Темные (сборник) Гелприн Майкл
Веласка Имакулада дель Сомоса открыла дверь и загородила собой проход. Она была ниже наказателя почти в два раза, в белой блузе и черной юбке в пол, как полагается достойной женщине.
Волосы брухи были седы и немного вились, глаза – цвета льда, при этом белки чистоты белоснежной, а зрачки – как полыньи во льду над омутом, где водятся твари. Наказатель аж примерз к этим глазам. Даже похолодало, казалось; потянуло из дома стужей, хотя яркий свет из дверей и окон противоречил этому, обещая тепло.
– А я так и думала, что вас двое придет. Заходи, ночь холодная.
Она как-то так поежилась, вздрогнув, как лошадь, всей кожей, что Коркранца самого передернуло. Он отодрал взгляд от ее глаз – ему показалось, что с ощутимым хрустом, – снял шляпу и вошел.
И вроде успел увидеть, как кто-то прикрыл за собой дверь в дальнем конце комнаты за прихожей.
Входная же дверь за ним закрылась безо всякого участия хозяйки, словно от сквозняка; крюк сам упал в проушину. Веласка взяла у него клетку с птицей и подтолкнула его в комнату, едва он снял плащ и шляпу, отметив, что одежда Халле тоже здесь, на вешалке.
Комнату ярко освещали люстры, чуть оплавленные, явно взятые в большом количестве из каких-то пострадавших от пожара руин. В простенках висели картины, тронутые огнем.
Дощатый стол в центре был покрыт куцей скатертью, вокруг в беспорядке стояли на деревянном полу старые, но когда-то дорогие кресла, из разных, впрочем, гарнитуров. Халле нигде не было. Коркранц еще раз глянул на неплотно прикрытую, потертую серую дверь напротив входной.
На столе стояло блюдо с пирожками, судя по всему, с мясом, и кувшин узвара из сухофруктов.
– Угощайся, – тепло сказала Веласка, подталкивая его к столу.
– Благодарю, нет. А где…
– Садись, поешь, не отказывай старой тетке только потому, что про нее плетут небылицы. Чего такому здоровенному мужчине, – это слово бруха произнесла с неподражаемой интонацией, где почтение и издевка слились в противоречивый, но гармоничный тон, – бояться старухиной стряпни? Не из собачатины же я их делаю…
– Спасибо, но…
– Никакого «но», наказатель. Вообще-то я тебя пустила с оружием в дом, а ты в ответ отказываешь мне в праве на простое гостеприимство. Я твоему мозгоеду ни на один вопрос не отвечу, если вы не присядете по-человечески.
Голубь проснулся от яркого света, заурчал, и Веласка сыпанула ему какого-то корма прямо из кармана. Голубь заинтересованно начал клевать.
– Ну вот видишь, птичка твоя принимает угощение, а она чует, от злого человека вовек бы не взяла…
В голосе старой женщины Коркранц услышал обиду и даже растерялся.
– Хорошо, – он уселся за стол, не в кресло, а на старый табурет рядом. – Но я правда не…
– Да поешь ты! Ну что за человек! – Бруха взяла с потрескавшегося глазированного блюда пирожок и надкусила. – Пирожки как пирожки, с мясом! Мясо – не из этого леса! Не ядовитое!
Коркранц согласился, взял наконец вкусно пахнущий пирожок, откусил и стал жевать. И правда, мясо, специи, лук. И что-то такое еще горьковатое, понял вдруг он. Как будто начинку присыпали мукой из полыни и кровянки, что ли.
Где-то в этот момент Коркранц подумал, что все они совершили ужасные ошибки. Шеф и Солис – свои, Халле – свою, и он, Коркранц, делает свою, очень старательно.
Нужно было выбираться отсюда, и как можно скорее.
Интересно, куда полетел совиный голубь?..
– Ну, нам пора, – твердо сказал Коркранц, вставая из-за стола. – Где Халле?
– Умыться пошел, водички попить, – сказала бруха Веласка масленым голосом.
Наказателю представились жирные радужные круги на дурном болоте, под которыми и воды-то не разглядишь.
