Ненависть Остапенко Юлия

Когда Диз повернулась к гостинице, девочки уже, разумеется, не было.

– Где тут у вас друиды обретаются? – грубо спросила она с порога.

Пожилая худющая алкоголичка, владевшая этим заведением, подняла от стакана слезящиеся глаза.

– Еще одна? – сухо осведомилась она.– Баба на этот раз. Ну-ну. Улов у них хорош в последнее время, ничего не скажешь! И везет мне на вас...

– Я спросила, где обретаются друиды,– резко перебила ее Диз.

Женщина уставилась на нее, ухмыльнулась чему-то и небрежно махнула рукой за окно.

Диз шла по городу, рассматривала людей, глядя на их хмурые лица с болезненным вниманием, охваченная сумасшедшей уверенностью, что сейчас встретит его здесь, среди этих улиц, может быть, в монашеской рясе, с пустым благочестивым взглядом,– но хоть бы даже и так... И что тогда? Что ты сделаешь тогда, Диз, если между ним и тобой встанет безумный религиозный закон? Сможешь ли ты убить его – так, как хочешь, как надо, чтобы все получилось,– зная, что однажды кто-то подойдет к статуе, у которой будет его лицо, и, коснувшись лба скрещенными пальцами, забормочет молитву? А, нет, не так – представь-ка лучше своих любимых братиков, свою обожаемую Миледи Маму и Милорда Отца, увидь их мраморные невозмутимые лица, услышь обращенные к ним воззвания, встань сама на колени, коснись скрещенными пальцами лба, зашепчи молитву... Шепчи: «Будьте благословенны, будьте благословенны и меня благословите, сволочи!!!»

А? Как тебе такая картинка?

Она остановилась, хохотнула, прижала ладони к лицу, пряча от редких прохожих преступную улыбку. И вдруг застыла.

Перед ней была стена. Непохожая на все остальное в этом городе, острое, темное, холодное. Светло-серая, выложенная крупными, плохо отесанными булыжниками. А прямо напротив Диз находился проем. Слишком маленький для ворот, слишком большой для двери. Но так или иначе – без створок.

Входи, если хочешь.

Она хотела. Очень хотела!

Потому что там, за стеной, был Дэмьен.

Она видела его. Он ее видеть не мог – кажется, он был без сознания. Его пронесли через двор на носилках, прямо мимо ворот, напротив которых стояла Диз. Она узнала его сразу: он страшно похудел, русые волосы у лба и висков взмокли от пота (в такой-то холод!), но Диз никогда не забыла бы этот шрам. Сейчас, когда Дэмьен лежал, запрокинув к небу пылающее лицо, рубец был виден особенно отчетливо. Диз на миг залюбовалась им, вспоминая, как лизнула лезвием его гладкую кожу, матовую в блеклом свете свечи, и тут же, стряхнув наваждение, рванулась вперед. Ее сердце гулко колотилось в груди, на этот раз – наконец-то – от радости. Потому что бездыханный Дэмьен, хотя и был одет в друидскую рясу, друидом еще не стал. Его одежда была желтой. Она помнила, как говорил ей когда-то заезжий пилигрим: желтое в монастырских стенах носят только адепты. Потому что желтый – цвет ярости.

Диз ступила с гладких обсидиановых плиток на грубую мостовую друидских кварталов, не видя ничего, кроме белого шрама на лихорадочно-алой коже, неуловимо напоминавшей цвет лица женщины из леса. Этот шрам был для Диз маяком, путеводной звездой, огоньком костра в ночной степи, и она шла к нему легко и радостно, как идет на плаху уставший бежать.

А когда железная рука уперлась в ее грудь, споткнулась, едва не упав, и посмотрела на внезапную преграду с таким изумлением, словно была до этого мгновения уверена, будто в мире не осталось никого, кроме них...

Но – ах, Господи, Диз, неужели ты не знала, что и теперь это не будет так просто?

– Тебе сюда нельзя,– спокойно сказал тот, чья самоуверенная рука посмела встать у нее на пути.

Диз смерила быстрым взглядом низенького плешивого монашка в фиолетовой рясе, с наглым спокойствием смотревшего ей в лицо. Его ладонь, упиравшаяся в тяжело вздымавшуюся грудь Диз, была твердой, как камень.

Она мгновенно прикинула свои шансы и, небрежно усмехнувшись, шагнула в сторону. Через миг ее меч со свистом рассек воздух. А еще через миг она лежала на земле лицом вниз, обезоруженная, с заломленной высоко за спину рукой, и все та же тяжелая ладонь сжимала ее затылок, вдавливая лицом в грязь.

– Ты пришла убить,– по-прежнему спокойно проговорил друид у нее за спиной.– Тебе сюда нельзя.

Он отпустил ее. Диз перевернулась, села, задыхаясь, бросила взгляд туда, где несколько секунд назад видела Дэмьена. Поздно. Улица пуста, и впору усомниться, не было ли то, что она видела, плодом ее воображения.

Диз поднялась, морщась от снова разыгравшейся боли в раненом плече, повернулась к монаху, терпеливо ожидавшему ее дальнейших действий. Скользнула взглядом вокруг, пытаясь отыскать свой меч. Нашла, но с места не двинулась.

– Уйди с дороги, друид,– сказала она.– У меня здесь дело.

