Убить Бенду Жаков Лев

Глава семнадцатая

Поперек широкого крыльца церкви, в тени раскрытых ворот, на мятом одеяле лежит Юлий. Его одежда превратилась в лохмотья, осела на тощем теле пыльными клочьями. Священник поднимает тряпку, закрывающую нижнюю половину тела нищего, и Бенда замечает, что до середины бедра ноги Юлия почернели, опухли, покрыты кровавыми подтеками.

– Видишь? – шепчет священник. – Его нашли, когда разбирали завал. Ранним утром рухнула одна из башен тюрьмы, он оказался под нею. Корпус почти не пострадал, а ноги придавило крепко. Он кричал, звал, но пока убирали камни...

Бенда кивает.

Услышав голос, юноша открывает слезящиеся глаза.

– Святой отец, – бормочет он. – Я видел сон...

Нищий замечает вторую фигуру. Он приподнимается на локте, всматриваясь в Бенду. Сзади падают лучи полуденного солнце, поэтому поначалу Юлий видит только черный силуэт, окруженный яркой полосой света. Щурясь, он всматривается – и вскрикивает:

– Бенда! – И тянет к силуэту дрожащие пальцы. – Неужели я в раю?

– Рано еще, сын мой, – говорит священник, отводя руку калеки. – Бенда посмотрит тебя.

– Я убил Бенду, а он мог меня вылечить... – всхлипывая, шепчет Юлий, но тут же с силой хватает Бенду за рукав и ревет: – Вылечи меня, пожалуйста! Верни мне мои ноги! Верни ноги! У меня были такие прекрасные крепкие ноги, и я мог бегать хоть целый день!

Бенда мягко высвобождается:

– Зачем они тебе? Ты не хочешь ни бегать, ни ходить, тебе нравится валяться на одном месте. Так лежи. Ты кричал, что лучше б умер, – пожалуйста, ты скоро уже умрешь таким же калекой, как тогда. Ты мечтал вернуть то время – вот оно. Почему ты не рад? Наслаждайся!

Священник неодобрительно качает головой, но молчит. Юлий плачет:

– Я буду ходить, буду бегать! – Он размазывает слезы по грязному лицу. – Только спаси меня!

Бенда сосредоточенно кусает губы. Наконец произносит медленно:

– Вероятно, мне удастся вылечить твои ноги...

Нищий хватает руку Бенды и пытается поцеловать, но Бенда успевает вырвать ее. Вытирая ладонь о штаны, говорит сердито:

– Еще не все. Вылечить их совершенно я не смогу, они уже почти умерли. Тех крох жизни, что в них теплится, не хватит, чтобы полностью вернуть им силы. Я хочу, чтобы ты подумал. После лечения ноги твои будут слабые, каждый шаг станет причинять тебе боль. Но ты должен будешь ходить, и ходить много. Тогда через некоторое время ноги наберутся сил и восстановятся целиком. Если же ты не будешь двигаться, превозмогая боль, то навсегда останешься калекой, и я больше ничем не смогу тебе помочь. Если не хочешь жить безногим, но и терпеть муки для своих ног не желаешь, лучше не проси лечения и умри с миром.

– Спаси меня! – воет Юлий, колотясь затылком о каменные плиты.

– Это просьба не ко мне. – Бенда отворачивается. – Тут есть посредник между тобой и Богом, спасение в его власти.

Нищий хватает Бенду за штанину, тянет к себе:

– Я буду ходить! Пусть земля хоть горит у меня под ногами, я все равно буду ходить! Только не дай мне умереть!

– Но ты меня понял? – допытывается Бенда.

– Да, да, я все понял! – Юлий ревет, как младенец, хватаясь за Бенду. По грязным щекам пролегли бороздки слез. – Не уходи, чудотворец! Спаси меня!

– Пожалей беднягу, – говорит и священник.

– Но если он... – Бенда машет рукой. – Не знаю, кому нужна эта милость, но пусть будет так.

Юлий притих и уставился на Бенду. Кругом уже собрались зеваки из прохожих. Они тычут пальцами: от Бенды расходится белое сияние. Слышатся испуганные и удивленные возгласы. Юлий начинает преображаться. Чернота исчезает, отек словно испаряется, кожа становится здорового естественного цвета, разве чуть желтоватая. Ноги истончаются, уже видны под кожей кости коле ней, стопы, пальцы перестают торчать в разные стороны, они больше не похожи на набухшие жиром колбаски.

– Чудо! – кричат в толпе.

Юлий закрывает глаза, из-под бледных век текут слезы.

– Встань! – велит священник громко.

Юноша вздрагивает и смотрит на свои ноги. Они выглядят нормальными, только очень худыми.

– Можно?

Священник подает ему руку. Опираясь на нее, Юлий осторожно, не веря сам себе, поднимается, но почти тут же падает.

– Мне же больно! – Он умоляюще смотрит на Бенду.

Бенда отворачивается и, проталкиваясь сквозь толпу, быстро уходит.

Люди лезут друг на друга, чтобы увидеть исцеленного...

Тихо-тихо. Бенда поднимает голову, и тут же звуки утра обрушиваются в уши. Под потолком жужжит муха, за окном кричит торговец пирожками, глухой гомон доносится с рынка, там вовсю кипит жизнь. Бенда зевает. Давненько не приходилось просыпаться самостоятельно! Да еще в кровати, тем более в собственной.

Одевшись, несколько раз ополоснув лицо теплой водой из кувшина, что стоял в глиняном тазике на столе – Жанна позаботилась, – Бенда спускается. Из кухни тянет запахом свежевыпеченного хлеба. Девушка, подоткнув юбки, трет пол. Выскобленные столы как будто блестят, так заметна их чистота в легком сумраке зала. Ставни приоткрыты, под ними на полу кривые пятна солнечных лучей, над которыми кружатся редкие пылинки.

– Завтрак на столе. – Заслышав шаги, Жанна поднимает голову и кивает на стол у окна, где под льняным полотенцем прячутся миски.

Бенда благодарит. Позавтракав в задумчивости, направляется к дверям. Девушка загораживает Бенде дорогу:

– Прости, что говорю об этом, но все же, наверное, не стоит разбрасываться золотом. Мне не жалко денег, но люди – они не привыкли к внезапному богатству. Поверь, нищему мальчишке лучше дать медяк или мелкое серебро, и он уже будет счастлив. Очень прошу, будь осторожен.

Бенда, кивнув, выходит. Жанна смотрит вслед с огорчением, потому что, судя по виду Бенды, ее слова не были услышаны, и возвращается к мытью пола.

В дверь постучали.

– Да! – Жанна отерла пот со лба.

Чуть приоткрыв створку, в щель протиснулся старик в поношенном, местами порванном кафтане.

– Простите, Бенда, который вчера раздавал золото, тут живет? Я хотел бы попросить, если господина Бенду не затруднит, чтобы он дал мне от щедрот своих хотя бы на новый теплый плащ. А то на дрова денег не хватает, и уголь тоже не по карману бедному старику, так чтоб хоть по ночам было чем укрыть старые кости, которые и солнцем-то не прогреть...

Жанна вздохнула. Чего-то подобного она и ожидала.

– Бенды нет, недавно вышел, когда вернется – не сказал. Да вы проходите, садитесь, дедушка. Хотите поесть? Подождите, может, Бенда скоро будет.

– Ничего-ничего, я на улице дождусь. – Старик попятился, но девушка схватила его за руку:

– Что вы, садитесь!

– Нет-нет! – Старик вырвался. – Я по рынку пройдусь, а там и вечер. К ночи зайду – ничего?

Дверь за ним закрылась.

– Конечно, заходите, – вздохнула девушка, берясь за тряпку.

Бенды не было весь день. За это время, как показалось Жанне, в трактир заглянула половина города. Кое-кто оставался подождать, и к приходу Бенды зал оказался почти полон. Жанна успела сбегать в город, и теперь между посетителями суетилась чистенькая молоденькая девушка, а у плиты орудовала краснолицая стряпуха. Жанна разрывалась между залом, кухней и задним двором, где уже деловито сновали несколько куриц и в грязной соломе посреди загона нежилась толстая свинья.

Когда появляется Бенда, все встают, приветствуя хором. Бенда раскланивается, проходит к столу, садится и смотрит на присутствующих. За ним в дверь влезает толпа оборванных детей, но Жанна гонит их полотенцем:

– А ну, куда со своими грязными ногами, бегом через задний двор сразу на кухню!

– Мне бы вот... – К Бенде приближается старик, показывает свой драный кафтан. – Хоть бы на новый теплый плащ, а то на дрова денег нет, на уголь опять же, по ночам даже летом так холодно, так кости ломит...

Бенда дает старику два золотых, и тот, кланяясь и благодаря, уходит задом.

В зале оживились. К Бенде потянулись люди, каждый со своими немудреными проблемами и с просьбой денег. Последний ушел около полуночи.

Плиту давно погасили, служанка спит в клетушке рядом с хлевом, стряпуха ворочается на тюфяке около печи. В зале догорает третья свеча. Жанна, положив голову на руки, дремлет за столом. Бенда будит ее и, поддерживая, ведет наверх, в ее комнату.

Утром, стоит Бенде выйти из трактира, его окружает стайка нищих детишек.

– Дяденька, подари золотой! – кричат они.

Бенда каждому дает по монете. Тут же подходят взрослые – подмастерья и бедняки, обычные горожане. Сквозь толпу проталкивается стражник:

– Разойдись! Разойдись! – Дойдя до Бенды, он хмуро оглядывает невысокую фигуру с головы до ног. – Деньги раздаем? И по сколько на рыло? Мне вдвойне!

Бенда оглядывается:

– Всем только золота надо? А полечить никого не требуется?

– Полечи сам себя! – Стражник выразительно стучит себя по лбу и протягивает руку: – Ну?

Когда Бенда возвращается, в трактире не протолкнуться. Многие стоят или сидят на полу. Но Бенде освобождают скамейку, после чего окружают со всех сторон. Первым опять дедок в разодранном кафтане. От него несет вином, он плохо держит голову, однако, расталкивая просителей, лезет вперед, приговаривая:

– Мне бы новый плащ, теплый, а то на дрова денег не хватает, на уголь тоже, а старые кости так ломит...

– Да ты бы постеснялся, прошлого дня ведь уже клянчил! – взывает из толпы пожилая женщина. – Оставил бы другим!

– Ты откуда знаешь, карга? – огрызается старик. – Сама вчера, небось, тут же и была!

– Ну и была! – запальчиво кричит женщина. – Да я на другое просить пришла!

Кругом смеются.

– Берите, берите. – Бенда сыплет золото в протянутые руки. – Купите себе и плащ, и вина, и что хотите. Не стесняйтесь, берите...

– Да кто стесняется?! – орет та же тетка.

Все снова смеются.

На следующий день Бенда спускается в полный зал, так что не удается и позавтракать. До самой ночи Бенда раздает деньги.

C утра у трактира теснится толпа, люди волнуются и ждут, покрикивают, заглядывают в щели запертых ставен, стучат.

– Они скоро снесут двери, – озабоченно встречает Бенду Жанна. – Что делать? Не могу же я брать с них деньги. А из-за них не приходят нормальные посетители.

– Скажи, что меня нет. – Бенда, прихватив краюху хлеба, скрывается в кухне – выходит через задний двор, узким переулочком.

Жанна уставилась на дверь. Сказать? Им? Она подошла к окну, открыла ставни – и отскочила: в проем ввалился лысый мужик с кучерявой рыжей бородой.

– Просим прощений, мадам. – Упавший поднялся, отряхнулся, надел и снял войлочную шляпу, поклонившись. – Затолкали. Мне бы господина Бенду увидеть, если не возражаете.

– Я не возражаю, только Бенды нет, он ушел с утра пораньше.

– Как нет? – удивился рыжебородый. – Я с самой ночи караулю – мимо меня и муха не пролетела, клянусь мамой!

– Можете проверить. – Жанна махнула рукой в глубь трактира.

Лысый двинулся к лестнице, по дороге заглянул на кухню.

Девушка подошла к окну, в которое с улицы смотрели, прислушиваясь к разговору, несколько человек, высунулась поверх их голов и крикнула:

– Бенды нет! Он ушел рано утром! Будет только вечером!

Возмущенный гул был ей ответом.

Появился рыжебородый и, приподняв шляпу, улез в окно, отодвигая других.

– Запирайте ж, мадам, пока я их держу, а то ж так и попрут. – И сообщил в толпу: – Нету, нету его!

Жанна захлопнула ставни. Снаружи толпа волновалась и шумела. К полудню большая часть разошлась, но все вернулись к вечеру, когда хозяйка отперла двери. Девушка целый день отмывала зал после прошлых посещений. Пол был заплеван, кругом валялись огрызки, обрывки одежды, клочья волос. Вдвоем со служанкой Жанне удалось привести трактир в приличный вид.

Поместились не все, десятки просителей остались на улице. Там они тревожно галдели, опасаясь, что на них не хватит золота. Жители окрестных домов ругались, кидали из окон старую обувь, лили воду и помои. Ничего не помогало: толпа не рассасывалась, продолжала осаждать трактир Мамы Ло.

Бенда возвращается, когда уже темно. Опускается на скамью, приваливается к стене, прикрывает глаза. Сквозь толпу проталкиваются Жанна со служанкой.

– Возьмите подносы или большие миски и разнесите всем по паре монет. – Бенда кладет руки на стол, из-под ладоней начинает струиться золото.

Девушки подставляют под поток подносы, миски, корзины и начинают раздавать деньги в жадно протянутые руки.

– А почему это Люсите столько же, сколько мне? У меня пятеро детей, а у нее всего трое! Безобразие!

– Вчера давали сколько просишь, а сегодня раздают!

– Можно еще?

– Да не толкайтесь же!

– Убери руки, ты уже взял свое, грязный нищий!

Кто-то уходит, получив деньги, кто-то остается, недовольный. Когда Жанна возвращается за очередной порцией золота, Бенда спит.

– На сегодня все! – крикнула она, когда последняя монета исчезла в чьих-то грязных пальцах.

– Мы еще не все получили! – ответили из толпы.

– Как вам не стыдно?! – Жанна в гневе кинула миску на пол, и дерево треснуло. Те, кто стоял рядом с ней, отодвинулись. – Бенда третий день раздает деньги, а вы даже поспать не даете! Не видите, он устал! А ну пошли вон! Вы все получили хотя бы по два золотых! И если еще кто посмеет возмущаться в моем трактире, я позову стражу и не разрешу Бенде раздавать здесь деньги, ясно вам, негодяи?

Кто-то устыдился и ушел, но большинство оставшихся ответили возмущенным гулом.

– Нахалка! Грубиянка! – крикнула женщина в красной атласной косынке и простом платье. – Думаешь, раз господин Бенда разрешает тебе жить в его доме, так ты уже можешь тут распоряжаться? Сама иди вон, мы без тебя разберемся!

– Точно, да, разберемся! – загомонили недовольные. – У него деньги в рукавах! Давайте возьмем! Он не будет против!

– Только посмейте! – Жанна схватила со стола медный поднос и встала, загораживая Бенду.

Бенда спит, прислонившись к стене. Испуганная служанка забилась под лестницу. На Жанну наступали, но пока никто не решался напасть на нее.

– Небось полный пояс блестящих золотых. – Какой-то молодой нищий потыкал Бенду в живот. Зазвенел поднос, и парень с воем отдернул руку по которой Жанна

изо всей силы рубанула ребром медного листа. – Убили! – завопил он, тряся рукой.

– Убрать ее! – Толпа сомкнулась над Бендой. Визжащую от злости Жанну выкинули из круга, несмотря на то что она быстро работала своим кухонным оружием и многие получили синяки и шишки. Десятки рук шарили по Бенде, ощупывали и рвали одежду стараясь первыми добраться до заветной груды золотых.

– Бенда, проснись же! – кричала Жанна, наотмашь ударяя по всему, что попадалось: головам, локтям, ногам, выпяченным задам. – Стража! Люди! Бенда-а!

Тонкая струйка дыма поднялась над людьми. Кто-то истошно закричал. Толпа распалась, оставив посередине подпрыгивающего и визжащего от ужаса нищего. Он крутился, махал руками, стараясь сбить огонь с плеч и спины. Наконец он повалился и начал с воем кататься по полу. От него расходился запах горелой ветоши. Те, кто обыскивал Бенду тоже поспешно хлопали по тлеющей одежде, остальные смотрели с суеверным ужасом. Кто-то крестился, бормотал молитвы. По Бенде пробегали язычки пламени, поднимаясь и опадая.

Бенда зевает, и изо рта вырывается красный огненный лепесток. Люди отступают.

– Ну, кто первый? – Бенда открывает глаза, оборачивается к застывшей толпе – и люди в панике бегут из трактира, обгоняя и толкая друг друга.

Двое застряли в дверях, их вынесли. Через несколько мгновений зал был чист.

– Что случилось? – Бенда смотрит на Жанну. Та тычет пальцем в одежду. Бенда опускает глаза.

– Ах вон оно что... – Бенда отряхивает рубаху и штаны, как будто они запылились, и язычки пламени исчезают.

Жанна плачет – от усталости, от переживаний. И спрашивает сквозь слезы:

– Ты что, неопалимая купина?

Бенда улыбается.

С утра трактир осажден с двух сторон: задний двор также полон народу. Свинья в загоне хрюкает недовольно и кусает тех, кто к ней приближается. Куриц растащили. Жанна будит Бенду, она встревожена:

– Что дальше? Я думала, они скоро успокоятся, а их все больше, и они хотят еще больше!

Бенда садится на кровати, прислушивается. Наконец говорит:

– У тебя продукты есть? Запрись и пересиди несколько дней. Я выйду, скажу, что уехал на полгода. А ты наконец займешься трактиром.

– Но... – Жанна показывает рукой на окно. – Они порвут тебя на кусочки, как только ты выйдешь! К тому же... Ты что, действительно уезжаешь?

– Да, я уеду, правда, не так надолго. Можешь дать мне какое-нибудь старое платье?

– Зачем? – Не дожидаясь ответа, Жанна бежит к себе в комнату и вскоре возвращается. – Оно, правда, неглаженное... Но что ты хочешь...

– Помоги мне.

Бенда с помощью ловких Жанниных рук облачается в платье. Когда девушка отходит, она не может сдержать смеха:

– Бенда, ты... ты совершенно как женщина! Такая юная симпатичная девица. Тебя просто не узнать! Косынку только не забудь.

– Меня порвут? – улыбается Бенда.

– Что ты! – Жанна помогает Бенде надеть косынку. – Но как же?.. Ты ничего с собой не берешь? Если пойдешь покупать еду в дорогу и снова станешь расплачиваться золотом, тебя разоблачат. Слышишь, как волнуются? И это твое свечение... Правда, под косынкой почти не видно.

Под окнами толпа бушует, грозя разнести дом.

– Что же стража не разгоняет их? – Бенда разглаживает складки на подоле, с интересом рассматривает широкий рукав.

– Все стражники сегодня с утра на площади, там кого-то казнят. – Жанна поправляет косынку на голове Бенды. – А после могут и прийти. Но вряд ли они сумеют что-то сделать. Так когда тебя ждать обратно?

– Могу вернуться в любой момент, причем прямо в комнату. Так что ты ее не сдавай. – Бенда подходит к окну. – Скоро увидимся. Если понадобится помощь, просто позови. – Подумав, добавляет: – Только кричи громче. – И с улыбкой уходит в стену.

Жанна бросается к окну, распахивает – внизу Бенды нет, только беснуется толпа. Услышав стук открываемых ставен, многие поднимают головы. Сотни глоток исторгают многоголосый рев: «Бенда!»

– Нету вашего Бенды! – весело кричит Жанна. – Нет, испарился, ушел, уехал! Вернется через полгода!

Недоверчивый вой был ей ответом. Но тут внизу раздался звук отодвигаемого засова – и внимание толпы переключилось на двери. Девушка увидела голубую косынку: Бенда выходит в толпу. Сердце на мгновение замерло и тут же побежало: надо запереть дверь, пока они не вломились внутрь! Жанна помчалась вниз, но там уже служанка вдвоем со стряпухой закладывали тяжелый засов. Жанна приложила к дверям ухо, стараясь услышать, что происходит снаружи, однако гул голосов не давал разобрать слов. Тогда девушка снова пошла наверх, выглянула в окно. Фигурка в коричневом платье и голубом платке пробиралась сквозь медленно рассасывающуюся толпу. Жанна вздохнула с грустью. Пора было приниматься за работу.

Гремя ключами, великан-тюремщик отпер огромный, давно проржавевший навесной замок, навалился на низкую дверцу плечом – та со скрипом поддалась, отворилась внутрь. Канерва, наклонившись, пересек порог и выпрямился. Пол в маленькой камере заливал солнечный свет. В стене справа была ниша в половину роста взрослого человека; сужаясь, она уходила в глубь каменной толщи, заканчиваясь маленьким окошком. Квадрат солнца на полу пересекали тени от решетки.

– Устраивайтесь поудобнее, господин бывший начальник городской стражи, сделайте божескую милость, – ломким тенорком пригласил старик главный тюремщик. Маленький, скрюченный годами и болезнями, он едва достигал лорду Мельсону до пояса. Войдя в камеру вслед за пленником, старичок тут же примостился у входа на подставленном помощником колченогом табурете. Огромный помощник, плечом опершись о мощную кладку, держал над стариком лампу, бесполезную в ярком свете, что лился из окошка. Железная плошка с маслом нещадно чадила, и виден был только черный дымок, размазанный во влажном воздухе.

Канерва дошел до противоположной стены, присел на покрытую мешковиной кучу соломы – но тут же поднялся. Руку, опиравшуюся на тюремную постель там, где мешковина сбилась, лорд Мельсон брезгливо вытер о плащ: солома была гнилая.

– Все удобства, – захихикал старик. Головка его, похожая на кабачок, затряслась. Под седыми, почти прозрачными волосами просвечивала розовая кожица. – Помню, когда сидел тут Тивиэн Мирандольский...

Пленник огляделся, сделал два шага в сторону и опустился на лежащий в углу вывороченный из кладки булыжник. Прислонился спиной к холодным камням стены, скрестил руки на груди и вытянул ноги. Голос старика шелестел, как пожухлая листва, опадающая с ветвей в октябре.

– Если память поворошить, то окажется, что кто тут только не сидел! Даже, видите, ваша милость, из самого Мирандола сидели, а ведь Мирандол-то где? Самый край Междуморья, говорят. А может, и нет его. Может, все сказки, старые сказки, какие рассказывает дряхлая бабка смешливой молодежи в глухую ночную пору, кхе-кхе... – Старик закашлялся. – Так я что говорю? Память моя, ваша милость, прозрачна и подобна студеной воде в ясный осенний день: черная, глубокая, чистая – а все равно ничего не видно, пока не всмотришься в самую середину омута, в самую его глубь, где уж ничего, кроме черноты, и нет вовсе, но как приглядишься внимательно – тут-то и всплывает все интересное. Ведь и прадедушку его величества нашего короля, дай ему бог здоровья, видел я в этой самой тюрьме! Когда замок еще не был ею, но как раз становился. Приставили меня к тогдашнему величеству, которого собственный племянник слегка потеснил на троне, да только ни зарезать по-родственному не решился, ни отравить... за что и поплатился: дядя его, не будучи сентиментальным, меня по маковке огрел как-то во гневе лампой, когда я ему еду приносил, и из камеры-то этой сбежал, из башни, куда племянник заточил его. Я потом из окошка наблюдал, как на площади юноше чувствительному голову снимали. Да-а... все Междуморье, почитай, сидело у меня. Из каждой страны хоть один да отметился. – Старик принялся загибать пальцы, похожие на сухие веточки, перечисляя: – Элфиния, Атилия, Анталия, Гордания, Латия...

Великан под бормотанье старика задремал, голова его покачивалась и наконец упала ему на грудь. Он вздрогнул, моргнул. Державшая лампу рука, до того медленно опускавшаяся, дернулась, несколько капель масла пролились на голову старика, прожигая в лице его неровную дорожку. Благостный светлый лик подернулся рябью, кроткая улыбка сползла на щеку. Хоп! Нет никакого старика. Над табуретом, где он сидел, покачивается огромная связка ключей – свисает с пояса великана. От громкого хлопка тюремщик окончательно очнулся, хмуро посмотрел на пленника, отклеился от стены, забрал колченогий табурет и вышел...

Зачем его продержали три дня в холодной тюрьме, Канерва не знал.

Он видел из маленького окошка своей камеры, как разбирали завал на месте обрушившейся башни. По всей вероятности, она рассыпалась из-за того представления, что устроил Бенда в подземелье. Значит, где-то под камерой сейчас находятся несметные сокровища, частично, правда, спекшиеся. Их хватило бы, чтобы горажане не работали всю жизнь, и дети их детей, и дети детей их детей тоже.

Однако эта мысль нисколько не волновала бывшего главного королевского егеря и бывшего начальника городской стражи; она пришла, посидела в голове и ушла, оставив звенящую пустоту. Иногда в эту пустоту заходили другие отдельные мысли, но довольно редко. Например, что за шум по вечерам доносится с улицы, которая отходит от площади как раз около тюрьмы, и почему стража позволяет ему это делать. Или почему в камере так холодно, если солнце целый день жарит башню, в которой эта камера находится. Или еще: зачем на окне решетка, если темница на самом верху очень высокой башни? Не говоря о том, что в маленькое отверстие пролез бы разве только пятилетний ребенок.

Но мысли случались очень редко. Обычно Канерва сидел и просто смотрел. Чаще всего на стену перед собой. Иногда на окно и голое синее небо за решеткой. Изредка наблюдал, как ползет по пыльному каменному полу квадрат солнечного света. И это время, когда он сидел в холодной тюремной камере в ожидании казни и просто смотрел вокруг, оказалось самым счастливым в его жизни. Канерва осознавал это, когда приходила очередная мысль. Он начинал понимать отшельников. О смерти он не думал. Только днем. Ночью темнота заволакивала окружающее и смотреть становилось не на что, кроме как на то, что внутри. А внутри был один страх. И ночи превращались в кошмары. Его безостановочно поджаривали на сковородках, поливали раскаленным маслом, так что нос ощущал запах горелой плоти. Его заковывали в ледяные кандалы и навечно оставляли высоко в небе, где его обдували ветра, превращая в сосульку, тело покрывалось коркой инея, мельчайшие частички которого впивались в кожу мириадами иголочек, и тогда Канерву била дрожь и никакое одеяло не способно было его согреть.

И все время, каждое мгновение, его терзало сожаление. Он мог быть мужем и отцом – и не стал. Он мог научиться летать (Канерва знал это наверняка) – и ни разу даже не подумал об этом. Он и сейчас мог бы это сделать, но окошко было слишком маленьким и его перекрывала решетка.

Если бы он тогда не дал волю гневу, объяснил бы Алиции, что та блондинка... как же ее звали?.. была лишь ошибкой, попыткой заменить саму Алицию, то ничего бы не произошло, не случилось бы той роковой охоты, не было бы этих мрачных месяцев тщательно скрываемого уродства. И хотя Алицию Канерва давно не любил, он все равно катался по соломе и выл в голос оттого, что тогда не заставил девушку выслушать его.

А если бы он сразу убил этого рыцаря, то сегодня здесь не сидел бы. Если бы задушил Арчибальда той ночью в подземелье, пока все спали... Если бы, пока рыцарь хлопотал над раненым Бендой, зарезал его брошенным мальчишкой ножом... Ведь это можно было сделать, почему он, Канерва, не подумал об этом, почему?

А если бы Канерва женился еще раньше, когда отец велел ему взять дочку соседа, такую белую пухленькую дамочку, если бы он не сбежал тогда из дома и не нанялся на службу королю? То не было бы и его увлечения придворными дамами и фрейлинами, и пусть бы хоть десять волков отгрызли ему все хозяйство – трагедия была бы в сто, в тысячу раз терпимее! Почему он тогда не умер?!

Это Бенда во всем виноват! Почему Канерва поддался обаянию светящегося колдуна и не прикончил его сразу? Надо было бить, не задавая вопросов, сразу в сердце!..

Но приходило утро, из темноты выступали стены, камни, щели между ними, пыль на полу, разбросанная ночными метаниями солома – и страх отступал, оставляя звенящую пустоту, и снова Канерва просто смотрел и был счастлив.

Когда раздался скрежет поднимаемого засова, сердце вздрогнуло. Канерва уже забыл о том, что его должны повесить, ему казалось, что он теперь всю жизнь проведет в этой камере, разглядывая стену, отщипывая по крошке от каравая, запивая водой из кувшина, совершенно один на всем белом свете.

Он был не один.

Пришел священник с распятием, предложил покаяться. Канерва покаялся. Он не знал в чем, но каялся искренне, поливая слезами фигуру Христа на кресте.

Затем пришли стражники и предложили балахон. Канерва отказался. Он принял из рук бывших подчиненных свои три веревки и вышел из камеры.

Как выглядит ведущая в башню лестница, он забыл, поэтому с интересом осмотрелся. Крутые узкие ступеньки ему понравились, он им улыбнулся.

Ступив на тюремный двор, Канерва зажмурился. Во весь мир светило огромное яркое солнце, а глаза привыкли к полутьме. Солнце жгло и сквозь веки.

Ему предложили сесть в телегу, в которой обычно приговоренных возили на казнь, но он опять отказался. В конце концов, тут недалеко, вешают обычно перед тюрьмой, на рыночной площади. Можно и прогуляться напоследок.

Когда под усиленным конвоем Канерву вывели из больших тюремных ворот, в уши ударил негустой гул толпы. Канерве казалось, что обычно при повешении бывает больше народу. Да и день обычный, рынок должен кипеть. Куда делись люди? Неужели не хотят видеть, как его будут вешать, неужели скорбят о нем? Канерва приосанился.

Эшафот был сооружен тут же, около самых ворот. Приговоренный в сопровождении стражников поднялся по ступеням. Под толстой деревянной перекладиной, чуть позади, стояла грубо сколоченная лестница-тумба.

Почти напротив, по правую руку Канервы, около здания ратуши высилась трибуна, увешанная флагами, устланная коврами. Старик Лу Бреви уже сидел там, кутаясь, несмотря на палящее солнце, в шерстяную мантию, края которой он комкал скрюченными иссохшими пальцами. При появлении Канервы король встрепенулся и шутливо погрозил ему кулачком. За спиной его величества расположились придворные с кислыми лицами. Когда Канерва предстал их взорам, оживились только некоторые дамы – одни вытирали глаза платочком, другие прожигали его гневным мстительным взглядом. Лорд Мельсон хотел высокомерно отвернуться, но заметил перед королем довольную мордочку пажа. Лисс улыбался во всю веснушчатую личность и строил рожи. Канерва не выдержал – показал мальчишке язык. Лисс упал.

Площадь между эшафотом и трибуной жиденько заполняли зеваки, так что обилие стражи тут и там выглядело смешно. Хотя около самого возвышения народ толпился и толкался, чтобы не пропустить зрелище: впервые за много десятков лет вешали столь знатного лорда.

Барабанщики по углам эшафота отбивали тихую нудную дробь.

Глашатай зычно зачитал приговор, спросил, есть ли у кого возражения и обоснования для возражений.

Канерва промолчал, остальные и подавно.

Распорядитель казни махнул рукой.

Палач в красном колпаке, до этого скромно стоявший в сторонке, сложив руки на груди, как будто он всего лишь зритель, засуетился. Выхватил из рук Канервы веревки, ловко, вызвав шквал восхищенных возгласов толпы, завязал на всех трех петли, две тонкие веревки-тортузы перекинул через перекладину, помог лорду Мельсону подняться на лестницу и взялся за конец третьей веревки, жетона, чтобы по сигналу короля сбросить приговоренного с тумбы.

– Давай, так его, молодец, палач, золотые руки! – подбадривали из толпы.