Ненависть Остапенко Юлия

Диз не стала возвращаться в «Черную цаплю», во– все не желая столкнуться с еще одним старым знакомцем. От переулка, в котором осталось тело узнавшего ее солдата, она свернула направо и пошла по пустой улице, углубляясь в витиеватые вейнтгеймские лабиринты. Когда перед ней выросла стена друидского квартала, она не удивилась и не испугалась, не встала как вкопанная, не замерла, не застыла, затаив дыхание. Просто подняла голову и посмотрела в черное бархатистое небо.

«Как войти туда? Как мне туда войти?» – спросила она у девочки в синем, но та лишь беспомощно пожала плечами:

«Есть только один способ. Прости».

Она стояла у стены, оперевшись о нее спиной и спрятав руки в складках туники, и казалась сочувственно-отстраненной, далекой, чужой.

– Почему ты мне не поможешь? – зло бросила Диз, понимая, что эта злость сродни капризам пятилетнего ребенка, которому не разрешают плескаться в луже с воробьями, и оттого злясь еще сильнее.– Тебе это нужно не меньше, чем мне... Да что я говорю: это ты хочешь убить его, не я!

Девочка прищурилась, оттолкнулась от стены, покачала головой, недовольно прицокнула языком.

– Что-то не то ты говоришь, Диз,– угрожающе проговорила она.

Не то?.. Не то? Или – в кои-то веки, впервые в жизни – то, что надо?

– Ты этого хочешь,– внезапно крикнула она, обожженная пониманием истинности прозвучавших слов.– Этого хочешь ты! Я тут ни при чем! Ведь так?

– Так,– спокойно подтвердила девочка.

Диз дергано шагнула вперед, потом замерла, вспомнив, что этой маленькой мерзавки в синем не существует. А жаль. В ту минуту ей так хотелось метнуться к ней, сцепить пальцы на ее тонком горле и сжать...

– Это была ты,– прошептала она,– ты вечно болтала у меня в голове эту чушь, нашептывала мне, что я должна с ним сделать, как я должна...

– Ну да,– невозмутимо улыбнулась девочка.– А разве я говорила что-то неправильно?

– Ты же знаешь! Ты говорила, что я не могу убить его просто... быстро... так? Что я должна...

– Так. Так, Диз! И что я говорила неправильно? Где ты видала, чтобы девственности лишались просто и быстро?

– Что? – задохнулась Диз.

Девочка взглянула на нее непонимающе, потом заулыбалась, шире и шире, хлопнула в ладоши и, прижав их к пухлым щекам, захихикала:

– Ох, только не говори, что ничего не знала! Не говори, не говори!

– О чем ты?! Я ведь не должна буду с ним...– в ужасе начала Диз.

– Ах ты, шлюха,– холодно перебила девочка.– Это все, что у тебя на уме, верно?

– Замолчи!

– Выходит, твои любимые старшие братики были не так уж неправы, а? Они видели, в кого ты вырастешь, и просто чуть поторопили события.

– Заткнись!

– Рыжая Стерва... Рыжая шлюха, вот ты кто,– сказала девочка в синей тунике голосом Миледи Мамы.

– Замолчи!!!

– Нет, Диз даль Кэлеби, тебе не придется с ним спать. Вернее, не так, как ты подумала. Но ты ведь хочешь восстановить свою честь. Ты хочешь перестать быть запятнанной, перестать быть грязной. Ты больше не согласна быть проституткой для того, кто сильнее, ты хочешь стать честной женщиной, хочешь, чтобы на этот раз все было по закону, ведь так?

– Ты хочешь... Ты!

– Да,– сказала девочка и улыбнулась.– Но ведь я – часть тебя.

Неправда, подумала Диз, ты лжешь, дрянь, ты не часть меня.

Ты – это и есть я.

Привратник – человек, в течение сорока пяти лет бравший за руку людей, которые хотели сгореть, и взводивший их на жертвенный костер,– стоял напротив пустых ворот в обитель вейнтгеймских друидов, ворот, в которые было так легко войти, и смотрел в другой мир. Там, за стеной, у ближнего дома, прямо на земле, уронив голову на грудь и свесив руки между колен, сидела женщина, приходившая несколько дней назад. Она была очень сильно пьяна, но Привратник знал, что вскрики и бессвязное бормотание, которые она то и дело издавала, не были плодом винных паров, задурманивших ее буйную голову. Она говорила с кем-то – Привратник не знал с кем, но чувствовал в ее незримом собеседнике страшную, чудовищную, кровавую силу, до того мощную и разрушительную, что при одной мысли об этом его, человека, видевшего и впитавшего больше зла, чем кто бы то ни было, по коже продирал мороз. Он попытался вслушаться в обрывки фраз, которые роняла женщина, но ничего не смог разобрать, и был рад этому. Он видел, что ее коса все еще при ней, и надеялся, что там она и останется. За краткий миг, в течение которого ему удалось ухватиться за обрывок ее мыслей, тем днем, когда она пыталась ворваться в храм, он успел извлечь из ее подсознания сведения о цене, которую она не была способна заплатить. Странная цена, но он назвал ее и оказался прав. Она не смогла. Почему-то не смогла отрезать косу, хотя в тот миг он готов был поклясться, что она и руку отрезала бы за право убить того адепта. Теперь он был еще больше рад, что успел прочесть ее, прежде чем стало слишком поздно. Она была страшным человеком, эта женщина. И то, с чем она разговаривала, было страшным. Привратник понимал, что она сама не знает этого, и к чувству скрытого, столь непривычного страха, обуревавшего его в эту минуту, примешивалось простое человеческое сострадание. Он хотел бы стать Привратником для нее – как стал для того, кого она хотела убить. Он хотел бы помочь ей. Но не мог. Ей никто не мог помочь. Они могли только научить правильно гореть – так, чтобы потом можно было восстать из пепла...

