Убить Бенду Жаков Лев

Глава пятнадцатая

Кривого ославила портовая шлюха, еще когда он был простым громилой. Ребята пришли в бордель развлечься. То ли день был неудачный, то ли что-то не сложилось, однако Кривой, тогда просто Аласт, отказался платить за услуги. «Эй, громилы! – крикнула девка, спускаясь за Кривым в зал, где веселились другие бандиты. – У вашего дружка хрен кривой!» Посетители и шлюхи замолчали, стало тихо и слышно, как запахнула халат наглая девка. Кто-то из парней хихикнул. Слегонца. Надо было видеть лицо Кривого. Он повернулся к опозорившей его шлюхе – и она свалилась, хрипя и булькая горлом, бесстыже раскинув голые ноги. Кривой встал над ней, расстегнул штаны. Он сказал: «У меня кривой хрен. Тот, кто засмеется, – покойник». И метнул окровавленный нож в парня, который усмехнулся. Парень стал покойником не хуже шлюхи. А потом Кривой вырезал весь бордель и ребят из своей банды. Дом потом сожгли вместе с трупами, но недобрая слава как-то просочилась, и Аластер стал Кривым Пальцем – двадцать первым пальцем. Однако так как и за Пальца никто дольше суток не жил, в глаза Кривого иначе, чем Аластом, никогда не называли.

В монастырской келье горела на столе свеча, за столом, перед грудой свитков и листовых пергаментов, сидел старый сморщенный монах. Капюшон черной, подпоясанной веревкой рясы был откинут, на месте тонзуры у старика наличествовала естественная лысина, обрамленная у висков двумя пучками седин. В дрожащих, скрюченных от подагры пальцах монах держал перо. Свиток перед ним, с одной стороны удерживающийся в развернутом виде старой каменной чернильницей, наполовину покрывали ряды мелких аккуратных букв.

– Еще брат Франциск сообщает, что третий сын турецкого султана заболел оспой, заразившись от дочери нашего посла. Некий лекарь Би Дао исцелил сына турецкого султана одним взглядом. А дочь посла вылечил, не заходя к ней в комнату: по случаю сильной жары непривычная к ней девушка лежала без покрывала и даже без исподнего, из-за чего к ней не пускали врачей, и она была обречена на смерть, если бы не сей удивительный лекарь. Не знаю, достоин ли случай того, чтобы его занести в хронику. Похоже на вымысел, но если это и правда, то достаточно легковесная. Как ты считаешь, глубокомысленный отрок?

На скудной постели монаха сидел Юлий. Висевшую над ним сбитую из трех досок полку заполняли старые пожелтелые свитки. В одном из них сплел паутину черный мрачный паук.

– Поистине мало отношения имеет эта правда к истории нашего города, – ответил он, болтая голыми ногами. Лохмотья едва прикрывали жилистое тело, впрочем, он от этого не страдал: на улице стояло лето, и любой другой наряд только причинял бы неудобства по нынешней погоде.

– Однако стоит ли пренебрегать золотом, если оно лежит не на дороге, а на обочине? – возразил старик, почесывая лысину. – Если действительно есть подобная лекарю имярек личность, то она должна попасть на страницы моей летописи в назидание потомкам. Вот если бы я знал больше об этом человеке, то мог бы посвятить ему целый отдельный рассказ, который, несомненно, был бы поучительным. Однако такая история... к чему ее присовокупить? К какому событию приурочить? Как ты мыслишь об этом?

– А не помните ли вы, святой отец, рассказ брата Валлиа из Александрии о мудреце Банаде, который... что он там натворил?

– Остановил Черную смерть, – спешно перекрестившись, ответил старик.

– Ведь это, я так предполагаю, один и тот же человек.

– Какие основания у тебя имеются для столь смелого вывода? – насторожился монах.

– Знавал я одного колдуна по имени Бенда. Он, кстати, родился у нас. Так он тоже лечил одним взглядом. Вы не замечаете некоторого сходства имен?

– Но, право же, сын мой... – Старик снова почесал лысину. – Ты полагаешь? Конечно, и брат Франциск, и брат Валлиа отмечали, что упоминаемые ими люди были с запада, то есть высказанное тобой предположение может иметь под собой реальную почву... Но без доказательств, увы, оно остается только предположением. Жаль, что не могу лично побеседовать с названным тобой человеком и убедиться в истинности приписываемых ему – если то действительно одно лицо – свершений. Пока что запишу для памяти в свиток «Поучительных историй со всего мира, собранных и записанных в уединенной келье братом Лиасом, иноком бенедектинского ордена».

