Комната с белыми стенами Ханна Софи

Я готова к тому, что мне придется немного подождать, но Рейчел Хайнс открывает дверь через считаные секунды после того, как я позвонила в звонок.

– Флисс, – говорит она. – Спасибо за то, что пришли.

Затем протягивает руку, и я пожимаю ее.

На ней голубые расклешенные джинсы и белая рубашка, поверх которой наброшено что-то вроде темно-фиолетовой шерстяной шали – правда, с рукавами и воротом. При этом ноги босые.

Она чувствует себя здесь как дома.

– Может, мне лучше обуться? – спрашивает она.

Чувствую, как к лицу приливает краска. Откуда она может знать, что я думаю? Или меня выдал мой взгляд?

– За долгие годы я научилась понимать язык тела, – улыбается она. – Можете называть это обостренным инстинктом выживания.

– По вам не скажешь, что вы нервничаете, в отличие от меня, – быстро говорю я. Лучше сказать ей это, чем промолчать и потерпеть неудачу. – Босые ноги означают спокойствие – по крайней мере, мне так кажется. Но… я не возражаю.

Да и какое право я имею возражать? Замолчи, дурочка. Я понимаю, что мной манипулируют. Мое признание было абсолютно ненужным.

– Это ваша интерпретация моих босых ног? Интересно… Первое, о чем бы я подумала – «у них пол с подогревом». И была бы права. Снимайте обувь и носки и увидите сами – ваши пятки как будто ласкает горячий песок.

Ее голос звучал проникновенно и нежно.

– Мне и так хорошо, – упрямо отвечаю я. Будь я параноиком, то наверняка решила бы, что все ее попытки установить со мной контакт призваны вывести меня из душевного равновесия. Кстати, а почему я использую условное наклонение? Ведь если вдуматься, именно так я считаю. «Параноик» – фу, какое уничижительное слово! На самом деле я просто осторожна.

Если не считать того раза, когда ты солгала полиции.

– Видите, насколько наш разум неспособен свободно мыслить? – спрашивает она. – Для меня крайне важно, что в этом доме есть пол с подогревом, причем куда более важно, чем для других людей. Для вас важна ваша нервозность. Возможно, из-за нее вы чувствуете свою ущербность. За десять секунд мы обе с помощью моих босых ног укрепили те мыслительные модели, которым намерен следовать наш разум.

Интересно, наш разговор и дальше будет таким же? Общаться с ней даже труднее, чем с Лори.

Ты не должна думать о нем, или ты забыла?

Она отступает назад, чтобы впустить меня в дом.

– Я нервничаю меньше, чем вы, потому что точно знаю: вы не убийца. Вы же не можете сказать этого обо мне.

Мне не хочется отвечать на это, и потому я оглядываюсь по сторонам. От увиденного у меня перехватывает дыхание. Огромный холл с блестящим мраморным полом, такие же полированные мраморные плинтусы, раза в три выше тех, что я когда-либо видела. Куда бы ни скользнул взгляд, его всюду ждет что-то красивое – например, колонна винтовой лестницы, верхний и нижний круги имеют посередине отверстие в духе творений Генри Мура или Барбары Хепуорт.

Люстра – настоящий водопад голубых и розовых стеклянных «слёз», шириной примерно в сам потолок. Две огромные картины маслом, висящие рядом, занимают целую стену. На обеих изображены парящие в воздухе женщины, с крошечными черными губами и развевающимися волосами. Рядом – два похожих на трон стула с резными деревянными спинками и сиденьями, обтянутыми мерцающей тканью оттенка лунного света. В углу скульптура, человеческая фигура, высеченная из розового камня. Струи воды удерживают над туловищем голову – белый мраморный шар. Шар крутится, струи воды стекают с него, словно прозрачные волосы. Но самое сильное впечатление на меня производит то, что можно назвать стеклянным ковром – прямоугольник из прозрачного стекла, беспорядочно усеянный золотыми и серебряными точками; он врезан в камень в центре холла и подсвечивается откуда-то снизу.

Пару секунд я пытаюсь себя обмануть, занимаясь самовнушением, – этот роскошный интерьер мне совсем не подходит, я нахожу его вульгарным и, более того, пределом безвкусицы. Затем я сдаюсь и признаю тот факт, что ради возможности жить в таком доме я отдала бы на отсечение правую руку. Или за возможность иметь друга или родственника, который позволил бы мне пожить в нем… Сегодня вечером, по совету полиции, я заночую у Тэмсин и Джо, где буду спать на жестком матрасе-футоне в их затянутой паутиной компьютерной комнате, в которой вдобавок дребезжат оконные стекла. Я ненавижу себя за это сравнение. Боже, какая же я жуткая, мелочная, малоприятная особа…

– Откуда вам знать наверняка, что я не убийца, – говорю я, дабы доказать, что Рейчел Хайнс – не единственная, кто способен делать неожиданные заявления.

– Я знаю, что я – не убийца, – произносит она.

– Венди Уайтхед. – Признаться, я не собиралась так скоро произносить это имя. Я не уверена, что готова узнать правду. Такая вот я охотница за истиной: пожалуйста, ничего мне не говорите, я слишком напугана. – Кто это такая?