– У тебя может быть только одно дело, чтобы иметь право войти,– спокойно ответил тот.– Но у тебя такого дела никогда не будет. Поэтому уходи, пока можешь. Если ты еще раз попытаешься использовать силу, мне придется убить тебя.

Ей стало бы смешно от этих слов, если бы она только что не убедилась, что этот ублюдок справляется с ней, как с ребенком. Но все равно... Убить ее? Чушь.

Ее нельзя убить.

– Он мне нужен,– с нажимом сказала она.

– Я это вижу.

– Отдайте его мне.

– Здесь ничто не дается даром. Он заплатил своей прежней душой за право получить новую. Что ты можешь дать мне за право распоряжаться его новой душой?

– Забирайте мою!

– Она мне не нужна.

Диз задохнулась от ярости, схватилась за несуществующую рукоятку меча.

– Впрочем,– спокойно произнес друид,– у тебя есть кое-что, чем ты могла бы заплатить за вход.

– Что?

Он масляно улыбнулся, сложил руки на объемном животе, благостно прищурился, но его глаза были ледяными.

– Твоя коса.

«А потом отрежешь косу»,– сказала ей девочка в синем там, в ненастоящих воспоминаниях о ненастоящей жизни. А она тогда ответила: «Никогда».

Никогда.

Не так.

Ведь иначе все потеряет смысл.

– Нет.

– Тогда уходи. Пожалуйста.– Друид развел пухлыми ручками, то ли приглашающе, то ли растерянно.– Пока можешь.

Диз повернулась и пошла к пустому проему в стене. Она была оглушена, раздавлена, уничтожена. Она согласилась бы на все, на все, на все — она отдала бы всю свою кровь до капли, всю свою душу до фибра, всю себя без остатка, но не косу. Нет, нет. Не так.

Шатаясь, Диз вышла в пасмурный темный Вейнтгейм. За ее спиной, всего в какой-то сотне футов, за всего лишь одной стеной, лежал ее враг, беспамятный, беспомощный, сжигаемой лихорадкой, ей оставалось лишь подойти и вонзить в него нож – не в сердце, нет, и даже не в легкое – в печень, медленно, сладостно, войти в него стальной плотью своей ненависти, войти, войти, войти...

Не такой ценой?

Любой ценой.

Когда Дэмьен открыл глаза, за окном было темно. В раму были вставлены витражные стекла, и он отстраненно отметил это, прежде чем понял, что находится в гораздо более комфортабельном помещении, чем раньше. Хотя, конечно, после недельного отдыха под открытым зимним небом любой сарай показался бы ему роскошными апартаментами. Хоть сквозняка нет. Э, да тут даже камин.

Дэмьен сел, слабо закашлялся, с удивлением отмечая, что в груди почти не дерет. Он прижал ладонь ко лбу. Кажется, холодный, хотя судить трудно. Сколько же времени прошло?.. Он помнил, как лежал под вейнтгеймским небом, как снег скапливался на его ресницах, как трудно стало их поднимать... Помнил, как жгло в груди и голове, помнил злость. Правда, не мог вспомнить, на кого и за что.

Теперь злости не было, боли тоже. Дэмьен встал, выпрямился, с наслаждением хрустнул онемевшими суставами, наклонился, выпрямился снова. Кажется, все в порядке. Голова немного кружится... и страшно хочется есть, а так – все отлично.

– Добрый вечер,– сказал Мариус, и в его голосе прозвенела улыбка.

Дэмьен резко вскинул голову, тут же поняв, что делать этого не стоило: перед глазами все поплыло, и пришлось опять сесть.

– Я не слышал, как вы вошли,– сказал он.

– Ну конечно,– кивнул друид, подходя ближе. Его улыбка стала шире, и Дэмьен, взглянув на него снизу вверх, вдруг с удивлением понял, что этому монаху, должно быть, еще меньше лет, чем ему показалось сначала.– Как ты?

– Вроде бы хорошо,– неуверенно проговорил Дэмьен.– Сколько я тут провалялся?

– Шесть дней.

– И только? – удивленно переспросил он.– Черт, мне казалось, у меня легкие разрываются.

– Так и было. Двустороннее воспаление. Но теперь все в порядке. Ну-ка, вдохни.

Дэмьен подчинился, без труда вгоняя в легкие теплый воздух, прогретый потрескивающим в камине огнем. Мариус удовлетворенно покивал.

– Неделю назад, когда тебя только принесли сюда, твое дыхание было слышно на весь этаж.

– Я должен был умереть.

Друид безмятежно улыбнулся:

– Нет. Если уж ты не умер в колодце, не умер бы и вне его. Обычно мы вылечиваем пневмонию за четыре дня, но в твоем случае немного затянули процесс. На самом деле ты вполне здоров уже двое суток, но мы решили, что тебе стоит как следует отоспаться. Ведь впереди самое трудное.

– Что на этот раз? Мне предстоит провести десять дней в кухонной печи?

Мариус рассмеялся, покачал головой:

– Нет, Дэмьен. Твое тело натерпелось от нас достаточно. Теперь мы оставим его в покое.

– Позвольте мне выразить от его имени безграничную признательность,– проворчал Дэмьен, поворачиваясь к огню. Было странно ощущать прикосновение к лицу теплых струй воздуха. Непривычно, но очень приятно. Его вдруг невыносимо потянуло в сон.

– Что ты чувствуешь? – внезапно с интересом спросил Мариус.