– Что еще пишут? – спросил Юлий.

Старик сломал печать на одном из пергаментов, развернул его и, сощурив почти утонувшие в морщинах глаза, начал читать:

– «Привет тебе, брат мой во Христе Лиас! Ратуя о твоем великом... – старик закашлялся, – деле, о твоей хронике славного града, жемчужине отечества твоего, повествую без промедления обо всем происходящем в наших далеких краях. Буде что покажется тебе интересным, назидательным либо достойным, не побрезгуй записать, присовокупив источником сведений мое скромное имя».

Монах оторвался от чтения, чтобы посмотреть на внимательно слушающего Юлия:

– Вот она, гордыня! И где – в самом сердце малого стада Христова! – После чего вернулся к письму: – «Монастырь процветает, чего и вам, братия, желаю. Случилось у нас за минувшие два месяца немного событий, стоящих внимания. Среди них помяну свержение наместника, бунт гончаров, свадьбу капитана городской стражи и странную смерть некоего разбойника, произошедшую за городом от когтей неведомого зверя. Для волка крупный, волки у нас, как я тебе сообщал, степные, то есть заметно меньше лесных своих собратьев, а других хищников, которые могли бы задрать человека, у нас и не водится. Найден он был...»

Старик отложил свиток и воздел руки к распятию, висящему на стене:

– Поистине безгранична суетность людская! Вместо того чтобы описать государственное событие, брат Пепе упивается подробностями странной смерти! Если бы то хотя бы было воздаянием за грехи нечестивцу, а так, может, разбойник неправедно попал в рай, погибнув насильственной смертью! Говорю вам: нет справедливости в этом мире!

– Это вы очень верно сказали, святой отец, – откликнулся Юлий. – Я, пожалуй, пойду, поздно уже.

– Иди, отрок, благослови тебя Бог. Твоя помощь неоценима. Твои уста заменяют мне ноги, все происходящее в городе почти только благодаря тебе становится достоянием потомков. И уж твое имя останется на страницах моей летописи, это я тебе обещаю.

– Благодарю, святой отец, – нетерпеливо раскланялся мальчик. – Я еще зайду на днях, если что интересное будет.

– Приходи, разумный и наблюдательный отрок, чтящий историю, мать всех искусств и наук, а я пока запишу...

Юлий уже покидал келью, оставив старика бормотать себе под нос. Привратник без слов отпер ворота, и мальчик, зевая, вышел на темную улицу. Почти круглый месяц стоял над черными башнями тюрьмы, освещая дома и мостовые призрачным белым светом.

За воротами Юлий двинулся не направо, к логову, а налево, чтобы пройти возле одного дома, мимо которого он вчера не успел пробежаться – проверить, не появился ли кое-кто. И хотя спать хотелось весьма и весьма, мальчик скорым шагом, шлепая босыми пятками по пыли, направился вдоль спящих домов. Нигде не горел свет, все ставни, несмотря на жару, были заперты; впрочем, кое-где Юлий заметил и открытые окна. Запомнив эти дома, он почти вприпрыжку миновал тесный кривой переулок, где из-за заборов свисали ветви, покрытые мелкими зелеными яблоками, пробежался по теплой мостовой – и остановился как вкопанный, ударив мизинец левой ноги о выступающий над улицей булыжник. В том доме горел свет! Тонкая полоска желтого света выбивалась из-под ставен на первом этаже, слышались голоса.

Юлий подкрался к окну и приник ухом к щели, прислушиваясь. Это он! Вернулся! Приплясывая от нетерпения, мальчик еще послушал разговор – и бегом кинулся домой. У площади из-за стены последнего на этой улице дома высунулась рука, она схватила парня за куцый ободранный ворот.

– Кошелек или жизнь, – прогнусавил тихий голос.

– Пусти, болван! – Юлий дернулся, оставив в руке кусок рубашки.

– Чего шастаешь, работать мешаешь? – проворчал гнусавый голос. Выкинув обрывок ткани, рука спряталась в тень, которую обладатель голоса так и не покинул.

Юлий помчался дальше, взбудораженный как никогда. Мысли прыгали в голове, будто спугнутые скипидаром блохи, сон как рукой сняло. Пробравшись через подоконник, он сел за стол, подпер голову руками и задумался. Действовать надо было быстро и наверняка.

Планы, один другого заманчивей и фантастичней, возникали и тут же отвергались как невыполнимые или слишком сложные. «Думай, думай, ну же!» – шептал мальчик, стуча кулаком по грязной изрезанной столешнице.

В комнате было темно, сквозь запертые ставни не пробивался ни один луч солнца. На сундуке с обитыми железом углами стоял золотой подсвечник, в котором догорала свеча, желтый воск плавился, сползая на металл, его капли казались причудливым узором на столбе подсвечника. Пламя горело ровно, не колеблемое ни единым движением воздуха. Оно освещало часть кровати, где, укрывшись до подбородка толстым шерстяным покрывалом, лежал юноша, еще почти мальчик. Он спал. Спутанные кудрявые светлые волосы раскинулись вокруг симпатичного лица с острыми чертами.

Дверь тихо, без скрипа, приоткрылась, огонек свечи качнулся, заплясал. В образовавшуюся щель протиснулся невысокий плотный человек с красным платком на голове.

– Эй, голуба, встава собираисся? – позвал он.

Мальчик вздрогнул всем телом, пошевелил губами, но не проснулся. Человек подошел к самой кровати, присел с краю, приподнял край одеяла, открывая тонкую шею и голое плечо. Осторожно, чтобы не потревожить спящего, положил ладонь ему на плечо, погладил, повел рукой ниже, под одеяло, по узкой груди...

Мальчик застонал, отвернулся к стене, свернувшись в клубок, подтянув колени почти к самому подбородку, и натянул одеяло до ушей.

– Юлий, голуба, ну ты што? – прошептал Кривой. – Ну хвать же ж, а? Скока можно...

– Уйдите, я прошу! – плачущим голосом крикнул мальчик из-под одеяла.

Кривой убрал руку пробормотав недовольно:

– Штой-то неласков ты ста, голуба. После школы твоей. Э?

«Если убьет, так сразу и отмучаюсь!» – и Юлий, набрав в грудь воздуха, сел.

– Да, после школы кое-что изменилось, – быстро произнес он. – Во-первых, я узнал, что мужеложество есть смертный грех. А вы мне этого не говорили. Пользовались, что я был нищим и необразованным.

– Дак это... – усмехнулся Кривой, но мальчик не останавливался:

– А во-вторых, я еще кое-что узнал, и вообще не забывайте, что я вырос. Нас учили, чтобы мы, как все монахи, могли оказывать первую помощь при несчастных случаях, ну, лечить немного. И для этого объясняли и рисовали строение тела, то есть как мы все внутри устроены. Внутренности у нас какие! И вот это самое, которое сзади, внутри, в заднице, куда... ну, короче, оно называется ректус, прямая кишка. Прямая! А у вас... – Юлий замолчал и посмотрел на застывшего бандита. – Кривой, в общем.

Бандит побагровел, и Юлий зачастил:

– Раньше мне было все равно, потому что я был еще маленький и внутренности были эластичные, мягкие то есть, а теперь, когда я стал больше, почти взрослый, они стали менее эластичными, ну как кишка на колбасе уже суховатая и немного твердая, совсем не такая, как из живота вытягиваешь, это-то вы знаете? Понимаете? Мне просто больно!!! – закричал Юлий. Видя, что лицо Кривого окаменело, он весь напрягся.

– Хва, хва орать, – поморщился Кривой, оттаивая. – Таперича чего делать, скажи, умник.

Юлий вздохнул с облегчением:

– Колдуна надо вам найти.

– Дак скока можна искать-та? – Кривой потоскливел. – Скока мы этого ищем, Бенду-та? Который тя колдану?

– Я слышал, он уезжал, а нынче вернулся, – торопливо сказал Юлий. – Я сейчас пойду на рынок, поспрашиваю, а вы пока займитесь чем сочтете нужным. Через денек-другой я его найду, он вам все исправит, и вы снова сможете... делать со мной что хотите.

Мальчик проскользнул у мужчины под рукой, когда тот потянулся его погладить, схватил лохмотья и выскочил вон. Предстояло успеть сделать за день массу дел.

Первым делом он побежал к трактиру Мамы Ло, который находился почти напротив дома булочника. Второй этаж трактира немного выступал над первым, над дверями болталась вывеска с угрожающе толстой свиной мордой. Щеки свиньи подпирали нарезанные кружочками овощи.

Мама Ло стояла за стойкой, нарезая ломтями большой каравай черного хлеба. Обеденный зал был полон, над головами посетителей мешались запахи бобовой похлебки с бараньей лопаткой и яблочного пирога со сливками, и все это перебивал густой винный дух. За спиной хозяйки висел щит, повторяющий рисунок вывески. Рядом с щитом в стене зияла добрая щель, в которую пробивался чад с кухни.

– Разве сегодня праздник? – спросил Юлий, подходя к толстухе.

– Какое там, – махнула та рукой с огромным ножом. – Каменщики пришлые кончили наем, так отмечают. Совсем сбилась с ног! Того подай, этого сделай... Юлий, детка, помоги маме, отнеси поднос в угол, вон они сидят, компашка постылая!

Юлий оттащил доску с хлебом в угол, на обратной дороге встал около окна и долго смотрел на дом напротив. Лавка не пустовала: покупатели входили и выходили с корзинами и свертками или просто с хлебом, булками, калачами в руках.

– А что тогда народ за кренделями так и валит сегодня? – спросил Юлий у Мамы Ло.

– Ах, ты про это! – Толстуха вытерла руки о передник и присела на край табурета. – Радость у соседа – сын вернулся. Говорят, где тока не побывал! Вот люди и бегут заморские басни послушать.

– А вы что же?

– Куда мне, у меня столько посетителей! К тому ж Бенды все равно счас нет – булки разносит. А потом в церкву отправится, с отцом Августином беседовать. Ужо третий день так: до обеда с лотком ходит, потом туда, а дома только вечером появляется, ну и засиживаются они, понятное дело, затемно. Соседи заходят, мож, и я седни заскочу вечерком, послушаю. Хотя вроде он неохотно рассказывает. Ну да мне что, мое дело маленькое – посидеть, послушать, а что расскажут, то расскажут, ихнее дело хозяйское... Ты где? Убег, паскуда!

Под ноги кинулась, сверкая на солнце пятками, крыса. Юлий подпрыгнул от неожиданности и сплюнул ей на след. Это была наглая толстая «чертова» крыса, таких много развелось окрест площади, а раньше они только в церквях да монастырях жили. От обычных отличались белыми лапками и огромной скоростью: была тут – и вот уже на другом краю рынка, только светлое пятно мелькнуло по булыжнику. Из-за того и наглели, что никто, ни люди, ни кошки, не мог за ними угнаться, из-за того и прозвали их чертовыми – божья тварь так не бегает.

– Я тебе! – погрозил нищий крысе. Он шнырял в толпе на рыночной площади, выскакивая то у одного ряда, то у другого, беглым, но цепким взглядом осматривая торговцев и выставленный товар, подмечая все: сколько, почем, кто у кого взял, как долго торговался, которой свежести осетрина и какая доля гнилых яблок в корзине у каждой старухи. На нищего обращали мало внимания. Иногда кто-то кидал ему монетку или горбушку хлеба, иногда Юлий брал деньги сам, не затрудняя извещать владельцев кошелька или кармана. Когда приспичивало перекусить, брал и еду, тащил с прилавков булки или яблоки, сыр или колбасу, мог и луковицу стянуть, после чего схрупать на ходу: желудок нищего был неприхотлив. Вот и сейчас, когда дородный хозяин двух корзин подсохших зимних яблок отвернулся, мальчик протянул руку и схватил один плод.

Как только пальцы его коснулись сморщенной, покрытой коричневыми пятнами шкурки, яблоко взорвалось клекотаньем и перьями, и из ладони рванулся вверх голубь, громко хлопая крыльями. Юлий вздрогнул, забыв отдернуть руку. Треклятая шутиха! Опять шалит на рынке!

Не то плохо, что яблоко из-под пальцев исчезло – кругом хватает этого добра! Плохо, что толстый, обрюзгший торговец, спрятавший потную мясистую харю в тень навеса и жадными глазами пожиравший поблескивающие на солнце струи воды в фонтане, – повернулся, привлеченный звуком, и успел схватить крупной короткопалой пятерней руку воришки.

– А платить? Где яблочко? Гони монету, последыш!

Юлий завертелся юлой, пытаясь вырваться, заверещал:

– Дядя, пусти, ты чего, я от тебя обманку шутейную отгонял! Крылья хлопали – слышал? Енто твое яблоко и упорхнуло!

Толстяк не отпускал, буравя нищего подозрительным взглядом маленьких глаз:

– А чегой это ты ко мне такой добрый, что шутиху гонял? Небось сам и навел на меня, э?

Но толпа его не поддержала:

– Ты че, отец, где ж это видано, чтоб шутейная обманка людев слушалась?!

– Сам небось и подсунул вместо яблока шутиху, чтоб потом обсчитывать! Вон рыло-то наел, короед проклятый!

– Мальчонку-то пусти, ирод...

– Гнилые яблоки продает втридорога, а еще и ребенка поймал! С нищего деньгу требует! Нынче как стражу-то позовем, так сразу поглядим, кто тут кого обманывает!

Торговец не выдержал народного укора, всплеснул толстыми руками:

– Где, где гнилые-то ты углядел, старик, совсем ослеп? А ты, старуха, чужой товар не хай, за своим послеживай в оба. Знаем мы, когда твоя зелень с грядки сорвана! Иди, мать, своей дорогой, не мути покупателей, чтоб я кого шутихой обманывал, как и не человек будто вовсе. Чтоб отсох язык, повернувшийся сказать такую богопротивную мерзость!

Мальчишка, конечно, тут же утек в толпу, оставив кипящую злобой свару далеко за спиной. Он сделал козу вслед улетевшей шутихе: «Смотри! Всех голубей повыведу, а до тебя доберусь!» И через десять минут забыл об обманке. Обойдя весь рынок, он пересек площадь в обратном направлении, скользнул в черный проход за тюрьмой и через пару минут уже стучался в двери большого красного дома на углу.

– Чегось надо? – выглянула из окна второго этажа старуха-служанка. Над ее чепцом в черном проеме висели простыня и две длинные льняные рубашки.

– Господин капитан дома? – крикнул Юлий, ладонью прикрывая глаза от стоящего в зените солнца.

– А то, – ворчливо ответила служанка. – Тя ждут, что ль?

– Еще как!

– Вот так напустишь в дом нищих, а потом не знаешь, как выгнать, – ворчала служанка, отпирая. – Грязь-то с ног отряхни, бродяга!

– Ничего, затрешь. – Юлий взбежал по лестнице на площадку, где уже стоял капитан стражи, краснолицый толстяк с пышными усами.

– Ах ты наглец! – Служанка погрозила вслед нищему кулаком. – Да будь моя воля, ты бы б у меня с лестницы скатился! Я б тя палкой!

– Ну, что ты домой приперся? – недовольно спросил толстяк, запахнув стеганый халат.

– Господин капитан, кажется, искал дом для зятя рядом с рынком? Совсем недалеко от площади, чтобы он мог помогать вам в дежурстве?

– Тс-с! – Толстяк прижал к губам похожий на кровяную колбаску палец и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз. Затем поманил мальчика в комнату, прикрыл за ним дверь. – Говори, я слушаю...

После обеда из проулка рядом с тюрьмой, где горожане старались не хаживать, если они были обременены семьей или деньгами, вышел юноша, по виду подмастерье ювелира. Он пригладил встрепанные волосы, почесал нос – и двинулся по улице. Дойдя до дома булочника, постоял у дверей, прислушиваясь, затем решительно взялся за кольцо.

В лавке было тихо, под потолком сонно кружили три мухи. У прилавка две женщины перекладывали хлеб в свои корзины, им помогал сам булочник. Юлий подошел к нему, чувствуя в низу живота предательскую слабость. Расправив плечи, что было непривычно и очень неприятно, он остановился перед прилавком.

– Чего желаете, молодой человек? – обратился к нему хозяин. – Мы живем на той стороне площади, за старым замком, – произнес мальчик. Голос немного дрожал. – Тетушка берет у вас пироги, так матушке с мясом очень понравились. Сами мы обычно у Петра Говоруна берем, сюда ходить далеко, а вот завтра приезжает к нам в гости мой дядя, другой, по отцовской линии, так он большой любитель хорошего мясного пирога. Тетушка присоветовала матушке заказать у вас, так если бы вы взялись испечь к дядюшкиному приезду большой сочный пирог... – Юлий почувствовал, что краснеет, и замолчал.

Булочник выслушал многословное вранье совершенно спокойно.

– Куда отнести пирог, к которому часу?

– Нет-нет, дядя сам зайдет! – воскликнул Юлий, но тут же, сделав над собой усилие, заговорил тише: – Он завтра гуляет, так сам и зайдет, все равно город давно не видел, да и вдруг ему не понравится, чего же брать, а так он сам сразу и посмотрит и возьмет, если захочет...

– Так на кого оставлять?

– Запишите: «Кривой Палец», – оживился Юлий. По спине под плотной льняной курткой стекали струйки пота.

Булочник, обслюнявивший огрызок грифеля и занесший его над бумагой, остановился.

– Кривой Палец? – повторил он, морща лоб. – Это не...

– Нет-нет-нет! – Мальчик замахал руками. – Что вы! Мой дядя капитан, солидный мужчина! Да вы его сразу узнаете, он уже лысоватый, невысокий, с таким животом, в голубом кафтане, желтой сорочке и с красным платком на шее или на голове, как уж повяжет.

– Его капитаном и называть?

– Не, не надо, просто говорите «господин Кривой Палец», ему будет приятно, что его знают. Где-то после обеда, пожалуй.

Юлий выскочил, за дверью сорвал куртку с плеч и побежал, размазывая по лицу пот. Заскочил в переулок, содрал рубашку, штаны, спрятал, свернув, в тайник под стеной, облачился в лохмотья. Сразу стало легче дышать. Насвистывая, он двинулся на площадь, где занялся обычными делами: попрошайничеством, вымогательством, воровством, подсматриванием и наушничеством. Дважды до вечера был бит и трижды проклят, а уж обруган бессчетное количество раз, как, впрочем, происходило ежедневно.

Вечером мальчик вновь посетил монастырь. Лицо его горело.

Старик Лиас сидел, как обычно, на колченогом табурете перед столом, заваленным свитками. Держа перо между пальцами, монах читал неровно обрезанный пергамент в осьмушку листа, с двух сторон покрытый мелким ровным почерком.

– Вот и ты, отрок! – обрадовался старик. – Слушай, что пишет брат Франциск: «На днях...» То есть, как ты понимаешь, это случилось о прошлом месяце, ведь письма от брата Франциска идут по три недели и больше. Так вот, «на днях настигла наш монастырь удивительная новость о поселившемся около города драконе, которого, однако, росту всего не более лошади. Дракон исправно пышет огнем, поедает куриц и летает над городом, вызывая слухи о конце света. Как ни толковали мы с братьями, однако не сумели увидеть в этом звере знамений апокалипсиса. Голова у него всего одна, рогов нет, мордой он более всего напоминает бородатого пса, а цвету белого. Да-да, сообщаю тебе это как очевидец, ибо мы почти всей обителью ходили убедиться в справедливости молвы». Удивительно, верно?

Юлий поерзал на кровати, устраиваясь поудобнее.

– Что еще пишет брат Франциск?

– Далее в основном ответ на мое прошлое возражение по поводу его толкования стиха двадцать пятого седьмого псалма Давидова.

– А еще письма есть?

– Увы, сегодня только одно. Однако ответ брата Франциска настолько неожиданный, и хотя безусловно неглуп, однако без возражения его оставить нет никакой возможности, ибо брат совершенно забыл, что в стихе тридцать третьем...

Юлий перебил старика, пока тот не углубился в библейские дебри:

– Брат Лиас, у меня для вас новость!

– А? Какая? Что-нибудь произошло? Во дворце, в городе? С кем?

– Помните, мы недавно толковали про некоего лекаря Би Дао и мудреца Бенаду?

– О да, и ты еще предположил, что это может быть...

– Он приехал.

– Кто?

– Этот колдун, Бенда.

Старик заволновался. Он отложил перо и письмо, сцепил иссохшие пальцы.

– Ты уверен? Поверь, если бы мне удалось расспросить этого человека и все, что сообщали в письмах братья, подтвердилось бы, этот человек оказался бы великим гражданином, о котором следовало бы написать целую книгу, и он был бы достоин чести быть внесенным в книгу почетных горожан... Ты знаешь этого человека? Знаешь, где он живет?

Юлий кивнул. Старик почесал лысину, потер подбородок, схватился за перо дрожащими пальцами. И наконец сказал то, чего ждал мальчик:

– Ты не мог бы пригласить его сюда? Скажем, завтра днем? Если он путешественник, то в любую минуту может отправиться в новое путешествие, поэтому надо как можно скорее с ним поговорить! Возможно, до следующего его возвращения в город я не доживу. Конечно, кто-нибудь продолжит мой великий труд, но ведь...

– Да, я смогу, но ближе к вечеру, если вас это устроит. Думаю, он вполне согласится провести здесь ночь, чтобы обогатить вашу летопись подробностями.

– Благодарю тебя, отрок, чей разум способен понимать вещи, не каждому старцу доступные! Беги, беги, проси скорее того человека...

– Может быть, вы своей рукой черкнете ему записку с приглашением?

– Безусловно, конечно, сейчас же! – Взволнованный старик схватил перо и, роняя капли, начертал на куске пергамента несколько слов. – Возьми и передай, передай скорее, и завтра же я жду его, чиню перья, под руку кладу несколько чистых свитков и заготавливаю целую бочку чернил. Поистине сам Господь посылает мне этого человека!

Юлий принял записку, сдерживая дрожь. Что-то будет, что-то произойдет совсем скоро!

Спал он в эту ночь плохо. Крупное тело Кривого обжигало, бандит ворочался, часто закидывал на Юлия горячую руку. Мальчик просыпался, осторожно сдвигал руку с себя, натягивал одеяло на спину так, чтобы оно лежало между ним и Кривым, разделяя их, и, лежа на боку смотрел в темноту, пока глаза не начинали слипаться. Только утром, когда Кривой ушел вниз, мальчик сумел забыться и немного поспал.

Его разбудили, когда солнце стояло уже высоко. Юлий подскочил от первого прикосновения.

– Полдень был? – всполошенно спросил он у сидящего на краю постели Кривого. Тот даже не вздрогнул.

– Чего же ж не быть, – отозвался он. – Ты как? Мож, другой раз попробум, э, голуба?

Юлий перепрыгнул спинку кровати и, схватив свои лохмотья, прикрылся ими.

– Что вы! Главное – не пропустить. Я с Мамой Ло договорился, она нас накормит заодно.

– Зачем же ж в город тащиться?

– Встреча у меня там назначена с одним человеком, который знает Бенду и где его найти, – Юлий натянул драную рубаху и остатки штанов. Сквозь дыры просвечивала кожа, покрытая бледным загаром. Для лета обновка была самая подходящая. – Так я заодно вас приглашаю, чтобы и вы послушали и, может, чего спросили. Идете со мной или я один сбегаю?

Кривой грузно поднялся, одернул голубой кафтан.

– Штой-то ты от ученья говоручий стал – страсть.

– Идемте, идемте. – Юлий крутился, ожидая, когда Кривой повяжет на плешь красный платок. – Скоро вы?

– А то. – Кривой расправил плечи. – Идем.

– Только вы идите себе, а я рядом буду. Несолидно вам с нищим под ручку ходить. – Юлий поскакал по ступенькам, Кривой тяжело затопал следом.

Солнце заливало улицы ярким светом. Горожане прикрывались шляпами, хотя охотнее – крышами трактиров. Горожанки накидывали на лоб кружевные и простые льняные косынки. Однако шума и толчеи от жары не убавилось. Кривой шагал, раздвигая локтями прохожих, и ему уступали дорогу, как будто он был важной персоной.

Когда Кривой вышел на рыночную площадь, Юлий подбежал к нему.

– Чего бледный такой? – Кривой взял мальчика за подбородок. Мальчик однако уже почти перерос его.

– Живот прихватило. – Юлий схватил Кривого под руку, повис на нем. Кишки крутило, накатила слабость.

– Дак быстро сядь, голуба!

До трактира Мамы Ло оставалось всего ничего. Юлий еле держался на ногах, однако задерживаться не стал:

– Посижу там.

– Те покушать надоть, э?

– Нет-нет, какая сейчас еда! Вот потом, может, и захочется. А старик уже и котлы загасит... Я пока место займу, а вы зайдите в лавку, возьмите пирог с мясом – я съем, как отпустит брюхо проклятое. Вот хоть сюда! А я посмотрю, не пришел ли человек... Да дойду я, дойду!

Юлий нажал на дверь всем телом, ввалился в трактир и упал на скамью за столом у окна. Внутри все мелко дрожало, предательская слабость накатывала на кишечник. Как бы не опозориться! А если булочник забыл? А если Кривой спросит, откуда тот его знает? А если Бенда в доме? А если Кривой прямо сейчас за нож схватится? Хотя вряд ли, наверняка в лавке полно народу, Аласт не любит криков. А если Кривой начнет разговор раньше, чем булочник его назовет, а если решит спросить про Бенду? Юлий согнулся в три погибели, схватившись за брюхо.

Хлопнула дверь, стена, к которой прислонился страждущий Юлий, затряслась. Все в трактире оглянулись. Мальчик поднял глаза. Ему очень захотелось как можно скорее оказаться как можно дальше отсюда.

Кривой исподлобья осмотрел зал, подошел к столу, встал напротив Юлия. На стол шмякнулся завернутый в бумагу продолговатый сверток.

– Твой пирог, – глухо произнес Кривой, продолжая стоять, опершись о стол. Кончики толстых пальцев вздрагивали, вены на руках вздулись и синели под покрасневшей кожей.

Подбежала, тряся телесами, Мама Ло.

– Ты че, Аласт, дверями хлопаешь, посетителей распугаешь, – зашептала она. – Сядь, зачем встал. Чего принести-то?

Кривой медленно обернулся. Мама Ло издала тихий звук и пятясь стала отодвигаться. Остановилась она только за стойкой, где, наклонившись пониже, так, что из-за расставленных по стойке деревянных стаканов была видна только ее жирная спина, несколько раз быстро и мелко перекрестилась, шепча истово: «Помилуй мя и мой трактир, Дева Мария, помилуй мя и мой трактир, Дева Мария! Не дай погибнуть во цвете лет!»

Затем хозяйка споро собрала на поднос кружки с темным пивом, сырные палочки, медовые крендельки, недавно принесенные Бендой, еще тепленькие, хлеб, несколько сушеных окуней и порезанный ломтями копченый окорок. Все это она поставила перед тяжело севшим Кривым – и сбежала на кухню присматривать за супом.

Кривой, глядя в окно, за которым виднелась дверь в дом булочника – она постоянно открывалась и закрывалась, пропуская покупателей, – с громким хрустом разломал рыбину. Не отрывая взгляда от дома напротив, Кривой глотал пиво, зубами отрывал полоски рыбьего мяса. Юлия он не замечал. Мальчик сполз под стол и бегом кинулся во двор, в отхожее место.

Когда он вернулся, Кривой посмотрел на него.

– Ну што? – спросил главарь отрывисто.

Юлий развел руками:

– Не пришел. Так я еще сбегаю на базар, поспрашиваю. Вы пирог-то... того, не забудьте!

Он умчался. Оставаться рядом с Кривым он был не в силах: от ужаса сразу сводило кишки и непреодолимо тянуло в нужник.

На рынке Юлий за медяк велел какому-то мальчишке отнести приглашение брата Лиаса и проследил, что паренек действительно зашел в дом, держа бумажку, как флаг, и выбежал припрыжку, кусая пирожок. Теперь, когда Кривой уйдет, пару слов сказать Маме Ло... и ждать. Ждать! И быть рядом, чтобы не упустить момент.

Бенда сидит, клюет носом. Свеча догорает, еле освещая свиток, язычок пламени пляшет почти на металле, его и подсвечник разделяет маленькая полоска стремительно тающего воска. Монах, кряхтя, встает, достает с полочки над столом новую свечку, зажигает ее от старой и ставит прямо на огонек, в лужицу воска. Келья наполняется светом. Бенда трясет головой, трет глаза.

– Записали, святой отец? – спрашивает.

– Сейчас, сын мой, сейчас. – Старик берет перо и кладет на свиток еще два ряда мелких аккуратных буковок. – Продолжай, я слушаю.

Бенда зевает, прикрывая рот рукавом.