Цветы на нашем пепле Буркин Юлий
– Почему же ты не объявился сразу, как только сережку снял я?
– Ну-у… Понимаешь… Хотелось немножко поблаженствовать бесконтрольно. И только когда ты затеял эту охоту… Я так перепугался, что повторится история с твоим отцом…
– И когда мы с Мариэль… – уже приспосабливаясь к новому методу общения, мысленно начал вопрос Лабастьер Шестой.
– Да, конечно, – не дожидаясь окончания, самодовольно ответил Лабастьер Четвертый, думатель. – Не сердись, я больше не буду.
– И этот ужас на охоте тоже внушил мне ты?!
– Кто ж еще…
– И видения…
– Получи!
Лабастьер вздрогнул от того, как явственно перед его взором возникло изображение т’анга, тянущего к нему свои отвратительные тоненькие бессильные лапки с клешнями, и пахнуло зловонием из клоаки… И вдруг короля захлестнула волна счастья и боли… И все это моментально закончилось.
– То, что я тебе сейчас показал – последнее, что видел твой отец.
Лабастьера передернуло, он с трудом отходил от испытанного. «Да-а, ну и родственничек у меня объявился», – подумал он, переводя дыхание.
– Не сердись, я же сказал, я больше не буду, – заверил думатель виновато. – И я научу тебя, как от меня «отключаться».
– Чтобы поверить во все это, я должен увидеть тебя собственными глазами, – заявил король мысленно.
– Вообще-то, ты уже поверил. Но почему бы и нет? Это можно устроить, племянничек. Я коротаю свою несчастную жизнь в космическом корабле, который вы называете Золотым Замком. В отсеке для личинок колонистов.
– Ерунда! В Золотой Замок нет входа.
– Есть. Под землей. О нем знает только церемониймейстер. Этот идиот меня и кормит. Между прочим, не слишком-то сытно…
– Еще вопрос, – не обратив на жалобу внимания, продолжил мысленное общение Лабастьер Шестой. – Зачем была придумана вся эта сложная система с передачей сережки? Ведь именно из-за нее возникло столько неудобств.
– Для того, чтобы ты, например, вырос нормальной бабочкой. Если бы не было этой сережки, сознания всех Лабастьеров были бы переплетены всегда, мы превратились бы в совсем другое существо. Так уже случилось на Земле, откуда мы все сюда прибыли. И это привело к полной ее деградации. Бескрылые, создавая нас, воплотили две главные мечты своей расы: способность летать и способность читать мысли. Последнее чуть было нас не погубило. Если хочешь, я сейчас расскажу тебе все это…
– Нет, нет, – перебил думателя Лабастьер, для усиления своей воли воспользовавшись голосом. – У меня уже и без этого голова пухнет. – Он замолчал и продолжил мысленно. – Ты обещал научить меня отключаться. Я хочу сделать это именно сейчас и продолжу общение с тобой лишь убедившись, что ты и правда есть.
– Так сразу отключиться не получится. Нужно долго тренироваться. Месяцы.
– Но я не хочу, чтобы ты всегда сидел в моей голове! – снова вслух вскричал король.
– Только скажи, и я исчезну сам до положенного срока. Что-что, а чувство времени у меня отличное. К тому же тогда ты быстрее убедишься в том, что я – не галлюцинация. С галлюцинацией нельзя договориться, чтобы она исчезла до назначенного времени, ведь так?
– С какой это стати ты такой сговорчивый?
– А кто тебя, дурака, знает? Я ведь совершенно беспомощное физически существо и теперь полностью нахожусь в твоей власти. Возьмешь да и прикончишь меня, чтобы меньше было проблем.
Лабастьер Шестой даже покраснел от негодования за то, что его заподозрили в таком вероломстве. Но сказать ничего не успел, так как думатель, уловив его чувства, немедленно сгладил свою бестактность:
– Виноват, виноват. Я же сообщал уже, что характер у меня отвратительный. Я не хотел тебя обидеть.
Почти успокоившись, Лабастьер Шестой продолжил:
– Но если ты, как ты говоришь, «отключишься», ты ведь все равно будешь смотреть моими глазами, слушать моими ушами, копаться в моих мыслях; а я не хочу этого.
– Ох и зануда же ты, племянничек… Знал бы ты только, как это противно, лежать бревном, не чувствуя ничего, кроме запахов и вкуса еды, когда, к тому же, и то и другое довольно однообразно… Но я понимаю тебя. Ко всему, что ты сегодня узнал, привыкнуть трудно. Надо дать тебе отдохнуть. Открою тебе секрет: мое присутствие в твоем сознании не проходит для тебя даром. С непривычки ты чувствуешь его как некую подавленность, беспричинную усталость. К этому чувству легко притерпеться и не замечать его, если только захтеть. Но сейчас, когда ты обо всем узнал, ты сразу почувствуешь, когда я уйду из твоего сознания, и почувствуешь, когда я вернусь.