А она уже сгорела. Сама.

Мариус грел руки над огнем, подставляя осторожным красным языкам то тыльную, то лицевую сторону ладони. Когда Дэмьен, пригнувшись, ступил через порог низкой квадратной кельи, в которой, как он теперь знал, обитает его наставник, друид не поднял головы и не повернулся, только опустил руки ниже, в самое пламя.

– Кажется, я ее видел,– сказал Дэмьен, чувствуя, что голос вот-вот сорвется.

Мариус склонил голову набок, помолчал. Потом спросил:

– Хорошо погулял?

– Нормально.

– Ты совсем не пьян. Или уже протрезвел? Так быстро?

– Я мало пил.

– Зря. Обычно все, кто доходит до этого этапа, надираются как свиньи. Ведь в последний раз.

– Я не уверен, что это был последний раз.

Друид посмотрел на него сквозь упавшие на глаза пряди соломенных волос. Пламя теперь вовсю лизало его руки, жадно кусая плоть, но он продолжал спокойно стоять над огнем, неотрывно глядя Дэмьену в лицо.

– Не уверен? – переспросил он.

– Она здесь... Понимаешь?

– Конечно нет, Дэмьен. Я не имею ни малейшего представления, о ком и о чем ты говоришь. И это ни в коей мере меня не волнует.

Дэмьен медленно перевел дыхание. Ему хотелось пройти к огню и фамильярно развалиться у камина, но он почему-то не думал, что имеет на это право. Более того: что хоть когда-нибудь такое право получит. Он нервно оттянул ворот рубашки у горла, быстро отвел взгляд.

– Она – это та, из-за которой я сюда пришел,– чужим голосом сказал он.

– Я понял,– невозмутимо отозвался Мариус.

– Она... не такая, как другие.

– Не сомневаюсь.

– Вряд ли ты понимаешь, о чем я...

– Почти наверняка нет,– улыбнулся друид.– Но ты не любишь ее, это я вижу. Это что-то большее, чем любовь. Это...

– Ненависть,– сказал Дэмьен и улыбнулся тоже – устало, измученно и почти облегченно.– Я ее заслужил.

– Ты до сих пор так думаешь? – Улыбка сбежала с губ Мариуса, он пожал плечами и вынул руки из огня. Кожа, несколько минут страстно обцеловываемая пламенем, была чистой, гладкой, и – вдруг подумалось Дэмьену – наверняка холодной.– В таком случае, кажется, впервые на моей памяти Привратник ошибся.

Дэмьену стало страшно. Он лишь теперь вспомнил, что возвращение в мир – возможность такого возвращения – тоже считалось испытанием. Которого он, кажется, не выдержал...

– Что ты хочешь этим...– спросил он и внезапно задохнулся, не в силах даже довести фразу до конца – от ужаса у него перехватило горло и вдруг подкосились ноги.

Мариус хмуро посмотрел на него, потом слабо улыбнулся, продолжая хмуриться.

– А может, и нет,– проворчал он, отходя в сторону.– Иди сюда.

Дэмьен, с трудом сдержав вздох облегчения, поспешно подошел к нему. Мариус указал ему на окно. Дэмьен проследил за направлением его взгляда и увидел, что окна в келье выходят на стену и вход в друидский квартал.

– Ты стоял у этой статуи, прежде чем выйти,– сказал Мариус.– О чем ты думал? О той женщине?

– Нет... Нет, не о ней.

– О себе?

– Да.

– Ты ее боишься?

Дэмьен обдумал вопрос. Потом ответил – легко и уверенно, как будто знал это всегда:

– Нет. Но она собирается убить меня. А я не хочу умирать, не пожив хоть немного. Я ведь никогда не жил. Хотелось бы попробовать.

– Ты мог бы просто убить ее первым.

– Тогда ничего бы не изменилось. Я продолжал бы... не жить.

– Но встречи с ней ты боишься? Не ее, а этой встречи? Потому что знаешь, что она попытается убить тебя, а ты уже не сможешь использовать старый проверенный способ, которым всегда пресекал подобные попытки?

– Именно,– кивнул Дэмьен, вспомнив дворян из деревни Клирис, Ратника... и десятки, сотни других.

– Это шестая инициация. Инициация Тьмы, она же инициация Смерти. Иди туда. Ну, иди же. К ней.

Дэмьен посмотрел на него в изумлении:

– Ты хочешь, чтобы я встретился с ней? Сейчас?..

– Да нет же,– нетерпеливо мотнул головой Мариус.– Не надо встречаться с ней. Иди в мир, в котором она есть. Иди в него и вернись оттуда, как только почувствуешь, что можешь. Это и будет самым сложным: вернуться, когда понимаешь, что умеешь оставаться там. Это все равно что идти на добровольную смерть, когда на другой чаше весов бессмертие... Понимаешь?

Дэмьен не ответил, потому что не знал ответа. Мариус понял это и вздохнул:

– Я знаю, это нелегко. Даже понять. Именно потому, что это кажется таким простым. Как там твое тело, вы нашли общий язык?

