Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) Дюма Александр

Вот что говорил мой прадедушка; но с тех пор времена переменились и народ придумал страшное наказание за это преступление, которого предки наши не знали.

Если виновный тут, братья несчастной идут к нему, и он должен или загладить вину свою, или драться с ними. Начинает старший; если убьют, дерется второй, потом третий, до последнего, а после братьев отец.

Потом мщение завещается дядям, двоюродным братьям, и все они дерутся, пока виновный не будет убит.

Если виновник удалился, то мщение падает на его сообщницу: отец или старший брат, одним словом, старший в семействе, спрашивает ее, сколько времени ей нужно, чтобы возлюбленный ее возвратился; и она сама назначает полгода, девять месяцев, но не больше года.

После этого все идет прежним порядком; никто не напоминает несчастной об ее проступке и спокойно ждут, чтобы назначенное время наступило.

В этот день старший в семействе спрашивает у несчастной, где ее муж, и, если мужа нет, он ее застреливает.

Возвратись же, мой милый, потому что, если не воротишься, ты убьешь не только меня, но и нашего ребенка».

«Стефана говорит, что я день ото дня худею. Нынче утром она советовала мне беречься; она боится, нет ли у меня болезни Апостоли. Она не знает, что теперь я не могу умереть, потому что должна жить за двоих».

«Где ты теперь, мой милый? Верно, в Смирне. Неизвестность — одна из причин, по которым разлука так тяжела. Я угадала: чем больше проходит времени, тем я более печалюсь. Мне страшно подумать, что воспоминание, столь живое тотчас после разлуки, изглаживается и затягивается, как рана; правда, после раны остается шрам; но разве нет шрамов, которые со временем совсем проходят?

Разумеется, что это не может касаться до меня: здесь все говорит моему сердцу. Куда бы я ни пошла, ты везде бывал; везде еще свежо воспоминание о тебе. Я бы не могла забыть тебя, если бы даже хотела, потому что окружена такими воспоминаниями, и если бы моя рана могла затянуться, то любовь осталась бы в ней, и навсегда.

С тобой не то. Кроме нашего острова, я нигде не бывала; никто меня не видал, ничто не напомнит тебе обо мне. А я, прости меня, я так мало знаю, что, если бы услышала, где ты живешь, я бы не угадала, в которую сторону мне посылать по ветру свои вздохи и поцелуи.

А это невежество еще усиливает любовь мою. Если бы я была учена как ты, воображению моему было бы где разгуляться; я бы спрашивала сама себя, какая сила удерживает звезды над моей головою, отчего времена года в определенные сроки возвращаются, чья невидимая рука управляет судьбою царств; и тогда, погрузившись в размышления, стараясь измерить в могущество Божие, и знание людское, я бы, может быть, на минуту и забыла о тебе. К несчастью, у меня нет этого развлечения. Едва сделаю несколько шагов, и уже дошла до пределов моего ума, стесненного невежеством, и снова принуждена возвратиться к своему сердцу, исполненному любовью».

«Боже мой! Боже мой! Ни слуха о тебе и нет надежды получить какую-нибудь весть. Прошедшее мое светло, настоящее мрачно, будущее черно. И я ничем не могу изменить обстоятельств, от которых зависит жизнь и смерть моя… Ждать! О, как это тяжело!

Я не сомневаюсь в твоей любви, верю твоему слову; знаю, что ты сделаешь все, что человечески возможно, чтобы только возвратиться ко мне. Но судьба сильнее человеческой воли. Мне хотелось бы лететь к тебе, а я принуждена жить здесь. Бывают минуты, когда мне хотелось бы умереть, чтобы душа моя освободилась от оболочки тела».

«О, теперь я точно больна, мой милый; меня мучит лихорадка, и я беспрестанно перехожу от ужасного волнения к смертельному унынию. Я думала, что могу писать к тебе всякий день и поверять тебе каждую мысль моего сердца; но они скоро истощились. Что нового могу я сказать тебе? Я все уже высказала. Люблю тебя, люблю, люблю!..