– Я думала, вы прежде захотите что-нибудь выпить…

– Кто это такая?

– Медсестра. Точнее, была ею. Теперь уже нет.

Мы пристально смотрим друг на друга. Наконец я первой нарушаю молчание.

– Да, я что-нибудь выпью, благодарю вас.

Если я сейчас стану единственной, кому, кроме Рейчел Хайнс, известна правда о смерти детей, мне нужно к этому приготовиться.

Черт, не иначе как все это мне мерещится.

Я иду следом за ней на кухню. Обстановка здесь более небрежная, чем в холле, но все рано красивая: дубовый пол, обтекаемые белые рабочие поверхности из какого-то пористого камня, двойная керамическая мойка, полоска бледно-зеленого стекла, протянувшаяся с одной стороны вдоль пола, с пульсирующей под ней водой. Возле стены – кремового оттенка кухонная плита «Эй-джи-эй», раза в три длиннее всех плит, которые мне доводилось видеть. Скажем так, она лишь чуть короче микроавтобуса. Посередине – обшарпанный сосновый стол, а вокруг него – восемь стульев. Позади – стол-островок в форме слезы, его бока выкрашены в зеленый и розовый свет.

У ближней ко мне стены – фиолетовая софа без спинки, перед ней – подставка для ног ей в тон. И та и другая сделаны с тщательно продуманным изяществом. Вместе же они напоминают кривой восклицательный знак. На стене – календарь: все двенадцать месяцев, а каждому дню отведен небольшой прямоугольник. По верхнему краю надпись «Молочный календарь». Рождественский подарок от молочника? На нем что-то написано от руки, но я стою довольно далеко и не могу разобрать слова.

Над софой – три картины, на которых изображены полоски. Если долго смотреть на них, кажется, будто они изгибаются. Я пытаюсь разобрать карандашную подпись на нижнем краю ближней ко мне картины. Какая-то Бриджет.

Над «микроавтобусом» «Эй-джи-эй» – фотография в рамке. На фото – два молодых человека с веслами катаются в лодке по какой-то реке. Оба настоящие симпатяги. У одного серьезное выражение лица, темные волосы и приятная улыбка. Второй – блондин, явно осознающий свою сексапильность. Пара? Они познакомились в Кембридже, раз катаются в лодке? Относись я к числу тех, кому на каждом шагу мерещатся гомосексуалисты, плюс учитывая сногсшибательный интерьер дома, я бы сделала вывод, что он принадлежит им.

– Никакого семейного сходства, правда? С трудом верится, что трое детей одних и тех же родителей могут быть так не похожи. – Рейчел Хайнс кивает на фотографию и передает мне стакан с каким-то темно-розовым напитком. – Этим двоим досталась вся красота.

И обаяние.

Значит, это не пара геев. Ну конечно же! Отпрыски Марчингтон-хаус наверняка учились в Кембридже. Это вам не какой-то там занюханный технический колледж, даже говорить нечего. Рейчел Хайнс, по всей видимости, тоже училась в Кембридже. Или Оксфорде. Любые родители, которым по средствам проложить по периметру кухни прозрачный водопровод, непременно захотели бы, чтобы их детки получили самое лучшее образование. Кстати, а где эти родители? Неужели на работе?

– Венди Уайтхед не виновата в смерти Марселлы и Натаниэля. Я пыталась сказать вам это по телефону, но вы не дали мне договорить. Садитесь, пожалуйста.

Не виновата? Чувствую, как у меня пересохло во рту, и делаю глоток из стакана. Напиток оказывается клюквенным соком.

– Вы сказали, что она убила их.

– Она думала, что защищает их. Я тоже так думала и потому позволила ей это сделать.

Я жду объяснения этой странной фразы, стараясь не обращать внимания на пробежавший по спине холодок. На один миг, пока она смотрит на меня, самообладание покидает ее, и на ее лице появляется выражение беспомощности и испуга.

– Неужели вы не поняли? Я же сказала, она была медсестрой.

– Я читала заметки Лори. Никакой медсестры в вашем доме не было, когда… оба раза вы были одна с детьми, когда они умерли.

– Венди сделала Марселле и Натаниэлю первую прививку АКДС – против коклюша, дифтерита и столбняка. Я так понимаю, у вас нет детей?

Я отрицательно мотаю головой. Вакцинация. Она говорит про вакцинацию. Вспоминаю, как читала в какой-то газете, что какие-то безумные хиппи отказывались делать своим детям прививки, а чтобы ребенок не заболел, полагались на женьшень и масло пачули.

– Они плачут, когда их приносят на прививки. Приходится их держать, пока им делают укол, но при этом не думаешь о том, что делаешь им больно. Ты думаешь, какая ты хорошая мать, ведь ты заботишься о ребенке. Ты не делаешь никаких сравнений, не проводишь аналогий, не думаешь о других ситуациях, в которых людям делают уколы против их воли, и все они ужасны…

Я отталкиваю ее с моего пути, подхожу к кухонному столу и со стуком ставлю стакан. Я рада, что не стала садиться.

– Я ухожу. Наверное, зря я сюда пришла.

