Идеал Ахерн Сесилия

И все же я рванулась прочь.

– Селестина, – шепнул он мне в ухо. – Прекрати, и они уйдут.

Я замерла. «Они». То есть мы с ним – против них. Или он старается мне это внушить, хочет, чтобы я доверилась ему? А может быть, я сама этого хочу?

– Все в порядке, – уверенно произнес Арт. – Спасибо, дальше я сам.

Они закрыли за собой дверь – нехотя.

– Господи! Они мне не верят, ты не веришь – куда мне податься? – Он все еще крепко прижимал меня к себе.

Они ему не верят? Неудивительно.

– Все, я больше вещами бросаться не собираюсь! – фыркнула я. – Отпусти.

Он посмотрел мне прямо в глаза. Мне пришлось отвести взгляд – слишком уж все это меня сбивало с толку. Арт разжал руки, и я отодвинулась от него. Забилась в угол, как можно дальше.

– Что вы с ними сделали? – Я указала рукой на Кэррика, Рафаэля, дедушку.

– Я ни при чем, – ответил он, заглядывая в соседние камеры. Кэррик лежал на полу, без сознания.

– Скажи мне правду.

– Я правду и говорю. Он швырялся мебелью. Наверное, его надо было остановить.

– Он уже не швырял мебель, когда принесли еду, – возразила я. – А дедушка и Рафаэль и вовсе не шумели. И я тоже. Но только я не стала есть.

Арт снова поглядел на Кэррика – с ненавистью, – но, когда перевел взгляд на дедушку, явно смутился. Ему нравилось, что дед не стеснялся в его присутствии, наоборот, взахлеб излагал свои теории заговора. Арту было легко с моим дедом, он тянулся к нему. Дед называл его «отродьем сатаны», и Арт хохотал: дедушка был единственный, кто не заискивал перед ним, опасаясь его отца.

– Откуда ты знаешь, что Кэррик бросил стул? Подглядывал за нами?

– Селестина, здесь все нашпиговано камерами слежения.

А видел ли он мой разговор с судьями? Сомневаюсь.

– Шпионишь на службе у папочки, Арт?

– Заткнись! – Он встал передо мной. – Я пытаюсь разобраться, что тут у вас.

– Ты прекрасно знаешь, что у нас.

– С ним, – крикнул он, указывая на Кэррика. – Ты с ним тут? Пока я с ума сходил из-за тебя, вы тут с ним мило устроились?

– Мило? – переспросила я и расхохоталась. – Ну да, мило, интимно, сам видишь, как тут можно устроиться без помех, – саркастически продолжала я. – И что, по-твоему, должно было произойти между мной и соседом по камере, после того как твой отец запер меня тут, запугав до полусмерти?

Он принялся расхаживать по камере.

Я сделала глубокий вдох. Нужно успокоиться.

– Все произошло потом, – сказала я мягко. – Когда меня выпустили. Тебя не было рядом. Мне пришлось прятаться, бежать. Он – единственный, кто пришел на помощь, единственный, кто понимал.

– Я бы тоже понял! Мы же любили друг друга …

– Ты прятался неизвестно где, Арт. Рядом со мной не было никого.

– Мне нужно было разобраться.

– И как, разобрался? Теперь на тебе эта форма. Теперь ты знаешь, где хорошие, где плохие.

– Когда я вернулся, ты исчезла. – Он хотел, чтобы я посмотрела на все его глазами.

– Мне пришлось бежать.

– К нему?

– Прекрати, Арт. Дело ведь не в Кэррике. Я бежала от твоего отца. Он преследовал меня.

– Никто бы тебя не преследовал, если бы ты не бежала. Ты все время делаешь только хуже. А эта речь сегодня! Почему ты не можешь наконец остановиться? Просто вести себя так, как велят. Всякий раз ты делаешь так, что становится еще сложнее …

– Что сложнее?

– Ничего.

– Договаривай.

– Все сложнее нам снова быть вместе.