Чтобы выразить все мысли, которые занимали меня в целый день, мне стоит только вечером написать одно это слово».

«Нет более сомнения! Живое существо трепещет у меня под сердцем; я сейчас это почувствовала и возвращаюсь к письму моему, чтобы сказать тебе: мы оба тебя любим.

О, не забудь этого: теперь я не одна, теперь ты не для меня одной должен воротиться. Между нами есть нечто священнее нашей любви: наш ребенок.

Я плачу, мой милый. От радости или от страха? Нужды нет; по крайней мере я могу снова плакать а слезы облегчают меня».

«Сегодня три месяца, как ты меня покинул; три месяца день в день, и во все это время не прошло ни минуты, когда бы я о тебе не думала.

Поспеши воротиться, мой милый, ты не узнаешь своей Фатиницы: так она стала слаба и бледна».

«Богу известно, что я была доброй дочерью, доброй сестрою, и что во время опасных поездок моего отца и брата не проходило дня, чтобы я за них не молилась. Послушай же, и не вини меня в этом: с тех пор как вы вместе уехали, мне кажется, я трех раз об них не подумала; а между тем ведь они подвергаются опасностям; для них море готовит бури, битвы готовят раны, правосудие людское — казни.

Боже мой! Прости, что я не думаю больше об отце и брате; прости, что я думаю только об одном моем возлюбленном.

О, как бы мне хотелось погрузиться в летаргический сон и пробудиться только для того, чтобы быть счастливой или умереть. Время течет, часы проходят, и я замечаю это только потому, что дни сменяются ночами, а за ночью следует день. Если это продолжается таким образом пять месяцев, отчего же оно не может продолжаться и всегда? Время считается только горестями или радостями: пять месяцев разлуки — целая вечность.

Боже мой! Что это я там вижу?.. Неужели наша фелука?

О, благодарю тебя, Боже мой! Это она, она!

Так я тебя снова увижу!

Господи! Дай мне силы перенести это благополучие!

О, я умру с радости… если не с горя».

«Без тебя! Без тебя!.. Господи, помилуй меня грешную!»

«Они все знают!..

Завидев фелуку, я побежала к окну и по мере ее приближения старалась разглядеть, тут ли ты. Прости меня. Боже мой! Но, кажется, мне легче была бы узнать, что недостает отца или брата, чем тебя.

Тебя не было. Я убедилась в этом гораздо прежде, чем фелука вошла в порт. Все побежали к ним навстречу; одна я не могла оторваться от окна; у меня недоставало даже силы показать им знаками, что я их вижу.

Они взошли на гору; я видела их издали; они были печальны и беспокойны. Потом я услышала радостные крики, которыми приветствовали их слуги; потом услышала, что они идут по лестнице, отворяют дверь. Я хотела идти им навстречу, но посредине комнаты упала на колени, произнося твое имя.

Не знаю, что они мне отвечали; я поняла только, что они высадили тебя в Смирне, где ты хотел подождать их; что ты уехал, не дождавшись, и что они не знают даже, куда ты поехал и когда воротишься.

Я упала в обморок.

Когда я пришла в себя, со мной была одна Стефана.

Она плакала. Я скрывала от нее, что я беременна, и она, не зная этого, невольно обличила мое положение, когда старалась привести меня в чувства».

«О, какая долгая, отчаянная ночь! Какая бурная ночь и на земле, и в моем сердце!.. О, если бы весь мир разрушился, лишь бы на развалинах его хоть раз еще тебя увидеть!»

«Я осуждена, мой милый! Если через четыре месяца ты не воротишься, я умру за тебя и через тебя.

Благословляю тебя!

Сегодня они пришли ко мне в комнату одни со спокойными, но строгими лицами. Я догадалась, зачем пришли они, и упала на колени.

Они стали меня допрашивать, как судьи преступницу. Я все сказала.

Они спросили, воротишься ли ты. Я отвечала: «Непременно, если только он не умер».