– Точно?
– Сейчас ты убедишься в этом. Только скажи, когда мне можно будет вернуться?
– Завтра в полночь.
– О-о, почти сутки! – даже мысленно это восклицание воспринималось, как стон. – Ладно. Что мне толку ныть? Все равно ты никогда не поймешь, как это жестоко… До встречи.
И в тот же миг Лабастьер Шестой ощутил такое облегчение, такую эйфорию, какой он еще никогда не испытывал. Словно с каждой клеточки его тела убрали постылый груз, словно из его ушей вынули флуоновые пробки, а с глаз спала невидимая пелена, лишавшая мир красок. Ничего, вроде бы, не изменилось, но в то же время, изменилось все. К нему вернулась радость жизни, которую он потерял, сам не заметив, когда. Хотя теперь-то он знал, когда: в тот миг, когда снял с уха волшебную серьгу.
– Прекрасно! – вскричал Лабастьер. – Как мне хорошо! Эй, ты! Ты меня слышишь?!
Но думатель, конечно же, не отозвался.
Лабастьер Шестой вскочил с кресла… И остолбенел, встретившись взглядом со стоявшей на пороге библиотеки Мариэль, которую он до сих пор не замечал. Глаза ее были полны тревоги.
– Что с вами, Ваше Величество?! – спросила она чужим голосом. – С кем вы разговариваете тут?.. – кроме беспокойства, в голосе ее звучали нотки жалости и даже презрения.
«Ну еще бы! – моментально оправдал ее для себя король. – Ведь с момента превращения принца в бабочку, я вел себя как форменный негодяй! Я совсем не любил ее, а все тяготы по воспитанию сына взвалил на ее плечи. А потом еще малодушно удрал в лес охотиться на ската, затем еще более малодушно вернувшись…»
– Милая, – шагнул он к ней, раскрывая объятия, – милая, как же я люблю тебя!
Она отшатнулась, но он поймал ее и прижал к себе.
– Прости меня за все те неприятности, которые я доставил тебе. Когда-нибудь я все объясню. Теперь я снова тот, кого ты любила… Отныне наша жизнь пойдет совсем по-другому…
Она перестала сопротивляться, только внимательно вгляделась в его глаза. И неизвестно, чего в ее взгляде было больше – радости или испуга.
Ночь пролетела в любви.
Проснувшись далеко за полдень, Лабастьер Шестой немедленно вызвал к себе церемониймейстера.
– Это правда, мой дорогой Жайер, что в Золотой Замок есть вход из-под земли?
– Правда, Ваше Величество, – подтвердил тот, и при этом ни один мускул не дрогнул на его изборожденном морщинами лице.
– Почему же ты не сказал мне об этом раньше?
– Вы не спрашивали меня об этом, Ваше Величество, – все так же невозмутимо отозвался старый махаон.
– А ты не считаешь, что я должен знать все, что происходит в моем королевстве? Тем более, когда речь идет о главной реликвии нашего народа!
– Это не моя тайна, Ваше Величество, и никто не давал мне полномочий раскрывать ее.
– И ты больше ничего не хочешь мне сказать?
Слегка помешкав, Жайер отозвался:
– Нет, Ваше Величество. Ничего.
– Так, так… А ты, случайно, никого там не подкармливаешь?
Церемониймейстер опустил глаза:
– Да, Ваше Величество.
– Ах, негодяй! – вскричал король, вскакивая с кресла. – Да как ты посмел скрывать от меня, что жив мой родственник, мой родной дядя, которого я всегда считал погибшим?!
– Жив?! – под натиском несправедливых обвинений извечная сдержанность махаона неожиданно отступила, и лицо его исказила гримаса гнева и боли. – Вы называете это жизнью?! Горемычное уродливое существо, которое и умеет-то только, что поглощать пищу, испражняться и испускать зловоние, вы называете своим родственником, своим любимым дядей?! О его существовании не знает даже ваша матушка, о нем не знал и ваш отец… Потому что знание это лишило бы их жизнь радости, как отравило оно мою жизнь. Этот уродец – проклятие и позор королевской семьи, и я уверен, всем, в том числе и ему самому, было бы только лучше, если бы мы умертвили его, как делают все прочие бабочки, когда в семье случается эта редчайшая врожденная патология.
– Почему же вы не сделали этого? – спросил Лабастьер Шестой, холодея при мысли, сколько на Безмятежной погублено несчастных душ и уже догадавшись, что Жайер не знает о телепатических способностях думателя и о том, что тот вполне разумен.
– Так решил ваш несчастный прадед Лабастьер Мудрый, при дворе которого начал свою службу мой предшественник, – объяснил церемониймейстер. – И не мне обсуждать это решение. Мое дело исполнять его. На меня возложено заботиться об этом существе… И я посвятил этому, поверьте, отнюдь не радостному занятию, всю свою жизнь. Я и не женился, лишь боясь того, что отвратительная тайна королевского рода станет известна тем, кого я к себе приближу. Я все ждал, когда же эта тварь издохнет сама, но она оказалась на редкость живучей. Она пережила и вашего деда, и вашего отца, и я не удивлюсь, если она переживет и вас.
– Прости меня, Жайер, – успокоившись, поднялся с кресла полный раскаяния король и, вопреки этикету, подал церемониймейстеру руку. – Я не хотел тебя обидеть. Благодарю тебя за верную службу и обещаю тебе самую высокую награду, которую ты только пожелаешь. Хотя и понимаю, что нет награды, способной возместить тебе все, чего ты лишился ради нас… А сейчас я хочу, чтобы ты проводил меня к нему.
Когда в сопровождении церемониймейстера король спускался в дворцовые кладовые, куда он и Лаан так любили лазать в юности на поиски лакомств, он думал о том, действительно ли уничтожение неспособных к дальнейшему развитию куколок является убийством в полном смысле этого слова. Скорее всего, он все-таки поторопился ужаснуться этому факту.
Ведь в отличие от думателя королевской крови, эти куколки не имеют телепатической связи с миром, они не имеют об этом мире никакого представления, их разум спит и не развивается. И, наверное, действительно, смерть только облегчает участь этих горемычных бессознательных тел.
С другой стороны, возможно, что все это вовсе и не так. Возможно, тех крох знаний, которые достаются куколке-переростку путем обоняния и осязания, достаточно для того, чтобы выстроить в мозгу под хитиновым панцирем некий самодостаточный мир…
Наверное, можно попытаться общаться с ним и какими-либо другими, нетелепатическими, способами. Пытался ли кто-либо когда-либо достучаться до этого разума, прежде чем принять решение об его уничтожении? Действительно ли выяснилось, что куколки-переростки не более, чем бессмысленные тела-инвалиды, или же бабочки в этом вопросе просто пошли по пути наименьшего сопротивления?
Но додумать он не успел. Они прошли кладовые насквозь и уткнулись в тупик. Как ни напрягал король свое ночное зрение, он не смог заметить тут ничего такого, что выдавало бы потайной вход. Однако Жайен, протянув руку, нажал на один из камней стены, и тот провалился внутрь. Церемониймейстер толкнул стену, и в ней со скрипом открылся небольшой дверной проем.
Они ступили во тьму. Но стоило Жайену дверь прикрыть, как помещение, куда они попали, осветилось ровным неярким светом. Это была совсем маленькая комнатка с белыми светящимися стенами, овально перетекающими в пол и потолок. А на стене, противоположной двери, в которую они вошли, имелся матово поблескивающий серебристый круг с сиреневым пятном в форме пятерни бабочки посередине.
– Раньше этот замок подчинялся только отпрыскам королевской крови, – торжественно произнес церемониймейстер. – Но Лабастьер Второй, Мудрый сделал так, что он стал подчиняться моему предшественнику, а Лабастьер Третий сделал его доступным вашему покорному слуге. Положите сюда ладонь, Ваше Величество.
Лабастьер Шестой послушно совместил пальцы руки с рисунком, и стена внезапно лопнула, оказавшись тоненькой перепонкой. Жайен указал рукой на образовавшееся отверстие, и король с благоговейным содроганием шагнул вперед. Церемониймейстер последовал за ним.
Лабастьер услышал за спиной легкий чмокающий звук и обернулся. Загадочная, поражающая воображение хитроумностью ее создателей перепонка двери уже затянулась снова. Но это не вызвало паники в душе короля: посередине серебристой поверхности вновь появилось сиреневое пятно замка, и было ясно, что уйти отсюда не составит труда.
Они прошли по трубе коридора с такими же белыми флюоресцирующими стенами, что и в начале, и добрались до его конца. Тут перед ними открылись раздвижные двери, и они оказались в небольшой кабинке с рядом сиреневых пятен-замков. Все тут выглядело столь нарочито искусственным, что вызывало у Лабастьера самые неприязненные ассоциации. Создавалось впечатление, что бабочкам, изготовившим все это, доставляло какое-то извращенное удовольствие как можно большее отдаление от природных форм и красок.
– Мне кажется, создатели всего этого были довольно неприятными существами, – заметил король. И добавил, имея в виду бесспорно неимоверную сложность спрятанного от глаз, но бесперебойно функционирующего оборудования Золотого Замка. – А если руководствоваться законами Лабастьера Второго, то наши предки были еще и страшными преступниками.
– Скорее всего, так оно и было, – согласился Жайен. – Потому-то ваш прадед и его возлюбленная жена Наан и покинули Землю с тысячами личинок колонистов на борту. Мне никогда не нужно было доказывать, что это не легенда, а истинная правда. – Он указал рукой на одно из пятен: – Положите руку сюда, Ваше Величество. Думаю, вас послушаются и остальные замки, я же могу пользоваться только этим.
Король послушно приложил ладонь, кабинка вздрогнула, и по изменению веса, а затем и по последующей нагрузке, Лабастьер определил, что она быстро опустилась вниз.
Дверцы отворились.
Грузовой отсек космического корабля выглядел еще более отталкивающе. Если верить в то, что когда-то тут покоились куколки колонистов, то нетрудно было понять, что лежали они не менее, чем по сотне в каждой прозрачной ячейке, на которые было разделено все это обширное помещение. Ячейки десятками громоздились одна на другой и ровными рядами стеллажей уходили вглубь помещения.
Жайен повел короля вдоль одной из стеклянных стен. Лабастьер Шестой не успел внимательно рассмотреть окружавший его интерьер, да и не стремился к тому. Зато усиливающийся с каждым шагом резкий незнакомый запах заставил его дышать ртом, а очень скоро, остановившись как вкопанный, он уставился на существо, к которому церемониймейстер подвел его.
Без сомнения это был тот, кто называл себя «думателем». Как ни был Лабастьер готов к необычному зрелищу, но когда он увидел думателя воочию, он, почувствовав приступ тошноты, был вынужден прислониться к гладкой прозрачной поверхности стены. Дурноту частично вызывал и запах, достигший тут максимальной концентрации; но все-таки самым тошнотворным был сам вид этой горемычной твари.
Омерзительным было сходство думателя с куколкой, то есть с ребенком – существом, вид которого обычно вызывает в душе бабочки нежность. Но эта «куколка» была по меньшей мере раза в два крупнее нормальной и имела недоразвитое, безглазое и безухое подобие лица: четко был обозначен поросший шелковистой щетиной морщинистый лоб, имелась некая ротообразная впадина, а по бокам вместо ушей красовались полуприкрытые хитиновыми пластинами щели, напоминающие жабры волосатого угря.
Того, что Лабастьер увидел, было ему вполне достаточно, чтобы убедиться в правдивости сегодняшнего ночного кошмара. Он хотел было сказать Жайену, что вполне удовлетворен и готов возвращаться, когда внезапно в «лице» думателя произошло какое-то изменение.
– Что это с ним?! – спросил Лабастьер, не узнавая собственного голоса.
– Просит есть, – объяснил церемониймейстер. – Учуял мой запах, вот и шевелит жвалами.
В этот миг думатель всем телом еле заметно придвинулся к посетившим его гостям.
– Так покормите же его! – вскрикнул король, непроизвольно отступая.
– Не время, – покачал головой Жайен, и Лабастьеру в его голосе послышались нотки злорадства. – Я кормлю его по строго установленной вашим прадедом инструкции. Возможно, Ваше Величество, это одна из причин его завидного долголетия. А жрать он просит в любое время дня и ночи, когда бы я тут не появился. Через два часа я принесу сюда и разложу перед ним весь его дневной рацион, поделив его на четыре порции. И весь день, ориентируясь по запаху и орудуя брюшными сегментами, он будет переползать от одной до другой кучи, пожирая их и испражняясь…
– Хорошо, хорошо, – оборвал король его откровения. – Поступайте, как считаете нужным. И давайте-ка пойдем отсюда. Я увидел все, что хотел увидеть.
– И у вас не будет никаких распоряжений? – Жайен посмотрел на короля таким тяжелым взглядом белесых старческих махаонских глаз, будто ждал, что тот прикажет немедленно думателя прикончить.
– Нет, нет, никаких, – поспешно заверил его король. – Пусть все остается как прежде. И пусть тайна королевской семьи остается тайной. Когда-нибудь я открою вам, сколь неоценимую услугу вы оказываете нам, ухаживая за этим несчастным… Да пойдемте же отсюда поскорее, пока мы насквозь не пропитались этой вонью.
13
Грянул гром шально,
Начал дело гроз.
Заглянул в окно,
Капнул в гнезда ос.
Плачет рыба, но
Не увидишь слез.
«Книга стабильности» махаон, т. III, песнь XXI; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Мариэль уже уснула, а Лабастьер Шестой, лежа в гамаке рядом с ней, ждал. И ровно в полночь, одновременно с тем, как он почувствовал характерное депрессивное давление, он услышал в своей голове беззвучный голос думателя:
– Ну и как я выгляжу?
Отозваться король не успел. Видно, покопавшись в его голове, думатель и сам нашел ответ на свой вопрос:
– Да-а, не очень-то я тебе понравился…
Лабастьер Шестой от этих слов испытал странную смесь стыда и злорадного удовлетворения. В конце концов, не он напрошенным гостем вломился в чужое сознание…
– Вот что, «дядюшка», – уже привычно мысленно отозвался он, – зачем тебе нужен я, я понял: я – твои глаза и уши. А вот зачем мне ты, этого я пока что не уловил.
– Я – твоя вторая голова. Я знаю столько, сколько не знают все жители Безмятежной вместе взятые!
– А зачем мне все эти знания? Я – законопослушный король, и избегать лишних знаний – мой священный долг, раз уж я требую этого от своих подданных.
– Вообще-то, такая позиция для бабочек противоестественна, как она была противоестественна и для их предков и создателей – бескрылых…
– Ты можешь мне их показать?
– Вот видишь, ты все-таки любопытен! К сожалению, показать тебе их я смогу вряд ли. Возможности моей памяти огромны, но не безграничны. Очень многое из того, что я знал, стерлось и истлело в ней. Особенно это касается древнейших знаний, которые когда-то давным-давно на Земле информационная машина бескрылых передала думателю Лабастьеру, который даже не был нашим родственником. Во всяком случае, за годы моего вынужденного затворничества многие зрительные образы стали расплывчатыми и неконкретными и сохранились в моей памяти лишь в форме фактических знаний… Мне известно, что бескрылые были почти точно такими же, как вы, только, само-собой, без крыльев и во много раз крупнее. В этом смысле, показать тебе бескрылого не составило бы мне труда, но ведь тебя интересует не созданная моим воображением модель, а нечто исконное… Я многое могу РАССКАЗАТЬ о них, но ты-то хочешь, чтобы я ПОКАЗАЛ тебе их мир…
– Конечно.
– Подожди, я сосредоточусь.
В тот же миг перед внутренним взором Лабастьера Шестого пронеслось неясное видение огромного поселения. Конечно же, это был город – наверное, именно такой, создание которых заповедал Лабастьер Второй. Все в нем гремело, мчалось и бушевало. Все в нем было громоздко, тесно и искусственно. Все в нем несло угрозу. Какие-то неказистые существа сновали по его поверхности, меж чудовищных громад жилищ, туда и сюда – и пешим образом, и в каких-то приспособлениях. В небе на гигантских скоростях то и дело мелькали разнообразные механизмы странных обтекаемых форм…
Словно кошмарный сон, видение это, так и не конкретизировавшись, моментально растаяло.
– Вот и все, что я смог вспомнить.
– Не густо. Но достаточно, чтобы испытать омерзение. Мир, в котором живем мы, гармоничнее и естественнее…
– Ты просто привык к нему. Но чтобы он появился, бабочкам пришлось пройти огромный путь, и тот мир, в котором они жили на Земле, был немногим проще мира бескрылых, а может быть, и сложнее. Это дело вкуса: по мне так и тот был хорош, ведь он был просто нашпигован информацией…
– Ты можешь показать мне Наан, возлюбленную жену Лабастьера Второго? – перебил думателя король.
– Без труда. И такой, какой я застал ее при жизни, и такой, какой она была, когда меня еще не было на свете.
…Пожилая самка махаон возлежит в гамаке. (На территории того самого придворцового садика, – узнал король, – где недавно гусеница принца Лабастьера Седьмого прятала свой кокон.) Ее загорелое испещренное морщинами лицо имеет волевое, но умиротворенное выражение.
«Мы неплохо поработали с тобой, о возлюбленный муж мой, Внук Бога, умеющий быть везде, – произносит она, чуть заметно улыбаясь. – Мне кажется, наш мир это как раз тот мир, который хотели построить твои родители Ливьен и Рамбай».
«Забавно слышать от тебя, Дипт-Наан, ритуальное обращение невесты императора, – вздрогнув, услышал Лабастьер Шестой голос, как ему показалось, свой собственный. – А помнишь, когда-то оно было ненавистно тебе?»
«Потому что этот титул ты заслужил только сейчас, а там, на Земле, ты был не более чем самозванцем» – откликнулась самка и рассмеялась. И надтреснутый смех самца вторил ей.
– А вот такой она была, – «услышал» король мысленную фразу думателя, – это первое воспоминание о своей избраннице Лабастьера Первого.