– Я ему таблеточку дала, – добавила старуха. – А то что-то мутит его, в глазах потемнело.
Коркранц без шляпы как-то очень остро почувствовал холод. По шее, спине, за воротник по позвоночнику.
– Я пойду его позову, – произнесли они одновременно.
Наказатель промедлил секунду и сказал:
– Хорошо.
Бруха кивнула, сощурившись, и бесшумно вышла из комнаты.
Оставшись один, Коркранц встал, отодвигая табурет. Тот, повинуясь своей кособокости, завалился на сторону и упал. Гулко, будто под полом было пусто.
Коркранц отбросил его ногой, переставил стол, расплескав узвар, и сдернул узорчатый коврик с пола.
По доскам, покрытым плохо замытыми бурыми кляксами, проходила щель, очерчивая квадрат. Плоская чугунная ручка лежала в выдолбленном углублении. Подпол.
Наказатель на секунду заколебался, решая, что сделать в первую очередь; потом распахнул клетку с голубем, рванулся к форточке и выбросил его в окно.
Если голубь прилетит без записки, в Управе поймут, что дело плохо. А в этом Коркранц уже почему-то не сомневался.
Голубь испуганно закудахтал, забил как попало крыльями, точно курица, которой отвесили пинка, и неуклюже приземлился на лужайку, после чего побежал к лесу, отвлекшись вдруг на что-то, что начал клевать.
В ужасе Коркранц ринулся в прихожую и дернул крюк. Ничего – он оставался держать как приваренный. Брухины штучки.
Коркранц метнулся к подполу и, подцепив ручку ногтями, рванул неожиданно тяжелую дверь вверх. Она, в отличии от входной, оказалась не заперта.
Внизу горел свет. Коркранц оглядел все, что открылось его взору, и ему стало плохо.
Анатомический театр циничного ужаса.
Не сводя неверящих еще глаз с разделочных столов, колб, прессов, труб и зеленоватых пятен на гранитном полу, Коркранц начал спускаться вниз по стальной лестнице. В холодный свет газовых ламп, в тяжелый мясной запах с нотами формальдегида, в липкий ужас. Он забыл обо всем остальном сейчас. Даже о том, что следовало немедленно пристрелить бруху.
Над каждым столом было установлено нечто вроде поддонов с углублениями, от которых охапки кольчатых шлангов шли к отжимным прессам, к тонким решеткам и нагревателям сушилок. На трубках засохли кровавые капли и какая-то желтоватая непрозрачная слизь, прессы лоснились от жира; на решетках запеклась бурая окалина. Видения чистого ада. Коркранц только надеялся, что терзаемые агрегатами тела, которые он видел повсюду, были мертвы еще до начала манипуляций.
Тут ему показалось, что гаснут лампы, и он, положив руку на рукоять оружия, обернулся к выходу.
Никого. Но видел он все хуже. Края поля зрения размывались, словно их кто-то замазал клейстером. В глазах темнело. Что ж такое он сожрал? И где там пропал Халле? Подпол был больше, чем комната наверху; домик брухи, видимо, был лишь частью каких-то обширных руин.
Коркранц поспешил оглядеться, пока еще что-то видел.
Здесь были тела животных в разной степени вскрытия, от туши кабана с распахнутыми ребрами до выжатой жабьей шкурки.
А хуже всего были люди. В сторону полуосвежеванного рослого беловолосого трупа он старался не смотреть, а вот кожа рук с татуировками возле груды мокрых костей привлекла его внимание.
Джок Дружок. Вот где нашел конец главный враг Халле. Шляпа с пряжкой небрежно валялась рядом, и край ее потемнел от крови. Интересно, а где вторая, подумал Коркранц.
Были и еще какие-то трупы, расчлененные, выпотрошенные, как рыба, и Коркранц почти возрадовался потере зрения.
Но он разглядел желоб вдоль каждого стола, и во многих лежало по одной полупрозрачной капсуле, полной какого-то порошка.
Вот оно что! Еще более сильный ужас, холодный и горячий одновременно, обхватил Коркранца, повис на нем, вязко, как пьяный друг, который никуда не собирается уходить.
Веласка открыла какой-то рецепт изготовления таблеток, по пути столкнувшись с проблемой, но не той, о какую спотыкались официальные производители: эффект не исчезал. Так вот в чем было дело, вот что стояло за озверелыми людьми и очеловеченными зверями! Не только люди теряли остатки разума, но и звери обретали некие его зачатки! Каково было приблизиться к порогу разума, оставаясь в зверином теле? Да и каков мог быть этот разум?
Она экспериментировала на отбросах общества и зверях, а потом, видно, стала продавать препараты. Может, из-за кустарной очистки, а может, еще почему, но нужные качества почти не отфильтровывались от свойств личности. Каким странным, видно, был симбиоз сознания преступника, купившего таблетку сыскного и ожившего в нем дознавателя! И что за кошмар начнется, если на улицы попадут таблетки парней вроде Дружка?
Теперь он понимал, как появилась на свет записка, призывавшая сюда лучшего дознавателя.
И зачем.
Ведь из Солиса получилась только одна таблетка телепата, а этого, очевидно, было мало. Кроме того, обладая навыками сыскного, любому преступнику легче было бы планировать свои преступления.
И тем легче, чем меньше сыскных оставалось в строю.
Были тут таблетки совы, о которых мечтал Халле, и таблетки сокола, которыми, видно, кормили голубя Шеффилда. С ужасом Коркранц увидел останки крота, как центр некоего ночного кошмара, и черную шкурку, на которой лежала грубо разодранная желатиновая капсула с остатками порошка, пахнущего кровью и полынью.
Куда же, подумал Коркранц снова, полетел тот голубь? С какой вестью, за какой помощью? Куда убежала их собственная птица, отведав экстракта курицы, его не интересовало.
Коркранц быстро пошел к двери, которую еще при спуске приметил в дальней стене помещения.
И тут на одном из столов он увидел то, чего боялся: среди обрезков мощных пальцев – потемневший жетон начальника Управы, сбритые седые волосы и закопченный рассыпавшийся скелет.
Слезы затопили и так почти ослепшие глаза. Он выполнил задание, нашел Дирка Шеффилда.
Кошмарно, это было кошмарно – Шеффилд и Солис были уничтожены, препарированы, выжаты и высушены! Извращенная форма каннибализма, если можно было так говорить о явлении, которое само являлось крайним извращением человеческой культуры!
И та же участь ждала их с Халле.
Технологии настоящих таблеток Коркранц не знал, но для них нужна была лишь кровь, и той немного. Здесь же, как с ужасом осознал Коркранц, для изготовления одной таблетки требовалось целое существо.
Тело существа.
Коркранц оперся на стол, наклонился, и его вывернуло.
Он почувствовал себя лучше, даже в глазах посветлело.
Нужно было выбираться и вытаскивать Халле. Когда же окончится действие таблеток? Этот вопрос занимал его довольно сильно, учитывая, что того лося видели на протяжении трех недель.
Внезапно он почувствовал себя один на один со всем преступным миром. Почувствовал собственную уязвимость и уязвимость Халле, который так хорошо умел думать в кабинете над бумагами, чередуя чернейший чай и горчайший кофе; и так хорошо умел задавать вопросы в полутемной комнате, никогда не срываясь на крик и не переходя на личности.
А тут, в залитом светом доме, на чужой территории, куда его заманили, как в ловушку? Что успел он спросить у брухи, прежде чем отведал страшных пирожков?
Коркранц, повинуясь внезапному порыву, схватил одну из таблеток и сунул в карман. Неизвестно, представится потом случай собрать улики или нет.
Он понял, что крашенная белым дощатая дверь ведет под ту часть дома, куда ушел Халле, а следом и Веласка. Не глядя более по сторонам на бесстыдный, неприкрытый в своей рациональности анатомический театр, Коркранц вытащил револьвер и быстро, бесшумно, боком двинулся к этой двери.