Я была поражена. Не сразу нашлась что ответить. Я видела, в каком он смущении, того гляди, заплачет.

– Ты все еще хочешь, чтобы мы были вместе?

Он не ответил.

– Ты страж. Я Заклейменная. И ты хочешь?

Он молчал.

– Арт, а ты понимаешь, что и Заклейменная – я все тот же человек? Что бы я ни делала, что бы ни говорила – это я.

– Нет, это не ты, – покачал он головой.

– То есть, надев эту форму, ты полностью изменился?

Он резко вскинул голову:

– Я не изменился!

Я выдержала паузу. Я тоже.

– Мне бы на воздух, – сказала я, уронив голову на руку. Слабость одолела меня, не совладать со всем этим безумием. Арт все еще хочет, чтобы мы были вместе?

– Правильно, – подхватил он. – Нам удобнее будет поговорить где-нибудь во дворе.

Он открыл камеру своей карточкой стража и вывел меня в коридор. Тот самый коридор, по которому в прошлый раз один из стражей, Фунар, повел Кэррика и меня якобы на прогулку, а на самом деле привел к камере Клеймения и вынудил слушать крики человека, над которым совершался приговор.

Потом уже меня вели по этому коридору в камеру Клеймения. А Кэррик присутствовал при этом, чтобы меня поддержать. «Я тебя отыщу». Его слова стали для меня единственной поддержкой, когда меня отпустили и я вернулась домой.

А сейчас на этой скамье, где он тогда сидел, никого нет. Голова идет кругом от всего, что случилось с нами, и от тех слов, которые я только что услышала от Арта.

И вдруг я рванула прочь – Арт не успел меня остановить. Я вбежала в камеру Клеймения и заперлась. Он остановился на пороге того помещения, что отводилось присутствующим при Клеймении. Злой как черт. Там, в помещении для зрителей, слышен каждый звук из камеры Клеймения, а в камеру оттуда не доносится ни звука. Теперь ему придется выслушать меня, никуда не денется.

– Ты знаешь, что твой отец сделал со мной в этой камере?

Он закрыл лицо руками.

– Меня усадили на этот стул. Привязали. Пять Клейм, Арт. Меня прижгли пять раз за то, что я попыталась помочь старику. А в конечном счете и не за это – за то, что попыталась солгать суду, за то, что не смогла, подвела твоего отца, выставила его дураком. Хоть ты и надел эту форму, Арт, вряд ли ты сам считаешь, что это справедливо.

Я выдвинула ящики, наполненные инструментами для Клеймения. Множество «П» разного размера, для разных частей тела, еще и с учетом роста и веса приговоренного. Надо же, а я думала, один размер на всех.

– И все это время у меня на щиколотке был твой браслет. Ты только что его мне подарил, и я хотела верить, что ты со мной, что я для тебя по-прежнему идеал. Барк разрешил мне оставить браслет. Ведь он и сделал этот браслет по твоему заказу.

Арт говорил, что заказал браслет в замке, и я заметила в глазах Барка узнавание и растерянность, когда он обнаружил этот символ идеала на ноге у приговоренной, которую ему предстояло заклеймить. Когда он постиг горькую иронию – ложь – хрупкость человеческой жизни.

– Тогда я была рада, что тебя не было среди зрителей. Но теперь думаю – лучше бы ты был.

Я провела пальцем по ряду металлических форм. Раскалив докрасна, ими клеймили приговоренных.

Оглянулась на Арта.

– Стражи волновались за меня. Пять Клейм – слишком много за один раз. Они хотели остановиться на четвертом, но для этого требовалось разрешение. Вызвали твоего отца. Он пришел сюда. И не остановил расправу, а схватил прут и поставил мне шестое Клеймо. На спине. Без обезболивающего.

Арт замотал головой. Нет, нет, нет. Не хотел поверить.

– Он скажет тебе, что я все выдумала. Что я клевещу на него. Но это не клевета, Арт. Он пришел сюда и требовал от меня покаяния – я отказалась – и вот.

Я повернулась спиной и задрала футболку, выставляя напоказ поясницу.