– Почему?

– Почему? Разве это непонятно? – Мне трудно скрыть разочарование. – Вы всё выдумываете. Когда вас судили, не было ни слова сказано ни про какие прививки.

– Верно подмечено. Вы даже можете спросить меня почему.

– Теперь вы пытаетесь переложить вину за то, что случилось с вашими детьми, на обычную детскую вакцинацию. Вы пытаетесь приравнять ее к смертельным инъекциям в камере смертников.

– Вы не знаете, что я пытаюсь сказать, потому что не дали мне договорить. Марселла родилась на две недели раньше положенного срока, вы в курсе?

– Какое это имеет значение?

– Если вы сейчас уйдете, то никогда не узнаете.

Я наклоняюсь за моей сумочкой. Теперь я точно знаю, что не буду снимать документальный фильм об убийце по имени Венди Уайтхед, которой это сошло с рук. У меня нет причин оставаться здесь. Рейчел Хайнс должна это понять. К какой лжи она прибегнет дальше?

– Почему вы так сердиты на меня? – спрашивает она.

– Не люблю, когда меня во что-то вмешивают. Только не говорите, будто не играли со мной, начиная с самого первого телефонного звонка, когда сначала вы настояли на том, что приедете поздней ночью ко мне домой, а затем взяли и уехали. Вы звоните мне и говорите, что ваших детей убила Венди Уайтхед, ловко умолчав о вакцинации…

– Вы не дослушали меня и положили трубку.

– Из-за вас я солгала полиции. Они спросили меня, знаю ли я ваш адрес, и я сказала им неправду. Теперь я должна временно прекратить работу над фильмом и ждать, когда мне снова дадут «добро»… Зря я приехала сюда. – Сумочка соскальзывает с моего плеча. Я тщетно пытаюсь ее поймать. Она падает на пол. – Это ведь вы присылали мне эти карточки и фотографию, не так ли? Это были вы.

Рейчел Хайнс растерянно смотрит на меня. Впрочем, растерянность изобразить проще всего.

– Карточки? – переспрашивает она.

– Шестнадцать цифр. Четыре столбика по четыре. Полиция считает, что тот, кто их послал, может попытаться… напасть на меня или что-то в этом роде. Они не сказали этого прямо, но я догадалась, о чем они думают.

– Успокойтесь, Флисс. Давайте поговорим спокойно, без эмоций. Уверяю вас, я не посылала никаких карточек…

– Нет! Я не хочу разговаривать с вами! Я ухожу, и вы не станете больше меня беспокоить… я требую, чтобы вы дали мне слово. Не знаю, в какую игру вы играете, но она закончена. Скажите это вслух! Скажите, что навсегда оставите меня в покое.

– Вы не верите мне?

– Это еще мягко сказано! – Никогда в жизни я не разговаривала ни с кем так грубо.

– Тогда мое слово ничего не значит.

– Верно подмечено, – бросаю я и направляюсь к выходу.

Моя ложь перестанет быть ложью, когда я сообщу полиции ее адрес. Я позвоню детективу Саймону Уотерхаусу и скажу ему, что Рейчел Хайнс сейчас прячется в Твикенхэме, в Марчингтон-хаус, и что я уверена в том, что это она присылала мне карточки. Не знаю, почему это не пришло мне в голову раньше. Первую карточку я получила утренней почтой в среду. И именно в среду она позвонила мне в первый раз. Неужели она накануне, во вторник, села и составила список? Пункт первый: бросить все дела и начать пудрить мозги Флисс Бенсон. Неужели так все и было?

– Флисс! – Она хватает меня за руку и тянет к себе.

– Отпустите меня! – У меня кружится голова и подкашиваются ноги. Своими прикосновениями она как будто пронзает меня, впрыскивая в мою кровь страх. Тотчас вспоминаются слова детектива Уотерхауса о том, что мне никуда нельзя ходить одной.

– Вы думаете, это я убила их? – спрашивает она. – Вы считаете, что я убила Марселлу и Натаниэля? Скажите мне правду!

– Может, и вы. Я не знаю. И никогда этого не узнаю, и никто не узнает, кроме вас. Если же решать на основании того малого, что я о вас знаю, то я сказала бы «да, я не исключаю такой возможности».

Вот, я сказала это, и черт с тобой, Лори, если ты телепат и услышал меня, и сейчас укоризненно качаешь головой. Ты даже не удосужился спросить меня, что я думаю о твоих протеже. О Хелен, Саре, Рейчел… Мое мнение ничего не значит. Оно значит ровно столько, сколько и вчерашний секс.

Внезапно я начинаю рыдать. О боже, боже, боже! Я пытаюсь взять себя в руки, но все бесполезно. Я чувствую себя беспомощной, как человек, не умеющий плавать, который оказался перед бурлящей массой водопада. Такое ощущение, что это даже не мои слезы.

Я в ужасе от того, что делает со мной мое тело, даже не спросив моего разрешения, что в течение нескольких минут не замечаю, что меня кто-то крепко обнимает и что этот кто-то не кто иной, как Рейчел Хайнс, потому что, кроме нас, здесь больше никого нет.

– Я не собираюсь спрашивать вас. Вы, очевидно, не хотите говорить об этом.

Я мотаю головой. Я сижу на шаткой фиолетовой софе в кухне и глоток за глотком отпиваю из стакана клюквенный сок. Наверное, когда я допью его, то перестану чувствовать себя такой дурой. Рейчел сидит за столом в дальнем конце кухни, тактично пытаясь сохранять расстояние между нами. Можно подумать, мы с ней обе забудем о том, что последние полчаса она вытирала мне слезы.

– Я не посылала вам карточек с цифрами, – говорит она. – Или какие-нибудь фотографии. Вы поинтересовались у полицейских, почему они уверены, что тот, кто их посылал, собирается напасть на вас? Если вы в опасности, вы имеете право знать, что происходит. Почему вы не…

– Мне не нужен психолог-наставник, – отнюдь не неприязненно бормочу я.

– Даже если б и был нужен, меня бы вы вряд ли наняли, – говорит она, четко подытожив мое отношение к этому вопросу. – Я могу объяснить, почему уехала в среду вечером, но вы, пожалуй, обидитесь.

Я пожимаю плечами. Я уже чувствую себя нелюбимой, униженной и испуганной. Пусть до кучи буду еще и обиженной.

– Мне не понравился ваш дом.

– Что? – Неужели я ослышалась.

Я поднимаю глаза, чтобы проверить, так это или нет.

– Он весь какой-то грязный. Оконные рамки облупленные…

– Это не мой дом. Я лишь снимаю квартиру, в полуподвале.

– И как она, ничего?

Я не могу поверить, что мы ведем этот разговор.

– Моя квартира? Она ужасная. Она… дайте подумать… в пять миллионов раз ужаснее этого дома. Тесная, сырая, но другую я не могу себе позволить. – Может, мне стоит добавить: это все, что я могла себя позволить до недавнего времени.

Впрочем, какая разница? Как только Майя – не говоря уже о Лори – узнает, что Рейчел изменила мнение обо мне, я окажусь безработной и, возможно, даже бездомной. Даже заплесневелые квартиры в Килберне стоят денег.

– Я посмотрела на фасад вашего дома и поняла, что не хочу заходить внутрь. Я пыталась убедить себя, что это неважно, что всё в порядке, но я знала, что это не так. Я представила себе, как мы сидим в грязной гостиной, где к гипсокартонным стенам булавками приколоты плакаты, а на диван наброшено покрывало, чтобы скрыть пятна и… – Она вздыхает. – Я понимаю, это звучит ужасно, но мне хочется быть честной с вами.

– Как я могу жаловаться? Ведь я обвинила вас в убийстве собственных детей.

– Неправда. Вы сказали, что не знаете. Это большая разница.

Я отвожу взгляд. Наверное, зря я позволила ей спровоцировать меня на то, чтобы я высказала свое мнение.

– Знаете, после тюрьмы я… Я не переношу мест, в которых… которые не похожи…

– На роскошный особняк? – саркастически уточняю я.

– Любое уродливое окружающее пространство… это доставляет мне физические страдания, – отвечает она. – Раньше со мной такого не бывало. Тюрьма изменила меня во многих отношениях, но это первое, что я заметила в первую же ночь, которую провела на свободе. Мы с Ангусом развелись. У меня не было дома, в который я могла бы вернуться, и поэтому я отправилась в отель. – Она делает глубокий вдох.

Лишь в три «звезды», не так ли? Но я не произношу этих слов вслух. Мне ничего не стоит проявить к ней жестокость, и я знаю, что получу от этого удовольствие. Это же не ее вина, что я разревелась и выставила себя полной дурой.

– Мне не понравился номер, в который меня поселили. Но я сказала себе, что это неважно – я ведь проведу там всего несколько ночей, пока не найду более постоянное жилье. Меня мутило. Тошнота – вроде той, что бывает, когда вас укачивает в автомобиле, – не отпускала меня. Но я пыталась не обращать внимания.

– Что-то было не так с номером? – уточняю я. – Там было грязно?

– Может быть. Не знаю. – В ее голосе слышится нетерпение, как будто ей в бесчисленный раз задали вопрос, на который она не в состоянии дать ответ. – Меня главным образом смущали занавески.

– Грязные? – снова спрашиваю я.

– Я не подходила к ним близко, чтобы это выяснить. Они были слишком тонкие и слишком короткие. Они доходили лишь до подоконника, вместо того чтобы достигать пола. Как будто кто-то пришпилил к стене два носовых платка. И еще они были прицеплены к жуткому пластиковому карнизу, ничем не прикрытому. Леска, на которой они были натянуты, торчала наружу. – Мою собеседницу передергивает. – Они были ужасны. Мне хотелось с воплем убежать оттуда. Понимаю, это покажется вам безумием…

Немного. Самую малость.

На стене висит картина – каменная урна в окружении цветов, разбросанных вокруг ее основания. Картина мне тоже не нравится – вся какая-то полинявшая, бесцветная. Цвета как будто размыты.

Рейчел Хайнс потирает себе шею и пощипывает кожу кончиками пальцев.

– Сначала я подумала, что, возможно, это из-за урны, ну, вы понимаете, все-таки урна связана со смертью, но потом поняла, что дело не в этом. Марселлу и Натаниэля не кремировали, их похоронили. – От ее будничного тона у меня по коже пробежали мурашки. Ну, вы понимаете, урна связана со смертью. Как может та, которая лишилась двоих детей, говорить так бесстрастно?

– В любом случае, что я могла с этим сделать? – продолжает Рейчел, не догадываясь о моих мыслях. – Я же не могла без резонных оснований просить другой номер, да их и не было, этих оснований. Пока я не открыла в ванной краны и из них не вылилось ни капли воды. Воды не было. Я так обрадовалась, что разрыдалась от счастья и бросилась к телефону – у меня появился законный повод. Им придется переселить меня в другой номер. Самое смешное, мне было наплевать, что в кранах нет воды. Чтобы умыться и почистить зубы, можно было воспользоваться бутылкой воды из мини-бара. Мне просто хотелось поскорее уйти от этих проклятых занавесок.

Рейчел смотрит на меня со слабой улыбкой.

– Занавески в новом номере оказались чуть лучше. Они тоже были слишком короткими, но, по крайней мере, с оборками, да и материя была плотнее. Но…

Она закрывает глаза. Я жду, когда она скажет мне, что в новом номере оказалось нечто еще более отталкивающее – например, кучка состриженных ногтей, которые предыдущий постоялец оставил на прикроватном столике. От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я пытаюсь стереть из памяти эту картину. Присяжные не придадут значения твердым желтым обрезкам ногтей, состриженных с пальцев ног.

– Там на стене тоже висела картина с изображением урны, на той же стене, что и в предыдущем номере, как раз напротив кровати.

По ее испуганному лицу и дрожащему голосу можно подумать, что она вспоминает картину кровавой резни. Возможно, так и есть. Я ловлю себя на том, что затаила дыхание.

Какое-то время Рейчел молчит, а потом добавляет:

– Ну, не та самая картина, а ее точная копия. Не иначе как они повесили по картине в каждом номере… клоны, выдающие себя за искусство. Жуткое, штампованное… дерьмо!

Вот как? И в этом все дело?

– Меня от них тошнило, в буквальном смысле. Я собрала вещи и пулей вылетела оттуда, абсолютно не зная, куда мне податься. На улице я остановила такси и услышала, как называю водителю адрес в Ноттинг-Хилле.

– Вы поехали к вашему бывшему мужу? Почему не сюда, в Марчингтон-хаус?

– Да, к Ангусу. – Она смотрит куда-то в пространство. – Я сказала ему, что не могу оставаться в отеле, но не объяснила почему. Он бы не понял, скажи я ему о том, что нет никакой разницы между номером отеля и камерой в Геддам-Холле.

– Но… вы же разошлись. Он, наверное, считал, что…

– Что я убила наших детей. Да, он так считал.

– Тогда зачем вы поехали к нему? И почему он впустил вас к себе? Он ведь впустил вас?

Рейчел утвердительно кивает. Увидев, как она приближается ко мне, я напрягаюсь, но Хайнс лишь садится на дальнем краю софы, оставляя между нами почтительное расстояние.

– Я могла бы сказать вам почему, – говорит она. – Почему я повела себя так, и почему Ангус повел себя так. Но вне контекста это не имело бы смысла. Мне хотелось бы рассказать вам всю историю с самого начала, то, что я никому никогда не рассказывала. Правду.

Я не хочу это слышать.

– Можете снимать ваш фильм, – говорит она, и в ее голосе слышится прилив энергии; я не понимаю, разрешает она мне это или приказывает. – Не о Хелен Ярдли или Саре Джаггард – обо мне. Обо мне, Ангусе, Марселле и Натаниэле. Пусть это будет история того, что случилось с нашей семьей. Это мое единственное условие, Флисс. Я не хочу делить два или три часа, или сколько там потребуется, с кем-то еще, сколь достойным уважения не было бы их дело. Извините, если это звучит эгоистично…

– Но почему я? – растерянно спрашиваю я.

– Потому что вы не знаете, что думать обо мне. Я поняла это по вашему голосу, когда в первый раз говорила с вами, – в нем слышалось недоверие, сомнение. Мне нужно ваше сомнение – оно вынудит вас слушать меня, причем внимательно; вы же хотите узнать правду, не так ли? Едва ли кто умеет слушать. Лори Натрасс точно не умеет. Вы же будете объективны. В своем фильме вы не станете изображать меня ни беспомощной жертвой обстоятельств, ни убийцей, потому что я ни то ни другое. Вы покажете людям меня такой, какая я есть, покажете Ангуса таким, как он есть, покажете, как сильно мы оба любили Марселлу и Натаниэля.

Я встаю. Мне омерзительна решимость в ее пылающем взгляде. Я должна уйти отсюда прежде, чем она сделает за меня выбор.

– Извините, – твердо отвечаю я. – Я – не тот человек, что вам нужен.

– Нет, тот.

– Вы ошибаетесь. Вы бы так не считали, если б знали, кто мой отец. – Черт, я сказала это. Сказанного не вернешь. – Ладно, проехали, – бормочу я, чувствуя, что снова разревусь. Вот почему я расстроилась – из-за отца, а не из-за Лори. Лори здесь ни при чем, и потому это звучит не так жалко. Трагическая смерть отца – лучшая причина для слез, чем безответная любовь к законченному мерзавцу.

– Я пойду, – говорю я. – Мне не следовало сюда приходить. – Я хватаю сумочку, как будто действительно собралась уходить. И остаюсь там, где стояла.

– Мне неважно, кто ваш отец, – говорит Рейчел. – Даже будь он первым из присяжных, кто признал мою вину, или судьей, назначившим мне два пожизненных заключения… Впрочем, я сомневаюсь, что судья Элизабет Гейлоу – ваш отец, – улыбается она. – Как его имя?

– Он умер, – отвечаю я и снова сажусь. Я не могу говорить о своем отце стоя. Впрочем, я ни разу не пробовала. Я никогда не говорила о нем даже с мамой. Глупо, правда? – Он совершил самоубийство три года назад. Его звали Мелвин Бенсон. Возможно, вы не слышали о нем. – Хотя он слышал о вас. – Он возглавлял организацию «Охрана детства от…»

– Джейси Херридж.

Услышав это имя, я невольно вздрагиваю, хотя и понимаю, что это смешно. Джейси Херридж не убивала моего отца. Ей было всего полтора года от роду.

Я чувствую себя так, будто угодила в ловушку, будто она разверзлась передо мной и тотчас захлопнулась. После стольких лет моего глухого молчания зачем мне рассказывать об этом, и кому? Рейчел Хайнс?

– Ваш отец – тот самый опозоренный социальный работник, который покончил с собой?

Я киваю.

– Я помню, что в тюрьме ходили разговоры о нем. Я по возможности избегала новостей и газет, но многим женщинам требовались все новые и новые истории человеческих страданий – это позволяло им отвлечься от собственных.

Я глотаю подкатившийся к горлу ком. Мысль о том, что отцовские страдания служили поводом для зубоскальства озверевших заключенных, ранит в самое сердце. Мне наплевать, пусть меня считают предвзятой. Но если они радовались несчастьям моего отца, то я вправе считать их сбродом, которому за решеткой самое место. Таким образом, мы квиты.

– Флисс? Расскажите мне!

У меня странное ощущение – как будто в глубине души я всегда знала, что так и будет, что Рейчел Хайнс – именно та, кому я захочу все рассказать.

Я с каменным лицом излагаю факты. В первый год ее жизни Джейси Херридж привозили в больницу двадцать один раз. По словам родителей, все травмы имели случайный характер – синяки, порезы, отеки, ожоги. Когда ей был год и два месяца, мать привезла ее в хирургию с переломами обеих рук. При этом мамаша заявила, что малышка якобы вывалилась из коляски и упала на бетонированную детскую площадку. Врач, знавший историю болезней девочки, отказался поверить этому объяснению и сообщил в социальную службу. По идее, это надо было сделать несколько месяцев назад, укорял он себя, вместо того чтобы распивать чаи с родителями Джейси и выслушивать их ложь. Когда он бывал у них в доме, и мать, и отец в оба голоса заверяли его, что берегут дочь как зеницу ока, демонстративно целовали и тискали малышку и не отпускали с рук.

В последующие четыре месяца социальный работник, назначенная курировать дело Джесси, пыталась вырвать ее у родителей. Полиция и врачи, которые были в курсе этого дела, были на ее стороне, но юридический отдел счел, что доказательств жестокого обращения с девочкой недостаточно, а значит, изъять ее из семьи никак нельзя. Со стороны начинающего юриста органов опеки это была катастрофическая ошибка. Ему следовало знать, что в семейные суды не требуют неопровержимых доказательств, если в их распоряжении имеются тревожные сигналы. Требовалось всего ничего: чтобы судья семейного суда решил, что, исходя из имеющихся фактов, для Джейси безопаснее находиться на попечении местных властей, чем в родительском доме. Учитывая же количество и серьезность травм, так оно и было бы, дойди дело до суда.

Как омбудсмен мой отец должен был обратить внимание на эту ошибку, но он этого не сделал. Он был завален работой, буквально погребен под кипами бумаг, которые громоздились на его рабочем столе, и потому валился с ног от усталости. Когда он прочитал слова «начинать действия по опеке нет достаточных оснований», а под ними – подпись юриста, он не стал больше ничего предпринимать. Ему и в голову не пришло бы забрать ребенка у родителей без решения суда, как не могло ему прийти в голову, что юрист, работающий в системе опеки, может быть столь некомпетентен, чтобы спутать уголовные и гражданские стандарты доказательств.

В результате его доверия и идиотизма юриста Джейси осталась у родителей, которые в конечном итоге убили ее в августе 2005 года, когда ей было всего год и восемь месяцев. Отец признался, что забил ее до смерти, и был приговорен к пожизненному заключению. Мать так и не предстала перед судом, так как не удалось доказать ее причастность к избиению дочери.

Мой отец подал в отставку. То же самое сделал и врач Джейси. Юрист отказался последовать их примеру и в конечном итоге был уволен. Их имен теперь никто не помнит, а вот имя Джейси Херридж у всех на слуху. И лишь немногие скажут вам, что родителей несчастной малышки звали Дэниел Херридж и Оскар Келли.

Мой отец так и не простил себя. В 2006 году, за неделю до годовщины смерти Джейси, он принял тридцать таблеток снотворного, запил их бутылкой виски и заснул. И больше не проснулся. По всей видимости, он все спланировал заранее. А чтобы мать случайно не разгадала его замысел и не помешала ему, он уговорил ее провести уик-энд у своей сестры.

Я могла бы поведать Рейчел Хайнс много больше. Например, как я провела последний год жизни отца, обманывая его, делая вид, будто я не виню его за роковой промах, хотя голос в моей голове беспрестанно вопил: почему ты не проверил? Почему ты принял на веру чьи-то слова, когда на кону стояла человеческая жизнь? Почему ты оказался таким кретином?

Мне всегда хотелось узнать, притворялась ли мама, так же как и я, или же искренне верила в то, что повторяла раз за разом: мол, это не вина отца, и никто не смеет его ни в чем обвинять? Но как она могла в это верить?

Я кое-как заставляю себя вернуться в настоящее. Мне нужно закончить с объяснениями и как можно быстрее убраться отсюда.

– Чего вы не знаете – а вы не можете этого знать, – так это того, что незадолго до того, как покончить с собой, он разговаривал со мной о вас.

– Ваш отец разговаривал с вами обо мне?

– Не только о вас, обо всех троих. Хелен Ярдли, Саре Джаггард…

– О нас троих. – Рейчел улыбается, как будто я сказала что-то забавное. Затем улыбка исчезает, и ее лицо становится серьезным. – Мне наплевать на Хелен Ярдли и Сару Джаггард, – говорит она. – Что ваш отец говорил обо мне?

Я ощущаю себя садисткой, однако не могу отказать себе в удовольствии ответить на ее вопрос, раз уж все зашло так далеко.

– Однажды мы на целый день отправились за город, я, мама и отец. Мама часто устраивала такие поездки, чтобы взбодрить его после смерти Джейси. То, что толку от них не было никакого и отец все так же пребывал в подавленном состоянии, нас не обескураживало. Мы не оставляли попыток. Как-то зашли в ресторан перекусить. Мы с мамой беспечно болтали, как будто все в порядке. Отец читал газету. Там была статья про вас, о вашем деле. Кажется, там что-то говорилось про апелляцию – мол, вы собирались ее подать. Вроде бы так, точно не помню.

Наверное, ее написал Лори.

Отбросив газету, отец сказал: «Если Рейчел Хайнс подаст апелляцию и ее удовлетворят, то не будет никакой надежды».

Ее губы подрагивают. Но в остальном никакой другой реакции.

– Его трясло. До этого он ни разу не произнес вашего имени. Мы с мамой не знали, что сказать. Воцарилось напряженное молчание. Мы обе знали… – Я умолкаю. Я не знаю, как это выразить, чтобы не показаться чудовищем.

– Вы знали, что если он думает обо мне, то думает и о мертвых детях.

– Да.

– И это была опасная тема для его раздумий.

– Он сказал: «Если Рейчел Хайнс выпустят из тюрьмы, то ни одного родителя, убившего своего ребенка, в этой стране больше никогда не осудят. Все работающие в системе опеки могут собирать вещички и отправляться домой. Подобно Джейси Херридж, дети будут погибать и дальше, и никто не сможет положить этому конец». Его взгляд горел… яростью, как будто он узрел страшное будущее и…

И он предпочел уйти из жизни. Я не могу заставить себя произнести это вслух. Я убеждена – я всегда была в этом убеждена, – что отец покончил с собой потому, что не хотел жить, если Рейчел Хайнс окажется на свободе.

– Он был по-своему прав, – тихо говорит она. – Если все матери, осужденные за смерть своих детей, подадут апелляцию и выиграют суд, то идея ясна: матери не убивают своих детей и не способны на убийство. А это – мы знаем – не соответствует истине.

– Он начал кричать. – Я снова плачу, но теперь мне все равно. – «Они все вдруг стали невиновными – Ярдли, Джаггард, Хайнс! Всех их судили, двое получили сроки, но теперь все они невиновны! Как такое может быть?» Он кричал на нас с мамой, как будто это была наша вина.

У мамы не выдержали нервы, и она выбежала из ресторана. Я сказала: «Папа, никто не говорит, что Рейчел Хайнс невиновна. Оттуда в тебе такая уверенность, что она собирается подавать апелляцию? И даже если подаст ее, вовсе не обязательно, что она добьется своего».

– Он был прав. – Рейчел встает и бесцельно начинает ходить по кухне. Она наверняка возненавидела бы мою кухню – та слишком мала, чтобы расхаживать по ней туда-сюда. Ей от одного ее вида точно сделалось бы дурно. – Мое дело внесло изменения в закон. Как и ваш отец, трое судей, заслушавших мою апелляцию, не видели во мне личность. Для них я была обвиняемая номер три, после Ярдли и Джаггард. Все валили нас в одну кучу – три детоубийцы, – говорит она и хмурит брови… – Не знаю, почему из нас сделали знаменитостей. В тюрьмах сидит немало женщин, осужденных за убийство детей, своих собственных и чужих.

Я думаю о статье Лори. Хелен Ярдли, Лорна Кист, Джоанна Бью, Сара Джаггард, Дорна Ллуэллин… И этот список далеко не полон.

– Удовлетворил бы суд мою апелляцию, не установи Хелен Ярдли прецедент? Она первой привлекла внимание Лори Натрасса. Именно ее случай заставил Лори усомниться в профессионализме Джудит Даффи, благодаря чему мне разрешили подать апелляцию. – Она поворачивает ко мне разгневанное лицо. – Я тут ни при чем. Все дело в Хелен Ярдли, Лори Натрассе и СНРО. Это они раздули скандал. Конкретные случаи их не интересовали – ни Сары Джаггард, ни мой. Для них мы были марионетки, участницы скандального шоу национальных масштабов, жертвы злокозненной докторши, которая хотела, чтобы мы всегда оставались за решеткой. Ее мотив? Свирепая злоба. Мы ведь знаем, что некоторые врачи – изверги. Согласитесь, обыватель обожает смаковать такие истории, а Лори Натрасс – мастер их сочинять. Неудивительно, что обвинение дало задний ход, избавив меня от повторного суда.

– Потому что Лори не видит за лесом деревьев.

– Что? Как вы сказали? – Она смотри на меня сверху вниз.

– Моя начальница, Майя, она так выразилась о нем. Она думала, что вы извратили пословицу; вы же имели в виду именно то, что сказали, не так ли? То, что для Лори вы – очередная несправедливо осужденная жертва, а вовсе не личность. Поэтому вы и хотите, чтобы фильм был бы посвящен только вам одной, а не Хелен Ярдли или Саре Джаггард.

Рейчел опускается на колени рядом со мной.

– Не советую вам недооценивать разницу между вещами, Флисс: ваша квартирка в облупленном доме в Килберне и этот особняк. Прекрасные картины и бездушная репродукция с урной. Люди, не видящие дальше собственного носа, и те, кто видит картину целиком. – Хайнс снова щиплет себя за шею, и ее кожа краснеет. Она поворачивается ко мне лицом и в упор на меня смотрит. – Я вижу всю картину целиком. Думаю, что и вы тоже.

– Есть и другая причина, – говорю я, чувствуя, как учащается мой пульс, предостерегая меня от продолжения нашего разговора. Круто. Раз уж я подумала об этом, неплохо пронаблюдать ее реакцию. – Есть и другая причина, почему вы не хотите быть в одном фильме с Хелен Ярдли и Сарой Джаггард. Вы считаете, что они обе виновны.

– Вы ошибаетесь. Я так не думаю. Во всяком случае, ни об одной из них.

Когда она заговаривает снова, в ее голосе слышится волнение.

– Вы не правы в отношении меня. Я же права в отношении вас, но вы считаете, что это самое главное. Если раньше я не была уверена, то теперь я убеждена. Я точно знаю: именно вы, Флисс, и никто другой, должны заниматься этим фильмом. Нужно рассказать эту историю, причем рассказать сейчас, прежде чем… – Она замолкает и качает головой.

– Вы сказали, что ваше дело изменило закон, – говорю я, пытаясь придать моим словам деловитость. – Что вы имеете в виду?

Она хмыкает и потирает кончик носа.

– По моей апелляции судьи вынесли решение и во избежание двусмысленностей его толкования записали в своих итоговых комментариях, что если дело основывается исключительно на спорных медицинских свидетельствах, его нельзя передавать в уголовный суд. Это означает, что отныне невозможно осудить мать, которая, дождавшись, когда останется наедине с ребенком, душит его, например, подушкой. В таких случаях невозможно собрать непротиворечивые улики. Жертва не оказывает сопротивления, поскольку это ребенок и нет никаких свидетелей. Согласитесь, было бы глупо совершать убийство на глазах у других людей.

Если только не быть доведенной до отчаяния, думаю я. Причем настолько, что тебе все равно, видит тебя кто-то или нет.

– Ваш отец попал в самую точку. Своим решением мои судьи облегчили жизнь матерям-детоубийцам. Им стало легче избежать наказания. Не только матерям, но и отцам, приходящим няням и многим другим. Ваш отец прозорливо предугадал все это. А я – нет. Я ни за что не стала бы подавать апелляцию, знай я, к чему это приведет. Я уже и так потеряла все. Какая разница, в тюрьме я или на свободе.

– Если вы невиновны…

– Так оно и есть.

– Тогда вы заслуживаете свободы.

– Вы продолжите работу над фильмом?

– Я не знаю, смогу ли. – Я слышу в своем голосе панические нотки и презираю себя. Не предам ли я отца, если пойду на поводу у Рейчел? А если откажусь снимать фильм? Не предам ли я нечто более важное?

– Ваш отец мертв, Флисс. Я – жива.

Я ей ничем не обязана. Вслух я этого не говорю, в этом нет необходимости. Это очевидно.