– Спать хочу,– без колебаний ответил Дэмьен, по-прежнему глядя на огонь.

– Нет, я не о том. Что чувствует твое тело?

– Мое тело хочет спать,– лениво ответил он.

– Уверен?

– Еще бы.

– А ты спроси его.

Дэмьен хотел, чтобы этот человек оставил его в покое, но почему-то снова – уже в который раз – выполнил требуемое. Он прикрыл глаза, тихо вздохнул и вдруг почувствовал прикосновение скрещенных пальцев к своему лбу.

Странно, подумал он, не двигаясь и не открывая глаз, Мариус прав. Он хотел спать – его тело нет. Тело было измотано, измучено, оно злилось – уже давно... Тогда, в колодце, злилось его тело, а не он. А еще оно недоумевало – каждая мышца, каждая клетка не понимала, за что он так жесток к ним. Что еще?.. Тело хотело уйти, оно плакало, вопило от ярости, оно ничего не понимало, оно ненавидело его. Телу нравилось то, что было раньше, и оно было безумно испугано событиями двух последних месяцев. Тело требовало, чтобы он размялся как следует, чтобы взял в руки топор или меч, чтобы ударил по стволу или чьей-то голове, чтобы снова по мускулам заструился ток, а по жилам – ртуть. Тело кричало: «Эй, парень, ты соображаешь, что делаешь?! Верни меня сейчас же!»

«Черта с два,– подумал он с оттенком торжества.– Черта с два».

Мариус убрал пальцы с его лба за миг до того, как он открыл глаза. Повернулся к огню, наклонился, взял кочергу, поворочал поленья в камине. Пламя бросило алые отблески на его бледные щеки.

– Когда ты убил в первый раз,– вполголоса произнес он,– это был...

– Я,– одними губами сказал Дэмьен.– Тогда это был я. Только тогда. Все, что я делал потом,– пытался сделать убийцей тело. Потому что тело не думает. Никогда не думает. Оно...

– Оно делает.– Мариус повернулся к нему. Их лица были совсем близко друг к другу, ближе, чем когда бы то ни было.– Быстрее, чем ты думаешь. Потому что не тратит на это времени. И наступает миг, когда оно овладевает тобой. Это происходит почти сразу после того, как ты осознаешь, что полностью овладел им. Но такие, как ты, этого чаще всего не замечают.– От одного из поленьев отскочила искра, метнулась вперед, на свободу, врезалась в чугунную решетку и погасла.– Ну, хватит об этом. С телом мы уже разобрались. Теперь надо что-то решать с тобой. Ведь первым был ты. Не оно.

Дэмьен кивнул, надеясь, что понимает. Отблески пламени плясали в его зрачках, но он этого не знал.

– Чтобы стать пеплом, надо сгореть, так вы считаете, правда?

– На этом этапе уже можешь говорить мне «ты»,– улыбнулся Мариус.

Дэмьен был удивлен.

– Так быстро? – с тенью иронии спросил он.

– Мало кто доходит до этого этапа.

– Умирают?

– Не только. Уходят.

– Ты же утверждал, что отсюда нельзя уйти.

– Нельзя,– согласился Мариус.– Но очень многие пытаются. Хотя бы раз. Я... Меня удивило, что ты не попытался. А ведь у тебя было больше шансов, чем у других.

– Тогда все это потеряло бы смысл,– сказал Дэмьен и, улегшись и заложив руки за голову, стал смотреть в низкий темный потолок.

Мариус помолчал, снова помешал поленья в камине. Потом сказал:

– Я был карточным шулером. Одним из самых отчаянных. Пришел сюда прятаться. Я тоже не осознавал, как это делаю. Мои пальцы все решали за меня. Порой они даже не спрашивали моего мнения. Я доверял им.– Он снова умолк. Потом проговорил: – Сколько прекрасных бардов мы погубили. Сколько наездников, фехтовальщиков и художников.

– Им тоже мешали их тела?

– Чаще всего они этого не понимали. Но порой – довольно редко, надо сказать,– тело было невинной жертвой. Так иногда случается. Когда все будет кончено, ты никогда не сможешь убивать. Если все выйдет так, как хочешь ты.

– Как хочет моя душа?

– Нет никакой души. Есть ты и тело. В твоем случае – вы враги. Когда ты научишься подавлять его рефлексы, достаточно будет одной ошибки, чтобы все началось сначала. Поэтому нужно сделать так, чтобы ты не допустил этой ошибки.

– Вы ведь это и делаете?

– О нет. Пока нет.

Мариус встал, отставил кочергу, стряхнул сажу с ладоней.

– Нет ничего чище золы,– сказал друид, и Дэмьен кивнул.

Он уже горел. Но еще не стал золой.

– Что дальше? – спросил он, садясь и с трудом удерживаясь от соблазна натянуть одеяло. Ему вдруг стало холодно.

– Дальше,– сказал Мариус,– ты посмотришь, от чего отказываешься. Ты вернешься в мир. На одну ночь. Завтра. Сегодня пока что отдыхай. Это будет тяжело.

Он двинулся к выходу, но у самых дверей замешкался и обернулся.

– Ты спрашивал, кто наши боги? – вполголоса проговорил он, странно усмехнувшись.– Ты знаешь ответ.

– Ох, чертова девка, глаза, что ли, дома забыла?! – яростно закричала Диз.

