Испытание правдой Кеннеди Дуглас

— Знаешь, в первые пару недель после твоего ухода, если бы ты позвонил мне и сказал: «Я совершил чудовищную ошибку, я хочу вернуться домой», я сделала бы страшную глупость, приняв тебя обратно. Потому что ты не только перечеркнул тридцать четыре года нашей жизни. Ты просто вышвырнул их на помойку, и ты бросил меня в ту минуту, когда я больше всего нуждалась в тебе. А сейчас… — Я пожала плечами. И добавила: — А сейчас я уезжаю в Париж.

— Ты… что?

— Сразу после Рождества. Я взяла в школе полугодовой творческий отпуск. И еду в Париж.

— И что ты там будешь делать?

— Просто буду в Париже.

Я видела, что он пытается осмыслить мои слова.

— И что заставило тебя принять такое решение?

Я могла бы дать ему подробный ответ на этот вопрос. Рассказать, как однажды утром, недель пять назад, я вошла в свой класс, оглядела море унылых лиц и подумала: я хочу сменить обстановку. Через два часа я сидела в кабинете Карла Эндрюса, объясняя ему без прикрас, что мне необходимо отвлечься от преподавательской работы, хотя бы на предстоящую зиму и весну. Еще год назад Эндрюс сказал бы, что об этом не может быть и речи. Но сидевшее в нем чувство вины — в сочетании с тем, что (как он доверительно признался мне однажды) школьный совет с огромным облегчением воспринял мой отказ от судебного иска в связи с незаконным увольнением, — не позволило ему отказать мне в моей просьбе.

— Учитывая, что вам пришлось пережить в последнее время, думаю, это очень разумная идея. На следующей неделе соберется школьный совет, и я подниму этот вопрос. Смею вас заверить, что они не только одобрят его, но еще и будут настаивать на творческом отпуске с полной оплатой.

На следующей неделе Эндрюс выполнил свое обещание. И я начала рыскать в Интернете в поисках жилья, сдаваемого в краткосрочную аренду в одном из центральных парижских округов.

На выручку пришел мой старый добрый друг в лице «Нью-йоркского книжного обозрения», и после нескольких телефонных звонков и фотографий квартиры, присланных по электронной почте ее владельцем (профессором французского языка в Колумбийском университете), я дала согласие на полугодовую аренду маленькой, но отлично оборудованной студии прямо возле Сорбонны. Я могла въезжать уже 27 декабря.

— Почему я решила ехать в Париж? — продолжила я мысль Дэна. — Все очень просто. Я всегда хотела там жить. Вот теперь исполню свою мечту.

— Но до Рождества еще есть время, — сказал он. — Мы могли бы встретиться, пообедать вместе…

— Дэн… нет.

Он опустил голову и ничего не сказал. После паузы он произнес:

— Я должен ехать.

— Хорошо.

— Как только у Лиари будут результаты анализа ДНК…

— Тогда и поговорим.

Дэн слегка кивнул. Потом коротко сжал мою руку и произнес всего одно слово: «Удачи», после чего направился к своей машине.

Лиари позвонил через четыре дня. У него были странные новости.

— Я только что узнал, что ДНК образца, взятого из костей трупа, не соответствует ДНК волос с расчески Лиззи, изъятой в ее квартире. И это означает, что дело по-прежнему открыто.

— Выходит, она все-таки жива?

— Теоретически, да. Судмедэксперт, тем не менее, подчеркнул, что долгое пребывание в соленой воде может разрушить большую часть ДНК в теле, так что нельзя утверждать, что это не труп Лиззи. В то же время в стране ежегодно пропадает без вести более двухсот тысяч человек. И хотя ни одна из пропавших в Бостоне не соответствует типу женщины, способной купить бриллиантовое украшение от «Тиффани», кто может с уверенностью сказать, что это не жительница другого штата, которая приехала в Бостон и бросилась здесь в реку? Когда речь идет о человеческой мотивации, я уже давно усвоил, что все возможно. И никогда не знаешь, что на уме у другого человека. Чужая душа потемки.

— Это что же получается: она жива и в то же время мертва?

— Как я уже сказал: все возможно, и все покрыто мраком.