Они спросили, сколько времени мне надобно. Я отвечала: «Дайте мне только обнять моего ребенка».

Они позволили мне прожить три дня после того, как он родится.

Если уже ты не воротишься, то мне лучше всего умереть».

«Теперь я уже не живу. Я жду.

Все для меня в этом одном слове. Я встаю, иду к окну, смотрю пристально на море. Завидев судно, я трепещу и надеюсь… Оно приходит, и все кончено.

Стефана бранит меня, зачем я не открыла ей своей тайны; она говорит, что вместе мы могли бы обмануть и батюшку, и брата. Что мне за надобность их обманывать. Я совсем не намерена жить, если ты не воротишься».

«Здесь все по-прежнему. Право, в иные дни мне приходит в голову: не сон ли все это? Батюшка и брат как будто все забыли; приходят ко мне всякий день и по-прежнему со мной добры и ласковы… Но по временам внезапное, болезненное содрогание говорит мне, что они помнят и так же, как я, ждут».

«О, Боже, неужели же срок уже наступил?.. О, как я страдаю!

Боже милосердия! Неужели я должна умереть, не видев тебя… О, мой милый!..

Мне остается жить три дня…»

«Еще весь день мой!.. Они станут ждать с тех пор, как солнце взойдет из-за острова Тенедоса, до того, как оно закатится за горами Аттики.

День такой светлый, прекрасный…

Я боюсь смерти: я знаю, что ты жив, я тебя видела во сне. А ты видел ли меня? Знаешь ли, чувствуешь ли ты, в какой я опасности? Знаешь ли ты, что я тебя призываю, что ты один на свете можешь спасти меня?

Зачем я не убежала! Я бы могла убежать, покуда они не воротились.

Я ждала тебя».

«Стефана хотела идти в сад. Слуга поднял ее покрывало, чтобы посмотреть, не я ли это.

Вся деревня знает, что нынче последний мой день. Все молятся. В церкви перезванивают, чтобы все молились за упокой грешницы, которая скоро будет… усопшей.

А усопшей — буду я… я… твоя Фатиница… Голова у меня кружится.

Я не почувствую удара… Я до тех пор с ума сойду».

«Море пусто… Я далеко вижу… Ничего, ничего нет!..

Все молятся.

О, Боже мой! Как солнце скоро идет к закату!»

«Стефана лежит на моей кровати, плачет и рвет на себе волосы.

Я, с ребенком на руках, как безумная, хожу вокруг комнаты, и по временам останавливаюсь, чтобы написать тебе еще несколько слов.

О, Боже мой! Хотя бы они пощадили невинного младенца!

Не плачь, добрая Стефана, не плачь; ты меня мучаешь…

Ты никогда не забудешь меня, мой милый?

Узнаешь ли ты когда-нибудь, как я страдала! О, ты очень несчастен или ужасно виноват!

Солнце не идет, а летит; оно уже у самых гор… Еще несколько минут, и оно закатится… Мне кажется, оно облито кровью.

Мне пить хочется. Жажда меня мучит.

Теперь я считаю время уже не днями, не часами, а минутами, секундами. Все кончено; теперь, хоть бы ты был уже в гавани, то не успел бы выйти на берег; ты был бы на дворе и не успел бы взойти сюда.

Я слышу шум… О, не они ли?

Они! Они!.. Они сдержали свое слово… Солнце село…

Они на лестнице… подходят к дверям… отворяют…

Прости!.. Господи, помилуй меня грешную!..»

Здесь кончилась рукопись Фатиницы. Я побежал в комнату Стефаны.

— Что же? Что было потом? — вскричал я.

— Потом, — отвечала Стефана, — отец дал ей время помолиться Богу; а когда она кончила, он вынул из-за пояса пистолет и размозжил ей голову.

— А ребенок, наш ребенок? — вскричал я, ломая себе руки.

— Фортунат взял его за ноги и разбил ему голову об угол.

Я упал без чувств.