Маленькая щуплая служаночка, испуганно пискнув, присела и стала подбирать с пола черепки кувшина. Кувшин она уронила за миг до того, споткнувшись о меч, протянутый от стула Диз чуть не через весь проход до стены. Диз несильно толкнула ее носком сапога в согнутую поясницу. Девчонка повалилась на пол, прямо в черепки, и заревела.

– Дура. Пошла вон! – процедила Диз и залпом осушила кружку.

Она была пьяна. Сильно пьяна, почти вдрызг. Хозяйка трактира, в котором она методично надиралась уже третий час, то и дело искоса поглядывала на раздражительную гостью, но перечить не смела – слишком уж тяжелым на вид казалось оружие этой девушки, да и пригоршня монет, небрежно брошенная ею на стойку, располагала к терпимости. Вот и теперь хозяйка проигнорировала всхлипывания маленькой служанки, еще и наградила ее подзатыльником: клиент всегда прав, забыла, что ли? Тем более такой клиент.

Диз мало заботили размышления хозяйки. В ту минуту больше всего ее интересовало вино. Она заливала им свое привычное к ядреному армейскому самогону горло, отчаянно мечтая поскорее свалиться под стол и уснуть нездоровым сном беспробудного пропойцы. И не думать. Не думать. Ни о чем не думать.

Но этот сладостный миг, когда она наконец рухнет на пол, увлекая за собой стул и скатерть, видимо, наступит не скоро. Да, она была пьяна, но мысли – проклятые мысли! – оставались ясными, как небо в солнечный день. И она продолжала думать, хоть и не могла, не хотела. Но думала, думала. О косе.

Тогда, в ту далекую безлунную ночь, когда повесился учитель риторики, она дала клятву. Жуткую, страшную клятву, сопроводив ее самыми ужасными проклятиями, какие знала. Она поклялась, стоя на коленях у закрытого окна и зажав в кулаке прядь отливавших медью волос, что они, эти самые волосы, которые она сейчас держит во взмокшей ладони, будут с ней в тот миг, когда она вернет свою честь, свою поруганную, растоптанную, растерзанную честь, отнятую у нее старшими братьями. Она думала, что это произойдет совсем скоро, очень скоро, стоит ей только вернуться домой – выросшей, взрослой, сильной. Но три дня назад она узнала, что это не произойдет никогда. Никогда. Потому что ее братьев больше нет. И не вернуть ей того, что потеряно, не восстановить того, что разорвано, потому что есть только один способ это сделать – месть. А ей больше некому мстить.

Некому?..

Есть кому, поняла она той ночью, глядя на молоденькую учительницу, вывшую под мертвым телом учителя риторики. Есть. О Господи, есть, как я раньше не подумала. Они убили меня. Он убил их. Я убью его. И все получится.

И тогда она встала на колени, подняла спокойное, мокрое от слез лицо к ночному квадрату окна, сжала в руке клок волос и сказала: «Я – Диз, графиня даль Кэлеби, клянусь, что ты, прядь моих волос, бывшая со мной, когда Гэрет и Райдер убивали меня, будешь со мной и тогда, когда я верну то, что они у меня отняли. Ты будешь со мной месяцы и годы, всегда, сколько бы времени мне ни понадобилось, чтобы найти и убить того, кто нашел и убил их, и я срежу тебя в тот день, когда моя честь будет восстановлена». Она сказала это и поклялась – страшно поклялась, сама еще не зная силы, которой было наделено ее слово. И она была верна этой клятве всегда, все одиннадцать лет, пока шла за ним, через бури, снега, болота, битвы, по трупам и еще живым телам. И она дошла. Почти дошла.

И вот теперь должна отрезать косу.

Диз всхлипнула, прижала тыльную сторону ладони к губам. Всхлипнула снова, схватила кувшин с вином, дрожащей рукой выплеснула в кружку остаток, залпом выпила. Оперлась локтями о стол, уткнулась лицом в ладони. Ей хотелось плакать, но она не знала, от чего – от боли, от злости, от отчаяния? – а потому не плакала.

– Диз...

– Что? – зло выкрикнула она, чувствуя, как едва не прорывается сквозь голос рыдание.

– Это же важно... Ты знаешь, как это важно. Ну и что... Ну и что, если ты...

– Заткнись! Откуда ты взялась на мою голову, стерва!

– Прости,– печально сказала девочка в синей тунике.– Я не хотела приходить. Никогда не хочу. Но так получилось.

– Да,– проговорила Диз, с трудом удерживая сдавленный смешок.– Так. Получилось.

– Ты должна убить его, понимаешь? Их... в нем... понимаешь? Это самое главное. Остальное – мелочи.

Она сама не верила в то, что говорила. Диз чувствовала это, чувствовала неуверенность, сквозившую в ее голосе, и ненавидела ее за это тем сильнее, что очень хотела ей верить.

– Ну да ладно, Диз,– с сомнением сказала девочка в синем.– Хуже-то не будет...

Не будет? Не будет?! А ведь может быть. Диз даже знала как. Худшее, что только возможно: она сумеет, она сделает это и... и – что?

И все останется по-прежнему, да? Она поймет, что все осталось по-прежнему. И тогда ей одна дорога – в прорубь головой. Потому что в ней нет ничего, кроме поруганной чести... и этой ненависти.

Вот поэтому она и должна сохранить косу. До конца. До самого-самого конца.