И в тот же миг видение изменилось. И король увидел самку махаон, стоящую в строю таких же совсем юных самок на фоне фантастических зеленых растений. Он даже почувствовал приторный, но приятный запах, исходящий от девушек. Их одежды сверкали великолепием, а крылья неестественно переливались на солнце. Но лицо самки, на которую он смотрел, было хмурым и немного испуганным…
На миг одно видение уступило место другому. Он увидел эту же девушку обнаженной, со смехом плещущейся в воде, и прохладные брызги, взметающиеся из-под ее ладоней, освежают кожу его лица…
Но вот он снова перед строем очаровательных девушек. Угловым зрением он видит край какого-то вычурного строения, а сбоку от себя – одетого в лиловую набедренную повязку самца, судя по расцветке крыльев, неизвестной ему расы. Торс самца покрыт золотистой пыльцой, а в руке он держит странное оружие.
Но внимание Лабастьера приковано к неприветливому лицу юной самки. И он увидел собственную руку, указывающую на нее. И услышал свой голос:
«Я беру эту»…
Видение растаяло.
– Кто такие Ливьен и Рамбай? – переведя дыхание, спросил король думателя.
– Это отец и мать нашего прародителя Лабастьера Первого.
В сознании Лабастьера возник мгновенный зрительный образ. Полуголый мускулистый самец-маака обнимает за плечи стройную, подтянутую самку, одетую в странную аскетичную, по всей видимости, военную, форму. В руках у самки незнакомый Лабастьеру предмет, но это явно – оружие, и явно – мощное. Пара эта смотрит прямо ему в глаза, словно заглядывая в душу, и кажется, эти бабочки знают о нем все, и конечно же, они любят его…
– Ливьен – «Первобабочка-мать»? – догадался король, припомнив «Книгу стабильности» махаон.
– Э-э… – замешкался думатель. – Нет. Все-таки нет. Легенда о Первобабочке появилась значительно раньше, и у махаон… Зато в какой-то степени, в чисто биологическом смысле, Ливьен и Рамбай – и твои, и мои родители. Ведь главная тайна королевского рода состоит в том, что Лабастьеры неспособны оплодотворить самку.
– Ерунда! – не удержавшись, воскликнул король вслух, но тут же, покосившись на спящую Мариэль, продолжил мысленно: – Как же, по-твоему, на свет появился я?! А мой сын?! Нашел бесплодных!
– Я имел в виду совсем не это… Но объяснить тебе все это словами будет слишком трудно. И каждый ответ потянет за собой еще сотню вопросов. Но если хочешь, если ты сможешь довериться мне, я смогу за несколько сеансов передать тебе большую часть своих знаний.
– Вообще-то, я не горю таким желанием, – отозвался король, тут же припомнив слова Суолии о том, что случилось с его дедом, королем Лабастьером Третьим, Созидателем. Он стал мудрым и предусмотрительным, но он перестал любить свою жену Биатэ…
– Я понимаю твое опасение, – отозвался думатель. – Но такой результат совсем не обязателен. Знания, которые я передам тебе, будут касаться только истории нашего мира и нашего рода. Пойми, я уже стар, и жить мне осталось не долго. Хоть я и живуч, но отнюдь не вечен. Может случится, что рано или поздно ты все-таки захочешь узнать все это, но когда я умру, не будет на этом свете больше никого, кто смог бы тебе помочь. А твой сын и вовсе будет лишен такой возможности.
– Мне нужно подумать, – ответил король, почувствовав внезапно глубокую усталость.
– И есть кое-что еще… – продолжал думатель. – Ты любишь мир Безмятежной, и ты боишься потерять эту любовь. Но ты можешь потерять и сам этот мир. Только я знаю, какая опасность ему угрожает. Если бы это было не так, зачем бы я настаивал? Мне-то от этого – не горячо, не холодно…
– Мне нужно подумать, – повторил король. – А сейчас, пожалуйста, оставь меня в покое. Я еще не привык к тебе. Я утомился. Мне скверно.
– Когда я смогу вернуться?
– Завтра, в это же время.
– Хорошо. И пожалуйста, передай этому олуху, Жайеру, что я могу есть все, что едят бабочки. Все без исключения. И чем разнообразнее будет рацион, тем лучше…
Миг! И чувство неизъяснимого облегчения доподлинно подтвердило королю тот факт, что думатель покинул его сознание.
Сладко потянувшись, Лабастьер Шестой перевернулся на бок и приобнял Мариэль одной рукой, ощутив теплую упругость ее тела. Она шевельнулась и прижалась к нему плотнее.
«Ни за что, – подумал Лабастьер, – ни за что я не соглашусь получить знания, которые могут сделать меня бесчувственным. Так я ему завтра и скажу…»
Но все утро следующего дня короля преследовали загадочные слова думателя о смертельной опасности, которая якобы грозит Безмятежной. И ведь до сей поры тот не давал ему повода к недоверию.
Наблюдая за тем, как в зале боевых искусств облаченный в просторный белый комбинезон и защитную сетчатую маску репетитор натаскивает одетого точно также принца мастерству фехтования, он заранее не мог отделаться от неотступного чувства вины за то, что собирается лишить сына свободы выбора. Пусть знания, предлагаемые думателем, ему самому и не нужны, но где гарантия того, что, переступив порог зрелости, тот рассудил бы так же? А его внук? Правнук?..
Думатель умрет, и тогда принятое сегодня решение станет необратимым…
А принц, положительно, делает успехи. Шпага – оружие не королевское, но владеть ею король должен в совершенстве. Лабастьер Шестой невольно залюбовался тем, как сын, проведя ложный выпад, выбил шпагу из рук опытного вояки и проворно приставил к его горлу клинок.
Хотя… Если верить думателю, то он любуется сейчас на собственное отражение… А если так, то, повзрослев, принц в подобной ситуации принял бы то же решение, что и он.
Король поймал на себе взгляд Лабастьера Седьмого, очевидно ожидавшего одобрения с его стороны, и несколько раз хлопнул в ладоши:
– Браво, Ваше Высочество.
Просияв, юноша опустил шпагу и поклонился в ответ.
– Подойди ко мне, сынок, – позвал король.
Вкладывая шпагу в ножны, принц приблизился.
– Представь, – медленно подбирая слова для примера, предложил ему отец, – ты – король. Гонцы сообщили тебе, что в отдаленных лесах Безмятежной завелся крылатый паук Рагга, который поедает твоих мирных подданных. Ты отправился бы сразиться с ним?
Принц улыбнулся:
– Конечно, Ваше Величество. Хотя я бы и знал заранее, что это досужий вымысел. Паук Рагга – выдумка вздорных самок.
– Так чего же ради ты пустишься в этот путь, только выставляя себя посмешищем?
Нахмурившись, юноша задумчиво помолчал, а затем ответил с чуть заметной обидой в голосе:
– Вы сомневаетесь в моей преданности долгу, отец? Напрасно. Несмотря на риск быть осмеянным, я посчитал бы своей обязанностью отправиться туда. Таково наше предназначение: брать на себя ответственность за судьбы наших подданных, каких бы жертв нам это ни стоило. Королю не пристало бояться ни насмешек, ни чего-либо еще. Так учит меня мой репетитор по этикету и второй отец Дент-Ракши.
– Что ж, так тому и быть, – пробормотал Лабастьер Шестой так тихо, что услышать эти слова мог только он сам. Затем вновь обратился к сыну:
– Продолжай урок. У тебя хорошие учителя.
До середины дня Лабастьер пребывал в тягостном томлении. Решение было почти принято, но чем конкретно это грозит ему, он не знал. Однако, сам того не желая, он принялся мысленно прощаться со всеми и всем окружающим.
В середине дня он предложил Мариэль прогуляться на сороконогах в лес, ощущая при этом небывалый прилив нежности к ней. Она с радостью согласилась, и это была одна из их самых прекрасных прогулок.
На Безмятежной наступала короткая теплая осень, когда в большинстве своем фиолетовые, изредка же – бирюзовые, растения планеты становятся синими и голубыми, а листья некоторых из них украшаются яркой зеленой каймой и выглядят так, словно облачились в карнавальный наряд…
Насквозь пропитавшись пряными запахами леса, к вечеру супружеская чета отправилась в обратный путь, и каждый из двоих был полон любовью. Ибо гласит пословица: «Ракочервь и любовь: чем больше оторвешь, тем больше вырастет».
Усталость была приятной, но столь сильной, что Лабастьер уснул до появления думателя в его голове. Лишь утром, проснувшись возле спящей еще жены и почувствовав себя разбитым, он сразу заподозрил, что находится под воздействием «дядюшки». И действительно, тут же он услышал привычный уже мысленный голос:
– Как спалось?
– Ты не разбудил меня потому, что не захотел меня беспокоить, или потому, что в принципе не способен разбудить меня изнутри?
– Я-то не способен? Еще как способен. Я ведь могу внедриться в твои сновидения и такое тебе показать, что ты не то что проснешься, а еще и гамак обмочишь.
– Спасибо на добром слове. Однако снилось мне что-то приятное…
– Это я показывал тебе «Праздник соития» земного племени ураний – расы, которой нет на Безмятежной. Это воспоминание нашего прародителя Лабастьера Первого. Но несмотря на древность этой информации, я способен воспроизводить ее довольно отчетливо…
– Верно, верно! – встрепенулся Лабастьер. – Разноцветный костер, танец девственниц… Помнится, во сне я был вождем этого гордого и красивого племени. Но что-то было не так… Да! Мои родители! Те самые Рамбай и Ливьен, которых ты недавно мне показывал. Они были очень недовольны чем-то.
– Еще бы. Ведь они понимали, что племя погибнет…
– Да, в красоте этого праздника было что-то погребальное… Ты объяснишь мне, в чем там было дело?
– Пожалуйста. Но это – лишь маленькая частичка тех знаний, которые я хочу передать тебе… Так что ты решил?
– Ты и сам прекрасно знаешь, что я решил.
– И когда мы приступим?
– Дай мне хотя бы еще один день пожить простой жизнью простого короля Безмятежной. Придержи свою страшную тайну при себе…
– Хоть день, хоть неделю, хоть месяц… Мне все равно. Мне слишком мало осталось жить, чтобы я еще чего-то боялся. Обстоятельства сложились так, что я держал эту тайну при себе годы, порою впадая в отчаяние и уже не надеясь на контакт с миром… И ничего страшного с Безмятежной за это время не произошло. Возможно, беды не случится еще столько же, а может быть, она не приключится вообще… Но в то же время, каждая минута может оказаться последней.
– Один день! – упрямо повторил король. – Я же сказал, я решился. Все говорит за то, что мои предки совершали подобный шаг, и я не вижу причин быть исключением. Но мне нужен один-единственный СЕГОДНЯШНИЙ день!
Он и сам не смог бы объяснить, почему он так упорно отстаивает этот незначительный срок. Скорее всего потому, что предыдущий день был так прекрасен…
Некоторое время длилась пауза. Наконец мысленный голос думателя отозвался:
– Чтобы процесс передачи информации был максимально эффективен, между нами должно царить полное взаимодоверие, и тебе не должно казаться, что в этом деле содержится хотя бы намек на насилие. Поэтому я покидаю тебя. А приду – опять в полночь. Только не усни.
14
Безумствует гроза, сияют зори,
Иль звезды тишью украшают ночь,
Заметь, всегда есть то, что на просторе
Свой путь найти готово нам помочь.
А в гнездах каменных во взорах страх и горе,
И всяк, кто встречен, тщится скрыться прочь.
«Книга стабильности» махаон, т. V, песнь XXI; дворцовая библиотека короля Безмятежной (доступ ограничен).
Однако, «перед смертью не надышишься». День, за который он так упорно торговался с думателем, не принес Лабастьеру никаких радостей. Словно их прощальный запас был исчерпан вчера.
Сначала он рассмотрел выполненный министром юриспруденции проект приказа о введении на Безмятежной смертной казни дворянам за измену королевской присяге. Но не подписал его, чем министра крайне разочаровал.
Потом он принял Ракши, и пришлось заниматься уже несколько раз откладываемым им вопросом о легализации некоторых видов оружия, коими Тилия намеревалась оснастить королевский отряд. Проспорив около часа, пришли к обоюдному решению, немного повременить…
Затем явился Лаан. Лабастьер несказанно обрадовался и предложил другу провести часок за сосудом напитка бескрылых. Но тот вел себя как-то странно и затеял туманный разговор – сперва об успехах принца Лабастьера Седьмого, а потом – о неких долгах и обязанностях…
Лабастьер тщетно пытался вникнуть в суть его слов, но тот бродил вокруг да около… Наконец, король, догадавшись, на что Лаан намекает, заявил ему, что если тот желает спать с Мариэль, то к ней с этим и следует обращаться, и скрепя сердце, добавил, что та, вроде бы, отказывать не собирается.
Лаан внезапно вспылил и в самых повышенных тонах ответил, что, мол, пришел он вовсе не за тем, а чтобы напомнить королю о его долге перед народом. На Безмятежной царит хаос и беспорядок, в чем они лично убедились во время недавней кратковременной инспекции, король же, вкушая радости семейной жизни, проводит дни напролет в неге и безделье, и даже не пытается преодолеть охватившую его позорную болезнь боязливости…
Лабастьер не нашелся, что ответить ему. Но тот и не стал дожидаться, а гордо удалился сразу, как только закончил свою тираду.
И тут же появилась Мариэль. Выглядела она разгневанной, чему Лабастьер даже не удивился. Такой сегодня день. Причина ее дурного расположения духа выяснилась сразу. Она сообщила, что невольно слышала разговор Лабастьера с Лааном и возмущена той пошловатой легкостью, с которой он сообщил махаону об их возможной близости. Она предложила Лабастьеру хорошенько подумать о своем поведении и о ее положении в королевской семье в то время, как она с группой придворных отправляется показывать принцу красоты лесной природы…