Идеал Ахерн Сесилия

– Классно выглядишь, Селестина, – добродушно заметил Леннокс.

Я улыбнулась. Силы вернулись: наше «племя» снова вместе.

– Терпеть не могу, когда на вечеринке все одеты одинаково, – пожаловался Лоркан, и мы вопреки всему рассмеялись.

– Ну что, Селестина, все идет по плану? – подколол Леннокс.

Все засмеялись вдвое громче.

– Молчать! – приказал страж, мимо которого мы как раз проходили.

– Где Кэррик? Мама и Джунипер в безопасности? – торопливо зашептала я. Сначала узнать, что с моими, потом расспрошу, как схватили ребят.

– Джунипер на свободе, в безопасности, с твоей мамой, – ответил Леннокс. – Мамой можешь гордиться, она такой шум подняла на этой базе стражей – явилась с юристом, с полицией, с газетчиком. Они переписали всех, кого там держали: стражей, Пиа Ванг, твоих одноклассников. Полицейский раскипятился, особенно из-за ребят, они уже несколько дней в официальном розыске. Кревану много чего придется объяснять. Думаю, все вот-вот выплывет.

Я улыбнулась: я была счастлива, что мама и Джунипер справились, гордилась ими. Но что ждет нас впереди? Этого никто не знал.

– А Кэррик? Он где?

Лоркан беспомощно оглянулся на Леннокса.

– Говорите! – потребовала я.

– Мы не знаем, – признался он. – Честное слово.

Я сглотнула, постаралась сдержать слезы. Не буду отчаиваться: может быть, Креван и не добрался до него.

– Как вы сюда попали? – спросила я.

– Невезение, – ответил Леннокс.

– Дом профессора Ламберта обыскали, – вмешалась Мона. – И тайный подвал обнаружили.

Боже! Это я во всем виновата. Я отправила их туда – посулила им там безопасность.

– Не твоя вина, – угадав мои мысли, сказал Леннокс. – Стражи давно уже стали присматриваться с подозрением к Маркусу и Кейт, и мы договорились, чтобы Маркус выдал нас – чтобы он оставался на хорошем счету. Без помощников среди стражей нам не обойтись. Так сам Ламберт решил. Ивлин спрятали, за нее не бойся.

Я кивнула – да, помощь Маркуса и Кейт необходима. Но и жертва была велика. Хоть Ивлин удалось укрыть. Я знала, Альфа позаботится о ней.

– Я сбежала со своим учителем английского, – вдруг ни с того ни с сего заявила Мона.

– Что? – Я резко обернулась.

– Прямо смотреть! – скомандовал страж.

– Ты спрашивала, как я заработала Клеймо. Когда мы еще только познакомились. Я тогда тебе не сказала. Мне было пятнадцать, я удрала со своим учителем английского. Ему было двадцать девять. Мы поженились. Я думала, нам это сойдет с рук. Не сошло. Было во всех новостях. Меня объявили в розыск. Нас поймали. Его посадили в тюрьму, а меня, поскольку я была несовершеннолетней, заклеймили.

– Я не сумела бросить курить, когда забеременела. – Корделия заговорила громко, чтобы все наши слышали. – Мамочки в престижном пригороде Мэдисон-Мидоу были возмущены. Они устроили свой частный Трибунальчик и вынесли мне предупреждение. Но я не сумела бросить. Меня поймали на восьмом месяце беременности, я курила в форточку в туалете на благотворительной распродаже выпечки, и они дружно решили заявить на меня. Я умоляла подождать до родов, чтобы девочка не считалась Порочной с рождения, чтобы у меня ее не отняли. Заклейменной матери-одиночке новорожденного ребенка не оставляют на воспитание. Они все согласились подождать – все, кроме одной…

– Мне нравилось одеваться в бабушкино платье, – пресерьезно заявил Леннокс и тут же расхохотался. – Шучу-шучу. Я создал сайт знакомств, чтобы мужчины могли без проблем изменять женам.

Мы все гневно уставились на него.

– Это твой был сайт? – Лицо Моны исказила гримаса. – Ну ты и задница.

– Миллион клиентов. Совершенно легально. У меня и «феррари» появился, и что угодно.

– «Феррари» конфисковал Трибунал? – Фергюса явно больше всего заинтересовала судьба автомобиля.

– Нет. Жена отсудила при разводе.

Мы так и покатились со смеху.