– Теперь у меня одним врагом больше,– усмехнулся Дэмьен.

– Это ты сейчас так думаешь. Когда ты снова окажешься перед выбором: убить или быть убитым, увидишь, как оно запоет... Оно еще скажет тебе спасибо.

«Если успеет»,– подумал Дэмьен. Вернуться. Вернуться в мир, где есть Диз даль Кэлеби. Мир, в котором она убивает по-прежнему, мир, в котором она идет за ним по пятам, наступая в его следы. Мир, в котором сам он убивал, в котором так хочется убивать, когда встречаешь таких, как Диз даль Кэлеби, мир, в котором невозможно больше убивать, когда встречаешь таких, как Диз даль Кэлеби... Пойти в этот мир. И вернуться. Захотеть вернуться.

Он снова посмотрел в окно. Там, в перламутровом свете ясного – без снега – дня в светло-серое небо смотрела безымянная женщина, которую убили несколько сотен лет назад. Интересно, за что?

– Если ты сможешь,– тихо сказал Мариус,– если пройдешь эту инициацию, останется всего одна... По– следняя. Ты уже горишь, чувствуешь? Ты почти сгорел. Нет, не смотри на меня... не смотри. Просто слушай и кивни, если понимаешь.– Дэмьен с трудом кивнул, и Мариус так же тихо продолжил: – Сначала мы убиваем тело. Потом ты сам расправляешься со своей душой. И тогда приходит Богиня.

– Богиня?

– Да, Богиня. Я не знаю, кто она. Никто не знает. Но она всегда приходит. Один только раз – и только на пепелище. Она любит золу. Если говорить теологическими терминами, то все, что ты прошел до сих пор,– это долгий ряд пожертвований, чтобы задобрить ее.– Друид максимально понизил голос, он почти шептал, и Дэмьен, хоть и не видел его лица, мог поклясться, что на нем написан глубокий, очень глубокий ужас, смешанный с восторгом. Не религиозный экстаз – глубинное осознание сущности того, что есть неотъемлемая часть мироздания, и если не является его первопричиной, то во всяком случае определяет судьбу.– Все это было долгое, мучительное жертвоприношение. Пепелище – единственный алтарь, который она признает. Но если оно чистое... если там нет ничего, кроме золы,– она приходит. И сама проводит последнюю, решающую инициацию.

– Какую? – одними губами спросил Дэмьен.– Что она... делает?

– Не знаю. Никто не знает. Это всякий раз происходит по-разному.

«Как ответы Гвиндейл. Всякий раз правда... и всякий раз – по-разному. Одинаково не бывает. Ничего никогда не бывает одинаково».

– Мы больше не увидимся,– вдруг спокойно сказал Мариус. Дэмьен, забыв о запрете, порывисто повернулся к нему, с удивлением почувствовав, как что-то екнуло в груди от этих слов человека, который ничего для него не значил и так много ему дал.– Если ты не пройдешь инициацию Смерти, то не вернешься сюда. И, наверное, умрешь. Наверное, эта женщина убьет тебя... хотя нет. Ты все-таки мужчина. Ты сильнее, ты ее одолеешь. Если же ты справишься... то к тебе придет Богиня. И я не знаю, чем окончится ваша встреча. Но в любом случае, если ты когда-нибудь снова ступишь на нашу землю, ты уже будешь вейнтгейм– ским друидом. Хотя это не главное – просто ты станешь совсем другим человеком. Совсем другим. Ты уже немного похож на этого другого... немного, но это пока еще ты. В любом случае, тебя я больше никогда не встречу. Стало быть, мы — никогда не увидимся.

– Но я буду тебя помнить,– через силу улыбнулся Дэмьен.– Каким... кем бы я ни стал – буду.

– О, не сомневаюсь,– усмехнулся Мариус.– Но я все же хочу сказать тебе... пока еще тебе. Я не знаю, что ты найдешь во внешнем мире, не знаю, столкнешься ли с этой женщиной... не знаю, что сделает с тобой Богиня,– но твердо я уверен в одном: ты встретишь то свое «я», от которого бежишь. Я знаю, потому что так бывает всегда. Она столкнет тебя с ним... и ты захочешь вернуться к нему, страстно захочешь... как наркоман, воображавший, будто бросил опиум, тянется к наркотику. Зная тебя, я могу предположить, что ты попадешь в ситуацию, когда должен будешь снова убить... хотя не знаю... нет, не знаю. Но я скажу тебе одно: люби его. Иди ему навстречу, держи его за руки, смотри ему в глаза, люби его всем сердцем. Только так ты сможешь его одолеть.

«Я знаю,– подумал Дэмьен.– Господи, я ведь это знаю. Нет силы страшнее любви. И то, что делает Диз... что она делает со мной... да, нет ничего страшнее любви».

– Там,– Мариус кивнул за окно,– когда ты стоял у статуи, ты коснулся ее лба пальцами... Ты понимаешь, что сделал?

– Что?

– Ты благословил ее,– сказал Мариус и улыбнулся.

И вдруг стало легко и светло.

– Наши боги – это мы,– просто сказал Дэмьен, и улыбка Мариуса стала шире.

– Я же говорил, что ты это знаешь,– ответил он.