Покойся с миром, Шеф. Я похороню тебя по заветам, пообещал Коркранц и скрежетнул железными зубами.
За дверью обнаружилась не комната, а клетушка с косым потолком, и наказатель понял, что он под лестницей.
За деревянной стенкой он услышал голоса.
Не мешкая более, он одним ударом плеча вышиб дверь и выломился на их звук.
Бруха и Халле стояли рядом.
– Хватай его! – басом сказала бруха, протянув руки и впившись невидящим взглядом куда-то правее Коркранца. Пирожок, понял наказатель. Она же тоже ела пирожок.
С таблеткой более-менее было понятно, а вот чье мясо… Не думать. Тем более что от большей части пищи и препарата он избавился.
Он все равно почти ничего не видел, относительно ясным оставался только скудный пятак в центре поля зрения. Но этого ему хватило, чтобы различить, что случилось с Халле.
Оставалось только порадоваться, что он не оставил дознавателю револьвер.
Халле был обнажен по пояс, казалось, он стал выше, ссутулился. Синие вены оплели руки с внезапно длинными пальцами. Ярко-голубые глаза блуждали, словно собираясь обморочно закатиться.
И теперь Коркранцу стало понятно, куда делась вторая шляпа Дружка.
Тот снова надел ее.
– Таблеточку дала, – одними губами, на вдохе ужаса, повторил Коркранц.
Халле, который теперь был Джоком, сжимал казенный нож, метя снизу вверх. Примерно Коркранцу под вздох. За поясом был заткнут второй нож, столового серебра.
– Халле, это я! – крикнул наказатель. Он хотел прицелиться в бруху поверх плеча напарника, но не рискнул – он почти ее не видел.
– М-гммммм… – согласно промычал Халле. Светлая челка упала на один глаз, делая его почему-то похожим на ненастоящего, карнавального мертвеца.
Тут дверь вверху, над лестницей, распахнулась, и по ней в комнату ввалилась толпа пришедших на помощь брухе озверелых.
Коркранц попятился и побежал вниз по лестнице. Она вела куда-то в глубины этого огромного здания на склоне обрыва, часть которого бруха замаскировала под небольшой домик.
Он не мог бы выстрелить в Халле, совсем никак не мог, хоть и понимал, что сейчас это не совсем его напарник. Но терзал, терзал смутный страх – что, если таблетки эти не прекращают свое действие? Или, по крайней мере, не так быстро, как хотелось бы?
Хотя бруха же запросто рискнула зрением? Значит, противоядие есть?
Вниз, вниз, вниз. Погоня замешкалась у начала спуска, они мешали друг другу. Это хорошо.
Он на бегу сунул оружие в кобуру. Вдруг что-то мелькнуло перед глазами, и Коркранц услышал ужасающий, необратимый, как свист гильотины, звук, столь же короткий и неприятный. Только хрустящий. Очки. Они упали, и он наступил на свои очки.
Он отдернул ногу, как будто это могло что-то изменить.
Ужас обуял Коркранца, взметнулся вверх по позвоночнику, словно кот взлетел по спине, и невидимые раны заполнил холод, а потом – одуряющий жар.
Без очков наказатель Коркранц был беспомощен.
Он нагнулся, поднял их. Они походили на мертвое существо, словно Коркранц подобрал убитую громом птицу или уничтоженную ядом саранчу. Стекло и металл были на месте, но ни целостности, ни толка в них больше не было. Оправу повело, одна линза лопнула пополам и едва держалась, вторая покрылась сеткой трещин. Прямо под его взглядом кусок толстенного, чистейшего стекла выскользнул из стальной оправы и упал, разбившись, судя по звуку, на осколки. Линза перестала существовать, и надежда, которая была у него на это стеклышко, погасла как метеор, не успев разгореться. Коркранц помотал головой. И так чем дальше, тем хуже, а теперь он вообще с трудом понимал, что делать.
Ладно, нужно было двигаться дальше. Он уже слышал погоню. Очки он надел, осторожно – не нравились ему острые кромки стекол возле глаз, – но без них он не видел вообще ничего.