– Что ж, поделом тебя заклеймили, – сказала Мона, однако мы видели, что это она не всерьез.

Заговорил Фергюс, наконец-то забыв про свои шуточки:

– Я служил в полиции. С рабочего телефона переписывался с подружкой, мы посылали друг другу «интимные фотографии». Мне дали испытательный срок на пятнадцать месяцев, с удержанием жалованья. Ничего противозаконного в этом не было, обвинение в непристойном поведении с меня сняли, но доложили в Трибунал, а Трибунал счел меня порочным.

Я глядела на них с изумлением. Каждое признание словно прибавляло сил следующему человеку, и, пока мы шли, их тайны раскрывались передо мной одна за другой.

Вступила мать Кэррика:

– Мне поставили Клеймо на язык за клевету против нашего общества. Мы с Адамом не всегда были пекарями, – с горькой усмешкой добавила она. – Мы врачи. У нас была частная практика. И мы писали статьи о риске поголовных прививок. Наше мнение не устраивало ни медицинское сообщество, ни власти.

– А я ничего не сделал, – сказал пожилой, незнакомый мне человек. – Меня подставили. Но Трибунал заявил, что я лгу, и меня заклеймили.

И мы все умолкли, услышав это.

Когда мы ступили на мост, соединяющий город с замком, я принялась думать о вместимости души, думала и не могла остановиться. У каждого человека есть в душе место для других людей. У каждого – для каждого, с кем он знаком. У одних душа вместительная, у других обмелела. И вот эти люди на улицах, зрители, и стражи – все собрались из-за нас. У этих людей нашлось много, много места в душе для нас, Заклейменных. Если кого-то любят, его могут потом с равной силой возненавидеть. Как Арт любил меня – и как гнев и ненависть, вызванные моим арестом, привели его на службу Трибуналу. А Джунипер чувствовала себя виноватой, потому что укрывала Арта, а мне не сказала, и в итоге она заняла мое место в больнице, рискнула ради меня собственной свободой. Поменялась со мной.

Если для каждого из нас есть место в душе каждого, кто нас видит, то нужно лишь одно – изменить сами эмоции. Глядя на лица тех, кто провожал взглядами нашу процессию, наши выставленные напоказ Клейма, слабости, несовершенства, я вдруг почувствовала надежду. Я поняла: отлив может смениться приливом. Если нас так сильно ненавидят, то могут столь же сильно полюбить.

Мы свернули за угол и пошли в гору по крутой мощеной дороге к замку Хайленд. Люди, стоявшие цепочкой вдоль нашего пути, вдруг словно прочли мои мысли: я услышала приветственные клики. Громкие, мощные, по-настоящему радостные. Совсем не похожие на те звуки, что сопровождали нас до сих пор. Я глянула направо и чуть впереди, по той стороне, где двигалась моя колонна, увидела маму, Джунипер, Эвана – они подпрыгивали, махали руками, приветствовали и подбадривали каждого, кто проходил мимо.

– Ура! – громче прежнего закричала мама, ликуя, со слезами на глазах. – А вот и моя дочка! Девочка моя!

– Мама! – крикнула я. – Мама!

Поверить своим глазам не могла. Тоже принялась подпрыгивать как можно выше.

– Это моя мама! – сказала я друзьям, и они тоже стали махать ей. Мы подходили все ближе. Уверившись, что все смотрят на них, Джунипер, мама и даже Эван стянули через головы свитера, распахнули рубашки и выставили напоказ футболки с красными печатными надписями: РАСПУСТИТЬ ТРИБУНАЛ.

Те Заклейменные, кто успел это разглядеть, ухмылялись, что-то радостно выкрикивали, радуясь отваге моих родных и такой поддержке. Я ими так гордилась! И все улыбались, все утирали слезы, а мама, брат и сестра и еще какие-то люди, которых они сумели собрать и организовать, аплодировали нам. Я поняла вдруг, что тут, у ворот замка, собрались не только родные и близкие Заклейменных: вон ребята из школы Тобиаса, они вышли на протест, как и собирались, и Тобиас с ними, бунтует против организации, где работает его мать. Мама протянула мне руку, и я ухватилась за нее на ходу. Страж кинулся нас растаскивать, но мы держались крепко, смотрели друг другу в глаза, едва могли смотреть от слез.