Диз отняла лицо от ладоней. Девочки в синем рядом не было. Зато были другие – много народу, целая толпа по-военному одетых мужчин, шумно располагавшихся в зале. Она не заметила их появления, так как была слишком поглощена своими мыслями. Хозяйка носилась по залу, стремясь услужить всем сразу, маленькая служаночка металась между господами, не успевая выполнять приказания работодательницы. О Диз, похоже, забыли. Это и к лучшему. Наверное.

Она взяла кувшин, перевернула над кружкой, потрясла, потом злобно отшвырнула кувшин в сторону. Кликнула хозяйку, подождала с минуту, закипая от злости, кликнула снова, врезала кулаком по столу. Безрезультатно: старая цапля окончательно затерялась среди двух десятков головорезов, наводнивших трактир. Терпение Диз лопнуло. Она встала, пошатнулась, едва не повалив стол, и, грязно ругаясь, пошла к выходу, агрессивно проталкиваясь меж толпящихся мужчин.

Она уже почти выбралась из вдруг ставшего тесным зала, когда чья-то грубая рука схватила ее за предплечье и, крутанув на месте, развернула к двери спиной. Диз рефлекторно дернулась к оружию, осклабившись на грубияна, который посмел стать на ее пути, и уже готова была вытащить меч, когда услышала полный саркастичного изумления голос:

– Э-э, Рыжая Стерва, ты ли это?!

Она не узнавала небритого красного лица, дышавшего на нее перегаром, однако это обращение узнала сразу. За ее недолгую, но богатую впечатлениями жизнь ей давали множество прозвищ, но Рыжей Стервой в шутку звали лишь в одном обществе.

В армии графа Меллена.

– Точно, она! – заголосил солдат, крепче сжимая локоть Диз. На нем была старая проржавевшая каска, слишком большая; она наползала ему на брови, полностью закрывая лоб, и от этого в нем угадывалось что-то бычье. Диз совершенно его не помнила.

– Отцепись, урод,– процедила она, высвобождая руку.– Я тебя не знаю.

– У-у, неужто так скоро забыла, дезертирочка наша? Эк тебя куда занесло! А сержант где запропастился? Видела б ты, как господин граф слюной исходил, когда вы смылись аккурат перед главным боем! Клялся за ноги на дуб подвесить, как найдет.

– Ты меня с кем-то путаешь,– сказала Диз и отвернулась, но солдат повис на ее плече.

– Не-е-е,– прошипел он в самое ее ухо и вдруг вцепился в косу, потянув так, что Диз едва не закричала от боли.– Хрен тебя с кем спутаешь, красавица. А ну, как думаешь, рад тебя будет милорд видеть?

– Отвали,– сказала Диз и коротко ударила его локтем в солнечное сплетение. Он немедленно отпустил ее и согнулся, хрипя что-то неблагозвучное. Прежде чем солдат выпрямился, Диз уже была во дворе.

Неожиданная, но не сказать что приятная встреча с бывшим товарищем по оружию протрезвила ее, а морозный воздух довершил начатое. Диз быстро зашагала прочь от трактира, держа руку на гарде меча. Она и подумать не могла, что Меллена занесет в эти края. Они вроде бы направлялись совсем в другую сторону. Должно быть, граф дружен с вейнтгеймским лордом, иначе армия этих забулдыг не шаталась бы по Вейнтгейму, словно по захваченному городу, отданному на разграбление. На улицах Диз заметила еще несколько групп солдат. Похоже, мелленовская армия временно расквартировалась в городе. Какое удачное совпадение. Теперь придется быть вдвое осторожнее, чтобы не попасться им на глаза – конечно, состав армии за несколько месяцев мог почти полностью переформироваться, на то они и наемники, чтобы постоянно менять господ, но Диз вовсе не улыбалась перспектива встречи с еще одним боевым соратником.

Она отошла от «Черной цапли» на несколько кварталов и уже почти успокоилась, когда знакомый голос снова окликнул ее:

– Ну куда ж ты драпанула, душа моя, не соскучилась разве?

Этот ублюдок поперся за ней следом! Диз круто развернулась, на ходу вытягивая меч. Солдат шел к ней, выписывая замысловатые зигзаги по заснеженной мостовой. Было уже совсем темно, но в свете уличных фонарей Диз отчетливо видела его мутную улыбку, костлявые ноги и впалую грудь, увешанную старым железом. Он был еще более пьян, чем она, и это давало Диз некоторое преимущество. Она остановилась, быстро окинула взглядом темную улицу. На другой стороне проходила компания подвыпивших горожан, к счастью, не солдат, за спиной мелленовского наемника смутно маячила маленькая тень. Диз отступила за пределы желтого круга, отбрасываемого на мостовую и часть стены фонарем, и оказалась в переулке, соединявшем два квартала. В конце переулка находился небольшой трактир, судя по всему, там тоже вовсю гуляли, но он был достаточно далеко.

– Ну что же ты не подойдешь ко мне, лапушка,– заныл солдат, приближаясь к Диз.– Из-за того, что я о милорде сказал? Ну так пошутил ведь, прости дурака, прости...

Фигурка, маячившая за спиной наемника, метнулась в сторону, прытко пробежала мимо. Край пелерины взметнуло ветром, и Диз боковым зрением успела разглядеть испуганные, широко распахнутые глаза, а потом фигурка исчезла, нырнув в соседний переулок. Беги, милая, беги, подумала Диз. А ведь будто знаешь, что тут сейчас произойдет. Ну вот и умница. Беги.

– Да неужто ты решила, что я тебя выдам? – елейно ворковал солдат, подходя к Диз вплотную. Его голова закрыла факел, и приглушенное пламя создало иллюзию нимба над узкой головой, покрытой нелепым шлемом. Это было до того глупо, что Диз едва не расхохоталась «Святой! Надо же – святой...» Смех замер на ее губах. Святой. Надо же – святой. Тот, кто этого меньше всего заслуживает...

Она опомнилась лишь тогда, когда оказалась прижатой спиной к холодной кирпичной стене. Солдат придавил Диз всем телом, стиснув ее руки своими шершавыми ладоням, и жался слюнявым ртом в ее лицо.

– Ах ты моя радость,– прохрипел он,– я уж думал, не увижу тебя...

По ноге Диз прошмыгнула, мерзко пискнув, крыса, судя по весу, размером со щенка. И откуда здесь крысы, в такой-то дикой чистоте?.. Диз дернула головой, слабо повела плечом. Солдат вожделенно застонал, выдыхая в ее распаленное лицо облачко вонючего жаркого пара. Из трепещущих алым огоньком окон ближнего трактира громыхнула многоголосная песня.

Святой, подумала Диз. Он святой. Ему кланяются и молитвы возносят, благословения испрашивая у священных мощей...

– Никому не скажешь, что меня видел? – улыбнувшись, прошептала она.

Наемник расплылся в блаженно-заговорщицкой улыбке, затрепетал.

– Кому ж скажу, душа моя...– пробормотал он, вжимаясь грязным лицом в обнаженную шею Диз. Она почувствовала, как ободок каски больно надавил на горло, вдохнула и, стряхнув с себя обмякшего наемника, выхватила меч. Он не успел даже вскрикнуть: лезвие прошло сквозь его желудок и позвоночник, выйдя с обратной стороны. Диз несколько мгновений смотрела на него, зависшего, выгнувшегося назад на подкосившихся ногах, словно насаженная на иглу бабочка, потом рывком высвободила меч. Тело рухнуло в грязный желтый снег. Диз стряхнула кровь с меча и, не удовлетворенная такой чисткой, повернулась к ближайшему сугробу. И лишь тогда увидела.

У входа в трактир стоял человек. Стоял и смотрел на нее.

Она не знала, как много он видел, и выяснить это не успела. Едва она бросила на него взгляд, он повернулся и вошел в трактир. Диз не успела разглядеть его: он был слишком далеко.

Скрипнув зубами от ярости и мысленно проклиная похотливого мерзавца, от которого она только что избавила мир, Диз вонзила меч в сугроб. Снег окрасился кровью, словно она убила его. Диз несколько раз провернула лезвие в свежей ране сугроба, потом вытащила лезвие, вставила его в ножны. Тот человек, видимо, не счел нужным вмешиваться в то, свидетелем чего стал. Разумно. Столь разумные люди заслуживают жизни.

Она переступила через труп и ушла.

Дэмьен вышел из храма с наступлением темноты. Мог выйти и раньше – ему принадлежал весь день, от рассвета до рассвета,– но почему-то предпочел подождать. Он объяснял себе это тем, что целый день валил снег, да и к тому же ему не мешало отоспаться, но в глубине души знал, что просто боится увидеть тот, теперь уже другой, мир при свете дня.

Он прошел по заснеженной площади перед храмом, которую целый день кропотливо, но безуспешно расчищали несколько монахов в коричневых рясах; они и теперь сгребали лишь недавно переставший идти снег, терпеливо и слаженно, как пчелы. На Дэмьена они внимания не обратили, и сам он предпочел пройти мимо них поскорее: в его памяти были слишклм свежи минуты, когда он сам, молча выдыхая пар сквозь стиснутые зубы, разгребал снег в каменном колодце. Сейчас он не стал бы утверждать с уверенностью, что в самом деле был там: он помнил, как пылало горло и слезились кипятком глаза, и не понимал, почему сейчас, всего неделю спустя, стоит посреди укутанной снегом площади, чувствуя в себе еще больше сил, чем прежде, а не лежит под твердой мерзлой землей. Может, вдруг мелькнуло у него, ничего этого и не было вовсе, а? Накачали меня наркотиками... галлюциногенами... и ничего, ничего, ничего не было? Он усмехнулся этой мысли, осознав, что она вызвала в нем не облегчение – протест. Поздно, поздно. Слишком поздно надеяться на такое глупое, жалкое спасение от самого себя. Его тело опустило лицо, заплакало, тихо и ненавидяще скуля. А он улыбнулся ему в ответ.

Поздно, слишком поздно, прости.

Он пошел к прямоугольному проему в стене, отделявшей этот мир от другого. Слева и справа стояли статуи – он только теперь их заметил. Мраморные, выщербленные временем и непогодой – очень старые. Фигуры друидов в полный рост, с распростертыми руками, с лицами, поднятыми к небу. Одно лицо жен– ское, вдруг с удивлением понял Дэмьен. Он ни разу не видел здесь женщин.

Он подошел к этой статуе – она, кажется, была не такой старой, как другая, но все равно ей наверняка не меньше сотни лет. Мрамор потемнел и местами покрылся плесенью, ступни женщины заросли сизым мхом, на покрытой капюшоном голове и плечах лежал толстый слой снега. На пьедестале, похоже, когда-то была надпись, но теперь она совсем стерлась. Хотя Дэмьен все равно вряд ли смог бы ее прочесть. Он всмотрелся в лицо женщины – безмятежное, немного усталое, с прикрытыми веками. Обычное лицо – таких тысячи. Но почему-то он был уверен, что это изображение микроскопически точно. По крайней мере хотел в это верить.

«Интересно,– подумал Дэмьен,– меня они так же добросовестно изобразят?»

Он помедлил, потом слегка улыбнулся и, протянув руку, коснулся скрещенными пальцами лба статуи.

«Помоги мне,– подумал он.– Помоги мне дождаться ее. И ей помоги тоже».

Женщина, похожая на тысячи других, тихо и устало смотрела в небо. Но Дэмьен знал: она поможет. Знал, потому что был уверен: когда-нибудь кому-нибудь поможет и он.

Но это потом, потом. Пока что она далеко. И эта ночь принадлежит ему. Нет, даже не ему – его телу. И это его – тела – последняя ночь.

Дэмьен с усилием оторвал взгляд от лица женщины и вышел за ограду.

Он почему-то думал, что прохожие станут оборачиваться ему вслед, и первое время чувствовал себя не слишком уютно. Но никто не обращал на него внимания. Правда, и местные встречались редко: в город вошло какое-то войско, очевидно союзное – по улицам сновали группы пьяных солдат, горланивших похабные песни, горожан было еще меньше, чем два месяца назад. Похоже, лишь ряса могла бы выдать в нем будущего друида. А сегодня он ее оставил – ему отдали одежду, в которой он пришел в Вейнтгейм: рубашку, темно-серый дорожный костюм, сапоги, плащ и черный шелковый платок, странно холодивший шею. Странно – потому что все его тело пылало, будто в лихорадке, несмотря на мороз. Тело чувствовало, что его готовы вот-вот спустить с цепи, оно рвалось в предвкушении, билось о прутья клетки и выло в радости и злости, словно предчувствовало, что эта свобода будет недолгой – и последней. Дэмьен слушал его со странным, болезненным любопытством, почти с упоением, четко сознавая рамки, в пределах которых он еще мог контролировать инстинкты. Мимо него прошла девушка в кроличьей шубке, светловолосая, розовощекая и очень хорошенькая. Она бросила призывный взгляд украдкой, и Дэмьен вдруг почувствовал, как нестерпимо тесно становится в штанах. Он подумал о Ратнике, которого, должно быть, уже склевали птицы, как наяву, увидел его широко распахнутые глаза, измазанный в кровавой слюне рот, скрючившиеся у живота пальцы, и в штанах стало еще теснее. Тело завопило от восторга, захлебнулось криком, выплеснулось, потекло бурным кроваво-золотистым потоком, обрушилось на дамбу его нового опыта, с воплями проклиная его за побои, за боль, за голод, за жажду, за холод, за жар, за страх, требуя сатисфакции, требуя возвращения привилегий. И Дэмьен сделал вид, что уступает – нет, на самом деле уступил: отпустил, дал волю, дал право, смеясь в душе над такой наивностью. Ведь телу было невдомек, что теперь его ничего не стоит в любой миг загнать обратно, в темную узкую клетку, из которой нет выхода.

Во всяком случае, Дэмьен думал, что сможет это сделать.

И поэтому он повернулся, в три шага догнал розовощекую девушку и взял ее за локоть. Она взметнула на него изумленно-испуганный взгляд из-под длинных ресниц, и он улыбнулся ей, вложив в эту улыбку все свое обаяние.

– Сударыня,– вполголоса проговорил он, слыша себя (вернее, свое тело) словно издалека,– куда вы направляетесь одна в столь поздний час? Не нужен ли вам проводник? Такую красавицу в ночном городе могут подстерегать всяческие опасности. В городе столько солдат, а ведь это люди без чести и совести...

Он видел, что она млеет от него – от внешности ли, от взгляда ли, от голоса, от той ли чуши, которую он нес,– все равно, это не имело никакого значения, как и то, что он скажет ей, что они скажут друг другу; он не понимал почему, но эта девушка таяла на глазах, не сводя с него передернутого поволокой взгляда, и он уже сейчас мог лепить из этого воска сколь угодно витиеватые свечи. Это показалось ему немного странным: никогда еще женщина не сдавалась ему так быстро, кажется, под воздействием одного только взгляда, и вдруг понял: это же не я. Это мое тело. Кстати, довольно привлекательное тело – черт, об этом он как-то совсем забыл (не считая шрама; но шрам и раньше мало кого смущал). Тело, которое он измучил ограничениями и вот наконец-то отпустил на свободу.

В последний раз... Помнишь?

Он помнил.

Уже через десять минут они яростно и отчаянно совокуплялись в близлежащем трактире, в тесной комнатушке под самой крышей, на засиженном клопами матраце, а на них укоризненно смотрели пауки, потиравшие хищными лапками в темных сырых углах. А еще через пять минут Дэмьен выгнулся, едва не за– кричав от самого мощного и иссушающего наслаждения в своей жизни, а еще через две – вышел из комнаты с легким головокружением и абсолютной ясностью в голове и закрыл дверь, приглушив обиженный возглас своей минутной подруги.

Да, в одном Ратник безусловно оказался прав: шлюхи в Вейнтгейме были превосходные.

Он вышел из трактира и пошел по улице, легко и пружинисто, так, как ходил в семнадцать лет. Подумал о Гвиндейл, о Клирис, о них обеих, о них одновременно – то, о чем ему всегда мечталось, но что так и осталось мечтами – вряд ли хоть одна из них удержалась бы от пощечины, осмелься он высказать свои желания вслух. А ведь это было бы чудесно. Так чудесно. Тонкая, изящная, призрачная Гвиндейл – и милая, теплая, заботливая Клирис; лед и пламя, страсть и нежность. Как жаль, что ему никогда не встречалась женщина, в которой обе они слились бы воедино. Кто знает, тогда, возможно, все было бы иначе.

Но все ведь и так иначе, верно? А это – это — игра. Последняя игра, последняя песня. До рассвета.

Дэмьен хотел пойти в «Черную цаплю» – постоялый двор, в котором он остановился и где оставил свою кобылу, но потом передумал. Помнится, хозяйка не слишком жалует друидов, а ему вряд ли удастся скрыть, где он шлялся два месяца. Она поймет. По глазам. Наверное, у него сейчас такие же глаза, какие были у ее сына, когда он пришел и сказал: «Прощай, мама». Найти бы зеркало.

Поэтому он решил поискать другой трактир. Углубился в улочки, сплетенные замысловатым узлом,– туда, где солдатни поменьше. Ему погулять хотелось, а не драться, хотя... Что ж, если приспичит, можно и подраться – почему нет? Ведь в последний же раз.

«Интересно, убью ли я сегодня кого-нибудь?» – с холодным, отстраненным любопытством подумал он. И вздрогнул от этой мысли.

В последний раз?..

Мариус сказал, что это будет тяжело. Пока что было очень приятно, но дальше...

Черт с ним.

Он увидел рассеянный мутный свет фонаря в конце улицы, пошел туда. Как и ожидалось, на углу оказался трактир: дверь плотно прикрыта, окна завешаны тряпками – должно быть, злачное местечко. Дэмьен уже собирался войти, когда вдруг услышал бормотание, несшееся из переулка, которого он сначала и не заметил. Бормотание было невнятным, но таким громким, что перекрывало нестройное гудение пьяного хора из трактира. В десятке шагов, в плотном мраке близко сдвинутых стен, затаились двое, кажется, пара – мужчина прижимал к стене женщину и что-то похотливо хрипел ей на ухо. Дэмьен скользнул глазами по единому силуэту сплетенных тел, отвел было взгляд и вдруг – ох черт, опять, да что же это сегодня? Только что ведь разрядился, казалось, полностью... Он замер, резко повернулся в сторону пары, внезапно отчаянно захотел увидеть лицо этой женщины, сжатой в клешнях похоти на раннем вейнтгеймском морозе, увидеть и...

...и подойти к ним, и оттолкнуть этого человека, и убить его, если понадобится,– вот так, голыми руками, он умеет, он не раз это делал,– и повернуться к этой женщине, каким бы ни было ее лицо, и взять ее прямо там, в переулке, меж почти сходящихся стен, на земле, на снегу...

Он тряхнул головой, нахмурился, дернул приспущенный повод, напоминая своему телу о том, кто здесь теперь настоящий хозяин, и тело взвыло, зло и пристыженно: видишь, гад, до чего ты меня довел, раньше я ведь о таком и не подумало бы! Не подумало бы...

Женщина в переулке вдруг оттолкнула мужчину. Тот отступил, захрипел и внезапно осел вниз. Дэмьен поднял голову, оторвавшись на миг от диалога с разбушевавшейся плотью. Увидел кончик меча, торчащий из спины незадачливого поклонника. И улыбнулся про себя.

«Да, и тут как везде. Бедняга. Эх, что за отличное местечко этот Вейнтгейм. Жаль, меня раньше сюда не заносило».

Он еще немного постоял, глядя, как смутный силуэт (все-таки женский – тонкий и хрупкий; а может, подросток? Тогда тем более понятно...) отталкивает тело, стряхивает с лезвия кровь, спокойно и деловито, и почти любовался таким хладнокровием. А впрочем, она ведь тоже, судя по всему, солдат. Ей не привыкать.

Она остановилась, замерла, и, хотя Дэмьен не видел лица, он вдруг понял, что она заметила свидетеля. Но ему уже не хотелось повалить ее в снег. Увольте. Тут, за плотно прикрытой дверью, наверняка полно более сговорчивых девиц.

Дэмьен отвернулся, собираясь войти в трактир и выжать жизнь досуха – крепко, мучительно, словно рубашку, на сутки замоченную в ледяной воде. Женщина поняла, что он уходит, отвернулась тоже... и тогда он посмотрел на нее снова – сам не зная зачем, просто посмотрел, мельком, уже не думая о ней и почти ее забыв,– и увидел.

Она повернулась к нему спиной, пошла прочь, к другому концу переулка, на ходу прикрепляя меч к поясу, наклонила голову, и узкая плеть длинной – до колен – косы слабо колыхнулась у ее ног.

Они стояли и смотрели – он и его тело, судорожно сплетясь онемевшими руками; а она пошла и растаяла – до времени: черная тень в синей ночи.