– Врачу он сказал, что я сделала это сама. Как бы я ухитрилась?

Голос доктора Грин: «Как девочка могла сделать это сама?»

Арт все еще мотал головой, по щекам его бежали слезы.

Я снова провела рукой по ряду прутьев в поисках того самого. Смогу ли я дотянуться им до поясницы? Возможно ли нанести себе такую рану? Неужели они попытаются доказать эту версию? Заставят меня встать в суде и продемонстрировать, как бы я это сделала?

И тут моя рука замерла. Я наткнулась на Клеймо, которое отличалось от прочих, с тремя пересекающимися кругами, как тот символ идеала, который сделал для меня Барк. Почему-то и оно оказалось в ряду с «П», предназначенными для Клеймения пороков. Я достала эту металлическую пластинку и закрепила на пруте.

– Кто же способен сам причинить себе такую боль? – повторила я вопрос доктора.

Включила горелку.

Арт заколотил кулаками в дверь.

Положила Клеймо на огонь.

– Если все считают тебя кем-то, почему бы и в самом деле им не стать? Не так ли и ты поступил, Арт? Надел форму стража, потому что все считали тебя похожим на твоего отца. Ты перестал сопротивляться, решил посмотреть, как это будет. Терять-то уже было нечего.

Рыдая, он бился о перегородку, пытаясь меня остановить.

– Судья Санчес предложила мне сделку – ты знаешь об этом?

Он озадаченно потряс головой.

– Твой отец уйдет, Санчес займет его место. Трибунал присмотрелся и обнаружил, что допустил ошибку. Пообещали освободить меня – и даже Клейма убрать.

Очевидно, Арт ничего об этом не знал.

– Но я не хочу, чтобы мне делали пластическую операцию. Эти Клейма придают мне такую силу, какой у меня никогда не было. Да и невозможно сделать вид, будто ничего не произошло. Однако Клейма нужно уравновесить. Я все еще ношу твой браслет для равновесия, – сказала я, и сама только в этот момент до конца поняла. – Это был лучший твой подарок, Арт. Ты сказал мне, что я идеальна, и я носила браслет с того дня, словно талисман, способный перевесить все Клейма. Но не в браслете было дело, а в твоих словах – в твоей вере в меня.

Арт грустно улыбнулся мне.

– Твой подарок никто никогда у меня не отнимет – ты понимаешь?

Он кивнул.

Я закатала спереди футболку, обнажив живот.

– Transversus abdominis[4], – сказала я. – Помнишь, мы учили в школе?

Он прижался руками и лбом к перегородке, сдаваясь: меня не остановить.

– Расположена под косыми мышцами, самая глубокая из мышц живота, охватывает позвоночник для защиты и равновесия. Здесь у нас центр тяжести.

Я вынула кочергу из огня. Сердце стучало. Я больше не ищу идеала – не ищу справедливости – мне нужно равновесие.

Воткнула раскаленное железо себе в живот. Заклеймена Идеалом – навеки.

В одном теле заклеймены Пороки и Идеал.

Равновесие достигнуто.

Боль невыносимая. Я уронила прут, схватилась за спинку стула, голова кружилась, перед глазами поплыли черные пятна. Постаралась дышать глубже, побороть тошноту. В дверь снова застучали, и я ее открыла. Арт – я упала ему на руки, и мы оба, не устояв на ногах, оказались на полу.

– Что ты наделала? – в ужасе всхлипывал он. – Что за ужас ты с собой сделала? Надо скорее в больницу.

– Не надо, – запротестовала я, цепляясь за него.

– Селестина! – крикнул он, но уже не гневно, со слезами и зарылся лицом в мои волосы, я чувствовала его теплое дыхание.

– Теперь со мной всегда будет частица тебя, что бы ты обо мне ни думал.

Он приподнял пальцем мой подбородок, и мы поглядели друг другу в глаза, очень близко, в упор.

– Я думаю, ты самая сильная, храбрая, отважная, глупая, кого я только знаю.

Я улыбнулась:

– Ты так думаешь?

– Я ревновал, – признался он, и его объятия ослабли, словно он вспомнил, что мы уже больше не вместе. – Ревновал тебя к нему. Конечно, это я должен был поступить, как он. Не бежать в одиночку – забрать тебя, бежать с тобой.

Он смотрел на меня. Такой знакомый взгляд, раньше у меня от него подгибались коленки. А теперь – ничего не шевельнулось в душе. Осталась, пожалуй, дружба, привязанность, но больше – ничего. Я думала только о Кэррике. О том, как он обнимал меня, как смотрел на меня. О его запахе и вкусе его губ. О том, что он остался лежать на полу камеры.

– Так что, хотя я с ума сходил оттого, что вы сбежали вместе, – тебе не понять, как я вас за это ненавидел, – все же я рад, что он был с тобой. Раз этого не сделал я.

– Спасибо, – шепнула я. – И я понимаю. Я то же самое почувствовала, когда увидела тебя с Джунипер.

– Мы хотели защитить тебя.

– Теперь я это знаю.

Арт отвел глаза. Он знал, что потерял меня.

– Я думал, это поможет мне сблизиться с отцом. – Взглядом он указал на свою форму. – Не сработало. Раньше я не видел в нем того, кого видят все остальные, – судью. Мы с тобой смеялись над этим, нам казалось, это маска, можно отделить ее от человека. Но теперь… он изменился.

Я закусила губу.

– Он правда сделал с тобой то, что ты говорила? – прошептал он.

Я кивнула.

Арт снова прижал меня к себе.

– Кто же такой этот человек? Мой отец!

– Тебя он любит. – Другого утешения мне не удалось подыскать.

Арт осторожно подвинул меня, чтобы встать. Я поморщилась от боли. Пошарив в одном из стенных шкафов, Арт нашел бинт.

Он приподнял мою футболку – такое знакомое движение – и вздрогнул при виде свежего ожога. Все линии четкие, не то что месиво у меня на спине. Этот шрам будет символом не кары, а несломленной гордости. Но мне пришлось крепче сжать зубы, чтобы сдержать стон, когда Арт принялся промывать рану, а затем прижал к ней прокладку и замотал бинт.

– Что ж, если он меня любит, значит, простит, – сказал он. – Я выведу тебя отсюда.

– Нет. Ты не должен.

– Должен.

– И потом… – Невольно я глянула в ту сторону, где находились камеры с задержанными. – Дедушка. Рафаэль. – Сглотнула и закончила: – Кэррик.

Арт оправил на мне футболку.

– Я вас всех выведу отсюда, – тихо пообещал он. – Дай только сообразить как.

– Спасибо.

Я ухватилась за его руку, и он помог мне встать.

– Самое малое, что я могу сделать, – продолжал он. – Я не хочу, чтобы люди думали, будто я такой же, как он. Самый ужасный для меня страх, вообразить только … стать похожим на моего отца.

– Никто не подумает, что ты такой же, когда узнают, что ты хотел нам помочь.

– Я боюсь не того, что подумают. Я боюсь на самом деле стать таким, как он.

– Ты совсем другой, – сказала я. И я действительно в это верила. – Арт, я хотела тебе сказать… – Я собиралась предупредить его о том, что вот-вот должно было произойти, но в этот миг, подняв глаза, я увидела Кревана.

Он сидел в соседнем помещении. Я не знала, давно ли он пришел и много ли слышал. Хорошо бы он слышал, что сказал о нем Арт.

Мы встретились взглядами сквозь стекло, и по его отчаявшемуся лицу я поняла – он слышал каждое слово. Красный плащ казался ему велик, обвис на поникших плечах. Судья встал и вышел.

Арт двинулся было за ним, но я его удержала.

Вбежали стражи – увидели нас – подскочили.

Мы не сопротивлялись.

– Полегче! – сказал Арт.

Меня схватили так резко, что я дернулась от боли.

– Что происходит? – спросил страж.

– Потом поговорим. В другом месте, – напустил на себя важность Арт.

– Бери девчонку, я возьму его, – сориентировался второй страж.

– Я выполнял указания моего отца, – сказал Арт, и страж, бросив на него презрительный взгляд, пробормотал: «Папенькин сыночек» – и поволок меня прочь.

Не в камеру – меня повели по винтовой лестнице прочь от камер первого этажа, наверх, в помещения, занимаемые членами Трибунала.

В этой части замка я не бывала никогда, туда так просто не попадешь – закрытая территория, только для служащих.

Каждый шаг причинял боль, но выбора не было, пришлось подчиниться. Мы добрались до самого верха, меня завели в комнату в башне. Посреди стоял круглый стол, вдоль стен книжные стеллажи, прерываемые лишь окнами – по одну сторону с видом на внутренний двор замка, а по другим сторонам – на разные городские районы. Санчес, как я поняла, любила созерцать мир с высоты. В этой комнате принимались решения. Сейчас тут сидели бок о бок Санчес и Джексон, вид у обоих довольно мрачный. Позиции Кревана пошатнулись, Санчес изобличила его, но теперь судьям придется иметь дело с последствиями объявленной Креваном программы Окончательного решения. Ситуация критическая, и, казалось бы, меньше всего им следовало бы волноваться из-за меня, но я стала для них последней каплей.

– Ты не проголодалась? – раздосадованно спросила меня Санчес.

Я уставилась на нее в ужасе. Так это она подсыпала нам снотворного в еду? Зачем? Постепенно до меня дошло. Она вовсе не хотела, чтобы я согласилась на ее предложение. Она меня снова обманула. Устроила так, чтобы я проспала назначенный ею крайний срок. Разумеется, она бы не допустила публичного пересмотра приговора по той же самой причине, по которой не желала обнародовать запись: это означало конец Трибунала, а она только-только стала верховным судьей. Заполучила то, к чему рвалась, – с какой же стати помогать мне?

Чувствуя себя уже не так уверенно, ведь все мои – и дед, и Кэррик, и мой адвокат – остались внизу, в ступоре, – я осторожно села за стол, стараясь не задеть ожог. Я одна – против Трибунала в слегка сокращенном составе. Они держат в руках мою судьбу.

Санчес выложила на стол передо мной какую-то бумагу и ручку. Сувенирную ручку, такие покупают туристы на память о замке Хайленд.

– Как я и сказала, согласиться на наше предложение ты должна сегодня до конца рабочего дня.

– Мне же нужен адвокат.

– Мне сообщили, что его не могут добудиться, – сказал Джексон. – А мистера Уиллингема ты сама отослала.

Как видно, и у судьи Джексона иссякло терпение.

– Все условия мы уже обсудили с твоим адвокатом. И потом у тебя еще было время, чтобы с ним посоветоваться. Ничего не изменилось. Либо ты подписываешь, либо отказываешься, – заспешила Санчес, торопясь покончить со всем этим.

Я молчала. Я поняла наконец, как омерзительна мне эта женщина.

– Итак, основные условия, – продолжала Санчес. – Мы считаем, что тебя следовало не заклеймить, а приговорить к шести месяцам тюремного заключения за помощь Заклейменному. Мы отменяем приговор Трибунала, твой дед и мистер Ангело не понесут никакой ответственности за помощь тебе, поскольку ты не Заклейменная. С понедельника ты начнешь отбывать срок в исправительном заведении для женщин. Всего три месяца – мы сократили срок, учитывая то время, которое ты провела как Заклейменная. Скорее всего, ты пробудешь в тюрьме не больше месяца.

Все-таки даже от нее я подобного не ожидала.

– И это ваше милосердие? – Я повернулась к судье Джексону: – Вы не присутствовали при разговоре, но, поверьте мне, совсем не это она мне обещала.

– Я ничего не обещала. Это наше предложение, Селестина. – Санчес подтолкнула ко мне бумаги.

Джексон попробовал увещевать меня более мягким тоном:

– Конечно, в твоем возрасте тюрьма внушает ужас, но у тебя будут самые мягкие условия и всего на тридцать дней, а после этого ты будешь свободна и сможешь жить как обычная гражданка страны.

Я оглянулась на большие часы, прислоненные к стене.

– А что будет с Кэрриком?

– Я тебе все объяснила, Селестина, – сказала Санчес. – Он не будет наказан за ваши общие проступки, но Клеймо не будет отменено. Его дело никак не связано с твоим, и для него мы ничего сделать не можем.

– А что будет с судьей Креваном? – спросила я. – Он не попадет в тюрьму за то, что сделал со мной? Не будет заклеймен за неэтичные, аморальные поступки? – Я не стала дожидаться, пока они ответят. – Вы просто хотели заполучить его место. Вы говорили, будто собираетесь очистить Трибунал, но вас интересовала только власть. Вы стремитесь к власти. Сегодня вы потеряли сына и обрели власть – все в один день, – стоило оно того?

Санчес закрыла глаза и сделала глубокий вдох, словно пытаясь сохранить терпение вопреки моим взбрыкам.

Судья Джексон все так же спокойно продолжал:

– Подумай, какой тебе представился шанс. Можно сказать, ты получила от Трибунала подарок. Увидела другую сторону жизни. Редчайшая возможность. Ни у кого такой не было. Воспользуйся этим уроком и двигайся дальше.

– Вы совершенно правы. – Я наконец поглядела судье Джексону прямо в лицо. – И я бы хотела поделиться этим опытом с вами. Вы позволите?

Я снова глянула на часы.

– Я узнала за это время очень многое, и один из главных полученных от вас уроков касается доверия. Кому следует доверять, а кому нельзя. До этого суда, насколько помню, я и не знала, что такое боль. А вот после этого многое оказалось для меня неожиданным. Ведь я сама не изменилась. Вы надели повязку мне на руку и оставили шрамы на моем теле – и внезапно изменился весь мир. Мне пришлось как-то к нему приспосабливаться. Я вынуждена была разобраться, кто же я такая. Судья Креван верно сказал в том интервью: наказание открывает человеку глаза на него самого. Я стала больше думать о себе – я стала думать о себе лучше, главное, я научилась полагаться на инстинкты. Полагаться на интуицию. Примерно три недели назад, после суда, судья Санчес навестила меня. Готова была мне помочь. Уже тогда ее беспокоила мысль, что Трибунал вынес неверный приговор.

Судья Джексон резко обернулся к своей коллеге.

Судья Санчес поспешно перебила меня:

– Мне кажется, с нас уже достаточно ее выдумок.

– Я намерен ее выслушать, – решительно заявил Джексон. – Многие ее «выдумки» оказались в итоге правдой.

И, сердито глянув на Санчес, он вновь сосредоточил все внимание на моих словах.

Я продолжала:

– Я выполнила все просьбы судьи Санчес. Сегодня утром я принесла ей доказательство, которого вполне хватило бы для отстранения Кревана от должности. К сожалению, доказательство оказалось чересчур сильным – оно могло бы ниспровергнуть весь Трибунал, – и потому судья Санчес предпочла шантажировать им Кревана и отнять у него должность, но не стала помогать мне, и ее не беспокоит, свершится ли правосудие.

Джексон обеспокоенно поглядел на Санчес.

Я тоже поглядела на нее и улыбнулась:

– Спасибо, что преподали мне урок – доверия и недоверия.

Санчес заерзала. Она хотела одного – скорее дослушать меня и вернуться к сделке. Ничто ее не трогало, ничто не смущало, виноватой она себя не чувствовала. Тем лучше – и я не стану из-за нее переживать, когда случится то, что вот-вот должно случиться.

– Так что Трибунал меня отлично подготовил. – Я поглядела с вызовом на Санчес. – Неужели вы думаете, что я не понимала, как все обернется?

Она сморгнула.

– Неужели вы думаете, что я не догадывалась: вы не станете использовать эту запись против Кревана? Думали, я приеду к вам прямиком от Мэри Мэй и отдам вам и запись, и все копии? И вы мне поверили? Думали, мне и в голову не придет, что вы постараетесь меня обойти?

Я улыбалась.

А у нее дергался глаз.

– Я все время на шаг опережала вас, судья Санчес. Все время. Я же Заклейменная. Как вы могли мне поверить?

Снова глянула на часы. Ровно шесть.

– Включите телевизор, – сказала я им.

За 16 часов до того

Когда я была маленькой, помню, мама была прямо солнцепоклонником. Ее не волновал закат, обозначавший конец дня, но притягивал восход, чудо начала. Не знаю, в том ли причина, что она оптимист, жизнерадостный человек, которого радует каждый новый день, или же, наоборот, она пессимист и боится, что любой день может оказаться последним.

Так или иначе, мама поднималась спозаранку, будила нас и везла к озеру, чтобы вместе встречать зарю. Став постарше, мы не захотели вскакивать в ночь на будний день, и наши вылазки ограничились выходными. Потом только воскресными утрами, а когда мы с сестрой стали подростками и вообще отказались в этом участвовать, мама продолжала ездить на озеро одна.

Иногда она упрашивала нас поехать вместе и планировала семейные вылазки заранее. Но мы всякий раз ворчали. Засыпали в машине, потом отказывались выползать на берег, и это либо огорчало маму, либо сердило, смотря какой выпадет день. Помню, однажды я смотрела на нее из окна машины, увернувшись в одеяло и думая: ну что же она за человек, с какой стати приволокла нас сюда, вытащив из теплой кровати? Но теперь, когда я вспоминаю об этом, мне жаль, что я не хотела разделить с ней такие минуты.

А еще эти воспоминания вызывали улыбку. Стоило представить себе, как она подставляет лицо восходящему солнцу, и меня охватывало необычайное спокойствие. Куда бы она ни поехала работать моделью, отовсюду, со всех концов света, она присылала нам фотографии солнечного восхода. Неделя высокой моды в Милане – солнце восходит над Миланским собором; парижское дефиле – солнце над крышами Монмартра. И над линией небоскребов Манхэттена, и над Кэмден-маркетом в Лондоне. Папа иной раз ворчал: лучше бы домой скорее возвращалась.

Она заполняла альбомы этими фотографиями, сплошные восходы, и потом рассматривала их по вечерам у камина, сидя в пижаме, пока все мы смотрели телевизор. Это как-то укрепляло ее душу. А почему – я так ее и не спросила. Теперь-то мне казалось очевидным, что об этом следовало спросить: стоило мне расстаться с родными, и я по тысяче раз на день думала, что вот об этом я упустила спросить и о том надо было. Даже Эван, хотя ему всего восемь лет. Даже о его коротенькой жизни я многого не знала.

После того как я с помощью Кэррика забрала из дома Мэри Мэй стеклянный шар, мы поспешно ускользнули, опасаясь, как бы она нас не схватила. Но мы не сразу позвонили Рафаэлю Ангело, как обещали ему, – сначала мы отправили эсэмэску моей маме и договорились встретиться на берегу озера.

Почему я вызвала маму? По множеству причин. Во-первых, я хотела ее увидеть перед тем, как она отправится на штурм тренировочной базы стражей выручать Джунипер. Во-вторых, я рассчитывала, что мама поможет мне осуществить вторую половину моего плана. И главное – я по ней соскучилась. Я должна была увидеть маму. Потрогать ее. Вдохнуть ее запах. Мне казалось, она все уладит, как в детстве, или хотя бы поможет мне увериться, что все будет хорошо. Вручит мне броню против всего враждебного мира. Да, я уже большая, но без мамы никак. Вон и Мэри Мэй не могла обойтись без своей мамочки. И Арт каждую ночь засыпал в слезах, когда его мама умерла. И Креван сошел с катушек оттого, что его сын остался полусиротой. И Кэррик пожертвовал свободой, чтобы найти своих родителей.