– Я люблю тебя, маленькая. Я так тобой горжусь! – еле выговорила она. И, собравшись с духом, громче: – Выше голову, Селестина! Выше голову – все! Мы пришли поддержать вас.

Я вздернула подбородок. Так и пойду. Мы расцепили руки.

А еще есть у каждого свои главные люди: каковы бы ни были наши изъяны, в их душах мы всегда найдем приют.

Тянувшиеся гуськом колонны мужчин и женщин смешались во дворе замка Хайленд. Знакомое место для каждого из нас – здесь мы перешли из обычной жизни в жизнь Заклейменных. Нас загоняли во двор, тысячи уже стояли вплотную друг к другу, даже дышать тяжело. Под Часовой башней, штаб-квартирой Трибунала, был установлен временный помост.

Красный плащ Кревана слегка развевался на ветру, когда верховный судья шагал из кабинета на помост. Возле помоста стоял Арт, окидывал бдительным взглядом толпу. И на этот раз при виде его в мундире Трибунала не было такого чувства, словно меня лягнули в живот. Я уже свыклась с этим новым образом, не раз мысленно вызывала его, разглядывала и пыталась понять. Теперь я глядела на него не с болью, а с любопытством, желая разобраться, что же творится у него в голове. Проходя мимо, Креван ласково коснулся рукой плеча Арта, широко улыбнулся – довольный, счастливый, что сын на его стороне. Рядом со мной кто-то прищелкнул языком. Арт, смущенный публичным проявлением отцовской любви, опустил голову, щеки у него зарозовели.

Креван поднялся на помост и огляделся по сторонам, словно выискивал кого-то. Сначала я подумала, он оценивает общую картину, однако сообразила, что ему нужен конкретный человек. Ему нужна я. Он знал, что я здесь.

Я стояла слишком далеко от сцены.

– Селестина! – зашептала мне Мона. – Ты куда?

– Нужно подойти ближе.

Я стала проталкиваться вперед, и мне охотно уступали дорогу, никто в первые ряды не рвался. Мы же здесь не по своей воле собрались. Креван заметил, как я пробираюсь к помосту, а я того и добивалась – я сбила его с мысли.

Он приостановился, растерявшись на миг, потом собрался. Арт тоже увидел меня, осмотрел с ног до головы – в этой красной комбинации, точно такой же, как на тысячах других женщин. Не знаю, что он видел, когда смотрел на меня, – не до него, я должна была полностью сосредоточиться на Креване.

– Дамы и господа, я собрал вас здесь, чтобы поблагодарить за участие в городском параде. Спасибо, что уделили нам время. Сегодня по всей стране в больших и малых городах прошли такие же процессии: Заклейменные на своем примере показывают соседям, как общество очищается от своих пороков. Я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам о новой стратегии.

Что-то было в его глазах, в странных движениях губ – я почувствовала, как ужас медленно заползает мне под кожу.

– Вчера мы с премьер-министром Перси обсудили новый план. Мы назвали его Окончательным решением.

Тихий ропот.

– До сих пор Трибунал считал правильным позволять Заклейменным жить в обществе, чтобы граждане видели, что может произойти, если поддаться слабости, поддаться своему несовершенству. Однако в последнее время, в связи с нарастающей угрозой и вспышками насилия, – теперь он глядел на меня в упор, – стало ясно, что совместное существование двух групп населения неблагоприятно. Настала пора в интересах всех и каждого внедрить новую систему. Окончательное решение проблемы Заклейменных предполагает устройство Заклейменных в отдельных поселениях, где они смогут свободно существовать совместно, среди подобных себе, следуя правилам Трибунала.

Поднялся гул, люди начали возмущенно кричать. Как бы он ни формулировал, как бы ни пытался навести глянец, мол, так будет свободнее самим Заклейменным, – ничего хорошего в этой затее нет. И меня тоже затрясло.

– Хотите загнать нас в резервацию! – крикнул один.

– В гетто!

– В лагерь!

– Это не резервация, не гетто и не лагерь, – преспокойно отвечал Креван. – Однако мы все понимаем, что Заклейменные не могут жить среди нормальных членов общества.

Поверх криков толпы он продолжал, обращаясь главным образом к телекамерам:

– План подготовлен, и новое правительство сразу начнет его осуществлять.

