Испытание правдой Кеннеди Дуглас

Однажды я все-таки вызвалась извиниться перед ней за свои комментарии — и, по настоянию Джеффа, написала ей очень короткую записку, в которой сказала, что мои слова в интервью были вырваны из контекста, но если я задела ее чувства, то искренне сожалею об этом. Через несколько дней позвонил Джефф, слегка смущенный, и сказал, что Шэннон «сочла извинения недостаточными».

— Что еще я могу сказать? — спросила я.

— Она считает, что тебе следовало быть более… м-м-м… пристыженной.

— Ты шутишь?

— Я просто передаю то, что она сказала…

— То, что я первой извинилась…

— Я знаю, знаю. И ты права. Но все-таки…

Последовавшее за этим молчание было красноречивее всяких слов. В семейной жизни мой сын оказался слабаком, подкаблучником.

— Я заставлю ее дать согласие на твой визит… — сказал он.

— Я в тебе не сомневаюсь.

— Отец приезжал на прошлой неделе.

— Понятно.

— Он приезжал один.

— Понятно.

— Вы что, совсем не общаетесь?

— Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, Джефф.

И вот теперь Дэн пошел на контакт, а я хлопнула дверью, отказавшись от его предложения о совместной поездке в Бостон. Но почему я должна успокаивать его совесть? Я не была готова «просто дружить» с ним.

Вскоре моя обида на Дэна уступила место осознанию страшной реальности — завтра в полдень мне, возможно, предстоит узнать, что моя дочь мертва.

Я не могла заснуть. В какой-то момент я встала с постели и пошла в ее комнату. Здесь уже мало что напоминало о ее подростковых увлечениях. Но перед глазами вдруг отчетливо возник постер «Рамоунз», который занимал целую стену, когда Лиззи было тринадцать, а потом ему на смену пришли Спрингстин и «РЭМ». О восьмидесятых напоминал и проигрыватель компакт-дисков, который она купила взамен стереосистемы на деньги, заработанные бебиситтерством, — на этом проигрывателе она впервые дала мне послушать записи Ника Кейва («Он мой товарищ по депрессии»), И повсюду стояли книги. Лиззи всегда была фанатичным читателем, с ярко выраженным собственным мнением — и, пожалуй, единственная из всех, кого я знала, одолела «Радугу земного тяготения»[72]. Она постоянно открывала мне новых писателей. О Делилло она заговорила задолго до появления его романа «Изнанка мира», а писателей жесткого криминального жанра, таких как Пеликанос, читала, еще когда они были в тени. Я всегда надеялась, что, возможно, она и сама попробует себя в беллетристике, тем более что она много говорила об этом. Но ей не хватало необходимой усидчивости и дисциплины. Так же, как не хватило счастья.

Слезы катились по моим щекам.

Моя дочь мертва.

Эти три слова я отказывалась произносить даже мысленно все эти долгие жуткие месяцы.

Мне так хотелось поговорить сейчас с Марджи. Но это было невозможно. Марджи умерла семь недель назад, и до сих пор я не могла смириться с этой утратой. Я была рядом с ней в последние минуты ее жизни. Поздно ночью, в начале сентября, раздался звонок — от Риты. Она говорила едва ли не шепотом, сообщив, что звонит из коридора Нью-Йоркского госпиталя, куда Марджи доставила днем карета «Скорой помощи».

— Я только что разговаривала с ее врачом. Это вопрос дней. Рак распространился повсюду. Они деряжат ее на морфии — это все, что они могут сделать. Если хочешь повидать ее, я бы на твоем месте приехала завтра. Врачи не знают, переживет ли она еще одну ночь.

Утром я вылетела первым же рейсом и к девяти уже была в госпитале. Марджи лежала в отдельной палате на шестнадцатом этаже. Ее кровать была развернута к окну, откуда открывался вид на городской пейзаж. Спинка кровати была приподнята, чтобы она могла смотреть в окно. Марджи была высохшая, крохотная, кожа землистого цвета, от волос остались лишь редкие пучки. Рак победил, превратив ее в жалкое создание, опутанное трубками и проводами. В правой руке она держала плунжер. Он был соединен с трубкой, которая подавала регулируемую дозу морфия, когда боль становилась нестерпимой. Приближаясь к ее кровати, я ожидала увидеть ее в полукоматозном состоянии. Но она бодрствовала и находилась в полном сознании.