Дэмьен на миг заколебался, разрываясь между желанием протянуть Мариусу руку и встать перед ним на колени, потом просто отступил на шаг и медленно, глубоко поклонился. Когда он выпрямился, то увидел, что друид стоит, не шевелясь, и продолжает смотреть на него со все той же ясной, лучистой улыбкой, и вдруг подумал, что этот молодой монах с куском льда вместо сердца был единственным человеком в его жизни, которого он мог назвать своим другом.

– Ты знаешь, что в народе вас называют душеедами? – вырвалось у него, прежде чем он успел понять, что говорит.

– Знаю,– кивнул Мариус.– И они правы.

Он повернулся лицом к окну. Пухлая пелена светло-серых туч беззвучно лопнула, и ослепительно-белый луч, просочившийся сквозь трещину, полоснул по соломенным волосам друида.

«Прощай»,– подумал Дэмьен и вышел, так и не сумев заставить себя произнести это слово вслух.

Она снова пила. Пыталась пить – не получалось. Не пьянела, как ни старалась. Девочки в синем не было рядом, и Диз не знала, радоваться ли тому, что ее наконец-то оставили в покое, или тосковать оттого, что бросили. Но одно она знала точно: принимать решение самой было трудно. Очень трудно. Так трудно, что она не сделала этого до сих пор, хотя времени оставалось все меньше и меньше.

Странно, о Дэмьене она совсем не думала. Боялась, что, единожды вызвав в сознании его образ, уже не сможет от него избавиться: приоткрытые запекшиеся губы, опущенные воспаленные веки, белое, с контраст-ным лихорадочным румянцем лицо, запрокинутое к небу, взмокшие у висков волосы… Такой, каким она всегда хотела его видеть,– Дэмьен ее мечты, Дэмьен-для-нее. Но теперь и это отошло на задний план, вытесненное ноющей болью в груди и... да, и еще у основания косы – так, словно с нее неудачно попытались снять скальп.

Больно.

Она отрешенно потянулась к поясу, потом вспомнила, что опорожнила синий мешочек женщины из леса полностью, и досадливо закусила губу. Плечо ее не беспокоило, нет... Ее беспокоило, что она никак не могла решиться на то, что была обязана сделать. Если задуматься – да, обязана. Почти смешно – она не задумываясь шла по трупам, если люди вставали на ее пути, а переступить через саму себя не смогла. Отрезать косу и убить его потом?.. Это же все равно что сначала разорвать девственную плеву, а потом потерять девственность. Неправильно. Гнусно. Смешно. Не так.

Она хотела потерять девственность правильно. На этот раз.

Хотела, хотела... Мало ли чего она хотела.

– Ну где ты? – не разжимая губ, спросила она.– Где ты, где? Я все-таки должна отрезать ее, да? Ну скажи: да, и все!

Девочка в синем ничего не сказала. Кажется, она снова ушла.

Диз слабо вздохнула, положила пальцы на ободок кружки, доверху наполненной вином, легко толкнула. Глина негромко стукнулась об стол, по дереву растеклась темно-мерцающая лужица. Диз никогда, даже в детстве, не боялась вида крови. Только костей. Белых. Она и снег поэтому не любила. Белый. Страшно. А красный – это ее цвет. Цвет ее волос, цвет диких маков, цвет девственной крови... цвет его лихорадочного румянца.

Это, без сомнения, ее цвет. Это их цвет.

«Господи,– вдруг подумала она, то ли с изумлением, то ли со страхом,– да о чем же я... о чем же я думаю?! Меня отделяет от него только стена... только коса, которую надо отрезать,– и все?!»

– Да,– сказала Диз.– И все.

Наверное, ей надо было просто произнести это. Сказать самой: да, и все. Представить... притвориться, что все так просто, что никогда ничего не бывало проще, что она не чувствует холодного острого камня, безнадежно застрявшего в горле, не чувствует леденящего комка злобных слизких змей, шипящих где-то внизу живота, что не хочет закричать, сжав виски ладонями, не хочет сжаться, спрятаться, забиться в угол и ут– кнуть в ладони лицо, не хочет уснуть и проснуться где-то далеко и давно, так далеко и давно, что теперь и не вспомнить, и не думать, и не понимать, и не знать, что она подошла так близко, что уже не может остановиться... даже ради своей косы.

Она отерла липкие от вина ладони о ткань куртки, оставив на зеленом бархате темные длинные следы, подняла голову.

И увидела его.

Он шел по гладкой, как стекло, вейнтгеймской дороге, поблескивавшей в зыбком дневном свете, и, наверное, знал, что будет дальше. Вейнтгейм город небольшой... Не спрячешься. Да он больше и не хотел прятаться. Если говорить откровенно, он никогда этого не хотел. Его тело – дело другое, но эта проблема уже решена.

Поэтому он просто шел, спокойно и уверенно, лицом к бледному солнцу, по колено в жидких лучах, не думая о том, куда идет. А ведь знал куда – навстречу инициации Смерти. Спокойный, чистый, сгоревший, он шел навстречу Тьме в ярком свете ранней зимы. Он не знал, что делает, но Гвиндейл знала. А он всегда верил ей.

И потому почти не удивился, увидев посреди отполированных плиток мостовой узловатую сосновую шишку, похожую на миниатюрную голову уродливой старухи.