Лестница. Может, по ней удастся выскочить на дно оврага, а уж оттуда, лесом, он как-нибудь доберется до подземки и до Пятерки. Если та никуда не уйдет к тому времени.
А может, даже найдется какое-то ответвление, технический ход к станции или еще чего.
Собственно, лестница же не может кончаться тупиком. Или в доме брухи может?..
На ступеньках было темно, видел он все хуже, но спускаться ниже и ниже казалось странно приятным и правильным. Не терпелось добраться до пола и прямо зарыться в эту землю. Она укроет, она не предаст. Зарыться под плиты, в рыхлую черноту покоя, полную корней и пищи. Темноту, где все равно, видишь ты или нет.
Осознавая странность своих мыслей, Коркранц спускался как мог быстро. Позади него, пока вдали, ухала и стенала опасность, которой он пытался избежать. Наказатель коснулся рукояти револьвера. Шесть патронов. Совсем-совсем мало. Жаль, плащ остался на вешалке.
Он не мог и думать о том, чтобы стрелять в Хал-ле. Он обязан выбраться, чтобы рассказать правду, но… Интересно, а Шеф смог бы в такой ситуации выстрелить, скажем, в него?
Наверное, да.
Он внезапно подумал, что их Управление никуда не годится. Дознаватели не видят дальше своего носа, да и он, заслуженный наказатель, попался как последний профан.
Площадка, короткий коридор, дверь. Наказатель проскочил в нее, задвинул старый кованый засов, покрытый чудовищным слоем пыли, и отскочил подальше, вспоминая про нож Халле. Оступился на короткой лестнице, пробежал вперед и уткнулся в стену. Куда дальше? Он почти ничего уже не видел и шарил по стене вслепую, яростно щурясь через половину линзы.
Нужно было что-то делать. Бежать дальше он не мог, не понимал куда; становилось опасно, да и смысла не было – вполне возможно, что он пропустил уже десяток спасительных выходов.
И если он только правильно помнил, откуда прихватил улику…
– Никаких таблеток в мою смену… Больше никаких таблеток, – пробормотал наказатель Коркранц.
Сунул руку в карман и вытащил большую, похожую на жука, капсулу, внутри которой пересыпался порошок.
Дверь дрогнула под ударом, и в открывшуюся щель устремились жадные всхлипы и голодный рокот, производимый преследователями.
Погнутый засов, как ветеран, прикрывающий отход в своей последней схватке, уперся и не сдавался, но с жутким скрипом вылезали из двери держащие его гвозди.
Коркранц положил таблетку в рот и, не жуя, проглотил. В надежде, что не ошибся.
Грянул еще один удар.
Сквозь единственный уцелевший участок очков он смутно увидел тяжелую розовую лапу, проникшую в щель. Она искала засов. Коркранц вжался спиной в стену.
И еще. Драматически, скрипично взвизгнули гвозди, низ перекосившейся двери уперся в ступень, давая ему еще несколько секунд.
– Сейчас все будет, – сказал наказатель изменившимся голосом, заложил, словно швейцар, левую руку за спину, а правой достал револьвер. – М-мы защитим нашу крепость… – замурлыкал он что-то из Ластера и взвел курок. Отбросил мешающие очки в сторону, приметил тоннель в темноте справа и начал отступать, когда дверь слетела с петель и толпа устремилась вниз по лестнице.
– Сейчас все будет, – повторил он, глядя поверх ствола в лицо Халле, вооруженного двумя ножами – служебным и кухонным, – и нажал на спуск.
Юлия Ткачева
Псы Господни
Нас было семеро. Говорят, старый граф первым вошел в пещеру, не дождавшись даже, пока слуги уберут с его пути тело нашей матери, переступил через окровавленную тушу.
Поступок скорее глупый, чем мужественный, ведь он не знал, сколько нам от роду. Но ему повезло. Его ожидала не свора тварей с оскаленными пастями и обжигающим дыханием – тварей, попытаться одолеть которых в одиночку не рискнет самый отчаянный боец, – а кучка слепых, скулящих щенков.