Я ожидала звонка Дэна — Лиари сказал, что сам свяжется с ним и сообщит новость. Но мой бывший муж так и не позвонил. Точно так же он не предпринял никаких попыток увидеться со мной до праздников, разве что прислал формальную рождественскую открытку: «Доктор Дэниел Бакэн желает Вам и Вашей семье мирного Рождества и чудесного Нового года», — а ниже было приписано его рукой: «Надеюсь, ты замечательно проведешь время в Париже… Всего наилучшего…»

Перед самым отъездом, когда я уже готовилась закрыть дом и отправиться в Берлингтон, а оттуда в Париж, пришло еще одно официальное сообщение от Дэна: «С 1 января 2004 года доктор Дэниел Бакэн будет проживать по адресу…»

Далее был указан адрес квартиры в кондоминиуме на береговой линии Портленда.

Джефф позвонил двадцать третьего декабря сказать, что его отец проведет рождественские каникулы с ними.

— Думаю, ты знаешь, что он расстался с Алисой?

— Я не слышала, но, судя по сообщению о перемене адреса…

— Я все пытался убедить его позвонить тебе, но он говорит, что знает, какой будет твой ответ. Так что…

— Если он хочет позвонить мне, он может это сделать, — сказала я.

— Правда? — оживился Джефф.

— Я лишь сказала, что он может позвонить. Не более того.

— А если он захочет позвонить тебе в Париж?..

— Я отвечу.

— Это же здорово, мам. Когда ты вернешься в Штаты, мы обязательно пригласим тебя. Обещаю…

Я промолчала.

— И я буду по-прежнему убеждать себя в том, что Лиззи жива. Потому что, пока остается надежда…

— Остается неопределенность, — сказала я. — Все возможно, и все покрыто мраком.

Неопределенность и в самом деле управляет многими нашими поступками, не так ли? Дэн говорит Джеффу, что хочет мне позвонить. Я обещаю ответить на его звонок, но проходит несколько дней — и тишина. Возможность открыта — возможность закрыта. Мне интересно, что сейчас на уме у Дэна. Хочет ли он вернуть меня? Боится ли позвонить? Опасается отказа? Или он до сих пор испытывает такое сильное чувство вины, что ему стыдно смотреть мне в глаза? А может, он решил попытаться какое-то время пожить один? Или тоже мучается догадками, что у меня на душе?

Беда в том, что я и сама не знаю, как вести себя в этой ситуации. Все смешалось: любовь, ненависть, злость, предательство, отчаяние, ярость, справедливый гнев, неуверенность в себе, самобичевание, жалость к себе, эгоизм, высокомерие, оптимизм, тоска… и сомнения, сомнения, сомнения… и снова сомнения.

Но что плохого в сомнениях? Разве можно видеть мир только в черно-белых красках, тем более что в итоге человеческие взаимоотношения оказываются глубоко серыми? Самые близкие нам люди вдруг совершают нелепые поступки. Мы, в свою очередь, отвечаем такой же непредсказуемостью. Потому что не только не понимаем других, мы не понимаем самих себя.

Сила моя в совершенном бессилии.

Отец повторил эти слова, доливая мой бокал. Была рождественская ночь, и на столе еще стояли остатки роскошных блюд, которые приготовила Эдит. Накануне днем мы провели полчаса у мамы. Я держала ее руку и говорила, что завтра уезжаю в Париж — у нее, конечно, сохранились потрясающие воспоминания об этом городе, где она училась живописи после войны, — и я пообещала ей, что обязательно найду то маленькое кафе на рю Монж, о котором она рассказывала…

Она все так же безучастно смотрела на меня. Я закончила свой бессмысленный монолог. Встала и нежно поцеловала ее в голову, потом повернулась к отцу и сказала:

— Она умрет, пока меня не будет.

— Ты считаешь, это так уж плохо?

Я знала ответ на этот вопрос, но не стала произносить его вслух.

Мы вернулись домой. Обменялись подарками. Выпили шампанского, а деликатесы Эдит запивали красным вином. Потом придвинули кресла к камину и пили бренди за игрой, в которой отец всегда побеждал, — называлась она «Цитаты», и в ней каждый игрок должен был поставить в тупик соперника… впрочем, совсем не обязательно вникать во все хитрости и сложности этой запутанной игры, которую придумал мой отец.

Сила моя в совершенном бессилии.

— Ну, угадывай, — сказал отец.

— Похоже на Шекспира, — предположила я.

— Нет, это из Библии, — сказала Эдит.

— Десять баллов, — воскликнул отец. — И получишь еще десять, если угадаешь, из какой это книги.

— «Послания к коринфянам», — парировала Эдит.

— Верно.

— Ты меня пугаешь, — сказала я Эдит.

— Приму это как комплимент.

— Твоя очередь, Эдит.

Она хитро улыбнулась и начала цитировать:

— Oft fhl ich jetzt und je tiefer ich einsehe, das Schichal und Gemt Namen eines Begriffes sind.