— Прекрасный вид, правда? — сказала она, когда я присела к кровати.

— Потрясающий.

— Мой город… Знаешь, в чем ирония нью-йоркской жизни? Каждый, кому довелось пожить в этом городе, думает, что произвел на него впечатление, оставил свой след. Но правда в том, что никому это не удается. Все это… эфемерно.

— Разве это не относится к жизни в любом другом месте?

Она пожала плечами. И сказала:

— Я не собираюсь подводить итоги и пороть всякую чушь насчет «последнего занавеса»… Это очень грустно — думать о том, как мало мне удалось в этой жизни.

— Послушай, это глупый разговор, и ты сама это знаешь.

— Знаю, конечно. Так же как и то, что чувствуешь себя обманутым, когда жизнь покидает тебя. И сейчас…

— Я думала, ты не собиралась подводить итоги.

— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста.

— Кажется, я всю жизнь только этим и занимаюсь.

Она даже смогла рассмеяться, но вдруг скривилась от боли и сжала плунжер. Последовали новые спазмы боли. Они совсем доконали ее. Я уже собралась позвать медсестру, но тут подействовал морфий, и конвульсии прекратились, но наркотик заглушил все, включая речь. Она смотрела на меня остекленевшим взглядом и молчала.

Я просидела возле нее еще с полчаса, держа ее за руку. Ее глаза были замерзшими, как озеро зимой, и яркий утренний свет струился в окно, наполняя палату холодным флуоресцентным сиянием. Вошла медсестра. Она изучила показания мониторов, посветила ручкой-фонариком в глаза Марджи, проверила уровень морфия и снова нажала плунжер.

— Вы не могли бы подождать за дверью несколько минут? Мне надо поменять ей памперс.

Моя подруга умирает в памперсах. Жизнь не только жестока. Она еще и абсурдна.

Я спустилась вниз, вышла на улицу и закурила, подумав о пагубности этой привычки, которая стоила жизни моей подруге, умирающей от рака легких. Но сигарета была вкусной, никотин расслаблял, и я поклялась, что больше не закурю до самого возвращения в Мэн.

Я зашла в маленькую кофейню напротив госпиталя, села у барной стойки, заказала чашку кофе с булочкой «дэниш», пролистала свежий номер «Нью-Йорк таймс», забытый кем-то на соседнем стуле, посмотрела на часы, отметила, что прошло сорок пять минут, и решила вернуться к Марджи — продолжить бдения у смертного одра.

Но когда я поднялась в палату, то обнаружила пустую кровать. Уборщица мыла пол, а техник уже отключал приборы.

— Где моя подруга? — спросила я.

Уборщица отвлеклась от швабры:

— Она отошла.

— Что?

— Отошла. Умерла.

До меня дошло не сразу.

— И ее вот так просто забрали? — спросила я.

— Такой здесь порядок, — сказала она, отворачиваясь от меня, чтобы продолжить уборку.

Не задумываясь, я бросилась в коридор, едва не сбив с ног медсестру, которая ранее заходила в палату.

— Я искала вас повсюду. Ваша подруга…

— Так быстро?

— Остановка сердца происходит мгновенно. Особенно на последней стадии рака. Она ничего не почувствовала. Все было очень быстро и очень чисто.

Нет, это не было чисто, хотелось мне крикнуть. Рак сжирал ее месяцами. Ничего чистого в этом не может быть.