Дэмьен остановился, опустил голову, разглядывая частичку осеннего леса, в котором он осыпал палыми листьями Серого Оракула. Шишка лежала посреди дороги, насмешливо пялясь на Дэмьена семенами-глазницами, а он смотрел на нее, вспоминая прозрачные пальцы Гвиндейл. Он думал, что она сохранит этот почти издевательский дар, который он преподнес ей в плату за откровение, и меньше всего ожидал снова найти этот кусочек прежней жизни, грязный и уродливый, на стерильном обсидиане своего нового мира. Но он лежал здесь, вызывающе чуждый чистоте Вейнтгейма, и Дэмьен знал – хоть и понятия не имел откуда,– что Гвиндейл все-таки сберегла этот подарок – для него.

Он наклонился, несмело коснулся шишки. Мимо прогрохотала карета, тяжело ворочая золочеными колесами. Когда Дэмьен выпрямился, сжимая в похолодевших пальцах сосновую шишку Гвиндейл, карета уже сворачивала за угол, и он мельком успел увидеть белую женскую руку, безвольно вывесившуюся из окна ладонью вверх, словно ее обладательница без сознания или мертва. Он опустил глаза и посмотрел на шишку. Вне всяких сомнений, это была та самая – он узнал эту старуху. Сейчас он понял, что она чем-то похожа на женщину-менестреля из Тэберга. Такой она станет в сто двадцать лет... если не сгорит до той поры.

«Как ты доставила ее сюда, Гвин?» – подумал он удивленно и тут же решил, что это не имеет никакого значения.

Дэмьен поднял голову и увидел, что стоит напротив «Черной цапли». Странно, что ноги занесли его сюда. Странно, что солнце зависло как раз над черепичной крышей постоялого двора. И, наверное, ничуть не странно, что шишка лежала на дороге, приведшей его в это место.

«Ты же знала, что делаешь, Гвин?» – в который раз подумал он, не сумев сдержать улыбки, и замер, совершенно отчетливо услышав в ответ:

«Конечно, знала. Я ведь всегда любила тебя».

Он не стал думать о том, что услышал. Не стал думать даже, слышал ли это, или то был лишь плод его воспалившегося, взбунтовавшегося разума. Он просто сжал шишку в кулаке, пошел вперед, к гостинице, толкнул дверь, переступил порог.

И увидел ее.

Но, в отличие от нее, знал, что надо делать. Хоть и не знал, что знает.

Дэмьен, убийца без клички и имени, увидел Диз, графиню даль Кэлеби, которая шла за ним одиннадцать лет, и Диз, графиня даль Кэлеби, увидела его. Они впервые увидели друг друга с той ночи три года назад, которая сделала их обоих теми, кем они сейчас пытались остаться.

Диз стала подниматься с места, придерживаясь левой рукой за спинку стула. Дэмьен знал, что она сделает, когда встанет, и пошел к ней, хотя гораздо логичнее было бы развернуться и убираться отсюда. Но он пошел к ней, глядя на нее и в нее – ей в лицо, в глаза, точно такие же, как его собственные,– того же цвета и с той же смертельной усталостью в самой глубине, за зрачками. Он шел, хотя она уже положила ладонь на рукоять меча, а при нем не было никакого оружия, шел, хоть и видел в ее глазах то, что видел в его глазах солдат-наемник, давший ему жизнь, шел, потому что знал: это инициация Тьмы, инициация Смерти, он должен пройти через нее, если хочет встретиться с Богиней. А он хотел – или думал, что хочет. Знал, что должен хотеть.

И поэтому он подошел вплотную к столу, отделявшему их с Диз друг от друга, не отрывая взгляда от ее широко распахнутых, изумленно-ненавидящих глаз, и в тот миг, когда она рванула меч из ножен, резко выбросил вперед левую руку и перехватил ее запястье. А когда она, вздрогнув, метнула свободную руку вперед, пытаясь ударить, протянул вперед правый кулак и разжал его.

И ее кулак, несшийся к нему сквозь спертый, насыщенный винными парами воздух, разжался тоже, словно сникая перед этой внезапной преградой. Рука Диз, сжимавшая меч, безвольно упала, а другая – та, что хотела ударить, убить, вырвать сердце живьем,– опустилась и легла на сосновую шишку Гвиндейл, лежащую на его открытой ладони.

Они застыли над столом, соединив руки через кусочек несуществующей осени, которой касался Серый Оракул.

И увидели.

Друг друга.

Первым был Дэмьен, и вот что он увидел:

...Сине-зеленое небо и белые листья, деревья, яблоки – в основном червивые, но этого никто не знает. Девочка под ними – маленькая, худая, неуклюжая – ха, неуклюжая, посмотрели бы вы на ее неуклюжесть потом, потом, через десять лет, когда она произвела фурор в школе Гринта Хедела: «Вы только посмотрите на эту девчонку! Вы когда-нибудь видели что-либо подобное?» Задумчивое покачивание головой: «Нет». Потом: «Хотя да. Но это было очень давно». Ха! Знали бы вы! Вот что с людьми делает ненависть, ненависть, ненависть...

...Мама! Мама, Миледи Мамочка! Мне больно-о-о! Я не хочу терпеть, не должна терпеть, ты лгала, ты низкая подлая лгунья, взрослые не знают, как надо! – кричит, захлебываясь слезами, эта девочка, размазывая слезы по худому лицу. Огненные кудряшки растрепались, разметались по сутулым плечикам, некрасивый крупный рот перекошен в сварливо-испуганном крике, смытая, застиранная и спрятанная кровь на белоснежном передничке («Тсс, малышка, это наш секрет»), а глаза – такие, как сейчас, как тогда, как всегда. Глаза не девочки и не старухи, глаза женщины, не хотевшей ею становиться, глаза существа, проснувшегося слишком рано, и не так, как ему надлежало проснуться... Зверь, зверь, зверь во мне! уходи, не сейчас, не так! отдай мне мою честь, верни мою боль, она моя, моя!!! Зверь смеется, ухмыляется, отворачивается, у зверя растут волосы, он отворачивается и играет рыжей косой. Быстро растут волосы у зверя,– а это все ненависть, ненависть, ненависть...