Я громко рассмеялась и сказала:

— Разве это по правилам — цитировать по-немецки?

— Разумеется, я собиралась сопроводить это переводом, — пояснила она, смакуя мартини. — Так что слушайте: «Я часто чувствую и еще более глубоко осознаю, что судьба и характер имеют единую основу».

— Новалис, — ответила я. — Также известный как немецкий поэт Фридрих фон Гарденберг.

— Браво, — оценила Эдит.

— Двадцать баллов, — сказал отец, — и получишь еще десять, если сможешь дать укороченную американизированную версию этой цитаты.

— Это проще простого, — сказала я. — Характер — это судьба.

Зазвонил телефон. Поскольку я сидела ближе, то ответила на звонок.

— Здравствуйте и счастливого Рождества, — произнесла я в трубку.

— Могу я поговорить с профессором Лэтамом?

У меня участился пульс. Трубка задрожала в руке.

— Лиззи? — прошептала я.

Молчание. Мой отец вскочил с кресла, замер в изумлении.

— Лиззи? — повторила я.

Тишина. И вдруг:

— Мама?

— О боже, Лиззи. Это ты.

— Да, это я.

— Где… где…

Мне отчаянно не хватало слов.

— Мама…

— Где ты, Лиззи?

— В Канаде.

— Где в Канаде?

— На западе. В Ванкувере. Я здесь уже… несколько месяцев, наверное.

— С тобой все в порядке?

— Да, более или менее. Нашла работу. Официанткой, не бог весть что, но хватает платить за жилье. У меня маленькая комнатка. Уже есть пара друзей. В общем… все нормально.

Судя по голосу, все было не совсем нормально, но и не так уж плохо. И как бы мне ни хотелось сейчас разрыдаться — крикнуть: «Ты хоть знаешь, что я пережила, думая, что тебя нет в живых?», — внутренний голос посоветовал быть осторожной со словами и эмоциями.

— Так ты из Бостона уехала в Канаду? — спросила я.

— Не сразу. Какое-то время моталась по Западу, потом добралась сюда. Конечно, мне нельзя здесь работать — я ведь нелегалка, — но мне удалось выправить фальшивый канадский паспорт. И теперь я живу под другим именем — Кэндис Беннет. Я уже так привыкла к нему, что и сама о себе думаю как о Кэндис Беннет.

— Красивое имя.

— Нормальное. Но послушай, я звоню деду, потому что дома никого, а на автоответчике твое сообщение, что ты уехала в Париж…

— Так и есть. Я улетаю завтра. На полгода.

— Круто. Отец едет с тобой?

— Нет, твой отец остается.

— О, да? А почему?

— Это трудно объяснить сейчас. Но… ты, наверное, не в курсе, что многие разыскивали тебя?

— Ты имеешь в виду себя и отца…

— Я имею в виду полицию. Когда ты исчезла, все подумали… что с тобой что-то случилось. Все газеты об этом писали.

— Я не читаю газет. И телевизора у меня нет. Как и компьютера. Я даже радио почти не слушаю. Но теперь у меня в комнате маленький стерео, и тут поблизости есть местечко, где можно покупать старые компакт-диски за пару баксов, так что я слушаю музыку… и читаю. В Ванкувере потрясающие букинистические лавочки. И их навалом.

— Я так рада слышать твой голос, Лиззи. Это так…

Я начала всхлипывать.

— Мам, не надо слез.

— Это… это от радости, Лиззи. И если ты хочешь, я завтра же приеду в Ванкувер…

— Нет, не хочу, — отрезала она. — Я пока не готова… я не…

Она вдруг замолчала.

— Лиззи, все нормально. Не бери в голову. Я просто подумала…

— Ты неправильно подумала. Мне все еще… стыдно. И если ты скажешь мне, что стыдиться нечего, я вешаю трубку…

— Я ничего не собираюсь говорить.

— Вот и хорошо, — сказала она, хотя в ее голосе все еще проскальзывали возбужденные нотки. — Но когда ты вернешься из Парижа… посмотрим, что со мной будет к тому времени. Мой здешний доктор… в общем, когда меня подобрали спящей на земле в Ист Ванкувере… кстати, там я и купила фальшивый паспорт — в Ист Ванкувере можно достать что угодно… так вот, когда меня привезли в приют для бездомных, социальный работник уговорил меня обратиться к психиатру, и тот диагностировал у меня что-то вроде биполярного расстройства. В общем, он прописал мне кучу лекарств. И пока я их принимаю, у меня все нормально. Я стараюсь не нарушать режим, так что все стабильно. Я могу работать официанткой, и мне в голову не лезут мысли о том, чтобы броситься под поезд метро… хотя в Ванкувере и нет метро. Но я справляюсь.