Нам тоже повезло: нас оставили в живых. С отрядом графа в тот рейд отправился священник – весьма разумное решение, учитывая, против кого солдатам предстояло направить оружие. Волею случая этим священником оказался фра Паоло, один из немногих, для кого приказ графа значил меньше, нежели высшая справедливость и Божий промысел. Убийство же невинных новорожденных существ Божьему промыслу, бесспорно, противоречило. Эти соображения фра Паоло изложил графу, стоя между ним и осиротевшими копошащимися щенками, отводя рукой графский меч, выпачканный в крови родившей их суки.
– Как знаешь, святой отец, – отвечал граф, уяснив суть предложения фра Паоло. – Я назвал бы тебя безумцем, когда бы не грех оскорбить служителя церкви. Однако, надеюсь, ты вспомнишь мое предостережение в тот миг, когда одна из этих Божьих тварей вцепится тебе в руку, навсегда лишив возможности осенить себя крестом!
…Ничего этого я, конечно, не помню. Мать, пещера – всего лишь слова, не имеющие ко мне никакого отношения.
Наше с братьями детство – все семеро щенков оказались самцами – прошло в сарае из сосновых досок, с земляным полом, усыпанным соломой. В сухую погоду стены терпко пахли смолой, а во время затяжных дождей, случалось, текла крыша, солома прела, и ее запах заставлял нас чихать. Холодными ночами мы сбивались в кучу, чтобы согреться, и слушали, как ветер свистит в щелях стен.
Первое время за нами ухаживали младшие послушники, но чуть позже, когда мы немного подросли и сравнялись размером с крупными собаками, доступ в псарню закрыли для всех, кроме фра Паоло и фра Пьетро, старшего отца-исповедника. Чем-то они были похожи. Не внешностью: напротив, если бы вы желали найти полную противоположность высокому и статному фра Пьетро, никого лучше низкорослого, худого до изможденности фра Паоло вы не смогли бы подобрать. Общим было другое. У них обоих была некая трудноуловимая нота в запахе, чистая, несущая покой и умиротворение.
– Должно быть, так пахнут святые, – сказал как-то Первый, и все мы с ним согласились.
Я был Третьим. Фра Паоло и фра Пьетро с трудом, но различали нас – прочие не видели разницы между семью черными псами, похожими, как семь капель воды.
Святые отцы рассказывали нам о монастыре и о мире за стенами монастыря. Даже сейчас, столько времени спустя, я помню наизусть отрывки из книг, которые они по очереди нам читали. Оглядываясь назад, я понимаю, насколько странно и нелепо выглядели со стороны два священника, проповедующие слово Божье стае собак с горящими глазами.
Но некому было смотреть на нас со стороны, наставники вели себя так, словно происходящее было естественным, а мы семеро не знали другой жизни, и нам не с чем было сравнивать.
Отец-настоятель посещал нас нечасто. Но, когда приходил, непременно уделял время каждому из стаи и долго беседовал, проверяя, каковы плоды трудов наших воспитателей.
Один из его приходов я помню особенно хорошо.
– Все мы – Божьи дети, – сказал тогда настоятель, уже прощаясь. – Пусть даже, глядя на них, в это с трудом можно поверить. Но я уповаю на создателя и верю в то, что искра Божья ярко горит в этих душах.
После его ухода я спросил фра Паоло:
– Если мы – Божьи дети, отчего нас не окрестят, как поступают со всеми детьми?
Речь наша не слишком приятна для человеческого слуха, но вполне разборчива, особенно если есть навык.
– Крестят только человеческих детей, Третий, – ответил мне фра Паоло. – Вы же – не люди.
– Но, – добавил фра Пьетро, – это не значит, что вы не можете спастись. Вы – не животные, вы разумны и добродетельны, вы почитаете Божью волю и в меру возможностей следуете Божьему промыслу.
– Я бы хотел креститься, – сказал Шестой, и все братья согласно заворчали.
Тогда мы еще были глупыми щенками и многого не понимали.
– Вам нет нужды в крещении, – фра Паоло положил руку на голову Шестого и погладил его, а тот довольно зажмурился. – Главное – хранить добро и веру в своей душе.
– А вы уверены, что у нас есть душа, фра Паоло? – подал голос молчавший до сих пор Первый.
– Да, – сказал фра Паоло, твердо и не задумавшись ни на миг. – Я уверен, у вас есть душа.
– Но ведь мы, как вы и сказали, не люди. Мы – твари, создания тьмы. Нас называют адовыми псами. Я слышал, как на кухне шептались: сколько нас ни корми, ни учи, рано или поздно мы покажем свою природу.
Мы притихли, слушая старшего брата. До сих пор подобные разговоры мы вели только за наглухо закрытыми дверями сарая, не рассказывая о наших сомнениях и терзаниях своим учителям.
Фра Паоло и фра Пьетро обменялись долгим взглядом. Наконец, фра Пьетро ответил, медленно и тщательно подбирая слова:
– Мы верим, что ваша природа не несет в себе изначального зла. Мы много раз говорили о вас с отцом-настоятелем, и вы все слышали, как сегодня он вслух согласился с нами: Божьи искры горят в ваших душах! И это наполняет нас бесконечной радостью.
– Вы – не адовы псы, – сказал фра Паоло убежденно. – Вы – псы Господни.
Некоторое время спустя нас переселили из сарая в каменную псарню, специально освобожденную и перестроенную. Теперь у каждого из нас была отдельная спальня, напоминавшая монашескую келью. Собственно, именно кельями они раньше и были. В псарню монашеский дом переделали после того, как один из нас – кажется, Пятый, а может, Четвертый – поджег во сне своим дыханием солому. Сарай уцелел, только стены немного закоптились.
Разумеется, мы с братьями тоже не пострадали. Существам, способным дышать пламенем, пожар не страшен.
Основной переделки в нашем новом доме потребовали двери. К тому времени каждый из нас вымахал ростом с годовалого быка, и для псарни были нужны достаточной ширины проходы.
Кормили нас мясом, и кормили щедро, должно быть опасаясь, что голод может оказать дурное воздействие на наши души и разум. День за днем крестьяне доставляли телят, коз и баранов к воротам монастыря, в количестве, потребном для того, чтобы наши желудки как следует наполнились.
Но ни разу нам не позволили загрызть добычу самим. Ни разу мы не попробовали на вкус свежую, горячую кровь.
Разумеется, нам этого хотелось. В наших снах мы загоняли оленей, ломали им шеи и впивались в горло, подставляя пасти под хлещущие багряные струи.
Должно быть, как раз такой сон увидел тот, кто выдохнул пламя на соломенный пол сарая.
Фра Паоло говорил, что такие сны – искус плоти. В них нет греха, как нет греха на лесных кошках, душащих зайцев (при этих его словах наши глаза сверкали ярче). Но поддаться искушению наяву – грех, потому что в нашем случае мы убивали бы не ради пропитания, а для удовольствия. Находить же удовольствие в убийстве противно воле Божьей.
Признавая его правоту, мы читали молитвы – чтобы отогнать искушающие видения. Семеро огромных псов, бормочущих «Отче наш» после вечерней трапезы, – представьте только себе это зрелище!
И все же, при всей странности нашей тогдашней жизни, мы были счастливы. Добро и вера заполняли наши сердца. Семь Божьих искр горели ярко. Мир был прост, понятен и светел.
Три или четыре раза в монастырь приезжал граф. Удивительно, но отсутствие воспоминаний о прошлом никак не мешало нам при виде его испытывать неприязнь и злобу. Возможно, это случалось еще и оттого, что сам граф боялся и ненавидел нас. Он ни разу не показал этого даже взглядом – но его выдавал запах. Он боялся до дрожи в коленках, до темноты в глазах.
Для того чтобы убить пару адовых псов, наших отца и мать, ему потребовались все его люди, большой вооруженный отряд, понесший серьезные потери в том сражении, которое язык не повернулся бы назвать охотой.
И он, и мы знали: для того чтобы убить семерых псов Господних, у него не хватит ни сил, ни людей. Как он, должно быть, проклинал тот день и час, когда согласился пощадить семерых щенков!
В монастырь продолжали течь подводы с мясом, которое шло нам на прокорм.
К нам по-прежнему не допускали никого, кроме двух наших наставников, но теперь нам время от времени позволяли свободно гулять по окрестным полям, принадлежащим монастырю.
Мы никому не причинили ни малейшего вреда. Ни один из нас не загрыз даже полевой мыши – запреты, данные фра Пьетро и фра Паоло, мы соблюдали неукоснительно. Но один наш вид наводил на все окрестные земли трепет.
В этот свой приезд граф, против обыкновения, появился близ нашей псарни, чего обычно тщательно избегал. И – он смотрел на нас. Изучая. Оценивая. С интересом. Так смотрят не на врага – на того, кто может принести пользу.
Отец-настоятель сопровождал его. Запах графа нес в себе страх и ярость. Запах настоятеля – сомнения и желания, определить которые мы не могли… Но эти желания мне не понравились. Было в них что-то, напоминающее запах прелой соломы из нашего детства, свербящее в носу.
Второй, не сдержавшись, фыркнул.
Отец-настоятель встал перед нами и негромко произнес:
– Дети мои…
– Да, отец, – ответил за всех Первый, склонив перед ним голову.
Лицо стоящего позади него графа на мгновение перекосилось – чуть ли не впервые на нашей памяти он не смог сдержать изумления.
Мы шли в авангарде – семеро псов, чернее тьмы, сверкая глазами, оскалив пасти, дыша пламенем.
– …Если Господь будет милостив к нам, вам не придется вступить в бой, – сказал фра Пьетро, прощаясь. – Увидев вас, шествующих во главе войска, враги дрогнут и побегут. Но для этого вы должны выглядеть устрашающе, во славу Господа.
О да – мы выглядели устрашающе. Настолько, что за солдатами, шагающими позади нас, приходилось следить, дабы они не бросились бежать в противоположную сторону.
– …Но что, если запах крови сведет нас с ума, – спросил Первый. – Будет ли убийство – грехом?
– Убийство на поле брани не есть грех, – ответил ему фра Паоло. – Это война. Вы защищаете наши земли и наших людей, как истинные воины Божьи.
Сейчас фра Паоло ехал рядом с нами, плечом к плечу, и его присутствие поддерживало и ободряло меня и моих братьев.
…Возможно, враги и впрямь дрогнули и побежали бы, будь перед нами пехота. Но войску графа противостояла конница. Тяжеловооруженная, боевая, разогнавшаяся конница.
И на глазах у лошадей были шоры.
Передний ряд, почуяв наш запах, все же дрогнул и замедлил ход, но отступать им было некуда, сзади шла следующая волна, остановить ее было невозможно – и два войска столкнулись.
Мы внезапно оказались в самой гуще боя.
Закричали умирающие лошади, напоровшиеся на копья.
Уши заполнили вопли, лязг железа и хруст костей.
Острый, горячий запах крови хлынул в наши ноздри.
И семь глоток в один и тот же миг исторгли яростный рык, заставивший и врагов, и соратников содрогнуться.
Свору псов Господних впервые спустили с цепи.
Я плохо помню, что было потом. Прыжок, удар лапой, впиться в лошадиное горло, рвануть – и дальше, и снова прыжок, крик солдата, руку которого сдавили мои зубы, фонтан крови, выдох пламени, шипение паленой плоти…
Это не было похоже на наши сны.
Это ни на что не было похоже.
На нас не было управы, не было силы, мы шли сквозь вражеское войско, как семь раскаленных ножей сквозь масло.
И это было хорошо.
…К реальности меня вернул горестный вой, издаваемый одним из моих братьев. Через миг к нему присоединился второй, а еще через мгновение взвыл я сам, задрав морду к небу.
Лапы Первого обнимали бездыханное тело фра Паоло.
Отец-настоятель исповедовал нас.
Читать бесплатно другие книги:
