От легенды до легенды (сборник) Шторм Вячеслав
— Вот же бирюк, — протянул Тарас, провожая его взглядом. — Недаром их на улице «сычами» кличут.
— То так, — кивнул Мартын. — Мой дед сказывал, мол, дед Пилипа на сватовстве сына, когда зашел в хату, только и сказал, что до земли поклонился.
Мужики посмеялись. Оставив реку за спиной, Мартын заметно повеселел.
Скаля зубы про Пилипа и его молчаливость, доехали до двора Тараса. Скинули его долю льда, Тарас взял свои инструменты под мышку, свистнул бодро:
— Эй, открывай ворота, хозяин приехал!
Из-за забора раздался счастливый лай — псы встречали хозяина. На крыльцо тут же выскочила Евка — жена Тараса. Дебелая, сочная, хоть и под сорок уже. Кликнула сыновей из хаты:
— А ну, помогайте батьке!
Мартын поздоровался с Евкой и стегнул коня по крупу.
— Сани не забудь перевернуть, — напомнил на прощание Тарас.
— Жену поучи! — отмахнулся Мартын, отъезжая. — Бабушкины сказки это все.
— Ну как знаешь. — Тарас пожал плечами и принялся перетаскивать лед ближе к погребу.
До родного двора ехать было всего немного, но весь этот путь Мартын непрестанно хмурил брови и чесал затылок прямо через капелюх. Сани в ночь перед Вадохрышчем[84] он переворачивал исправно, так его отец делал, а до того — дед. А до деда — его отец. Так все делали. Сколько жили здесь. Сколько помнили себя.
И никогда ни в их деревне, ни в каких других окрестных не было такого, чтобы в эту ночь сани оставались на полозьях, а не лежали брюхом вверх. Сказки сказками, однако обычай блюли строго.
Но если его нарушить… Если тогда и правда произойдет то, что должно произойти… Тогда стоило хотя бы попробовать.
Ради Язэпки.
У своих ворот Мартын остановился с уже твердым решением. Он быстро — пока еще держались сумерки — выпряг коня, выбросил у погреба лед. После зажал оглобли под мышками и перетащил сани на середину двора, под самое крыльцо.
Заскочил в хату.
Жена с дочкой пряли. Наста при его появлении вздрогнула, шмыгнула носом и даже не подняла глаз. Акулина тут же вскочила, быстренько вытащила из печки чугунок с бабкой[85], поставила на стол сметаны и немного самогона:
— Сильно замерз?
Мартын жадно проглотил несколько ложек бабки, хлебнул прямо из бутылки и неопределенно мотнул головой:
— Да так… Сейчас обратно пойду — обещал Тарасу подсобить с упряжью.
Жена вздохнула, но перечить не стала. Лицо ее было невеселым, будто о долгах думала, но Мартын не стал расспрашивать — мало ли что у бабы случиться может. Обо всем не нарасспрашиваешься.
Мартын выел с треть чугунка, отпил еще немного самогона и, взглянув украдкой на дочь, вышел с хаты. Постоял в сенях, запахивая получше кожух и натягивая рукавицы, и нырнул в мороз.
На улице почти стемнело. Сумерки еще держались, но уже понятно, что совсем-совсем скоро они сбегут и на их место придет ночь. На севере уже можно было разглядеть Кол[86].
Мартын снял с поленницы топор-колун, закутался в лошадиную дерюгу и сел под навес, недалеко от саней. Кобель устроился у его ног.
Для засады — лучше не придумаешь.
Мороз был сильный, сосульки на бороде собрались быстро, как молодежь на вечерки, но Мартын пока не мерз, а ногам в валенках и вовсе было жарко. Может, от выпитой самогонки.
Совсем стемнело, но ночь не была черной — хватало света от снега и ущербного месяца.
В сенях послышалось движение. Скрипнули двери, и на крыльцо вышла Акулина с мешком, наполовину забитым чем-то мягким.
Она прошла совсем недалеко от Мартына, но не заметила его в тени навеса. Покопавшись в курятнике, она вернулась в хату, уже без мешка.
Мартын удивился было, собрался пойти посмотреть, что она там спрятала, но тут кобель у его ног вскочил, вздыбил шерсть на затылке, прижал уши. Тихо зарычал.
Мужик встрепенулся, сжал рукоять колуна.
Собака тонко взвизгнула и нырнула в будку. Мартын позвал пса, но ответом ему стало жалобное поскуливание.
— Чтоб тебя… — Мужик осекся и перекрестился.
Калитка, нарочно оставленная не запертой, медленно, словно бы поперек течения, отворилась. Хрустнул снег, мигнули звезды, и на двор вошел тот, кого ждал Мартын.
Старик. Невысокий, лицом белый, борода длинная, ниже пояса. Кожа лоснится, как у сома, не смотри, что мороз на дворе. Сам — крепкий, как бочка дубовая.
Ноги босы. Между пальцев — перепонки.
Вместо шубы закутан в водоросли.
Хозяин реки.
Водяник.
Убийца Язэпки.
Мартын крепче сжал колун и подобрал ноги, готовясь к прыжку.
Водяник повел себя странно: осторожно, словно боясь вспугнуть, стал подходить к саням.
Приблизился, протянул дрожащие пальцы и дотронулся. Осторожно, как к снежинке.
Дотронулся и провел рукой по борту саней, словно бы хорошего коня по холке гладил. Словно к караваю хлеба в голодный год прикасался. Словно ребенка приголубливал.
Мартын стиснул зубы, набрал воздуха — и в один прыжок оказался рядом с водяником.
Ударил, но колун будто в воду попал. Водяник отшатнулся, отступил.
И только.
Мартын ударил еще раз. Удар плюхнулся в воду, водянику вреда нет. Он лишь отступил под напором человека, отошел от вожделенных саней.
Мужик снова вскинул колун, ударил.
Водяник принял удар на грудь, выхватил топор. Толкнул Мартына и, не глядя, отшвырнул колун.
Человек упал на снег, но тут же вскочил и кинулся к саням. Ухватился обеими руками, зарычал. Еще немного…
Сани стали набок, а потом и вовсе упали вверх полозьями. На них повалился и Мартын.
Он резво поднялся, чтобы не получить удара в спину, сжал кулаки, чтобы драться, но замер.
Потому что водяник…
Теперь он походил не на старика, а на оплывшего по весне снеговика — грустный, потерянный. Он стоял, чуть покачиваясь, будто от головокружения. Пальцы нечисти мелко-мелко дрожали.
Мартын осторожно шевельнулся, выглядывая свой колун. Водяник тяжело поднял голову, окинул его мутным взглядом и снова уставился на свои ноги.
Человек ухмыльнулся сам себе и шагнул от дровней навстречу нечисти:
— Что, паскуда, съел? Не будет тебе саней. Не будет!
Водяник поднял затравленный взгляд:
— Смилуйся, человек. Переверни сани.
Мартын засмеялся счастливо; морозный воздух обжег нёбо:
— Стало быть, правду говорят люди — нужны тебе сани, чтоб деток своих на вербу вывезти. Нужны?
— Нужны, — прошелестел водяник. — Деток хочу спасти.
— Ну так хрен тебе! Ты, холера, моего сына сгубил, вот и я твоих деток погублю. Придет завтра поп, освятит воду — поминай как звали! Отольются тебе наши слезы.
Дрожащие пальцы водяника расцепили бороду пополам.
— Человек, смилуйся…
Мартын отступил от саней, сделал приглашающий жест:
— А ты сам давай.
Водяник скрипнул зубами, стеганул взглядом:
— Если бы я мог! Стал бы я молить тебя…
— А ты помоли! Я не ледяной, авось и оттаю!
Плечи водяника дрогнули, глаза загорелись надеждой.
— А рыбы хочешь? Много рыбы! Я тебе в сети буду пригонять, сколько скажешь, хоть всю реку. Лучшим рыбаком будешь!
Мартын довольно осклабился:
— Мало!
— Чего же тебе еще? У меня нет ничего больше. Только вода и рыба…
— Есть! За моего Язэпку пусть все твое отродье сгинет. Вот тогда — бери сани, катайся, если захочется. Сам к реке притащу, на самый бережок. Подарю!
Услышав злой, уверенный голос хозяина, кобель высунулся из конуры и аккуратно тявкнул на водяника. Тот не обратил на пса никакого внимания.
— Помоги мне, человек. Переверни сани.
Мартын ударил себя по сгибу локтя:
— Вот тебе, а не помощь! Ты наших деток губишь — так я погублю твоих. Кровь за кровь!
Водяник прикрыл глаза, вздохнул тяжело. Потом выпрямился, расправил плечи, выпятил подбородок, сжал губы в тонкую щель:
— То будь по-твоему. Только это не ты мне сейчас мстишь. Это я тебе тогда отомстил.
Мартына будто оглоблей по голове огрели.
— Погоди, водяник… Как так?
— А так! Я людей по злобе не топлю, только когда закон мой нарушают. Но когда вы моих деток в первый раз убили…
— Когда воду покрестили?
Водяник кивнул.
— Так это ж когда было! — Мартын развел руками. — Это ж не мы, это деды…
— Это продолжается! — взревел хозяин реки с такой ненавистью, что, казалось, она может растопить весь снег на три версты окрест. — Это каждый год продолжается!
Он неуловимым движением скользнул к человеку, стал вплотную, дыхнул тиной и омутом:
— Каждый год, слышишь?
— Но мы-то по незнанию, — выдавил Мартын неожиданное оправдание. — Это ж вера наша. Как Спасителя крестили, так и мы кунаемся в воду святую. Освященную.
Водяник скривил губы, кивнул на дровни:
— Тоже по незнанию? Я своих деток последний раз полвека назад видел подросшими. Бегаю, ищу сани иль возок какой — да все без толку. Все «по незнанию» перевернуто вверх дном.
— Полвека? — пробормотал Мартын.
Водяник отступил назад, махнул рукой устало:
— Ехал через эти места чужестранец какой-то. Остановился у шинка, возок не перевернул… Добрый человек. С тех пор полвека и прошло. Да еще пяток годов набежало. Столько рек стоит без хозяев, эх!..
Мартын покачал головой. Сгреб бороду в рукавицу, задумался. Водяник молчал. Пес тихо лежал в конуре.
В черно-синем небе беспечно перемигивались звезды.
Далеко за лесом пропел свисток, выпуская лишний пар из котла; трудяга-паровоз тянул вагоны то ли к Орше, то ли, наоборот, к Борисову.
Наконец Мартын решился — отнял руку от лица и шагнул к дровням. Взялся, напружинил тело и вернул сани на полозья. Наклонился, собрал выпавшую солому в охапку, кинул обратно в сани.
Потом, не говоря ни слова, не смотря на водяника, пошел в хату. Закрыл за собой дверь и прямо в валенках прошел в горницу. Сел у стола, подперев щеку кулаком, слушал дыхание своих женщин, пописк мышей, шум ветра и думал обо всем сразу.
Так до утра и не лег.
С первыми петухами поднялась Акулина. Посмотрела на мужа удивленно, но ничего не спросила. Взяла ведро, пошла доить корову.
Мартын поднялся и следом за ней вышел на двор.
Сани стояли ровно там же, где он их оставил. Но и полозья, и копылы, и утложины, и оглобли — все было покрыто толстой коркой льда и водорослями. Кое-где в лед вмерзли мелкие рыбешки.
— Охти! — взвизгнула жена, заметив, что с санями. — Это что ж такое?! Водяника вы вчера возили, что ли?
Мартын неопределенно пожал плечами. Акулина заворчала и пошла дальше. Он же попробовал выдрать рыбешек, чтобы отдать коту, но бесполезно. Махнул рукой и пошел в хату.
Отчего-то на сердце было совсем легко.
Когда совсем рассвело, Наста собралась к подружке на соседнюю улицу.
Мартын, услышав об этом, удивленно поднял бровь:
— Это еще зачем? У ярдани и погутарите.
— Уймись, — неожиданно резко одернула его жена. — Надо ей, раз собирается. Иди, дочка, иди, солнышко.
Наста выпорхнула с хаты. Мартын покачал головой и побрел к дровням — сбивать лед. А когда закончил, принялся плести лапти. Потом пошел запрягать лошадь в сани.
Только тут понял, что дело уже к обеду близится, соседи уже на реку поехали, к ярдани, а дочки все нет.
Удивленный, Мартын зашел в хату и обратился к жене:
— Чего Наста так долго?
И когда увидел глаза повернувшейся Акулины, все понял, как будто рассказал кто.
— Сбегла? С Митькой? Куда?!
Акулина смахнула слезу и сцепила губы.
Муж подскочил к ней, схватил за плечи, затряс:
— Куда? Куда, я спрашиваю, они подались? Ну!
Акулина молчала, глотая слезы.
Мартын оттолкнул ее к столу и бросился вон из хаты.
…Бежать им было некуда — в ближайших деревнях их не примут, потому что без отцовского благословения. Значит, одна им дорога — в город, может, в Оршу, к брату Митьки. Стал быть, только на полустанке и можно их найти.
Если еще не поздно.
Мартын нещадно гнал коня, нахлестывая вожжами по крупу. На нескольких поворотах дровни едва не перевалились набок, оставляя за собой снежную пыль.
И часа не прошло, как он уже был на перроне.
Пусто.
Заскочил в хату, служившую складом и залом ожидания одновременно.
Точно!
Вот, стоят у стеночки. И мешок, который Акулина прятала в курятнике, на полу валяется.
Увидев отца, Наста ойкнула, спряталась за Митьку. Тот шагнул вперед, прикрывая ее, набычился; кулаки сжались.
Мартын же враз расслабился, перекрестился от облегчения и пошел к ним, не торопясь. Дочка выглянула из-за плеча хлопца и юркнула обратно.
— Смелый ты, — сказал Мартын юноше, остановившись в трех шагах. — Далеко собрался?
— На кудыкину гору, — насупившись, ответил тот.
Мартын усмехнулся. Вспомнил, как легко стало на сердце, когда отдал дровни водянику, и сказал молодым:
— Поехали домой. Отпразднуем Вадохрышча, окунемся в ярдань, а потом и день свадьбы выберем.
Повернулся и зашагал, не оборачиваясь. Митька и Наста, удивленно и счастливо переглянувшись, пошли за ним.
Мартын вышел на мороз, похлопал коня по холке, дождался, пока молодые усядутся в сани, и прикрикнул на коня.
Под полозьями захрустел снег, конь довольно фыркнул, и они пустились в обратный путь, щуря глаза от яркого солнца.
На сердце Мартына было все так же легко.
Татьяна Андрущенко
Проклятое село
Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать.
Н. Гоголь. «Вий»
— Село там неплохое, прежде специалисты рвались поработать: и областной центр под боком, и колхоз-миллионер. А сейчас… — инспектор районо Анна Макаровна, приходившаяся Иришке по совместительству крестной матерью и теткой, махнула рукой, — сама все увидишь. Коллектив хороший: обычных склок и свар там нет, работают на совесть, но молодежь не задерживается, даже местные спешат в городе пристроиться.
— Я все понимаю, тетя Аня, — улыбнулась Иришка Каравайко, теперь уже Ирина Михайловна. (Сказать по правде, Ириной Михайловной она себя ну вот ни настолечко не ощущала: Ирка — это для друзей, Иришка — для мамы, а для самых-самых — Стрела.)
— Да что ты понимаешь, — снова махнула рукой Анна Макаровна. — А село там ох какое непростое… Ладно, иди, небось кавалер-то заждался?
Сережка и в самом деле поджидал возле здания районной администрации (местного белого дома, построенного по типовому проекту в конце 80-х, в нем-то и притулился на верхнем, четвертом этаже районный отдел народного образования). Черноволосую голову и красный мотоцикл у широких ступенек она приметила еще с порога державного здания.
— Все в порядке? — На смуглом лице сверкнули влажным блеском карие глаза, блеснула ослепительная улыбка. Сережка был хорош южной красотой смеси украинцев с татарами и бог знает какими гулявшими некогда по широкой степи народами.
— В порядке, — просияла в ответ Иришка. — Только что-то тетя Аня не очень рада.
— А, ерунда, — отмахнулся Сергей, — садись, поехали!
Иришка привычно нахлобучила красно-черный шлем. Взревел мотор старенькой «Явы», в лицо ударил горячий августовский ветер, девушка зажмурилась и, счастливо улыбаясь, прижалась щекой к пахнущей машинным маслом и солнцем вылинявшей джинсовой рубашке Сережки. Дорогу к селу она запомнила не очень хорошо. Так здорово было просто вдыхать запах родного тепла и доносившийся с окрестных полей аромат дозревших трав, лететь вперед, в неизвестность, в будущее…
— Вот и Петровка. — Голос любимого вывел ее из состояния полета.
Иришка открыла глаза, тряхнула копной русых волос и огляделась: по обеим сторонам сизо-синей шоссейки тянулись добротные разноцветные заборы из шифера, бетона и металлопрофиля, в зелени садов проглядывали жестяные и шиферные крыши, наливались соком под благодатным теплом яблоки и груши. Село млело в лучах предосеннего солнца, на улице, белесой от горячей пыли, не было ни души. Мотоцикл притормозил на углу главной трссы и проселочной дороги, подрулил к металлическим воротам в железобетонном заборе.
— Вот тебе и место работы, — усмехнулся Сережка. — Нравится?
За забором высились огромные тополя, каштаны и акации, подальше — желтоватое кирпичное двухэтажное здание, перед школой простирался широкий, поросший стриженой, пожухлой от жары травой двор. Посреди двора красовалась клумба с неизбежными мальвами и бархатцами, несколько свежеокрашенных скамеек и металлических лесенок.
— Нравится, — счастливо выдохнула Иришка. — А что там за роща за дальним забором?
— Кладбище, — «успокоил» юноша. — Тут же школа перестроена из бывшей церкви. Красивая была церковь, на всю округу славилась, только закрыли ее после войны, а в шестьдесят пятом переделали под школу. Видишь, вон та часть — старая, там теплее, а вот спортзал и западное крыло — новострой.
Иришка и сама уже видела явственный шов на теле здания.
— Да не бойся, — ободряюще улыбнулся Сергей, — ты же Стрела! Иди. Директриса уже ждет.
Иришка снова тряхнула головой и улыбнулась любимому в ответ, отгоняя непрошеный холодок, прокравшийся куда-то вниз живота.
Школа пахла уже высохшей, но еще не выветрившейся краской, сверкала чистотой и свежестью. Директриса оказалась немолодой полноватой женщиной с роскошными, уложенными короной светлыми волосами и раскосыми зеленоватыми глазами.
— Надеюсь, надолго к нам, — улыбнулась она. — У меня коллектив постарел, а ведь было время… Да, мы тут все почти ровесники, в этом году в школе семь пятидесятилетних юбилеев, два шестидесятилетних — погуляем, только грустно как-то. Класс мы вам дадим, малышей-пятачков. Часы — поровну с нашим ведущим филологом. Она опытный специалист, поможет и делом, и советом. На квартиру сейчас определим: я уже с сельсоветом договорилась — одинокая бабуся, чистенькая, доброжелательная. У нее и врачи, и учителя, и агрономы жили.
Иришка продолжала кивать и улыбаться, борясь с диким желанием ухватить свои документы и выбежать прочь из чистого ухоженного здания, от приветливой директрисы, от неизвестной милой бабуси. Слова будущей начальницы проникали в сознание, как сквозь три печные заслонки:
— Вы с одиннадцатым построже, они у нас хорошие, а вот с филологами им не везло — то специалист не ахти, то дисциплину держать не умеет, то в декрет уйдет. Последней учительнице совсем на шею сели, она от них рада была не то что в роддом, в преисподнюю сбежать.
Иришка попыталась сосредоточиться и отогнать панику. В самом деле, тетя Аня с таким трудом нашла для нее приличное место: и школа хорошая, и город рядом, и до дома недалеко, на выходные можно будет съездить, маме помочь с огородами и малышами.
— Даю вам неделю на устройство — вещи перевезти, обжиться, медосмотр в райбольнице пройти, а там и на работу. Секционные 27–28 августа, конференция 30-го, но до этого надо будет Екатерине Александровне с кабинетом помочь, подежурить пару раз у телефона, с личными делами класса ознакомиться. Заходи, Сережа, — кивнула директриса просунувшейся в дверь кудлатой голове. — Отвезешь Ирину Михайловну к бабе Насте.
— К бабе Насте?.. — Юноша немного замялся, что не ускользнуло от внимательных прищуренных глаз Марии Петровны.
— Что такое? Баба Настя единственная, кто согласился взять квартирантку, да еще за такую символическую плату. Все, кто у нее жил, остались ей друзьями, почти родными стали, а по селу мало ли чего болтают. Стыдись, ты дипломированный специалист, физик, между прочим. В общем, вперед, молодежь! — И незаметно для Иришки директриса показала Сергею поднятый вверх большой палец — мол, невесту одобряю.
Дом бабы Насти стоял на центральной улице, в нескольких минутах ходьбы от школы. Зеленый деревянный забор, аккуратная скамеечка у входа, море цветов во дворе: ярко пламенели георгины и сальвии, вились по забору розы и настурции, горделиво вздымали мечи-соцветия гладиолусы, и повсюду астры, астры… Как напоминание о неизбежности прихода осени. Кругленькая румяная старушка вышла на крыльцо, улыбнулась робко подошедшим молодым людям:
— Що, Сережка[87], дивчину свою на постой прывив? Заходьте, дитки. Уж я и не хотила никого браты, так ведь Мария Петровна и наша председательша и мэртвого уговорять.
Домик бабы Насти внутри был не хуже, чем снаружи: по стенам висели портреты и иконы под цветастыми рушниками, чистые полы устланы вязаными тряпичными ковриками, печь занавешена ситцевыми занавесками, на металлических кроватях — горы взбитых подушек в вышитых наволочках.
— Ось в тий дальний кимнати будешь житы, дитка, там все твое, будь полной хозяйкой. Исты будем, що бог пошле, когда я сготовлю, а буде час, ты зваришь. Ты, дочка, звидки родом будешь?
— Из соседнего района, Недремайловка, слыхали?
— Бывала даже. У мэнэ невистка, братова жинка звидты. До мэнэ ще и жених приизжав тамошний свататысь, давно, правда, цэ було, рокив тридцять тому… Родные-то твои хто?
— Мама, отец, брат старший, уже женатый, две сестренки младшие. Мама все по хозяйству и с детьми, а отец на заработки ездил в Москву, пока не заболел. Язва у него, теперь маме помогает, иногда в селе подрабатывает.
— Ну, значить, ты девка небалована, сильська, от и добрэ. Овощи и картоплю не привозь, у мэнэ свого хватить, а тоби лишню тяжесть за пивсотни километрив тягты.
— Хорошо, спасибо вам. Я завтра домой поеду, а через два дня вещи привезу.
— Вот и славно. Нате вам, дитки, яблучок, а отут в мэнэ медок е. Прыгощайтесь…
Уже за калиткой Иришка дернула Сергея за рукав:
— Какая бабка классная! Сереж, а чего ты скривился, когда Мария Петровна попросила к ней отвести?
— Ну, это ерунда все, мало ли что говорят…
— Темнишь ты что-то. Начал, так договаривай, а то защекочу.
— Уймись, ненормальная. — Боявшийся щекотки Сергей со смехом отскочил в сторону. — Я же не совсем здешний, хоть и тут родился после Чернобыля, а местные говорят, что баба Настя кое-что знает.
— Как это — знает? — И без того огромные серо-голубые глаза расширились еще больше.
— Ну ты что, маленькая? Ведьма она. Вроде бы ее мать, старая баба Ганна, колдовать умела, и подружка бабы Насти по церковному хору бабка Ольга ей тоже свое знание завещала.
— А как же иконы, церковь? Она ведь верующая!
— Так, говорят, такие бабки-ведуньи всегда около церкви и трутся, а на Пасху норовят попа за ризу дернуть. Так у них сила на весь год прибавляется. Да ерунда все это, мало ли что болтают. Местных послушать, так тут одни ведьмы в селе живут. Поехали лучше искупнемся, погода-то вон какая!
За отсутствием избытка вещей собралась Иришка быстро. Мать немного всплакнула, неловко обняла дочь на прощание, перекрестила, помогла дотащить клетчатую сумку-кравчучку с методичками и одеждой до рейсового автобуса. Иришка давно была человеком самостоятельным, лишних слез и прощаний не одобряла, поэтому тихо радовалась, что автобус не задержался в родном селе. Вот угораздило же родиться не самой старшей — тогда родители хотя бы гордились первенцем (но брат Виталик ее опередил), не самой младшей — тогда бы все ее обожали и носились как с писаной торбой. А так — серединка наполовинку. Как старшая девочка, должна вечно нянчиться с младшими сестренками и помогать маме по хозяйству, хорошо хоть самостоятельности никто не ограничивал. Соседским детям Иришку ставили в пример. Зато, если надо было отпроситься на дискотеку или школьный вечер, последним убийственным аргументом подружек было: «Вот Ирку мать пустила, а она меня младше!» Институт и профессию Ирина выбрала сама, других абитуриентов родители привели за ручку, у нее мать за пять лет учебы дочери так и не узнала, как открываются двери педуниверситета. Иногда ей казалось, что, случись с ней беда, родители поплакали бы немного, но не очень-то и ощутили бы отсутствие дочери. Единственным человеком, который в самом деле интересовался, о чем думает русоволосая улыбчивая девушка с родинкой на левой щеке, была тетя Аня, сестра отца. А на третьем курсе появился еще и Сережка. Все началось с клуба исторического фехтования и реконструкции костюма, куда ее притащила одноклассница Нинка. Нинка училась на истфаке и второй год занималась в «Варяге». Помимо тренировок и соревнований девчонки участвовали в проведении фестивалей славяно-варяжской культуры. Надежных рабочих рук всегда не хватало, студентки-исторички начали приглашать подружек с других факультетов — так Иришка попала в совершенно новый потрясающий мир. В этом мире звенели мечи витязей, играли гусли, пели тетивы тугих луков, змеились узоры вышивок и плетений. Она быстро нашла себе занятие по сердцу — оказалось, что у нее твердая рука и острый глаз, ее стрелы находили центр любой мишени. Возможно, за этот талант, а скорее, за прямоту и резкость суждений ее прозвали Стрелой. Иришка не возражала, новое прозвище нравилось больше уличного Ведьмачка, которым дразнили в детстве.
В один из приездов домой Иришка полезла в кладовку, где стоял старинный, потемневший от времени прабабкин сундук-скрыня. Сундук был сделан добротно: сквозь почерневший лак проглядывал орнамент из сплетенных виноградных ветвей и роз, углы сундука окованы узорчатым железом. Под стать скрыне был и висевший на деревянном колышке в углу ключ — темного железа, витой, с прихотливо изогнутой бородкой. Ключ повернулся удивительно легко, крышка откинулась с тонким металлическим звоном. Изнутри сундук был украшен вырезанными из различных изданий картинками: цветные открытки с видами городов, реклама папирос фабрики «Дукатъ», мыла и духов, изображения усатых казаков и благородных дам с осиными талиями. Полюбовавшись на все это полиграфическое великолепие, Иришка начала перебирать аккуратно уложенные, пересыпанные табаком и лавандой вещи. Тут в основном хранились потрепанные ветхие рубахи, самодельные юбки и сарафаны. Наконец отыскался и прабабкин девичий костюм: темно-бордовая юбка-спидница, обшитая по низу атласными лентами, расшитая белой гладью рубаха тонкого полотна, плюшевый темно-зеленый корсет со стеклянными пуговками. В отдельном кармашке лежало бережно завернутое в бархотку монисто и несколько низок коралловых и янтарных бус. Иришка сбросила синтетический халатик, облачилась в обретенные сокровища, распустила косу и подхватила волосы атласной голубой лентой. Все вещи оказались впору, словно на нее шились. Когда девушка в таком виде предстала перед родственниками, сестренки ахнули, а мать только проговорила:
— Совсем ты взрослая стала, Иринка. Хоть сейчас под венец.
— Ма, можно я это заберу с собой, я не потеряю.
— Бери, конечно, это твое, всегда к старшей дочери переходит. Теперь такого не носят, а жалко…
С тех пор на всех фестивалях и соревнованиях она выступала в прабабушкином наряде, а за неимением лаптей или стилизованных под Средневековье туфелек бегала босиком, шокируя более состоятельных и изнеженных приятельниц. Ей казалось, что с обретением древнего наряда за спиной выросли крылья. Такой ее и увидел Сережка после боя с витязем Дубовой Дубравы. Она готовилась к стрельбе, краем глаза поглядывая на ристалище. Там гибкий воин в кольчуге, с изображением пантеры на щите, теснил тяжелого неповоротливого витязя. «Дуб» вяло отбивался от быстрого непредсказуемого противника, пока не наткнулся на флажки, ограждавшие место поединка. Герольды провозгласили победу Черной Пантеры, воин отступил под развесистую липу, снял кованый шлем, повернул потное разгоряченное лицо в сторону стрельбища… Иришка даже забыла надеть защитный щиток и первым же выстрелом ободрала руку до крови. Все стрелы она положила в мишень, почти не целясь, а потом, даже не подумав поинтересоваться результатами, передала свой лук Дашке и пошла в сторону липы, в тени которой отдыхали между поединками рыцари. Они встретились как раз на середине пути между стрельбищем и ристалищем… Так в ее жизнь вошел Сережка.
Сережка оказался студентом-физиком, родом из пригородной Петровки. Семью в свое время переселили из Зоны, родители отстроились, положив все силы и здоровье на дом и двоих сыновей. Мать работала медсестрой в местной больничке, отец до развала хозяйства — в колхозе. Потом колхоз распался, а отца угораздило сунуть руку в соломорезку и остаться на всю жизнь беспалым калекой. Чтобы выжить, приходилось держать коров, свиней, немереное количество домашней птицы… Каждый день мать, улучив минутку, возила молоко и творог на рынок в областной Мстиславль, отец хозяйствовал дома, приспособившись обходиться без пальцев правой руки. При таком воспитании Сережка умел все: убирать в доме, готовить, ухаживать за животными, столярничать и слесарить, косить и водить трактор… Они подходили друг другу, как два кусочка разрезанной по кривой картинки: вспыльчивый, веселый Сергей и спокойная, доброжелательная Ирина. На последнем курсе Сергей уже подрабатывал в родной школе учителем физики и информатики, но долго учительствовать не собирался. Впрочем, чтобы устроиться на работу с приличным заработком, требовалось пройти армию.
Нинка долго ворчала на бестолковую подружку:
— Дурочка ты, да с твоей внешностью можно бизнесмена отхватить. На что он тебе сдался? Подумаешь, красавчик! С лица воды не пить. Будет такой же нищий учителишка, как ты.
Читать бесплатно другие книги:
