заметил еще с вертолета. Сверху это узкое плато, поросшее буйной растительностью, казалось нарядным, словно тщательно спланированный парк. Покрытые травой небольшие участки между утесами были ярко-зелеными, огромные гранитные глыбы с серебристыми поверхностями выглядели так, будто их специально там разместили, а из расщелин в изобилии свисали желтые и белые цветы с мясистыми листьями. Взглянув на все это более прозаическим взглядом, Дэлглиш отметил, что подножие скалы предоставляло другой, весьма укромный путь к маяку любому, кто был достаточно подвижен и ловок, чтобы преодолеть трудный спуск.

Мэйкрофт, шагавший между Дэлглишем и Кейт, подробно рассказывал историю реставрации маяка. Дэлглиш задавался вопросом, была ли такая словоохотливость попыткой преодолеть смущение или Мэйкрофт пытался, пока они шли по тропе, установить хоть какую-то нормальность общения, как бы обращаясь к более привычным и не грозящим никакими неприятностями гостям.

— Наш маяк повторяет проект знаменитого смитоновского маяка, который был снесен в 1881 году, а затем снова построен на Плимутском мысу как памятник архитектору Смитону. Наш — такой же элегантный и почти той же высоты. Он был заброшен после того, как на северо-западном окончании острова построили современный маяк, а во время последней войны, когда всех с острова эвакуировали, на нем случился пожар, разрушивший три верхних этажа. Довольно долго он так и оставался заброшенным. Один из наших гостей, увлекавшийся маяками, дал деньги на его восстановление. Реставрацию осуществили с поразительной тщательностью и вниманием к деталям, и, насколько это возможно, он точная копия того маяка, которым пользовались до появления нового. Работающий маяк — автоматический, им управляет Тринити-Хаус. Их катер время от времени приходит сюда с инспекцией, — закончил он свой рассказ.

Они уже сошли с тропы и поднимались на поросшую травой насыпь, окружающую башню, затем спустились к входной двери маяка. Дверь была массивная, дубовая, с декоративной ручкой, расположенной так высоко, что до нее трудно было дотянуться, с железным засовом и замочной скважиной. Дэлглиш отметил (он был уверен, что и Кейт, и Бентон-Смит заметили то же самое), что дверь невозможно увидеть за поросшей травой насыпью. Сейчас, с близкого расстояния, маяк производил еще большее впечатление, чем издали. Слегка вогнутые, блестящие стены, яркие, словно только что покрашенные, поднимались футов на пятьдесят к изящной надстройке, в которой должен был гореть огонь; ее граненые стены, в свою очередь, поднимались к крыше, похожей на шляпу китайского мандарина, увенчанную помпоном. На крыше помешался еще и флюгер. Все верхнее сооружение, выглядевшее эксцентричным, наивным и каким-то детским, было выкрашено в красный цвет и окружено огороженной поручнями площадкой. Высоко над входной дверью располагались четыре узких застекленных окна, два верхних были такими маленькими и далеко отстоящими друг от друга, что походили на смотровые щели.

Толчком открыв тяжелую дверь, Мэйкрофт посторонился и дал Дэлглишу вместе со всеми остальными первыми войти в башню. Круглое помещение нижнего этажа явно использовалось как кладовая. С одной стороны у стены были сложены примерно полдюжины складных стульев, над ними виднелись крючки, на которых висели непромокаемые куртки и рыбацкие сапоги. Справа от двери стоял тяжелый сундук, а над ним — шесть крюков, на которых висели альпинистские веревки, пять из них были аккуратно свернуты. Шестая, на последнем крюке, была свернута небрежно, ее болтающийся конец образовывал петлю шириной не более шести дюймов. Узел — булинь с двумя полуштыками над ним — очень странное сочетание. Вне всякого сомнения, человек, умеющий вязать булинь, должен был бы знать, что этот узел не подведет. И почему с самого начала не воспользоваться простым скользящим узлом на одном конце веревки, чтобы сделать петлю? Слишком сложный узел заставлял предположить, что человек либо не умел пользоваться веревкой, либо был так растерян или так волновался, что не был способен достаточно связно думать.

— Эта петля и узел выглядят так же, как раньше, когда вы их впервые увидели после того, как сняли тело? — спросил Дэлглиш.

Ему ответил Стейвли:

— Точно так же. Я помню, что узел показался мне неуклюжим, и я удивился: Оливер знал, как вязать булинь.

— А кто свернул веревку и повесил ее на место?

— Джаго Тэмлин, — сказал Мэйкрофт. — Когда мы собрались катить носилки к Кум-Хаусу. Я обернулся и крикнул ему, чтобы позаботился о веревке. Сказал, чтобы он повесил ее на крюк, туда же, где висят другие веревки.

При том, что дверь маяка не запирается, любой, кому надо было приложить к веревке руку, имел к ней доступ. Веревка будет отправлена в лабораторию в надежде, что обнаружатся если не отпечатки пальцев, то ДНК, оставленная потными руками. Но любое из этих вещественных доказательств теперь будет поставлено под сомнение.

— Мы пройдем на галерею, — сказал Дэлглиш. — Я хотел бы услышать, что точно произошло с того момента, как обнаружилось, что пропал Оливер.

Следуя гуськом друг за другом, они начали нелегкое восхождение по деревянной винтовой лестнице, идущей вплотную к стенам. Одно помещение сменялось другим, каждое следующее — меньшего размера, чем предыдущее, каждое тщательно отреставрировано. По мере того как они поднимались все выше, Мэйкрофт, заметив нескрываемый интерес Бентона, давал пояснения:

— Первый этаж, как вы могли заметить, теперь используется в основном для хранения альпинистского снаряжения Джаго. В сундуке хранятся альпинистские ботинки, перчатки, обвязки, карабины, крюки, закладки и прочее снаряжение. Первоначально в этом помещении находилась вода, которую качали наверх и согревали на плите, если смотритель маяка хотел помыться.

А сейчас мы входим в помещение, где генерировалось электричество и хранились инструменты. Дальше идет помещение для хранения горючего, а над ним — комната, служившая кладовой для пищевых продуктов, в основном консервированных. Сегодня в маяках имеются холодильники и морозилки, но в прежние дни смотрителям приходилось питаться консервами. Теперь мы идем через помещение подъемника, а дальше будет комната, где находятся батареи. Батареи питают фонарь, если выйдут из строя генераторы. Здесь мало такого, на что стоит смотреть, но дальше будет жилая комната — я думаю, она более интересна. Смотрители обычно готовили здесь еду и ели. Они пользовались печкой — топили углем — или плитой, работавшей на баллонном газе.

Пока они поднимались по лестнице, никто, кроме Мэйкрофта, не сказал ни слова. Наконец они вошли в спальную комнату. Круглое помещение было таким маленьким, что хватало места лишь для узкой двухъярусной кровати с ящиком для хранения вещей под нижней койкой. Обе койки были покрыты одинаковыми клетчатыми шерстяными одеялами. Приподняв уголок одного одеяла, Дэлглиш увидел, что под ним — только жесткий матрас. Постели были аккуратно застелены, одеял, по-видимому, никто не касался. В попытке воссоздать домашнюю атмосферу реставратор повесил здесь фотографию семьи смотрителя и две небольшие круглые пластины из фарфора с религиозными текстами: «Благословен будь этот дом» и «Мир и благоволение». Лишь эта единственная комната дала Дэлглишу ощущение того, какой жизнью, должно быть, жили здесь давно ушедшие в небытие люди.

Теперь они шли вверх по узким ступеням винтовой лестницы через служебное помещение, где находились модель радиотелефона, барометр, термометр и огромная морская карта Британских островов, укрепленная на стене. У стены стоял складной стул. Мэйкрофт сказал:

— Некоторым из наших самых энергичных гостей нравится выносить стул на площадку, идущую вокруг фонаря. Им тогда не только открывается самый лучший вид на остров, но они могут наслаждаться чтением в полном уединении, здесь никто их не потревожит. К фонарю мы добираемся по этим вот ступеням и проходим на галерею через эту дверь.

Все окна в помещениях, через которые они прошли, были закрыты, и, хотя ничем дурным здесь не пахло, воздух был затхлый, а постепенно уменьшающиеся в размерах комнаты вызывали клаустрофобию. Сейчас Дэлглиш полной грудью вдыхал свежий, пропитанный запахом моря воздух, такой бодрящий, что он почувствовал себя как узник, которого только что выпустили на свободу. Вид отсюда открывался захватывающий: внизу простирался остров; приглушенные зеленые и коричневые тона его поросшей лесом и кустарниками центральной части своей трезвой умеренностью создавали контраст отливающему серебром граниту утесов и сверкающему морю. Дэлглиш и его спутники обошли фонарь и оказались на той стороне галереи, что выходила на море. Острые гребни волн были до самого горизонта испятнаны белым, словно чья-то гигантская рука встряхнула кисть с белой краской над этой беспредельной синевой. Их встретил порывистый ветер, который на этой высоте порой обретал пугающую силу, отчего все пятеро инстинктивно схватились за поручни. Глядя на Кейт, Адам заметил, что она с жадностью вдыхает свежий воздух, словно и она чувствовала себя как заключенный, долго просидевший в душной камере. Затем ветер утих, и Дэлглишу показалось, что в тот же момент испещренное белыми пятнами, взволнованное море стало спокойнее.

Взглянув вниз, он увидел, что там, на морской стороне, нет ничего, кроме нескольких футов вымощенной каменными плитами земли, ограниченной сложенной из камня волноотбойной стенкой, а за ней — голая скала из чередующихся, отполированных морем гранитных пластов, круто обрывающаяся вниз. Он наклонился над поручнем и на миг ощутил головокружение, лишившее его возможности ориентироваться. В каком безысходном отчаянии или в приступе разрушительного восторга способен человек броситься в эту беспредельность? И отчего самоубийца может выбрать унизительный ужас повешения? Почему просто не кинуться в бездну?

— Где точно была закреплена веревка? — спросил он.

И снова инициативу взял на себя Мэйкрофт:

— Мне кажется, он упал вот тут, с этого места. Он висел примерно футах в двенадцати или четырнадцати ниже поручней, более точно сказать невозможно. Он заплел веревку за поручни, пропустив ее взад и вперед между стойками, а затем перекинул через верх. Оставшаяся часть веревки просто валялась здесь, на полу.

Дэлглиш ничего не сказал. Любое обсуждение с коллегами в присутствии Мэйкрофта и Стейвли было невозможно, с этим следовало повременить. Жаль, что он не мог видеть, как именно веревка была привязана к поручням. Это должно было потребовать времени, и тот, кто это сделал — сам Оливер или кто-то другой, должен был представить себе длину падения. Он повернулся к Гаю Стейвли:

— Вам тоже так помнится, доктор?

— Да. Вообще-то говоря, в состоянии шока мы могли бы не обратить внимания на детали, но ведь нам пришлось распутывать веревку, отвязывать ее от поручней, чтобы спустить тело Оливера вниз. Это заняло довольно много времени. Мы попытались сдернуть ее со стоек силой, не распутывая, но ничего не вышло; в результате нам пришлось взяться за лежавший на полу конец и, с трудом ее распутав, снять со стоек.

— А здесь, у фонаря, вас было только двое?

— За нами наверх пошел Джаго. Мы втроем попытались было втащить тело на галерею, но сразу же отказались от этого. Это было ужасно — еще больше вытягивать ему шею. Не понимаю, почему мы с самого начала решили поднимать его сюда. Думаю, потому, что оно находилось гораздо ближе к фонарю, чем к земле.

— Больно даже подумать об этом, — сказал Мэйкрофт. — Меня на миг тогда охватила паника: мне и в самом деле показалось, что так мы можем оторвать голову от тела. Единственно правильным было, разумеется, осторожно спустить его вниз. Мы размотали веревку, а потом Джаго продел ее под подпорку стойки, чтобы та была вроде тормоза. Тогда мы с Гаем вдвоем смогли достаточно легко справиться с перекинутой через верх поручня веревкой, и я сказал Джаго, чтобы он пошел вниз — принять тело.