С уверенной, спокойной улыбкой он смотрел в камеру. Мне вспомнилось, как такой же улыбкой он ободрял меня в прошлой жизни. Все будет хорошо, Селестина. Когда я впервые встала на водные лыжи. Когда Арт впервые сел за руль. Когда я собиралась с духом, чтобы попробовать устрицы. И когда умерла мама Арта мы вернулись с похорон, Арт рыдал, я обнимала его, а Креван остановился на пороге и вот так же поглядел на нас. Всегда его взгляд ободрял меня: «Все будет хорошо, Селестина».

И сейчас, когда толпа разразилась гневными воплями, когда Креван сошел с помоста и его длинный плащ развевался за его спиной, и Арт в изумлении поплелся следом за отцом, и стражи надвинулись на нас, выставив перед собой щиты, занеся дубинки, ожидая бунта, – и сейчас я чувствовала, как струятся по щекам напрасные слезы.

Нет, ничего не будет хорошо. Не может быть хорошо.

Я увидела ту полную старуху, с которой мы вместе были в доке, – она все так же пыталась руками прикрыть свое тело, униженная, растерянная, она рыдала, совершенно одна, посреди разразившегося безумия. Потом к ней подошла другая женщина, они плакали вместе, держась за руки. Рядом мальчишка, на вид моложе меня, долговязый, кожа да кости, не боец. Женщина взяла его за руку, так они втроем и стояли, словно на общей молитве. Там и сям люди, группы людей, пытались заговаривать со стражами, что-то доказать. И я видела, как нарастает гнев и уже недалеко до столкновения.

Я кинулась к Моне – та уже во весь голос объясняла женщине-стражу, что она о ней думает, а запас слов у Моны изрядный. Я схватила ее за руку, оттащила прочь.

– Мона, перестань!

– Что! Селестина, отпусти меня! – Она рванулась прочь, но я вцепилась ногтями в ее ладонь.

– Ой! Да какого!..

– Прекрати! – сквозь стиснутые зубы потребовала я. – Ты действуешь на руку Кревану. Посмотри!

Она перестала вырываться и огляделась по сторонам.

– Вокруг полно камер, они только и добиваются, чтобы мы повели себя как неразумные животные. Креван провел нас по улицам чуть ли не голышом, потом произнес эту речь об окончательном решении – на камеры. Нас надо запереть, потому что мы склонны к беспорядкам. Он нас подставил.

Все, кто сидит сейчас дома и смотрит телевизор, – все они поддержат сегрегацию, все будут опасаться нас и примут его план.

Наконец-то Мона поняла меня. Она ткнула Фергюса локтем, а когда он не отреагировал, еще и пнула.

– Что? – сердито обернулся он.

Она передала ему мои слова, а я тем временем перешла к небольшой группе людей, которые стояли и держались за руки посреди бури. Я взяла старуху за свободную руку. Сжала покрепче. Женщина дрожала.

– Возьмемся за руки! – сказала я громко, но не срываясь на крик. – Возьмемся за руки, все!

– Что она делает? – услышала я голос Леннокса.

– Кэррик велел бы нам слушаться ее. И Эниа тоже.

Они пробрались к нам. Мона взяла меня за руку, по другую сторону от нее встали Леннокс, Фергюс и Лоркан, друзья-побратимы, обхватили друг друга за плечи. Люди стали присоединяться к нам. Всего несколько минут – и мы уже выстроились рядами, плечом к плечу, держась за руки, все вместе.

Мы молчали. И в молчании я чувствовала, как нарастает во мне сила, какой я прежде не знала. Мощное чувство здесь и сейчас. Я крепко держала руку старухи и еще крепче сжимала пальцы Моны. У многих, у всех на глазах блестели слезы. Я видела, как бегают желваки на скулах у Фергюса – он едва справлялся с волнением.

Телекамеры запечатлели все. Стражи в растерянности переглядывались, ждали сами не зная чего. Они готовились подавлять мятеж. Мы не повелись. Я внимательно присматривалась к стражам. Как отобрать у них власть? Я чувствовала себя такой сильной, небывало сильной. И вдруг, я сама не знаю, как мне это пришло в голову – просто само пришло, – я засвистела. Высокий пронзительный свист, я старалась, чтобы это было похоже на их сигнал. Мона тут же подхватила, за ней другие, и вот уже три тысячи человек, три тысячи голосов, все изо всех сил свистят. Стражи растерялись – что делать, как подавлять, это же не бунт? Мы стояли спокойно и мирно, подражали их свисту, отнимали его, присваивали. Один из стражей вдруг уронил щит, снял шлем, бросил его на землю.

– Не могу. – Он пошатнулся, словно теряя сознание.

– Райли! – окликнули его. – Вернись на свое место.

– Нет! Я не могу! Не могу! – твердил он.

– Сработало! – обрадовалась старуха, которую я держала за руку. Я почувствовала, как она распрямляется, становится выше ростом. – Мы в тебе не ошиблись.

Свист становился все громче. Еще один страж вышел из рядов. Женщина. Это Кейт. Она бросила щит, сняла шлем и двинулась прочь от своих напарников – к нам. Встала между мной и старухой, взяла меня за руку. Поднесла к губам свисток и дунула в него – и мы все зааплодировали стражу, свистящему на нашей стороне.

Из окна Часовой башни на нас глядел Арт. С тревогой глядел.

Вот хорошо, пусть тревожится.

Это еще только начало.

– Скажи что-нибудь! – попросила меня Кейт. Рука у нее влажная, от нее даже пахло потом – нервным потом. Конечно, она совершила отчаянный поступок, и теперь ей было очень страшно, однако она держалась – силой своего убеждения.

– Что?

– Ты должна что-то сказать людям.

– Верно, давай! – Мона отпустила мою руку и легонько подтолкнула меня вперед.

И вот я стою одна, оторвавшееся звено цепочки.

– Нет! – запротестовала я, кишки свело, глотку перехватило при одной мысли выступать с речью. Я попыталась вернуться в строй, но меня опять вытолкнули вперед.

– Я не знаю, что говорить.

Припомнилось, как несколько недель тому назад в доме Ламбертов Альфа вытащила меня на сцену. Множество лиц, обращенных ко мне с ожиданием, с надеждой, что после их неистовых аплодисментов я скажу что-то волшебное. Полное и безраздельное внимание, вся аудитория на моей стороне, а мне в голову не приходило ни единого слова. Как ни смешно, спасли меня в тот день стражи, сорвавшие мероприятие.

– Говори! – Мона еще разок пихнула меня в спину.

Я все-таки попыталась вернуться, втиснуться между Моной и старухой, но они уже сцепили руки. Я понимала, что камеры направлены на нас, нельзя устраивать сцену. Со стороны это выглядело так, словно меня выталкивали из толпы.

Чей-то голос:

– Это Селестина.

Мое имя всегда легко разобрать, даже если кто-то обсуждает меня в сторонке, думая, что я не услышу. Обе «с» свистом пронеслись над толпой, свист стихал, превращался в шипение, а потом замер.

Я сделала несколько шагов и встала лицом к толпе.

– Меня зовут Селестина.

Слишком тихо. Леннокс тут же заорал:

– Мы тебя не слышим! Поднимись на сцену!

Я сердито оглянулась на него, но его крик подхватили другие. Я думала, стражи не позволят, но они толком не понимали, что нужно делать, никто не контролировал ситуацию, кто-то из их же людей только что перешел на нашу сторону, а верховный судья удалился в замок. Они молча смотрели, как я лезу на помост. Я откашлялась. Жуть какая, тысячи людей смотрят, а на мне обтягивающая красная комбинация, все мои изъяны, все недостатки напоказ. Это они придумали, чтобы нас унизить, но – не сработало. Помните, как советуют людям, боящимся публичных выступлений? Вообразите, что все стоят перед вами в нижнем белье. А тут и воображать не надо. У каждого все несовершенства напоказ. Нет передо мной и одного идеального человека. И никто не станет меня судить – наоборот, глядя на этих загнанных людей, я ощутила такой прилив сил, что куда и страх подевался.

– Меня зовут Селестина Норт, – сказала я громко, и мое имя разнеслось над густой толпой.

Мне ответили громким приветственным кличем – этого не ожидала ни я, ни стражи: они напряглись, готовясь подавить бунт.

– Вчера вечером я смотрела интервью судьи Кревана. Мы все слышали, что он говорил, а теперь, надеюсь, он слышит меня. Теперь моя очередь.

Один из стражей двинулся к помосту, чтобы остановить меня.

– Свободы слова нас никто не лишал, – напомнила я ему. Страж оглянулся на своего командира – тот кивнул, и страж остановился.

Я сама не понимала, откуда берутся слова. Все, что я думала и чувствовала накануне, когда смотрела интервью Кревана, само собой выплескивалось теперь из меня.

– Высокомерие, жадность, нетерпение, упрямство, мученичество, самоуничижение, саморазрушение. Эти семь пороков приписывает нам судья Креван. Но, судья, у каждой медали две стороны. То, что вы называете жадностью, я назову жаждой – жаждой равенства и справедливости в обществе. Назовете меня высокомерной – я скажу, это гордость, я горжусь своими убеждениями и сумею постоять за них.

Я нетерпелива? Да, я ставлю под вопрос ваши приговоры, потому что это не закон, а лишь моральное суждение. Я упряма? Да, я решительна и иду до конца. Вы говорите, я стремлюсь к мученичеству, а я отвечаю – это самоотверженность. Самоуничижение? Это смирение. Саморазрушение? Когда я пыталась помочь Клейтону Берну в автобусе, я вовсе не хотела тем самым погубить свою жизнь, я хотела исправить то, что видела, – бесчеловечное обращение со стариком. То, что вам кажется изъянами, я считаю своей силой, судья Креван.

Не надо стыдиться ошибок. На ошибках мы учимся ответственности. Начинаем понимать, что работает, а что нет. Принимаем решение, что мы в следующий раз сделаем по-другому, как нам измениться, стать мудрее и лучше. Мы – не отклонение от идеала, мы – люди.

Голос мой оборвался на высокой ноте, и толпа радостно зааплодировала.

– Человеку свойственно ошибаться. Мы учимся на своих ошибках, – повторила я, когда гул затих. – Нет страны, где бы не знали этих пословиц. И если пословицы верны, а судья Креван и наши нынешние правители никогда не допускали ошибок, то им придется учиться у нас. Вот я стою перед вами, самый порочный по их меркам человек на земле, столько Клейм нет ни у кого. Сегодня мы выйдем из тени, куда нас загнал Трибунал, присвоивший право морального суждения. Мы – лидеры будущего.

Мона торжествующе вскинула руки, завопила, и вся толпа вслед за ней. Я видела, как профессор Ламберт радостно хлопает в ладоши, как хлопают друг друга по плечам Лоркан и Фергюс.

Дело того стоило. Правда стоило. Даже несмотря на то, что случилось потом.

Я не чувствовала никакого страха, когда стражи потащили меня прочь. Только что произнесенная речь пьянила, кружила голову. Я не знала, откуда взялись слова, они сами собой вылетели изо рта, когда мне понадобились. Хотелось бы думать, что мои родные все слышали и Кэррик тоже, где бы он ни был.

Стражи со мной не церемонились. Как только мы отошли от камер, они жестко ухватили меня, ускорили шаги. Это не Тина, и я для них не заблудшая семнадцатилетняя девочка. Вот и хорошо. Я и правда уже не та, которая пять недель тому назад прошла по этим коридорам, испуганная, цепляющаяся за дружбу с Креваном в надежде, что он вытащит ее отсюда. Тогда меня ужасал каждый звук, уж как я боялась стражей – все время озиралась по сторонам, всюду видела угрозу.

Больше я не боюсь. На этот раз я знаю, что я права, а они неправы.

Меня отвели в глубь замка, на лифте мы спустились в подвал. Прошли пропускной пункт, и каждый страж постарался дать мне понять, какое я ничтожество в его глазах. А вот и камеры, и в первой же из них я увидела Рафаэля Ангело. Он сидел на стуле спиной ко мне, задрав ноги и скрестив голени, смотрел канал о Заклейменных.

Я улыбнулась: он держался как ни в чем не бывало. А на экране – заполненный толпой наружный двор. Все Заклейменные уселись на камни и свистят. Сидячая забастовка. У ворот собрались жители города, они тоже свистят, их стало намного больше, чем в тот момент, когда Креван возвестил Окончательное решение.

Рафаэль Ангело обернулся – возможно, увидел наше отражение в стеклянной перегородке. Улыбнулся мне и поднял большой палец. Я хотела ответить тем же, но стражи отреагировали так, словно я гранату бросить собиралась, – схватили меня за руки, завернули руки за спину. Я вскрикнула от боли: они вынудили меня согнуться под неудобным, неестественным углом.

– Дом, милый дом, – пропел один из стражей, останавливаясь перед моей прежней камерой. Тут ничего с прошлого раза не изменилось. За одним исключением: перешагнув порог, я увидела деда.

– Дедушка! – Я бросилась к нему в распростертые объятия. – Как ты тут?

Отодвинувшись, я быстро его оглядела, погладила руками его щеки, даже повернула его лицо чуть-чуть вправо и влево, проверяя, все ли в порядке, не сделали ли с ним что-то плохое.

– Все хорошо, все хорошо, – ответил он, снова притянув меня к себе, и я увидела на его глазах слезы. – Я боялся, что сжег тебя заживо, – пугливым шепотом признался он. – Пока жив, буду никогда себе этого не прощу.

– Но ты же меня не сжег, – напомнила я ему. – Вот она я.

– Но я не знал, целый день не знал. Не был уверен … Мне все виделось, как я поджигаю костер, а ты там. По ночам мне здесь слышались твои крики. – Он все крепче прижимал меня к себе.

– Дедушка, я здесь. Ты меня не сжег. – Понизив голос, чтобы стражи не слышали, я добавила: – Ты меня спас. Не забывай. Если бы не ты, мне бы не удалось бежать.

Он поцеловал меня в макушку, и я почувствовала, как он дрожит.

– Расскажи мне, что происходит, – попросила я, пытаясь вернуть его к реальности. – Почему тебя держат здесь? Они не имеют права просто так держать тебя.

– А! – устало отмахнулся он. – Каждый день у них новое дело, которое нужно изучить.

– Хватит! – прервал нас страж. – Свидание окончено.

Дед повиновался сразу же. Он был здесь уже четвертый день и знал, что сопротивляться бесполезно.

Я все же попыталась спорить:

– Я должна поговорить с дедом! – Но кто меня слушал.

Деда схватили и отвели в другую камеру, рядом с Рафаэлем, от моей – по диагонали. И хотя он, как мне показалось, утратил боевой дух – никогда прежде такого с дедом не было, – выглядел он неплохо. Здоровый, хорошо выбрит. Здесь ведь все налажено. О нем хорошо заботились. Только на волю не выпускали. Он слишком долго оставался наедине со своими мыслями, и дух его был сломлен. Это надрывало мне сердце.

Наконец я заглянула в соседнюю камеру, с внезапным, романтическим и даже идиотским желанием увидеть там любимого человека. Глупо, конечно, желать, чтобы Кэррик оказался рядом со мной – в неволе. Нет, пусть остается там, в реальном мире, на свободе – относительной свободе. Но здесь мы впервые с ним встретились, и, пока я была в этой камере, он был в соседней.

Я заморгала. Глаза конечно же меня обманывают. Показывают вместо реальности мечту. Но нет, видение не исчезло.

Кэррик стоял за стеклянной перегородкой и смотрел на меня.

Под правым глазом синяк. Я замерла, не в силах поверить. Воображение разыгралось или Кэррик действительно здесь?

– Прости, – прочла я движения его губ. Он тоже сдался?

– Твоего парня взяли нынче утром. Все, как встарь, да? – Стражи, смеялись, заперли дверь моей камеры.

Я бросилась к перегородке, распластала по ней ладонь.

Снова там, с чего начинали. Но теперь нам этого мало. Теперь я знаю звук его голоса, помню его прикосновения. В тот раз стеклянная перегородка помогла нам обрести друг друга – теперь она разделяет нас.

Я верила, что он в безопасности. Мой план не сработал.

И что толку лягать ногой стекло и кричать от гнева?

Недолго я оставалась в камере одна. Явились четверо: судья Креван, судья Санчес, судья Джексон и человек в белом мятом костюме из льна с седой козлиной бородкой, здорово обгоревший на солнце. Судьи были в красных плащах, герб Трибунала на груди. «Ревнители идеала» почтили меня своим визитом – в полном составе.

Они шагали ко мне гуськом, маленькая армия, выступившая в поход, у каждого папка под мышкой. Судья Санчес выглядела скверно, в широко распахнутых глазах – тревога.

Похоже, будет весело.

Кэррик, дедушка и Рафаэль тут же поднялись на ноги. Моя защита – пусть они отделены от меня стеклом, но их присутствие придавало мне сил. Страж отпер судьям дверь, они вошли в камеру, страж остался стоять в углу.

– Вы свободны, – сказал Креван стражу. Тот несколько удивился, что его отсылают.

– Сядь, Селестина, – велел Креван. Выглядел он усталым. Старым. Что ж, я рада: мне удалось основательно его потрепать.

– Лучше постою.

– Господи, Селестина! – Он стукнул рукой по столу, и неудачно загоревший тип подпрыгнул от неожиданности.

Я улыбнулась.

– Хоть что-нибудь можешь сделать, как тебе сказано?

– «Упрямство – нежелание принимать перемены», – процитировала я его слова.

Он явно был на гране срыва, и я наслаждалась каждым мгновением. Судья Санчес смотрела на него с тревогой и с такой же тревогой на меня. Донесу я на нее – вот все, что ее интересовало.

– Я знаю, что вы сделали с моей сестрой Джунипер. – Я посмотрела ему прямо в глаза, прекрасно понимая, что он знает: там, на вершине горы, он, конечно, схватил меня, а не ее. – Другим судьям это известно?

Джексону известно: он глядит на Кревана с неудовольствием.

– Да, случилось прискорбное недоразумение – впрочем, как я слышал, вас с сестрой и раньше путали.

– А с кем вы перепутали Колин, Логана, Гэвина и Наташу?

Джексон не сводил глаз с Кревана. Похоже, он был тоже не прочь услышать ответ.

Креван не терял хладнокровия:

– Они, как и стражи, помогали особой команде, занимавшейся твоими поисками, Селестина. Трибунал серьезно относится к нарушителям, уклоняющимся от наказания.

Это спокойный тон напугал меня. Неужели ему все сойдет с рук? Даже после того как мама ворвалась в больницу с полицейским, адвокатом, газетчиком? Даже после того как в тайной больнице обнаружили мою сестру, пропавших подростков, обколотых до ступора стражей, журналистку и моего адвоката – ему снова все сойдет с рук?

– Я бы хотела поговорить с Селестиной наедине. Одну минуту, – заговорила вдруг Санчес.

– Зачем? – спросил Джексон.

– Как женщина с женщиной. Мне кажется, прежние отношения судьи Кревана и Селестины мешают им теперь понять друг друга.

– Тем не менее я предпочту присутствовать при встрече, – сказал Джексон. – Уверен, судья Креван тоже никуда уходить не собирается. Но вести разговор будем мы – на этот раз вам, судья Креван, не стоит вмешиваться.

Кревана такой поворот явно не устраивал.

Судья Санчес поглядела на меня:

– У меня была возможность обговорить с Селестиной некоторые вещи вскоре после Клеймения. И я надеюсь, что достигнутая договоренность остается в силе.

Наш договор в силе? Она и я против Кревана? Но Санчес уже один раз обманула меня – возможно ли ей довериться и охота ли мне доверяться?

Кэррик, дедушка и Рафаэль прижались к стеклянным перегородкам своих камер, пытаясь понять, что происходит в моей. Кэррик ближе всех, мне кажется, будто он совсем рядом, и все же он не слышит ни слова из этого разговора. Рафаэль сделал мне знак: пусть его впустят в мою камеру. В висках застучало. За что люблю математику – у каждой задачи есть решение. Следуй за теоремой, и обязательно найдешь ответ. А жизнь в последнее время сбивала меня с толку, никаких теорем, люди играют друг с другом в странные игры, на ходу меняя правила. Но если кто-то меняет правила, из этого не следует, что так же должна поступать и я.

– Кто вы? – спросила я обгоревшего на солнце человека в льняном костюме.

– Это Ричард Уиллингем, – ответил за него Креван. – С ним ты можешь обсудить свое дело. Правила Трибунала предписывают назначать Заклейменному законного представителя.

– У меня уже есть адвокат.

Креван выложил ручку на стол.

– Мистер Уиллингем срочно прилетел сегодня из-за рубежа, чтобы помочь нам.

– Извините, что из-за меня вам пришлось прервать отпуск, – обратилась я к адвокату. – Поскольку мой прежний адвокат, мистер Берри, еще не оправился от наркотиков, которыми его накачали, я намерена воспользоваться услугами моего нового консультанта. И нам не придется доставлять его сюда на частном самолете. Он уже здесь. Больше я ни о чем с вами говорить не стану, пока вы не приведете в камеру моего адвоката.

Все обернулись к Рафаэлю. Он помахал рукой.

– Он? – спросил Уиллингем.

– Я убедилась: когда людям приходится бороться за что-то, что им дорого, они становятся сильнее. За что вам доводилось в жизни бороться, мистер Уиллингем? Вам понадобятся серьезные доводы, чтобы я согласилась нанять вас своим адвокатом.