Девочка с косой, которая еще не коса, стоит на коленях под полной луной и воет. Молча, сцепив зубы,– крик уходит внутрь, вглубь, в самые недра мозга, тела, души – «ННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!!!» Лицо двенадцатилетней женщины, двенадцатилетнего зверя,– а она не хотела, не должна была становиться так рано ни женщиной, ни зверем. Но ее не спросили. Сделали – женщиной и зверем. «ННЕЕЕЕТ!» И потом: ненавижу, ненавижу, ненавижу...

И вот она опять, пьяная, злая, рвет косу, сжимает пряди в потной ладони, теребит рукоять меча. Слушает музыку – тонкую, легкую, душную, как сизый дым умирающего костра: песню о мосте через снег в Вейнтгейме. Пусто. Холодно. Пустой и холодный зверь в пустой и холодной женщине, которая когда-то была девочкой под сине-зеленым небом, которая ею и оставалась... которая снова разрешила бы себе ею стать, если бы совершила ритуал, на который обрекла саму себя, которым прокляла саму себя. Если бы восстановила поруганную честь. Если бы отомстила. Но она сидит, и пьет, и теребит свою рыжую девственность: некому мстить. Уже, уже. Отомстили. Без меня. Вырвали честь из рук, мясо из пасти – отняли право вернуть самой. Отнял. Ты. Ненавижу тебя. Все у меня было, все отняли, все я могла вернуть – я знала, я придумала как. А ты отнял и это. Все отнял, как и мои милые любимые братики. Все, все. И единственное, что мне осталось,– то, о чем ты не знал, о чем не мог знать: ненависть, ненависть, ненависть...

...Ненависть, ненависть, ненависть...

Потом была Диз, и вот что она увидела:

...Маленький мальчик на широкой материнской кровати. Стена в расписных гобеленах: зайцы и собаки, вздыбленные кони, пар из ноздрей, истекающие пеной клыки рвут на части нежное мясо. Он смотрит на гобелен, хоть и не любит его,– но смотрит: мама велела, сказала: «Смотри, Дэмьен, смотри, как красиво, смотри, смотри...» Он смотрел. Она ушла и никогда не вернулась, а он смотрел: собаки драли зайцев шелковыми клыками, и зайцы ненавидели их за это. Они упивались этим чувством, потому что оно было сильнее страха, хоть они и не знали ему названия – и он тогда не знал. А это была ненависть, ненависть, ненависть.

...Потом, позже, но все равно слишком скоро этот (или не этот?) мальчик стоит под низким сизым небом и держит в руках то, что скоро станет частью его. Бей! Бей, говорю! Смотри в глаза, ублюдок! В глаза ему смотри! Бей! Ну же, щенок, будь мужчиной наконец! Будь мужчиной, будь зверем! Не хочу, не буду... Буду... но все еще не хочу... Никогда не захочу... но буду – так лучше для всех, правда? Я зарезал купца, которому задолжал местный дворянчик – бедолага наскреб все остатки своего состояния, чтобы заплатить мне. За скорость. За чистоту. И за гуманность: короткая красная улыбка под двойным подбородком, и все. А на следующий день я стоял на углу и смотрел, как рыдает худая, бедно одетая женщина, за юбку которой цепляются двое мальцов, рыдает, глядя на черные ленты, обвитые вокруг воротных столбов купеческого дома. Потом поднимет блеклые глаза, я ловлю ее взгляд – ненароком, правда же ненароком – и вижу: счастье. Сухие, почти невидимые губы чуть слышно шевелятся: благодарят. Меня. Мальцы испуганно зарываются в материнские юбки. А в глазах женщины – уже в сторону, уже мимо, уже не мне – в небо – счастье. Облегчение. И ненависть, ненависть, ненависть...

...И вот опять он, спокойный, сильный, мертвый, в черном, лицо против солнца, волосы треплет ветер, и думает, будто сможет – так. Спасибо, папа, спасибо, я стольким тебе обязан. Как прекрасно, когда кто-то замечает в тебе талант и даже находит способ развить его. Это приятно, это льстит, это помогает найти свое место в жизни. Все равно какое. Главное – оно есть. Спасибо, папа, думает он почти с нежностью и рывком высвобождает меч из сдувшегося, словно воздушный шар, живота наемника, изнасиловавшего дочь эсдонского торговца пряностями. Спасибо, спасибо. Я многим тебе обязан, слишком многим, чтобы ты мог жить с этим и дальше. Ученик превзошел учителя, верно? Гордись мной. Ты ведь гордишься? Так хочется, чтобы ты хоть раз похвалил меня. Ну, скажи: горжусь, Дэмьен. Скажи! А ведь не скажешь – это больно, почти до слез. Не скажешь. Даже не подумаешь. Почему, папа? Я же все сделал правильно. Ты говорил, что это — правильно. Почему же теперь в твоих мутнеющих глазах лишь ненависть, ненависть, ненависть...

...А потом ты. Ты-ты-ты-ты-ты. Твои глаза – как мои, только живые. Конечно: ведь ты живая. Ты-то живая. «Это! Была! Моя! Семья!» – И удар головой об стену, до искр. И эта музыка: светлая, тихая, вездесущая, как параноидально упорный стук дождя о за– крытые ставни,– песня о мосте через снег в Вейнтгейме. Прости меня, прости прости прости, если сможешь, конечно. Но ты не можешь. Или не хочешь. В твоих-моих глазах я все равно вижу ненависть, ненависть, ненависть...

Тогда я думал, что ко мне.

...Ненависть, ненависть...

Ненависть.

Твоя ненависть, Диз даль Кэлеби. Никогда – моя.

Они разжали пальцы одновременно. Отпрянули: он – с изумлением, потрясением, разочарованием, почти брезгливостью, она – с ужасом, отчаянием, пониманием, с залитым слезами лицом. Посмотрели друг на друга: одинаковыми глазами в одинаковые глаза. Молча.

Они уже все друг другу сказали.

Дэмьен повернулся и, не проронив ни звука, быстро вышел из гостиницы. Диз проводила его взглядом, потом рухнула на стул и, уронив голову на руки, зарыдала – громко, отчаянно, навзрыд.

Хозяйка, прислуга и посетители ничего не заметили – ни Диз, ни Дэмьена, ни их разговора, длившегося меньше мгновения для окружающих и годы для них самих, ни сухой сосновой шишки, одиноко лежащей на липком от грязи столе.

Дэмьен быстро мерял шагами мостовую, опустив голову и высоко подняв воротник плаща. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться в «Черную цаплю», забрать свою кобылу, если, конечно, хозяйка еще не продала ее, и уехать отсюда к черту... и даже дальше, если будет на то воля богов. Но он не сделал этого: ему нужно было хоть немного остыть. Если бы он вернулся сейчас и эта маленькая рыжая сучка еще была бы там, он убил бы ее голыми руками.

Хотя, впрочем, она и этого не стоила.

Каким же идиотом он был. Сейчас это его почти восхищало. Хотелось смеяться, хотелось врезать кулаком в ближайшую стену, разбив до крови костяшки пальцев. Но разве это что-то изменит? Разве вернет ему последние два месяца... черт, последние три года жизни? Годы, выброшенные на ветер, годы глупого и бездумного служения никогда не существовавшему богу. Годы, когда он искренне думал, будто может стать кем-то другим... будто должен стать кем-то другим. Будто то, чему он верил до сих пор, неправильно. А это была единственная абсолютная правда, которую он когда-либо знал.

Потому что Диз даль Кэлеби, изумительная малышка Диз, тоже сломала свою жизнь из-за него, но лишь потому, что была зверем. Она не смогла простить, что он отнял ее законную добычу. За это она мстила ему – за себя, а не за других. И неважно, что где-то внутри ее мертвым сном спала маленькая девочка, изнасилованная старшими братьями, девочка, которую готовили стать блистательной леди и которая много – слишком много – знала о чести и о том, что этим словом когда-то называли, и слишком много об этом думала. Все это не имело никакого значения, потому что девочка спала слишком крепко. А в ее теле жил зверь.

Он-то думал, она идет за ним ради любви. А она шла ради ненависти.

Она ничем не отличалась от других.

Он стал вспоминать лица – десятки и сотни лиц, испуганно сжавших в себе глубоко затаившееся облегчение, лица, которые он любил за то, что они всякий раз подтверждали правдивость слов его отца, и презирал за это же. Ее лицо больше не выделялось среди мутной массы ярким лучом слепящего света – он искал это лицо, лихорадочно листая страницы чужих жизней, и не находил его. Больше не находил.

Она ничем, ничем не отличалась от других.

Господи, почему же он не увидел этого раньше...

«Так, говоришь, ты знала, Гвиндейл? Говоришь, знала?!»

Дэмьен остановился, повернулся к ближайшей стене и, стиснув руку в кулак, со всей силы врезал в ровную диабазовую кладку. Пальцы взорвались болью. Дэмьен отряхнул выступившую на фалангах кровь и вдруг услышал, как кто-то тихо ахнул. Порывисто обернулся и увидел ребенка, сидевшего на земле в нескольких шагах от него. Ребенок выронил деревянную куклу, с которой играл за миг до этого, и смотрел на Дэмьена широко раскрытыми, изумленными, взрослыми глазами. Эти глаза что-то – кого-то – неумолимо ему напоминали, но, как он ни силился, так и не смог вспомнить кого.

– Сударь, вам больно? – чуть слышно спросил ребенок.

– Да,– сказал Дэмьен, неотрывно глядя на него.

Ребенок нагнулся, поднял куклу, неуклюже сунул ее меж маленьких круглых колен, вытянул тонкую шею, разглядывая свое сокровище, и Дэмьен увидел большую открытую язву у него под подбородком.

– А когда больно,– прошептал ребенок,– надо делать так...

И погладил лысую кукольную голову.

И тогда Дэмьен понял.

Теперь уже – действительно понял.

«Я не знаю, что сделает с тобой Богиня,– сказал ему Мариус во время их последней встречи,– но ты встретишь то свое „я“, от которого бежишь. И когда это случится,– люби его».

Встреть его – и люби его. Только так... только так.

Друид сказал правду. Дэмьен встретил свое другое «я» – то «я», которое не хотело быть другим, которое привыкло быть первым, «я» убийцы, «я» зверя. Оно, это слепое, дикое, яростное «я», с которым он безуспешно пытался справиться последние три года, сидело в «Черной цапле», глядя в пустой стакан, а увидев его, вскочило и выхватило меч. У его другого, звериного «я» была длинная рыжая коса, за которую оно, это «я», было готово убить, потому что она слишком много для него значила. И он подошел к своему «я», и взял его за руку, и посмотрел ему в глаза, и даже глубже... Он сделал все, что говорил Мариус.

Осталось – полюбить.

«Ты знала, что делаешь, Гвин?»

«Знала. Я ведь всегда любила тебя. А тот, кто любит, знает».

Она действительно знала. Знала, что он мертв, знала, как его воскресить. И знала также, что для того, чтобы он захотел воскреснуть, должна появиться Диз даль Кэлеби. Не женщина-зверь, ненавидящая того, кто отнял ее добычу, а маленькая графиня, жаждущая отомстить за гибель родных, которых она так любила... так сильно любила

«Это ты рассказала ей обо мне? – внезапно понял он.– В самом начале, одиннадцать лет назад... Ты?!»

«Я всегда любила тебя».

Какое безумие – быть собой... Какой же смелостью надо обладать, чтобы решиться на это безумие… И порой приходится лгать себе, принимая за ложь чужую правду и за правду чужую ложь, чтобы вернуть себе себя – к добру ли, ко злу ли, но вернуть. Дэмьену понадобилось придумать Диз – отчаянную девочку-мстительницу, положившую свою жизнь ради любви тех, кого он убил. Он выдумал этот идеал, образ несуществовавшего более (если вообще существовавшего) альтруизма, образ жизни-за-других, и сделал ради этого образа то, чего никогда не сделал бы ради настоящей Диз и уж тем более – ради себя самого. Он шел навстречу Диз выдуманной; настоящая же Диз всегда шла за ним. Потому что она на самом деле была не тем «я», которым он стремился быть, а тем «я», от которого он бежал. Его «я» шло за ним, а он бежал от него. Бежал навстречу тому «я», которое не могло воскреснуть без преследователя. Ему была нужна эта иллюзия – чтобы питать собственное стремление к возрождению. Чтобы возродиться, надо стать пеплом; чтобы стать пеплом, надо сгореть. Не ненависть Диз была костром, на котором он сгорел,– ее любовь. Любовь не к нему. Любовь, никогда не существовавшая вне его воображения.

«Но у тебя ведь получилось, Гвин,– подумал он.– У тебя ведь получилось. И неважно – как... Больше не важно».

И что же теперь? Диз идеальная раскололась, рассыпалась, растаяла – она больше ему не нужна. Но ведь остается еще настоящая Диз. Та, которая ненавидела его одиннадцать лет, та, которая все еще хочет его убить. И неважно, что он – тот, кого она ненавидела,– уже и так мертв, что он никогда не был жив. Встретиться с ней – теперь уже в последний раз – предстоит теперешнему Дэмьену, и ему надо решать, чем закончится эта встреча, причем решать немедленно. Она попытается убить его, он это знал. Знал, что не хочет убивать ее. И знал, что хочет жить... и кто посмеет его в этом упрекнуть? Ведь он появился на свет всего минуту назад.

Дэмьен поднял голову, посмотрел на размазанные следы своей крови на кирпичной стене. Взглянул на ребенка, копошащегося у его ног, на снующих по своим делам людей, на двух всадников, с надменным видом проезжавших по дороге, на затянутое тучами небо, на барханы сугробов, громоздившиеся вдоль мостовой.

Все это было цветным.

Диз перестала плакать, отняла пылающий лоб от ледяных рук, встала. Порылась в карманах, бросила на стол несколько монет, с хлипким звуком упавших в разлитое вино. Шатко, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась к выходу. Хозяйка, уже не раз видевшая постоялицу пьяной, бросила взгляд на стол, увидела деньги, успокоилась.

Диз в последний раз переступила порог «Черной цапли» и вышла на улицу.

Слезы жгли глаза, но она больше не пустила их на свободу. Хватит, довольно. Нет времени для слез. Ни для чего больше нет времени. Потому что Дэмьен уже почти стал вейнтгеймским друидом. Значит, ей надо спешить.

Спешить-спешить-спешить...

Да, она видела его. Да, она все почувствовала. Все поняла. Так что из того? Это ничего не меняет. Потому что нельзя остановить падение, когда до земли осталось два фута. Иначе зачем было падать?

Так, значит, теперь коса... Ее ведь надо отрезать. Все-таки надо... Потому что место их последнего свидания, которое они молча назначили друг другу в ту минуту, находилось за друидской стеной. Мост через мелкую реку, рассекавшую Вейнтгейм. Сейчас вода, должно быть, замерзла, и лед покрыт слоем снега.

Диз знала, что он придет туда. Почувствовала это в его ладони, в его зрачках, в его мыслях. Он тоже устал. Они оба так устали.

– Ну, вот ты и пришла,– радостно сказала девочка в синей тунике.

Она стояла у друидской стены, заложив руки за спину. Темно-синий подол вывалялся в грязи: должно быть, она заходила за стену – только там есть грязь. Только там, в настоящем мире.

– Да,– медленно сказала Диз.

– Теперь ты отрежешь косу.

– Да.

Она глубоко вздохнула, взяла косу, помяла в руках тугой золотистый шелк волос. Ей было почти больно.

– Очень скоро,– успокаивающе сказал девочка.– Уже совсем скоро.