Но я промолчала. Потому что меня душили слезы. Следующие пятнадцать минут я только плакала. Медсестра отвела меня в маленькую комнатку с диваном и креслом. Она усадила меня и сказала, что скоро вернется. Очевидно, это была «комната скорби», потому что на столике я обнаружила коробку с носовыми платками и брошюры из серии «Уйти с миром» и «Как пережить утрату». Я разревелась еще горше. И тут в голове пронеслась одна мысль. Даже не мысль, а скорее воспоминание. Вспомнился мой приезд в Нью-Йорк лет десять тому назад. Марджи повела меня слушать «Богему» в Метрополитен. В финале оперы у нее в глазах стояли слезы. Мне же постановка показалась холодной. Выходя из театра, она сказала:

— Тебя, кажется, совсем не растрогало.

— О, пели потрясающе, и все такое. Беда в том, что я никогда не могла проникнуться этой высокой романтической идеей обреченной любви.

— Я плакала не из-за этого, — сказала Марджи. — Я плакала потому, что Родольфо и все остальные были в другом углу комнаты, когда умирала Мими. Я плакала потому, что Мими умирала в одиночестве… наверное, и я так умру.

— О, перестань… — сказала я.

— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста…

Именно эти слова она тогда произнесла. И это были ее последние слова, обращенные ко мне. Она действительно умерла в одиночестве — потому что я вышла покурить.

— Или потому что медсестра выгнала тебя из палаты, — сказал отец, когда я позвонила ему в то утро, вся в слезах.

— Если бы я вернулась через пять минут…

— Она была бы еще под воздействием морфия и все равно не поняла бы, что ты рядом. Так что, прошу тебя, прекрати. Тебе и так досталось в последнее время.

Отец был первым, кто позвонил мне тогда, после шоу Хосе Джулиа, и поздравил с победой.

— Благодаря твоему другу Билли этот человек уничтожен и ты отмщена.

Не услышав энтузиазма в моем голосе, он сказал:

— Я понимаю, твои мысли сейчас заняты только Лиззи.

— Угадал.

— И конечно, ты не будешь счастлива, пока не найдется Лиззи. Разве может быть по-другому?

Как же он чувствовал меня. Каждый раз, начиная разговор, он прощупывал мое настроение и мог безошибочно определить, что у меня на душе, нужен ли мне совет или просто благодарный слушатель, которому я могла бы поплакаться. Ему первому я сообщила о смерти Марджи. Вот и сегодня вечером, получив новости из Бостона о трупе из реки Чарльз, я позвонила отцу сразу после разговора с Дэном.

— Это тяжелая новость, — сказала я, пытаясь подготовить отца к тому, что последует дальше. Когда я рассказала ему о звонке детектива Лиари, он произнес:

— Я не хочу выказывать нелепого оптимизма, но колье еще нельзя считать убедительным доказательством того, что…

— Отец, что ты на самом деле думаешь?

Молчание. Потом:

— Плохо дело.

— Да, я тоже так подумала.

— Может, будет лучше, если ты поедешь туда без особой надежды.

— Именно так я и настраиваюсь.

— Я мог бы поехать с тобой, если тебе нужна поддержка.

— Детектив позвонил и Дэну, он тоже едет. Даже предложил мне поехать вместе. Я сказала «нет».

— Я тебя понимаю.

— Но ты не считаешь, что я поступила правильно?

— Разве я это сказал? — мягко произнес он.

— Нет, я просто пыталась прочитать между строк.

— Ты имеешь полное право злиться на него. Так же как и сомневаться в своей правоте.

— Теперь ты читаешь между строк.

— Точно. Слушай свое сердце, когда увидишься с ним завтра. Если он предложит ланч, а ты по-прежнему будешь зла на него, откажись от приглашения.

— Он может и не предложить ланч.

— Тоже верно. Ладно, давай сменим тему: как продвигаются твои сборы в Париж?

— Вылетаю в ночь на двадцать шестое, но у меня заказан билет на промежуточный рейс из Берлингтона в Бостон в четыре пополудни, так что я успею навестить тебя.

— Полгода в Париже. Завидую.

— А я в ужасе. Впервые в жизни поселиться в большом городе — это рискованный шаг для такой провинциалки, как я.

— Слава богу, в твоей жизни закончилась охота на ведьм. Потому что тебе предстоит совершить самый тяжкий грех в понимании американцев: поехать во Францию.

Я рассмеялась. И мы снова погрузились в молчание. Наконец отец сказал:

— Ханна, я знаю, это прозвучит жестоко, но тебе надо быть завтра готовой к худшему…

— Я готова.

На самом деле я была совсем не готова к этому, хотя мысли о смерти Лиззи зловещим призраком преследовали меня все последние месяцы. Да разве можно подготовиться к потере собственного ребенка?

Когда мне стало ясно, что заснуть уже не удастся, я сняла телефонную трубку и позвонила в бостонский отель «Оникс». Дежурный администратор ответил, что есть свободный номер, и да, он предупредит ночного портье, что я приеду около двух часов ночи. Я закинула в сумку кое-какие вещи, заперла дом, села в машину и двинулась на юг.

В машине я настроилась на волну общественного радио Мэна. Как раз закончился информационный выпуск, и заработала ночная радиостанция классической музыки. Мне невольно вспомнилось прошлое лето, когда я с замиранием сердца ловила каждый выпуск новостей, со страхом ожидая услышать собственное имя. С таким же ужасом я покидала свой дом, опасаясь, что он снова пострадает от рук вандалов.

ВЫ ПОБЕЛИЛИ… Я УЕХАЛА.

На следующий день после выхода в эфир шоу Хосе Джулиа я вернулась в Мэн и обнаружила, что граффити, которым по моей просьбе разрисовал дверь Брендан Форман, затерто. Если точнее, входная дверь была полностью перекрашена и сияла идеальной белизной. К двери был прикреплен самоклеющийся листок:

Я же говорил вам, что следующий заказ будет за счет заведения… Брендан.

В тот же день в мою дверь постучали. Когда я открыла, на пороге стоял мистер Эймс, хозяин супермаркета из Фалмута. В руках он держал большую корзину, упакованную в цветной целлофан. Он заискивающе улыбался:

— Миссис Бакэн… мэм… примите этот скромный дар в качестве извинения за мою недавнюю грубость. Я надеюсь, вы не откажете… и я также хочу вам сказать, что мы очень ждем вас в нашем магазине как самого дорогого и уважаемого покупателя.

С этими словами он вручил мне корзину, набитую гастрономическими изысками: здесь были и печенье, и устрицы, баночки с экзотическими соусами и мармеладами. Нервно поклонившись, он направился к своей машине.

И все-таки прошло месяца три, прежде чем я снова зашла в его магазин, но стоило мне переступить порог, как он приветствовал меня так, будто я была вчера… будто ничего и не случилось.

Собственно, именно так почти все горожане решили обыграть мое возвращение в общину. Вежливые приветствия на улице. Милые улыбки в супермаркете. Чего-то еще понемногу. Когда я вернулась на работу, чтобы преподавать в летней школе, мои коллеги ограничились лишь дежурным «Рады снова видеть тебя», хотя двое все-таки отвели меня в сторонку и возмутились тем, как позорно со мной обошлись. А когда начался осенний семестр, и я пришла в свой класс, то не встретила никакого голливудского восторга, никто не завизжал и не запрыгал от радости, что отмщенная учительница снова в школе. Напротив, дети, как ни в чем не бывало, переговаривались друг с другом и на мое появление не отреагировали. Я подошла к столу, открыла свой портфель, выложила бумаги и привлекла их внимание, произнеся (довольно громким голосом, чтобы перекричать несмолкающий гул):

— Что ж, надеюсь, вы хорошо отдохнули летом. Итак, начнем…

Моими учениками по-прежнему правила апатия. Обычное дело… но навевало тоску.

Но каждый раз, когда кто-нибудь нервно здоровался со мной в центре Портленда — или как та женщина, что подошла ко мне в спортзале и прошептала: «Я хочу, чтобы вы знали, что многие вам очень сочувствуют, вы так жестоко пострадали», — это лишь усиливало боль и злость, которые я до сих пор испытывала по отношению к Дэну. Что и говорить, после разоблачения Джадсона и его лжи он мог бы позвонить или прислать письмо со словами…

С какими словами?

Я сожалею, что ушел от тебя… особенно теперь, когда я знаю, что ты говорила правду?

Или:

Я знаю, что уйти от тебя к твоей подруге было предательством?

Что мы могли сказать друг другу?

Я вырулила на федеральную автостраду и постаралась выкинуть Дэна из головы, сделав погромче радио. За последний год я так часто моталась из Портленда в Бостон, что, казалось, знала каждый поворот, каждую трещинку на асфальте, каждый придорожный билборд. К половине второго ночи я добралась до отеля. Ночной портье заселил меня в номер, забрал ключи от машины, сказав, что сам поставит ее в гараж. Поднявшись в комнату, я попыталась заснуть. Не получилось. Я бродила по телевизионным каналам, я читала, я слушала джаз по радио, я старалась занять себя чем-то, только бы не думать о Лиззи. Все напрасно.

Но около семи утра усталость все-таки сломила меня, и на несколько часов я провалилась в сон.

Проснулась я от настойчивого телефонного звонка. «Доброе утро, вы просили разбудить…» Было пол-одиннадцатого утра, и после некоторого сонного замешательства до меня вдруг дошло: сегодня мне предстоит узнать, что Лиззи мертва.

Я быстро приняла душ, оделась и в четверть двенадцатого уже была в машине.

Трафик до Бруклина был ужасный и стоил мне опоздания на десять минут. Правда, Лиари я позвонила, пока стояла в пробке на Коммонвелт-авеню, и предупредила, что задержусь.

Когда я зашла в его кабинет, Дэн уже сидел напротив детектива. Он встал при моем появлении, протянул мне руку. Я коротко пожала ее, заметив, что Лиари наблюдает за нами. Мне стало интересно, какие выводы он сделал из этого формального рукопожатия, — не убедился ли лишний раз в том, что даже тридцать лет брака можно перечеркнуть в одно мгновение?

Я села на соседний стул. Лиари предложил кофе. Мы оба отказались.

— Хорошо, — сказал он. — Судмедэксперт на этой неделе завален работой, все из-за страшного пожара во Фрэмингеме, вы, наверное, читали. Но он все-таки сказал, что, поскольку тело находилось в воде более семи месяцев, они, вероятно, смогут идентифицировать его только по образцам ДНК, взятым из костей…

Я бросила взгляд на Дэна. Он сидел, опустив голову, уставившись в пол.

— В сложившихся обстоятельствах, — продолжил Лиари, я бы настоятельно рекомендовал вам не смотреть на тело… хотя это ваше право. Просто я сам видел, что от него осталось. Если бы я был на месте родителей, для меня это зрелище было бы в высшей степени болезненным. Но в то же время я официально уполномочен сообщить вам о том, что, если вы настаиваете, осмотр тела будет организован.

Я посмотрела на Дэна. На этот раз он встретился со мной взглядом и слегка покачал головой, прежде чем снова отвернулся.

— Мы не будем настаивать на осмотре, — сказала я Лиари.

— Думаю, это мудрое решение. Тогда…

Он потянулся к большому пакету, что лежал на столе, и достал оттуда два пластиковых пакета на молнии. Он открыл тот, что побольше, и извлек выцветший кусок джинсовой ткани.

— Это единственный фрагмент одежды, который нашли на теле. Я знаю, возможно, это нелепо — показывать вам кусок старой джинсовой ткани, но…

— Она носила джинсы, — сказал Дэн.

— Все носят джинсы, — сказала я.

— Выходит, в этом предмете одежды нет ничего, что вызвало бы какие-то ассоциации? — спросил Лиари.

Мы оба покачали головами. Тогда он полез в другой пакет, поменьше. Разложив на столе лист белой бумаги, он открыл пакет и высыпал на бумагу его содержимое.

— Это крестик, который был найден на теле. — Он приподнял маленький элегантный бриллиантовый крестик на серебряной цепочке. Меня как будто током ударило. Это был тот самый крестик, который Лиззи купила себе год назад.

— На крестике фирменный знак «Тиффани», — сказал Лиари. — Мы связались с магазином «Тиффани», здесь, в «Копли-Плаза». Они продают такие украшения.

— Лиззи там покупала, — тихо произнесла я.

— Ты уверена? — спросил Дэн.

— Она рассказывала мне, что ходила в «Копли-Плаза» покупать его.

О чем я не стала рассказывать, так это о том, как Лиззи призналась мне, что купила крестик, когда «была в миноре, грустила — дай, думаю, побалую себя ювелирной безделицей за 2600 долларов, чтобы прогнать тоску».

«Я уверена, что это красивый крестик», — сказала я тогда.

«Ты не находишь, что это печально, когда сама себе покупаешь украшения?»

«Да нет, Лиззи».

«Когда ты сама это делала, мам?»

Я не знала, что ответить, и она приняла мое молчание за ответ.

«Видишь, я права», — сказала Лиззи.

— Так вот, — продолжил детектив Лиари, — по нашему запросу в «Тиффани» подняли бухгалтерскую отчетность, и выяснилось, что по кредитной карте Лиззи было оплачено такое же ожерелье. Конечно, она могла купить его кому-то в подарок, поэтому мы и не торопимся с выводами…

— Она носила ожерелье постоянно, — сказала я. — Она любила его.

Долгое молчание.

— Что ж, это очень полезная информация, — сказал Лиари. — А пока мне нечего вам сообщить, до результатов анализа ДНК. Больше нам опереться не на что. Мне очень жаль, что пришлось вытащить вас обоих сюда, но нам было необходимо знать, ее ли это украшение.

Он поднялся, давая понять, что беседа окончена.

— Мы свяжемся с вами, как только получим окончательный результат.

Мы вышли из здания вместе. День был холодный, серый, безрадостный. Мы не проронили ни слова, пока не отошли на почтительное расстояние от полицейского участка. Я посмотрела на Дэна и увидела, что его лицо залито слезами.

— Она мертва, да? — прошептал он.

— Думаю, да.

Его лицо исказилось, и я видела, что он держится из последних сил. Я взяла его за руку и держала, пока он пытался прийти в себя. Когда он почувствовал, что снова может говорить, он сказал:

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что держала мою руку.

Мое сердце пропустило удар. Он посмотрел вверх, на серое небо, потом бросил взгляд на часы.

— Я должен возвращаться в Портленд, — сказал он.

— Понимаю.

— Мне пришлось перенести операцию на вечер, чтобы я смог выбраться сюда.

— Хорошо, что ты приехал.

Еще один пропущенный удар.

— Ханна…

Он попытался поднять на меня глаза, но не смог.

— Я скучаю по тебе, — сказал он.

Я не ответила.

— Я скучаю и…

— Разве ты не счастлив в своей новой жизни? — спросила я.

Еще удар.

— Нет. Совсем не счастлив.

— Мне жаль.

— Означает ли это…

— Что?

— Я скучаю по тебе.

— Ты это уже говорил.

— Возможно ли, чтобы мы поговорили об этом? — спросил он.

— Поговорили о чем?

— О возможности…

— Нет никакой возможности…

— Я ошибся. Я так ошибся, черт возьми.

— Понимаю.

— И теперь я вижу, что…

Он потянулся к моей руке, но я вовремя убрала ее.

— Ты выгнал меня, как наемного работника, — произнесла я спокойным голосом. — Ты не хотел поверить мне, хотя я и умоляла тебя. Ты оставил меня ради моей подруги. И даже после того, как я была публично отмщена, ты ни разу не позвонил…

— Я хотел позвонить…

— Хотел, но не позвонил.

— Мне было стыдно и…

— И ты до сих пор не можешь заставить себя это сделать.

— Мне следовало позвонить. Теперь я знаю.

Сердце снова замерло.

Он сказал:

— Пожалуйста… давай попытаемся встретиться и просто поговорить.

— Не думаю, что это нужно, Дэн.

— Я ни о чем не прошу…