— Это замечательно, — сказала я, в ужасе думая о том, что любое неосторожное слово может заставить ее бросить трубку.

— Это не замечательно, мам. Это полное дерьмо. Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу свое бегство. Я ненавижу… себя. Но… я пытаюсь как-то существовать. Так что…

— Есть какой-то телефон, по которому я могла бы позвонить тебе в будущем?

— Я не хоу давать тебе свой телефон, понятно?

— Как скажешь, Лиззи.

Ее тон несколько смягчился.

— Лучше ты дай мне номер своего телефона в Париже, если есть. Я ничего не обещаю, но…

— Если у тебя вдруг появится желание, звони в любое время, и я тебе сразу же перезвоню.

— Но это означает, что я должна дать тебе свой телефон. Никто не должен его знать. Никто. Даже мои друзья. У них есть мой сотовый, но не этот. Потому что это только мой телефон, понятно? Понима… — Она вдруг осеклась. И добавила: — О, черт, ты будешь слушать меня? У, меня ум за разум заходит… я так…

— У тебя все хорошо, Лиззи. И на свете есть много людей, которые тебя любят.

— Да, хорошо… Слушай, мне пора идти. Передавай всем привет, ладно?

— Ты запишешь мой парижский телефон?

— Думаю, да.

Я продиктовала ей номер. Потом спросила:

— Что ты сейчас будешь делать?

— Пойду на работу.

— В Рождество?

— Мы открыты. И у меня смена. Так что… счастливого Рождества, мам. И постарайся не слишком волноваться за меня.

Щелчок. Связь оборвалась. Я застыла как вкопанная с трубкой в руке, потом перевела взгляд на отца. Какое-то время мы оба молчали, каждый по-своему справляясь с шоком. Эдит подошла ко мне и взяла у меня трубку. Потом она набрала четыре цифры, схватила со столика карандаш и листок бумаги и что-то записала.

Она подняла листок и показала нам:

— Код региона 604 — значит, она звонила из Ванкувера. И если вы хотите, чтобы я проверила, действительно ли это ее телефон…

— Она может испугаться, если мы сразу перезвоним, — сказала я.

— Если набрать *67 перед номером, — объяснила Эдит, — у нее не определится входящий звонок. К тому же, если она поднимет трубку, мой голос она все равно не узнает, я буду говорить с сильным немецким акцентом. Ну, как?..

Она набрала номер. Я слышала длинные гудки в трубке. Они все тянулись и тянулись. И вдруг…

— Это автоответчик, — сказала Эдит, передавая мне трубку.

Я приложила ее к уху:

— Здравствуйте. Вы позвонили Кэндис Беннет. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам перезвоню.

Я повесила трубку, не дожидаясь звукового сигнала. Потом посмотрела на отца и кивнула, подтверждая, что это голос Лиззи. Отец закрыл лицо руками и заплакал.

В ту ночь мы выпили почти всю бутылку бренди. Не дожидаясь, пока у меня начнет заплетаться язык, я позвонила Дэну и сообщила ему последние новости.

— Ты абсолютно уверена? — спросил он.

— Абсолютно.

Пауза. Я слышала, что Дэн с трудом сдерживает слезы.

— Спасибо тебе, — произнес он наконец. — Я так тебе благодарен.

— Все возможно, и все покрыто мраком.

— Что такое?

— Так, просто полюбившаяся цитата.

— Я позвоню тебе в Париж, можно?

— Звони, — сказала я.

Когда отец и Эдит ушли спать, я вышла на крыльцо и долго стояла, глядя на падающий снег, совсем не чувствуя холода. Я была пьяна, возбуждена и в то же время выжата как лимон. Я все пыталась представить, как Лиззи месяцами ночевала на улице, и с ужасом думала об ее нынешнем психическом состоянии.

Я не могу уехать, — говорила я себе.

Но чего ты добьешься, оставшись здесь?

Дело не в этом. Я просто не могу уехать.

Уезжай.

Но это эгоистично.

Уезжай.

Я переваривала самые разные аргументы, пыталась найти убедительные доводы в пользу того, чтобы остаться. Но внутренний голос был настойчив, неумолим, словно никак не хотел, чтобы я в очередной раз отговорила себя от этой поездки.

Уезжай.

Утром я позвонила детективу Лиари. Он спокойно воспринял новости, сказав:

— Здорово, когда дело хорошо заканчивается, потому что это бывает так редко.

Он сказал, что им придется привлечь полицию Ванкувера, чтобы восстановить настоящую личность Лиззи. Но поскольку теперь он знал, в каком нестабильном психическом состоянии она находится, обещал предупредить своих коллег, чтобы они не приближались к ней и провели операцию максимально скрытно.

— Понимаешь, — сказал он, — как только просочится слух, что Лиззи найдена, ее начнут атаковать журналисты…

— Можно как-то избежать этого?

— Я поговорю со своим боссом. С учетом вероятности того, что она снова может исчезнуть, если в ее жизнь вторгнутся масс-медиа, он наверняка придумает какой-нибудь обходной маневр, чтобы пресса ничего не пронюхала.

— Вы уже проделывали такое раньше?

— Нет, но это не значит, что нельзя это проделать сейчас.

По дороге в аэропорт я рассказала отцу о разговоре с Лиари и поделилась своими страхами, не случится ли у Лиззи обострение, если вдруг однажды утром она выйдет из дома и встретит на пороге толпы репортеров.

— Детектив же сказал тебе, что все уладит, — ответил отец. — Значит, уладит.

— Но…

— Никаких но. Я знаю, что ты пытаешься сделать, но тебе этого никто не позволит. В этот раз уж точно.

— Но…

— Лиззи жива. Точка. Конец истории. Ты изначально не могла влиять на ход событий… так будет и дальше. Ты не можешь заставить других жить по твоим правилам, Ханна. Ты можешь только быть рядом, когда они в этом нуждаются. И если ты будешь нужна ей, она сама тебя найдет, как сделала это прошлой ночью. Поэтому ты летишь в Париж.

Когда мы прибыли в аэропорт, я зарегистрировала свой багаж до аэропорта Шарля де Голля. Служащий вручил мне два посадочных талона и сообщил, что в аэропорту Логана рейс «Эр Франс» отправляется через гейт-номер…

Я пропустила это мимо ушей. Мои мысли были заняты совсем другим.

Отец проводил меня до кордона безопасности. Я вдруг почувствовала себя тринадцатилетней девчонкой, которую отправляют на чужбину.

— Мне страшно, — сказала я.

Он обнял меня. И сказал:

— Сила моя в совершенном бессилии. А теперь иди, садись в свой самолет. И позвони мне завтра, как прилетишь.

Спустя двадцать минут я уже была в небе над Вермонтом. Короткая пересадка в Бостоне, и я снова в облаках.

Самолет был почти пустым. В моем распоряжении оказался целый ряд кресел. Я вытянулась и проспала весь перелет над Атлантикой.

И вдруг наступило утро. Самолет круто накренился. Стюардесса осторожно потрясла меня за плечо и попросила сесть. Мы шли на посадку.

Я зажмурилась, когда шасси коснулись земли. Глаза я открыла, только когда самолет полностью остановился. Я встала, достала свою сумку и пальто с багажной полки и следом за остальными пассажирами покинула салон.

Офицер полиции был примерно моего возраста, и ему явно не доставляло удовольствия сидеть в будке ранним декабрьским утром.

— Паспорт, — буркнул он.

Я протянула паспорт.

— Как долго пробудете? — спросил он по-английски с сильным акцентом.

Я ответила не задумываясь, воспользовавшись своими знаниями французского, который оттачивала в последние несколько месяцев.

— Jе ne sais pas. — Я не знаю.

Он уставился на меня, удивленный ответом по-французски. И продолжил на родном языке:

— Quoi, vous n’avez аисипе idee de combien de temps vous allez rester en France? (Вы что же, даже не знаете, сколько времени пробудете во Франции?)

— On verra, — ответила я. — Посмотрим.

Я видела, что он изучает мое лицо, раздумывая, стоит ли попросить предъявить обратный билет, дорожные чеки, кредитные карты или другие доказательства платежеспособности. А может, он решил, что я прикидываюсь дурочкой. Или увидел меня такой, какая я есть, — женщина средних лет, которая в столь ранний час выглядит заспанной и немного растерянной. Спроси он: «А зачем вы вообще сюда приехали?», я бы по-честному ответила: «Знаете, именно этот вопрос мучил меня все последние пятьдесят лет. У вас есть на него ответ?»

Но он не задал этого вопроса. Он просто сказал:

— Generalement, nous preferons les reponses precises. (Обычно мы предпочитаем точные ответы.)

Я ответила:

— N’est-ce pas notre cas a tous? (Разве это относится не ко всем?)

Он адресовал мне самое жалкое подобие улыбки, потом потянулся за печатью и шлепнул ее в мой паспорт.