История ислама: Исламская цивилизация от рождения до наших дней Ходжсон Маршалл

Колониализм в первой половине столетия (1905–1949 гг.)

В 1904 году, когда соперничавшие правительства Великобритании и Франции смогли прийти к соглашению, ведущие европейские державы завершили раздел мусульманских стран южнее Сахары между несколькими империалистическими хозяевами (хотя на полное покорение некоторых мусульманских владений этого региона ушло несколько десятилетий). Но в том же году началась русско-японская война, в которой одна из ведущих европейских держав потерпела поражение от «азиатов», и в 1905 году все народы, находившиеся по другую сторону пропасти в развитии, осознали, что Запад не является непобедимым.

В течение прошлого тысячелетия внутренние социальные институты Японии развивались параллельно соответствующим институтам Северо-Западной Европы. Возможно, еще более важную роль сыграло сочетание событий XVII и XVIII веков, в результате которых Япония, желая защитить собственные торговые классы от конкуренции с Западом, проводила политику самоизоляции, закрыв доступ иностранцам на свою территорию. Таким образом, они не могли оказывать влияние на внутреннее развитие страны, которая избежала разрушительного воздействия Великих западных преобразований, не затронувших ее экономические и социальные институты. Япония практически не подверглась разрушительному влиянию современной промышленной цивилизации. Когда она вновь открылась для контактов с миром, то с полным пониманием происходящего использовала все свои сохраненные в целости ресурсы, чтобы заимствовать ключевые аспекты техникализма, не попав в систему экономической зависимости от Запада; после ряда лет напряженного независимого развития при тщательном выборе направлений деятельности Япония довольно скоро была в состоянии соответствовать всем западным нормам. Однако японский опыт невозможно было использовать менее удачливым народам, которые уже попали в зависимость от Запада. Учитывая западную тенденцию приписывать Востоку отсталость и расовую неполноценность, успех японцев имел как психологическое, так и символическое значение. Во всем мире молодое поколение интеллигенции, получившее современное образование, осознавая, что у них национальное самосознание развито глубже, чем у предыдущего поколения, а также обладая прекрасным знанием Запада и его методов, видело свою националистическую миссию в повторении японской победы.

Мы уже видели, как революционные движения, которые возникли в этот период в Османской империи, Египте, Иране и Индии, к началу Первой мировой войны потерпели поражение. Пример Японии оставался совершенно уникальным. Казалось, что прямое европейское правление постепенно распространится по всему земному шару. К 1896 году Великобритания распространила свою власть на некоторые внутренние районы Малайского полуострова, а в 1910 и 1914 гг. полностью подчинила себе ту его часть, которая не принадлежала Сиаму. В 1907 г. голландцам наконец удалось полностью подчинить себе султанат Ачех. Французы присоединили к своей империи не только последний суданский султанат (Вадаи, 1911 г.), но и большую часть Марокко.

Типичная судьба Марокко наглядно демонстрировала, что ожидает немногочисленные, остававшиеся независимыми государства. К концу столетия марокканская династия, последняя сохранившая независимость в Магрибе после захвата Алжира и Туниса французами, не смогла удержать власть под давлением европейцев: султан оказался бессилен перед борьбой интересов европейских держав и местными племенными восстаниями. Отсутствие наследника не позволило ему получить поддержку Европы, необходимую для сохранения династии. Тогда французы предложили султану помощь в реогранизации правительства, что помогло бы ему сохранить трон. Германия, которая была заинтересована в захвате этих территорий, также попробовала вмешаться в развитие событий, однако на международной конференции полномочия Франции были официально признаны ведущими европейскими державами, и султан принял французских советников. В 1912 г. Франция оккупировала Марокко (за исключением северных территорий, доставшихся Испании). В последующие десятилетия французы проводили политику просвещенного колониализма от имени султана, создавали крупные сельскохозяйственные фермы, которыми владели европейцы, строили современные города (и принимали все необходимые меры, чтобы сохранить в неприкосновенности архитектурный облик древнего города Феса, который был превращен в музей под открытым небом), а также положили конец племенным восстаниям.

Но Первая мировая война изменила положение Европы и дала модернизированным мусульманам более серьезные основания для надежды повторить победу Японии. Длительный кризис европейских держав вылился в войну между собой, в которую (как мы отмечали ранее) оказались в разной степени вовлечены их заморские зависимые территории. В результате военного поражения Германия покинула Европейский концерт, в России произошла революция, и после окончания войны Великобритания и Франция перестроили европейскую гегемонию в своих интересах настолько глубоко, насколько смогли, однако их ресурсы были весьма ограничены, а население, проникнутое идеализмом 20-х годов, крайне негативно относилось к колониальным войнам. Таким образом, они были не в состоянии обеспечить довоенное европейское доминирование в мире.

В центральных землях ислама мусульмане располагали довольно длительным опытом вовлечения в техникализированный мир, и многие из них уже имели достаточно современный вид, однако большинство избежало прямого европейского правления. От Турции и Египта до Афганистана мусульмане жили под властью правительств, независимость которых частично или полностью признавалась европейцами. Однако некоторым мусульманским странам в этом отношении повезло гораздо меньше. В частности, в регионе Амударьи — Сырдарьи во имя коммунистической революции, а в Магрибе во имя буржуазного права и порядка сохранялось прямое европейское правление: все попытки обрести независимость в этих странах окончились неудачей, так как консервативные слои мусульманского общества их не поддержали. В Индонезии новые модернизационные силы только делали первые робкие шаги в борьбе с голландцами, которые уничтожили старое движение сопротивления. В Африке южнее Сахары процесс колонизации на довоенной основе только набирал обороты. Однако новый статус стран центрального региона ислама произвел впечатление на всех мусульман: если «колонии» в Лиге Наций представляли европейские державы, то «независимые» мусульманские государства имели здесь своих собственных представителей, которые обладали всеми необходимыми полномочиями и как равные обсуждали проблемы международного права вместе со своими западными коллегами.

^{Турецкие войска на позициях в Палестине. Фото 1915 г.}

К 1922 году в большинстве стран центральных областей ислама модернизационные националистические силы достигли определенных успехов. Во многих странах появились как минимум признанные органы самоуправления, обычно с некоторыми элементами ответственных представительских институтов. В последующие десятилетия в Турции и Западноиранском государстве старые социальные формы почти полностью исчезли, даже в Афганистане (но не в Саудовской Аравии) были предприняты сходные попытки реформ, хотя они и не выдержали испытание временем. В других, относительно модернизированных странах последующие два десятилетия были ознаменованы бесполезными усилиями, направленными на то, чтобы сбросить ярмо Запада и местных коллаборационистов, а в политическом плане было топтание на одном месте. И все-таки жизнь в городах центральных областей ислама, даже не таких независимых и реформированных, как Турция, все больше и больше реорганизовывалась по западному образцу: появлялись автобусы и пишущие машинки, зубная паста и аэропланы; женщины с открытыми лицами, спешащие на работу, и бизнесмены в серых европейских костюмах постепенно стали обычным явлением городской жизни, что, однако, никак не повлияло на уровень жизни простых людей, продолжавших прозябать в нищете. В большинстве этих стран появились даже заводы и профсоюзы. Ключевые элементы Западных преобразований просто утвердились в центральных областях ислама.

В определенной степени процесс модернизации мусульман начался и в других странах. Однако здесь даже в большей мере, чем в центральных областях ислама, этот процесс принял форму прямой ассимиляции в европейскую культуру. Идеи модернизации и мирового правления независимых центральных мусульманских государств пока еще не стали основной альтернативой Западу. Независимость или частичная независимость нескольких государств центральных областей ислама только немного ослабляла процесс ассимиляции растущего числа модернизированной мусульманской элиты культурной системой империалистической власти, которая контролировала их страны.

^{Ага-хан. Фото 1-й пол. XX в.}

В более независимых странах язык европейской культуры зависел главным образом от региона. В Восточном Средиземноморье итальянский как лингва франка постепенно уступил место французскому языку, это было вызвано как ростом французской торговли, так и влиянием его общеевропейского престижа на мусульманские образованные классы. В южных морях международным стал английский язык. Даже если в независимой стране в органах управления использовали местный язык, западная культура проникала туда хотя бы в виде переводов. Но в большинстве других областей местная элита учила язык правящего иностранного государства частично, чтобы занять место в системе управления, частично исходя из коммерческих интересов. Такие люди знали Запад намного ближе, чем те, чья карьера зависела от знания исламских языков, однако они получали представление о современной западной жизни только через один язык. Очень редко даже ученые знали два западных языка, поэтому их представления о Западе были ограниченными. Так, появился большой слой мусульман, которые были близки французской культуре и проживали в Северной Сирии, Магрибе, Западной и Центральной частях Судана. Еще один слой, воспитанный на английской культуре, проживал в Палестине, Ираке, Индии, Малайе, Восточной Африке, Нильском Судане, Нигерии и других странах. Третий, русский слой мусульман, жил в центральных и южных районах Советского Союза, еще несколько намного меньших групп мусульман переняло голландскую (Малайский архипелаг) или итальянскую культуру (Триполи, Сомали и т. д.). Этот шаблон спорадически нарушали только школы миссионеров из Америки или неимпериалистических европейских стран, которые предлагали независимое образование и не зависели от официальных структур.

Мусульмане, перенявшие французскую культуру, даже если они проживали на большом расстоянии друг от друга, понимали друг друга намного проще, чем мусульман, воспитанных на английской культуре, живших на соседних территориях. Дело здесь было не столько в общем языке, сколько в общих взглядах на жизнь и общество. Первые читали французских писателей и философов, вторые — английских. Для первых Париж был центром вселенной, даже если они ненавидели французское правительство и восхищались мусульманским прошлым; для них само понятие «правительство» было просто связано с централизованной французской бюрократией. Для вторых Оксфорд и Кембридж были единственными источниками истинного благородства, даже если они ненавидели британский снобизм и восхищались своим исламским прошлым; для них понятие «джентльмен» было связано с образом местного джентльмена-судьи. Мусульмане, перенявшие русскую культуру, что бы они ни думали о местных русских поселенцах и имперских указаниях из Москвы, очень быстро не только становились марксистами, но начинали восхищаться Пушкиным, Горьким и эффективностью вездесущей российской бюрократии.

Колониальные ориентации вносили различия не только в понимание модернизаторами смысла жизни, но в их чувство степени отставания в уровне развития своего общества от Запада. Каждая империя правила на своей территории. Франция измеряла свои достижения, равняясь на Римскую империю как универсальную цивилизаторскую силу, которая перевела варваров на латинский язык, дала им латинские институты и ассимилировала их в свою высокую культуру. Поэтому французы были социально восприимчивы к ассимилированным ими мусульманам, но, как правило, презирали местные традиции и институты, предпочитая устанавливать свое прямое правление. Англичане рассматривали Римскую империю как универсального арбитра между народами, каждый из которых мог идти своим собственным путем, соблюдая законы и порядки, установленные более развитыми людьми. Поэтому англичане чувствовали свою социальную ответственность перед ассимилированными ими мусульманами, которые в любом случае не были достаточно развитыми людьми, и более уважительно относились к местным традициям и институтам, предпочитая по мере возможности править косвенно, используя для этого уже существующие местные органы власти. В итоге мусульманам, как ожидающим от Запада благ, так и обиженным на него, было сложно упрекнуть их как в открытом расизме, так и в посягательствах на свою исламскую идентичность.

Новая «вестернизированная» роль мусульман как полноправных членов мирового сообщества, в котором Запад уже не обладал монополией на техникализм, получила символическое признание, когда индийский мусульманин Ага-хан (лидер исмаилитов-низаритов), представитель Британской Индии в Лиге Наций, был избран на пост председателя этого органа. Однако его избрание символизировало и то, что зависимые общества были допущены в мировое сообщество строго на условиях Запада. Он был полностью ассимилирован в английскую культуру и был убежденным сторонником сохранения статус-кво.

На 30-е годы пришелся следующий этап распада европейской гегемонии, который был вызван Великой Депрессией, ударившей по ней даже сильнее, чем Первая мировая война. Она подорвала финансовые ресурсы правительств западных стран, которым стало слишком дорого сохранять контроль над своими обширными империями. Более того, она подорвала и престиж Запада — западное экономическое превосходство, на котором держалось все остальное, рассыпалось в прах. Тем не менее все эти затруднения не смогли серьезно ослабить политическую власть Запада, поскольку депрессия так же сильно ударила и по экономикам зависимого типа. Но именно этот последний факт в конечном счете и стал самым опасным для европейской гегемонии. Для всего мира (за исключением, конечно, Советского Союза) депрессия означала частичный коллапс механизмов международного рынка капитала, который и был экономической основой гегемонии; это значило разорение или серьезное падение уровня жизни представителей среднего класса зависимых обществ, связанных с мировым рынком, что влекло за собой обнищание низших классов, городских рабочих и крестьянства, которые также были интегрированы в рынок. Рынок капитала как таковой достаточно скоро пришел в норму, но экономической дезорганизации общего мирового рынка, казалось, не будет конца. За пределами Советского Союза, где в принципе невозможно было открытое обсуждение проблем. Те слои среднего класса, которые отличались консерватизмом и принимали западное статус-кво, начали терять доверие; одновременно появилась основа для более активного участия в политической жизни низших классов общества, которые как никто более страдали от последствий кризиса. Однако, чтобы их политическое сознание сформировалось окончательно, потребовалась Вторая мировая война.

Новая война не затронула напрямую мусульманские страны центрального региона ислама сильнее, чем Первая мировая, но стала причиной намного более серьезных лишений и даже переселений некоторых народов; также она втянула ранее относительно изолированные области в гущу всемирной идеологической распри. В любом случае в течение определенного промежутка времени она определяла жизнь всех мусульманских народов. Как мы видели, даже мусульмане Советского Союза были мобилизованы для потребностей фронта и вместе с русскими и украинцами работали на новых заводах, а все проявления каких-либо политических протестов жестко подавлялись. Турция осталась нейтральной, но давление нейтралитета стало доминирующим фактом ее внутренней жизни. Независимость гордого своими успехами в модернизации Западноиранского государства была попрана, и страна была оккупирована своими старыми врагами. Арабский Восток стал беспомощным свидетелем борьбы англичан и немцев, причем сохранить власть смогли только пробританские правительства. В конце концов, как мы видели, эти правительства не могли остановить поток еврейских беженцев из Европы, которые в 1948 году, несмотря на совместные усилия арабов, создали здесь сионистское государство.

Часто война сама по себе приближала обретение независимости, но это давалось дорогой ценой. В Индии именно военные невзгоды вдохновили мусульман требовать отделения и создания собственного исламского государства. Они добились независимости в 1947 году, заплатив за это кровавыми погромами, миллионами беженцев и распадом общества. Далее Магриб стал ареной американского вторжения и конкуренции между теми французами, которые были готовы предоставить равные права и даже, возможно, самоуправление как плату за совместную борьбу с нацистами, и теми, кто предпочитал гарантированный статус-кво, пусть даже если гарантировать его будут немцы. В Индонезии японцы, чья оккупация стала позором для голландцев, представлявших в этом регионе Запад, попытались убедить местных мусульман, что «восточные собратья» помогут им догнать западные страны, если они согласятся жить под их правлением. Они создали идеологические организации современного техникалистского типа, которые пропагандировали среди широких масс населения, а также среди улемов идею о том, что желанные перемены вот-вот наступят. В итоге они в самом деле способствовали приходу к власти независимого правительства Индонезии, во главе которого стояли мусульманские модернизаторы. Этому правительству пришлось вступить в борьбу с голландцами, которые вернулись вместе с приходом победоносных американских войск, и ценой огромных жертв добиться подлинной независимости в 1949 году.

^{Британский пулеметчик на позициях в Иерусалиме}

Но во многих областях (хотя и не всех) самым серьезным последствием войны стало наводнение городов (численность населения в которых удвоилась и утроилась) огромными массами нищих, оторванных от своих корней новых жителей. Некоторые страны стали еще более зависимыми от промышленных товаров, и когда война нарушила старые коммерческие каналы, это стало хорошим стимулом для роста местного промышленного производства. Но война также и обострила кумулятивный эффект депрессии, в результате города до и после войны наводнились крестьянами, неспособными больше прокормиться на своей земле. После войны к этим крестьянам присоединились и другие мигранты: палестинские беженцы, беженцы из Индии; но даже там, где таковых не было (например, в Магрибе), крестьянские переселенцы меняли облик городов, а также отношения со своими родственниками в деревне. У них отсутствовали средства для выживания в городах, поскольку новые отрасли промышленности не могли обеспечить их работой. В результате они либо нищенствовали, либо жили за счет родственников, перебиваясь случайными заработками напободие мелкой уличной торговли, когда молодой человек пытался продать несколько маек или другой дешевый промышленный ширпотреб по минимально возможной цене. После того как старые районы, где проживала нищета, оказались переполнены, трущобы стали расползаться, превращаясь в пригороды, застроенные временными жилищами из канистр, банок или листов фанеры без каких-ли-бо санитарных удобств. Правительство пыталось поддержать стандарты здравоохранения, требуя, чтобы эти новые дома либо были приведены в соответствие с санитарными требованиями, либо снесены. Но поскольку снести все, что успели построить, было невозможно, власти пошли на компромисс, разрешив оставить те дома, строительство которых было закончено. Тогда семьи бедняков совместными усилиями за одну ночь заканчивали стены и крыли крышу, чтобы наутро предъявить чиновникам «законченный» дом и поставить их перед фактом.

Эта новая нищета часто неправильно трактовалась как еще одно проявление «вековой» бедности

Востока. Такое положение никак не вязалось с новым уровнем ожиданий невиданных улучшений, связанных с вестернизацией жизни, представлением о благах, которые мусульмане получали главным образом из западных фильмов. Действительно, основная масса населения в аграрных обществах (а не только на Востоке) по сравнению с уровнем техникализированного общества жила в полной нищете, и эти люди, получив возможность сравнивать, требовали улучшений. Однако в действительности массы становились намного беднее, чем были ранее, и вскоре этот процесс стал важнейшим политическим фактором. Одной из причин этого стал резкий рост населения в результате общего улучшения уровня жизни, в результате чего земля больше не могла его прокормить. Но не менее важным было и то, что можно назвать «функциональной» бедностью.

Это означает, что в данном городе или у данной нации бедность является функцией общего уровня потребления. Например, телефоны есть в большинстве домов и без них трудно обойтись не потому, что они тешат тщеславие и потакают желанию быть не хуже других, но потому что ранее распространенная, менее дорогая альтернатива перестает быть доступной. Поэтому те, у кого нет телефона, лишены системы связи через соседей, которой ранее все пользовались вместо него. В обществе без личных автомобилей рабочие не испытывают в них потребность не потому, что их просто нет, а потому, что место работы расположено так, что до него удобно добираться на общественном транспорте. Таким образом, человек не испытывает тех неудобств, с которыми бы столкнулся американский рабочий без автомобиля, лишенный подобной возможности. Нечто похожее происходит и на международной арене. «Революция ожиданий» лишь отчасти результат нового понимания того, что может предложить современная жизнь. Более важным является то, что, если локальный баланс был нарушен, в течение долгого времени будет невозможно достигнуть более-менее приемлемого уровня жизни. Когда грузовики и автобусы становятся дешевле (и более конкурентоспособны), чем верблюды и ослы, последние как правило исчезают. Но вместе с верблюдами и ослами исчезает целый ряд связанных с ними возможностей и средств: побочные продукты, навоз, возможность перемещения на близкие расстояния по бездорожью и т. д. Вся экономика трансформируется таким же образом, и наличие определенной суммы денег и иностранной валюты становится решающим даже на самых низких уровнях общества. Бедность наступает, когда, например, отсутствует возможность покупать импортные товары. Бедные конкурируют на мировом рынке не за предметы роскоши, а за самое необходимое. С ростом численности населения страны бедные слои часто больше не в состоянии жить на тот «прожиточный минимум» с теми же минимальными удовольствиями, которые они имели ранее: им нужны новые товары не потому, что их пропагандируют фильмы, а потому, что исчезают заменявшие их старые.

В среде этих новых дезорганизованных низших классов (там, где они обрели определенную важность) экономические требования быстро превратилась в политические. Ранние модернизаторы часто жаловались на инертность широких масс населения, обвиняя их в невежестве и закостенелости. Но теперь ситуация изменилась: беднейшие классы познакомились с такими аспектами техникализированной жизни, как автобусы, кинофильмы, современные больницы, и требовали улучшения своей жизни. Они могли по-прежнему быть осторожными, но их уже нельзя было назвать равнодушными.

Если в мусульманских странах Вторая мировая подготовила социальный взрыв, то европейские государства она резко ослабила. Германия и Италия потерпели сокрушительное поражение, но разгромленная в начале войны немцами Франция не смогла быстро восстановить свое положение, и даже англичане были вынуждены признать, что, в отличие от русских и американцев, не способны нести бремя расходов на все более дорогостоящие методы ведения войны, к которым привели процессы техникализации. Великобритания согласилась предоставить Индии независимость. Когда после войны независимость также получили Пакистан, Индонезия, Сирия и Ливан, Ирак и Египет, этот статус серьезно отличался от того, которым многие из этих стран обладали после 1918 года. Европейской мировой гегемонии как таковой пришел конец.

Однако слабость старых колониальных западных держав была компенсирована усилиями новых — США и Советского Союза. В течение достаточно недолгого промежутка времени эти два государства (несмотря на огромные потери СССР в ходе войны) поделили между собой весь остальной мир. Между ними существовали кардинальные различия: одно представляло мировой рынок капитала, на котором традиционно правил Запад, второе было лидером восстания против его господства. И в этом контексте решающая роль досталась мусульманам. Не считая Китая, который в 1949 году примкнул к коммунистическому блоку, основная часть менее техникализированных стран Старого Света являлись исламскими. Американцы хотели объединить независимые мусульманские государства в прозападный блок, целью которого было предотвратить дальнейшую экспансию советской власти, тогда как русские сделали все, чтобы поднять мусульманские народы на восстание против правительств, которые смирились с зависимой ролью на мировом капиталистическом рынке.

Поскольку обе державы владели атомным оружием, самым разрушительным оружием за всю историю человечества, то очень скоро в политическом соперничестве двух сверхдержав сложилась патовая ситуация: ни одна из сторон не могла прибегнуть к атомному оружию, ведь возмездие за столь опрометчивый поступок было бы немедленным и неотвратимым. Однако обе соперничающие державы активно пытались укрепить свое политическое влияние в менее техникализированной части мира, в частности в странах исламского мира. Эти страны считались принадлежащими к одной общей части мира, в которую объединялись не на основании религиозной или культурной принадлежности или даже не потому, что они не являлись западными или являются нейтральными, главным критерием был уровень их техникализации. Исходя из низкого, недостаточного уровня техникализации их называли «слаборазвитыми» или, более оптимистично, «развивающимися». Считалось, что поскольку форма, в которой этот процесс будет завершен в каждой отдельной стране, была пока неясна, они являются «недоформированными», но когда процесс их развития завершится, они смогут занять равное место среди одного или второго лагеря западных стран. От этого выбора зависело, какая системы придет на место старой западной гегемонии. Ни капиталисты, ни коммунисты не верили, что мусульманские народы смогут сами определять свою судьбу вне зависимости от условий, жестко навязанных им наследниками западного господства.

Конец колониализма (1949–1962 гг.)

Независимость незападных стран была в большей степени обусловлена внутренним кризисом ведущих европейских держав, чем усилиями зависимого населения. Тем не менее эти люди оказались втянуты в продолжительный конфликт с западными странами даже после обретения независимости. Этот конфликт, в свою очередь, придал ускорение и направление модернизации их стран.

Однако конфликт вовсе не означал, что они должны были способствовать установлению коммунистической мировой гегемонии взамен западной капиталистической. В борьбе между мировым капиталистическим рынком и коммунистическим блоком во главе с Советским Союзом большинство модернизированных мусульман вне самого СССР неохотно принимали одну из сторон. Они культурно идентифицировали себя с ценностями восточного общества, в традициях которого были воспитаны, и склонялись к тем ценностям, которые были связаны с капиталистической демократией: свободе слова, совести и независимым социальным инициативам, являвшимся институциональной предпосылкой других свобод. А это исключало принятие жестко централизованной коммунистической модели модернизации. Многие модернизаторы не могли принять требование всеобщего равенства, которое вытекало из коммунистического способа решения проблемы, поскольку пришлось бы уничтожить наиболее образованные классы общества, которые одновременно являлись представителями старого класса эксплуататоров, а без этого они просто саботировали бы подобную модель. Тем не менее большинство мусульман не желали выступать и на стороне капиталистического Запада против коммунистического блока.

Мусульманские народы обладали своего рода невосприимчивостью к экспортируемым извне коммунистическим идеям (что не было нормальным с точки зрения принципов коммунистической революции), поэтому у них не было никаких причин искать спасения от них у западных держав. Более того, они по-прежнему гораздо больше не доверяли западноевропейским державам, чем Советскому Союзу, который после окончания революции проявлял миролюбие к своим южным соседям. Турция стала единственным исключением, поскольку турки с давних пор опасались претензий русских на Черноморские проливы. В конце войны Советский Союз пытался запугать Турцию, чтобы обеспечить себе контроль над ними, и турок спасло только вмешательство Великобритании и США. Перед выводом своих войск из Ирана Советский Союз поддержал азербайджанских (и даже курдских) сепаратистов, но затем согласился вернуться к старым границам в обмен на нефтяные концессии, которые (из-за жесткой позиции меджлиса) так никогда и не были ему предоставлены. Афганское правительство не сталкивалось с подобными угрозами, хотя после того, как успехи советской экономики стали очевидны, ограничило прямые контакты своих подданных с советскими мусульманами.

Даже после того, как к 1949 году большинство стран старой Ойкумены обрело подлинную политическую независимость, они остались тесно связаны экономическими отношениями с ведущими европейскими державами. Советский Союз отказался от прямого военного участия в европейской мировой гегемонии (за исключением территорий, входивших до 1914 года в состав Российской империи), но что еще более важно, он также отказался и от экономического участия в ней. Россия закрыла свои границы для иностранного частного капитала, а следовательно, российский частный капитал также исчез с мирового рынка, если СССР и вел международную торговлю, то осуществлял ее на уровне правительства и все торговые операции подвергались жесточайшему контролю. В странах Запада, однако, частный капитал по-прежнему являлся фундаментом всей экономической жизни. В менее техникализированных странах с менее жестким контролем экономики свободная конкуренция западных товаров и присутствие западного рынка капитала порождали те же самые проблемы, с которыми эти народы сталкивались в XIX столетии. Даже когда националистические правительства пытались ввести элементы контроля, их зависимые развивающиеся экономики по-прежнему оставались в полной зависимости от рынка капитала западных держав. Более того, правительства западных стран с неизбежностью начинали прямо или косвенно лоббировать свои экономические интересы, пресекая наиболее очевидные попытки развивающихся стран изменить зависимый характер своих экономик.

Слишком часто западные государства напрямую вмешивались во внутренние дела развивающихся стран, чтобы удержать у власти те правительства, которые были готовы сохранять статус-кво. Для западноевропейцев ключевым политическим фактором являлась «стабильность», поскольку любые непредсказуемые изменения в правительстве крайне негативно отражались на безопасности и доходности инвестиций. Они полагали, что развивающимся странам необходимо в первую очередь позаботиться о «развитии», которое требует крупных инвестиций, а такие инвестиции могли поступить только от западных держав. Если эти инвестиции не будут приносить прибыль из-за «нестабильности», инвесторы немедленно направят свои капиталы в другие, более доходные секторы международного финансового рынка, и эти страны не смогут полноценно развивать свою экономику. Таким образом, европейцы прекрасно понимали, что стабильное правительство в равной мере необходимо как западным державам, так и самим развивающимся странам — правительство, которое будет преследовать четкие интересы и противостоять любому давлению с целью совершить необдуманные ходы, способные на короткое время облегчить невыносимое бремя массовой бедности, но в долгосрочной перспективе только ухудшающие ситуацию. Ведущие европейские державы, обладающие всей полнотой экономической и политической власти, могли влиять на экономику развивающихся стран, не прибегая к использованию своих армий, расквартированных на многочисленных военных базах в исламском мире. Европейцы использовали те методы, которые с точки зрения международного права считались совершенно законными, однако народы развивающихся стран рассматривали это экономическое давление как грубое вмешательство в их внутренние дела.

Таким образом, независимые мусульманские страны хотя и освободились от прямого западного правления, но по-прежнему подвергались мощному политическому и экономическому давлению со стороны ведущих европейских держав, за исключением России. Наиболее привилегированные классы, которым зависимая экономика приносила доход, готовы были примириться со сложившейся ситуацией (в таких странах, как Саудовская Аравия, где остальные общественные классы были недостаточно развиты, это не вызывало массового негодования), сторонники модернизации достаточно жестко требовали сделать экономику стран независимой от Запада. Поскольку термин «империализм» ассоциировался исключительно с экспансией заморских некоммунистических западных держав, экспансионистская политика других государств в этом регионе не считалась империалистической.

Конфликт с некоммунистическим Западом усилился, когда на политическую арену менее техникализированных стран массово вышли низшие классы. Эти люди не доверяли местной аристократии, ведь правящая аристократия была тесно связана с западными державами. Обретший новое сознание низший класс получил поддержку в среде образованных модернизаторов, которых сегодня все чаще называют «социалистами».

Если после окончания Первой мировой войны девизом прогресса стала «демократия», то после Второй мировой в Западной Европе ей на смену пришел «социализм». В самой Великобритании к власти пришла партия социалистов. Социалисты уделяли особое внимание бедственному экономическому положению населения, они не без основания полагали, что любые демократические институты не будут эффективно функционировать в том обществе, где богатство и бедность разделяет непреодолимая пропасть. В менее техникализированных странах невозможно создать современную, высокоразвитую экономику, которая требует массового участия всех членов общества, проживающих там в крайней нищете. Законы свободной конкуренции не оставляли экономикам развивающихся стран никаких шансов преодолеть отставание от ведущих европейских держав. В мире свободной конкуренции всегда будет сохраняться разительная пропасть между богатством и бедностью. Этого можно избежать, только введя планирование и контроль инвестиций, что позволит избавиться от доминирования мирового капитализма — другими словами, должна установиться социалистическая форма правления, которая при помощи массовой индустриализации сделает страну самодостаточной и предоставит беднякам работу.

Таким образом, западный идеализм (в его социалистической форме) в сочетании с желанием самых ревностных модернизаторов осуществить свои планы пришел к следующему выводу: формальной независимости недостаточно, поскольку она по-прежнему означает подчинение Западу, она должна быть подкреплена экономической независимостью, которая означает рост уровня жизни широких масс, и сделать это можно только путем социалистической индустриализации. Большинство из этих модернизаторов не желало становиться коммунистами, они просто хотели выйти из-под контроля некоммунистического Запада. Опираясь на поддержку широких народных масс, реформаторы категорически отвергли идею сотрудничества с западным блоком, во главе которого стояли американцы. Мусульманские лидеры не принимали саму идею политических блоков, разработанную американцами.

Развернувшаяся в развивающихся странах антизападная кампания угрожала разрушить те экономические связи, которые приобрели особое значение в период Второй мировой войны — мы имеем в виду экспорт нефти из мусульманских стран в страны западного блока. Нефтяная промышленность имела три основных отличия от производства любого другого сырья. Во-первых, нефть являлась товаром «стратегического значения», это сырье играло ключевую роль в экономике западных стран. Во время Второй мировой войны и в послевоенный период потребление нефти многократно увеличилось. Мусульманские страны, расположенные в средней части аридной зоны, особенно в Персидском заливе и на побережье Каспийского моря, стали крупнейшими экспортерами нефти во всем Старом Свете. Нефтяные месторождения Баку к северу от советской границы поставляли нефть на советский рынок. Однако нефтяные месторождения Ирана, Ирака и стран Аравийского полуострова, конкурируя только с месторождениями в США, снабжали нефтью всю Западную Европу, эти мусульманские страны были очень близки к тому, чтобы занять монопольное положение на международном рынке. Во-вторых, продажа сырой нефти приносила огромную прибыль, поэтому нефть становилась главным источником дохода для тех правительств, которые владели исключительным правом на разработку находящихся на их территории нефтяных месторождений. В период войны и в послевоенный период между нефтяными компаниями происходила жесткая конкурентная борьба, и правительства развивающихся стран получали немалую прибыль. В Саудовской Аравии во время войны и в послевоенный период экспорт нефти набирал обороты; этот вид экспорта принес стране ровно половину всей прибыли, полученной от американских компаний, причем такое соотношение сохранялось и в дальнейшем. Таким образом, нефть стала объектом «особого внимания» как ведущих западных держав, так и самих развивающихся стран. Нефтедобыча по самой своей природе являлась высокотехнологичным производством — рабочие, занятые в этой отрасли, не могли обойтись без специального технического образования. Добыча и очистка нефти производились непосредственно на территории той страны, где располагались нефтяные месторождения, и это обстоятельство имело огромное значение для всех стран «третьего мира» — именно нефть могла превратить развивающиеся страны в современные индустриальные державы. Таким образом, нефтедобывающая промышленность могла стимулировать развитие всей экономики.

^{Мосаддык под домашним арестом. Фото 1965 г.}

Очень скоро ни у кого не осталось ни малейших сомнений, что доходы, полученные от продажи нефти (оставшиеся после исполнения каждодневных бюджетных нужд), развивающимся странам следует инвестировать именно в развитие промышленности, чтобы поднимать общий уровень развития экономики. Обнаружился и еще один немаловажный аспект этой проблемы. Задача правительства заключается не только в том, чтобы продавать концессии, полагали реформаторы. Всю нефтедобывающую промышленность необходимо реорганизовать таким образом, чтобы сохранить национальное богатство страны, ее природные ресурсы, которые беспощадно эксплуатировались зарубежными нефтяными компаниями. Правительству необходимо найти своих собственных национальных инвесторов, которые сделают нефтедобывающую промышленность инструментом развития всей национальной экономики. Согласно нормам международного права, любое независимое государство могло отчуждать объекты собственности иностранного государства, находящиеся на его территории, при условии выплаты соответствующей компенсации, размеры которой определял суд (последнее положение было позднее подтверждено Международным судом). Если нефтяное месторождение находилось на территории независимого государства, это государство имело полное право национализировать нефтяные скважины и перевести их в разряд государственной собственности. С точки зрения права такое решение являлось бы абсолютно законным. Нефть имела огромное значение для ведущих европейских держав, и реформаторы были абсолютно уверены, что западные страны будут покупать ее по ценам, установленным страной-производителем.

В Иране эти теоретические построения впервые стали обретать практическое воплощение. Великобритания и Россия заставили Реза-шаха отречься от престола и удалиться в изгнание, после чего посадили на трон его сына Мухаммада Реза, но правительство оставалось под контролем меджлиса, который сформировал антигерманский кабинет. Когда британские и российские войска покинули территорию Ирана, вся полнота политической власти в стране перешла к меджлису. Меджлис состоял преимущественно из состоятельных предпринимателей и крупных землевладельцев — этим людям не составило особого труда получить необходимое количество голосов зависимых от них крестьян, и они не испытывали ни малейшего желания проводить те кардинальные социальные реформы, которых так жаждали реформаторы-модернизаторы. Вопрос национализации нефтяных скважин не вызывал, однако, ни малейших разногласий, обе стороны быстро пришли к единому мнению.

В 1951 году меджлис принял постановление о национализации нескольких нефтяных месторождений, разработкой которых занималась британская нефтяная компания. Это решение разрушило планы молодого шаха, который надеялся получить финансовую помощь от западных держав. Оппозицию возглавил доктор Мухаммад Мосаддык (именно этот политический лидер добился аннулирования концессионных договоров с Советским Союзом). Реформаторы полагали, что британцы не отважатся на прямое военное вмешательство — такой вооруженный конфликт значительно осложнил бы отношения Великобритании с другими развивающимися странами, а она не могла не считаться с этим обстоятельством. Помимо всего прочего, в любой вооруженный конфликт в этом регионе обязательно вмешался бы Советский Союз. Европейцы не могли допустить такого развития событий, ведь экспансия коммунистической державы существенно ограничивала сферу действия рыночных отношений.

Англичане не решились на прямое военное вмешательство, но они и не признали национализацию нефтяных скважин. Иранское правительство не имело достаточного опыта в управлении нефтедобывающей промышленностью, и англичане полагали, что отсутствие британских инженеров развалит эту отрасль, а также приведет к опасным инцидентам, что навредит интересам самого Ирана. Для защиты своих экономических интересов британцы использовали ненасильственные методы, которые полностью соответствовали нормам международного права. Британцы объявили бойкот всей иранской нефтедобывающей промышленности. Британской нефтяной компании удалось убедить практически все западные страны в том, что решение о национализации является нарушением концессионного договора, а следовательно, вся добываемая в этом регионе нефть принадлежит не иранскому правительству, а британской компании. Потребители отказались покупать эту нефть, ведь им пришлось бы платить за нее двойную цену — иранскому правительству и британской нефтяной компании. Танкеры, принадлежащие нефтяным компаниям, отказывались ее перевозить, но даже если бы нефть удалось вывезти, ее все равно невозможно было бы очистить, так как британские инженеры отказались работать на тех условиях, которые предложило им иранское правительство. В результате доходы от продажи нефти (а эти доходы составляли существенную часть государственного бюджета Ирана) резко сократились. Таким образом, Иран подвергался жестокому экономическому давлению, в то время как западные державы практически не испытывали никаких экономических трудностей. В соседних мусульманских странах, в Иракском королевстве и странах Аравийского полуострова, объемы добычи нефти существенно возросли, и западный рынок не испытывал дефицита из-за отсутствия иранской нефти. Западным державам оставалось лишь ждать, когда иранское правительство признает свое поражение и примет все условия британской нефтяной компании.

Иранцы были полны решимости стоять до конца, несмотря на все экономические трудности, которые ударили главным образом по представителям низших классов, многие из которых лишились работы. Общественное мнение было решительно настроено против США как лидера всего западного блока, однако к самим американцам относились очень хорошо даже необразованные слои населения в маленьких городах, поскольку они не были англичанами, которых все ненавидели. Реформы Мосаддыка как минимум в части национализации поддержали как коммунисты, которые со времен советской оккупации севера страны обрели серьезный политический вес, так и радикальные шариатские поборники ислама, которые объединились на почве неприятия светской политики Реза-шаха. В других мусульманских странах Мосаддык также пользовался огромной популярностью, в Египте его встречали радостными криками. Однако правительства стран — экспортеров нефти не поддержали Иран, поскольку его убытки оборачивались для них дополнительной прибылью. Модернизаторы ощущали поддержку широких народных масс и были твердо намерены стоять до конца, невзирая на отсутствие поддержки других мусульманских правительств. Они готовы были пожертвовать «нефтяными» деньгами ради независимости Ирана.

Но привилегированные сословия, широко представленные в меджлисе, отказались поддерживать Мосаддыка. В 1953 году он начал действовать по прямому мандату народного доверия, выступая против шаха без поддержки меджлиса на фоне растущего влияния коммунистов. Несмотря на массовые демонстрации в его поддержку на улицах Тегерана, позиции Мосаддыка слабели, в конце концов армия сместила и арестовала его по приказу шаха. Вмешательство армии позволило шаху и меджлису прийти к компромиссу с интересами Запада, не возвращая в старой форме британскую компанию, которая инициировала бойкот иранской нефти. Добыча нефти возобновилась, и доходы от продажи этого стратегически важного сырья вновь стали поступать в государственную казну. Примерно в это же время шах вступил в прозападный военный блок (вместе с Ираком, Турцией и Пакистаном). Такое решение гарантировало шаху поддержку Великобритании, особенно в случае возникновения военного конфликта с Россией. Помимо всего прочего шах получил значительную финансовую помощь от США — эти средства были направлены на модернизацию армии и развитие экономики. Попытка Мосаддыка использовать добычу нефти, чтобы ускорить экономическое развитие страны и догнать страны западного мира, провалилась.

Но большинство мусульманских стран не рассматривало это поражение как окончательное. В период расцвета политической карьеры Мосаддыка как премьер-министра модернизаторы в Египте предприняли еще одну попытку осуществить свои далекоидущие планы. Египтяне так же, как и другие арабские народы, тяжело переживали поражение в Палестине. Они возлагали всю ответственность за поражение на правительства арабских стран, которые находились в полной зависимости от ведущих европейских держав и ревностно защищали интересы правящих классов, землевладельцев и других союзных Западу сил; неизбежным следствием такой политики, ориентированной на интересы узкого круга аристократии, явилась коррупция. Из уст в уста передавались печальные истории о бесследно исчезнувших суммах, которые изначально предназначались арабам Палестины. Молодые офицеры египетской армии особенно остро воспринимали происходящее. Они получили техникалистическое образование, были готовы к реформам и не принадлежали к привилегированным сословиям, интересам которых эти реформы угрожали. Высшие чины египетской армии, как и любой другой, обязаны были хранить верность правительству и королю, однако молодые офицеры не испытывали ни малейшего желания быть «защитниками престола». В 1952 году население Каира, большей частью бедняки и безработные, открыто показало свой гнев: в городе вспыхнул мятеж, был полностью сожжен роскошный отель, где обычно останавливались европейцы, их убивали прямо на улицах. Группа молодых офицеров решила воспользоваться ситуацией и организовать в стране военный переворот. Спустя несколько месяцев после мятежа заговорщики арестовали высшее военное командование в Каире. Они провозгласили республику и стали готовиться к противостоянию с Великобританией.

Эти люди пришли к власти на волне революции, поэтому они постоянно сравнивали египетскую революцию с французской и русской: она проходила в гораздо более мягкой форме, восставшим удалось избежать кровопролития (по их мнению, египтяне являлись гораздо более гуманной нацией), но привела к таким же результатам. В отличие от Мосаддыка, который управлял вместе с меджлисом, в котором были представлены в основном правящие классы, в Египте офицеры не стали сотрудничать ни с парламентом, ни с представленными в нем политическими партиями, которые мало чем отличались от иранских, и приняли жесткие меры, чтобы привилегированные классы не могли им помешать. После небольшого переходного периода лидирующие позиции занял один из идейных вдохновителей переворота Гамаль Абдель Насер, хотя формально политическая власть в стране принадлежала комитету офицеров. Поначалу Насера (как и Мосаддыка) поддержали и коммунисты, и радикально настроенные шариатские поборники ислама, однако очень скоро этот политический лидер отмежевался от обеих политических сил (особенно от второй) и ограничил их доступ к власти. Забрав землю у крупных землевладельцев и распределив ее между беднейшими крестьянами, поддерживая наиболее экстренные реформы и, самое главное, не допуская коррупции, а также используя националистическую антизападную риторику, он получил поддержку части сельских жителей, большинства образованного класса, приветствовавшего модернизацию, и низших городских слоев.

Тем временем Великобритания внимательно наблюдала за развитием ситуации. После окончания войны она вывела свои войска почти со всей территории Египта, сосредоточив их в зоне Суэцкого канала, контроль над которым был стратегически важен для международного рынка. Теперь, чтобы исключить возможность военной интервенции, Насер развернул политическую кампанию за вывод британских войск из зоны Суэцкого канала. После долгих препирательств он убедил Великобританию, что если она хочет развивать дружественные отношения с Египтом, то должна вывести свои войска с территории этой страны, и англичане перенесли свою военную базу на Кипр.

Тем временем Насер решил начать строительство на юге страны, в Асуане, новой большой плотины, которая должна была ускорить экономическое развитие Египта. Новая плотина позволяла более эффективно сохранять воду и, следовательно, обеспечить орошение больших площадей, отвоеванных у пустыни; хотя этого все равно не хватило бы на стремительно растущее население страны. Намного более важным было то, что она стала бы вырабатывать большое количество электрической энергии, столь необходимой новым промышленным предприятиям. Кроме того, столь масштабный строительный проект требовал большого количества рабочих рук, а это означало, что многие безработные Каира наконец получили работу. Американское правительство предложило Египту кредит на самых выгодных условиях, надеясь помочь установить «стабильность» в стране. Население Египта возлагало большие надежды на этот строительный проект. Однако Насер (как и все правители Арабского Востока ненавидевший Израиль) не смог получить военную помощь от стран западного блока, поскольку от него потребовали вступить в военный блок. Он отказался и заключил договор о поставках вооружения со странами коммунистического блока, пустив на его оплату большую часть урожая египетского хлопка. Американцы были шокированы столь откровенным желанием сотрудничать с коммунистами и использовать свою экономику для их нужд, и в 1956 году отказались финансировать строительство плотины. Каирские газеты расценили этот шаг как «нападение американцев» на Египет.

В Египте не было нефтяных месторождений[426], но он располагал не менее важным для западной экономики ресурсом — Суэцким каналом, через который производилась транспортировка нефти в страны Западной Европы. Каналом владела европейская промышленная компания на основе концессионного договора. Когда британская армия покинула территорию страны, территория канала перешла под контроль правительства Египта. В полном соответствии с нормами международного права, как ранее и Мосаддык, Насер принял решение о национализации Суэцкого канала. Во всех странах Арабского Востока это решение было встречено с нескрываемым энтузиазмом, арабы восхищались его мужеством и внимательно следили за развитием событий. Как и в Иране, европейская компания попыталась нарушить работу канала, отозвав своих специалистов, но египтянам удалось привлечь необходимое количество квалифицированных кадров, кроме того, они располагали собственными обученными работниками, поскольку рынок рабочей силы в Египте был значительно шире, чем в Иране, и канал продолжил работать. Тогда компания попыталась брать с судов плату за проход по каналу за пределами Египта или пустить их вокруг мыса Доброй Надежды, однако такое решение оказалось экономически невыгодным — заменить Суэцкий канал было невозможно. Казалось, Насер одержал победу.

К концу 1956 года в британском правительстве, которое уже не состояло из социалистов, терпимо относившихся к предоставлению колониям независимости, царила полная растерянность: было совершенно очевидно, что национализация Суэцкого канала, этой крупнейшей артерии международной торговли, будет иметь весьма серьезные последствия для всего международного рынка, который окажется в зависимости от милости новых националистических движений. Эти опасения разделяла Франция, которая также получала долю прибыли от Суэцкого канала и была раздражена тем, что Египет открыто поддержал мусульманское восстание в Алжире. Два государства решили, что международные право и порядок можно поддержать, только если Запад продемонстрирует свою военную мощь. Со своих баз на островах Средиземного моря (и надеясь на сухопутное вторжение Израиля) Британия и Франция напали на Египет, стремясь захватить Суэцкий канал и свергнуть режим Насера. Однако, в отличие от Мосаддыка, Насер пользовался гораздо более сильной поддержкой всего общества и даже некоторых арабских государств. Израильтяне сметали все на своем пути, но англичане и французы столкнулись с более организованным сопротивлением, чем они ожидали. Американцы, встав на позиции морализма, и русские, не желая победы капиталистического Запада, активно вмешались в войну дипломатическими методами, причем СССР пригрозил применить военную силу. Организация Объединенных Наций потребовала прекратить огонь, французы и британцы не смогли отказаться. Они с позором вывели свои войска, а Насер праздновал победу.

^{Насер объявляет о национализации Суэцкого канала. Фото 1956 г.}

Весь мир, включая западный блок, хорошо усвоил урок Суэца: несмотря на то что западные страны все еще обладают подавляющим военным превосходством (и военными базами по всему миру), в условиях наличия ядерного оружия они больше не могут применять дипломатию канонерок (и боевых самолетов) для принуждения местных правительств к исполнению своей воли. Это стало следствием конца европейской мировой гегемонии. Дальнейшие последствия выразились в том, что Запад не смог сохранить прямой контроль над своими заморскими территориями, не только над более развитыми странами, получившими независимость в 1949 г., но и над намного менее развитыми областями. Уже в 1956 г. французы были вынуждены предоставить независимость Марокко и Тунису (а англичане — Нильскому Судану). В 1958 г. Франция начала реализовывать программу предоставления автономии своим колониям, в результате которой в 1960 г. получили независимость практически все ее африканские мусульманские владения южнее Сахары. Точно так же развивались события в Южных морях, где независимость обрели все колонии, в том числе и Малайя в 1957 г. В 1960 г. независимость получило Сомали, в 1961 г. — Занзибар, хотя некоторые княжества на южном и восточном берегах Аравии оставались под британским протекторатом в течение еще нескольких лет.

^{Французский спецназ в Алжире. Фото 60-х гг. XX в.}

Алжир был последней заморской мусульманской страной, которая все еще сохраняла зависимость от западного блока. Как мы уже отмечали, здесь проживало много французских переселенцев, и хотя арабов и берберов тут было в девять раз больше, французы считали Алжир не колонией, а составной частью Франции, причем юридически так оно и было. Даже Тунис и Марокко, технически являвшиеся только протекторатами, получили независимость в результате восстаний, французы в принципе не рассматривали возможность сходного развития событий в Алжире. В результате алжирским мусульманам, столкнувшимся с такой непримиримостью французов, пришлось отстаивать свое право на независимое существование в ходе длительной и дорогостоящей партизанской войны 1954–1961 гг. После этого страну покинули миллионы французских поселенцев, от которых в значительной степени зависело экономическое процветание Алжира, именно их позиция не позволяла Парижу мирно урегулировать эту проблему. В 1962 г., получив долгожданную независимость, алжирское национальное правительство столкнулось с серьезными экономическими трудностями.

Независимость и взаимозависимость

Хотя новые государства[427], население которых стремилось создать новый порядок, основанный на независимости от Запада, стали независимыми, они не смогли разрешить дилемму отставания менее техникализированных обществ от более техникализированных. Эти государства не могли быть полностью независимы, в противном случае им пришлось бы жестко обрубить все международные торговые связи, но, оказавшись в полной изоляции, они были бы вынуждены отказаться от технического развития. Им пришлось искать пути взаимодействия с внешним миром, которые бы не наносили ущерба и не подрывали их независимость. Сделать это можно было в рамках межгосударственной ассоциации, которая бы эффективно заменила европейскую гегемонию. Решение этой проблемы искали на нескольких уровнях. В целом это стало предварительным ответом на дилемму жесткого соперничества между западным и коммунистическим блоками, который выразил отношение большинства мусульманских народов к этому противостоянию.

Проблему осложнял и тот факт, что новые независимые государства в большинстве своем представляли собой искусственные территориальные образования. Как мы помним, в XIX столетии европейцы проводили границы новых государств произвольно, они совершенно не считались со сложившейся в том или ином регионе этнической и географической ситуацией. Очень часто представители одной этнической группы оказывались по разные стороны границы: например, курды оказались разделенными на три части — между Ираном, Турцией и Ираком; пуштуны были разделены между Афганистаном и Пакистаном, малайцы по обе стороны Малаккского пролива — между Индонезией и Малайзией. В таких ситуациях неизбежно возникали межгосударственные конфликты, существенно ослаблявшие эти новые государства. Очень часто возникали и совершенно противоположные ситуации: представители разных этнических групп становились гражданами одного и того же государства. В частности, после разделения Судана возникло несколько независимых государств, на территории которых проживали как мусульмане, так и язычники. Из-за того, что проникновение англичан с моря во внутренние области континента было остановлено французами, в состав Нигерии вошла северная (Суданская) часть, где жили консервативно настроенные мусульмане, и южная (ранее эти земли принадлежали государству, расположенному в тропических лесах Гвинеи), где проживали язычники и христиане, которые достаточно далеко ушли по пути модернизации и не желали подчиняться «отсталым» северянам. В свое время англичане заняли традиционный арабский маршрут работорговли в бассейне Нила, и теперь здесь было создано новое государство Судан, в северных регионах которого жили относительно модернизированные мусульмане, а в южных — язычники и христиане, типичные представители негроидного региона южнее Сахары, многие из них были неграмотны и считались мусульманами «отсталыми», но не желали им подчиняться, помня о том, что северяне традиционно занимались работорговлей. В таких случаях новые государства раздирали внутренние противоречия.

Очень часто границы нового государства определял тот бывший империалистический язык, на котором разговаривала местная образованная элита, т. е. английский или французский, и, соответственно, культурный шаблон, который они переняли. В таких случаях смягчить внутренние конфликты могло только усиление культурной зависимости, символом которой являлся тот или другой западный язык, что, в свою очередь, вело к политической зависимости. Однако общий пересмотр границ новых государств был крайне опасен. Только в Индии, где Британская империя оставила в наследство положительный опыт совместного проживания разных народностей с достаточно большим уровнем культурной однородности, удалось относительно легко провести новые этнические границы, но даже там это расценивалось как крайне опасное для экономики и индийского единства мероприятие. В других, более мелких новых государствах, подобные неэкономичные пересмотры границ воспринимались намного больнее, и возникающие в результате этнические споры было невозможно уладить мирным путем из-за отсутствия свойственных Индии древних традиций лояльности. Данные соображения утвердили новые правительства в решимости оставить все как есть и расширять границы только в том случае, если это означало расширение их юрисдикции. Но шаткость внутреннего положения таких стран, как и напряженные отношения с соседями, заставляли эти правительства искать новые приемлемые формы межгосударственных отношений. В других, не столь крупных государствах, вопрос о пересмотре границ не поднимался по чисто экономическим причинам. Заметим, что в Индии, в отличие от других стран, существовал довольно многочисленный социальный слой так называемых «обывателей», сохранявших лояльность к существующему режиму. Этот социальный слой помогал погасить возникающие этнические конфликты. Учитывая все эти обстоятельства, государственные чиновники новых «независимых» государств приняли решение довольствоваться той территорией, которая оказалась в их юрисдикции, и отказаться от любых территориальных претензий. Заметим, однако, что сам статус «независимого государства» подразумевал необходимость выработать некую модель межгосударственных отношений, приемлемую как для самого государства, так и для его ближайших соседей.

Наиболее удобным и приемлемым в этом отношении было добровольное соглашение о сотрудничестве с западными державами на новой основе: менее техникализированное и, следовательно, более зависимое государство получит необходимую помощь, чтобы как можно быстрее поднять степень техникализации и экономического развития до уровня «настоящей» независимости. Страны, ранее входившие в Британскую колониальную империю и перенявшие английскую культуру, с радостью объединились в Содружество наций, в рамках которого пользовались определенными привилегиями, в частности низкими торговыми пошлинами, и получали от бывшей метрополии техническую помощь. Подобные договоренности еще более естественно воспринимались жителями бывших французских колоний. Французский президент де Голль прекрасно понимал, что «колониям» необходимо предоставить независимость, и предпринимал определенные шаги в этом направлении, однако действовал неторопливо и осторожно. Он убедил элиту новых независимых государств присоединиться сперва к более формальной политической организации Французский союз, которая очень быстро трансформировалась в более неформальное Французское сообщество. Эта ситуация во многом напоминала ту ситуацию, в которой оказалась перенявшая русскую культуру мусульманская элита в Советском Союзе. Единственное различие заключалось лишь в том, что советские мусульманские республики были гораздо теснее связаны с российским центром, чем страны Содружества или члены Французского союза, несмотря на либерализацию, начавшуюся после смерти Сталина в 1953 году.

Подобные договоренности предполагали оказание технической и любой другой помощи более техникализированными странами менее техникализированным. После окончания Второй мировой войны подобные ожидания стали стандартом отношений. Оказывая подобную помощь за счет своих налогоплательщиков, западные страны в конечном итоге действовали в своих же интересах, делая мир более безопасным для своих граждан. С началом всемирных процессов техникализации, и особенно в XX веке, люди больше не могли себе позволить изолированно жить в пределах своего государства: так или иначе на них сильно влияло общее международное положение. С распадом европейской гегемонии для западных держав, особенно для тех, кто участвовал в мировом капиталистическом рынке, равно как и для ранее зависимых государств, было крайне важным найти формы приемлемого существования на всей земле.

^{Насер подписывает пакт о создании Объединенной Арабской Республики}

Бывшие имперские державы понимали, что их колониальные чиновники в течение долгого времени тратили солидные суммы на то, чтобы создать в колониях пригодные условия для бизнесменов и других граждан — причем не только на военные расходы, но и на финансирование школ и других необходимых проектов, которые невозможно было содержать за счет местной колониальной экономики. После обретения этими странами независимости Запад посчитал целесообразным продолжать тратить средства на эти цели до тех пор, пока новые государства не смогут справиться с этими задачами самостоятельно. Считалось, что поддержание должного уровня государственного сектора и увеличение уровня потребления местного населения путем развития экономики обеспечит «стабильность» новых государств. Соединенные Штаты, не имевшие больших колоний, также были сторонниками данного подхода. Во время Второй мировой войны США оказывали помощь своим европейским союзникам, истощенным в борьбе с нацизмом, а в послевоенный период помогли восстановить разрушенную Западную Европу. Казалось логичным, что Соединенные Штаты окажут аналогичную военную и экономическую помощь менее техникализированным государствам, которые станут их добрыми и жизнеспособными соседями.

В то же время, поскольку модель технической помощи стала преемницей модели просвещенного империализма, из которой она развилась, это означало продолжение частных миссионерских усилий: уже в межвоенный период западные миссионеры оставили попытки прямого обращения в свою веру и сосредоточились на таких проектах, как больницы и школы, что обеспечило приток к ним идеалистически настроенной молодежи, которая добровольно ехала в далекие районы земли, чтобы своими руками помочь местному населению усвоить все необходимые навыки для жизни в более развитом обществе. В конце концов подобные начинания были поддержаны местными правительствами.

Когда европейские страны оправились от последствий войны, многие частные организации, религиозные, благотворительные и даже промышленные, как в Европе, так и в США направили свои усилия на то, чтобы «развить» менее техникализированные народы, оказывая им техническую помощь. Большинство европейских правительств, даже те, кто не имел своих колоний, делали то же самое (например, Швеция помогала Тунису). Техническая помощь стала своего рода делом престижа государства, которое таким образом закладывало психологические и технические основы для будущего сотрудничества. Когда из какой-либо западной страны поступало техническое оборудование, это становилось поводом заказывать его снова, что создавало основы для взаимной торговли. В итоге каждая экономически развитая страна разработала собственную программу помощи, причем в этом участвовали не только западный блок, но почти все коммунистические страны, а также Япония, Израиль и даже Индия. Главную выгоду из данных программ извлекали прежде всего мусульманские страны.

Опираясь на самую мощную в мире промышленность, которая превосходила все остальные страны вместе взятые, Соединенные Штаты оказывали военную и экономическую помощь в огромных масштабах. Как правило, это делалось для того, чтобы привлечь менее техникализированную страну на сторону западного блока раньше, чем ей успеют оказать помощь члены коммунистического блока. Наряду с американской, наибольшие объемы помощи поступали через ассоциации новых государств во главе с бывшими европейскими империалистическими державами. Это приносило ряд дополнительных выгод. В отличие от прямой зависимости от американской помощи, такой вариант сотрудничества протекал в рамках «взаимозависимости»: «колониальные» продукты имели гарантированный европейский рынок, даже если в будущем новому государству помогут диверсифицировать свою промышленность. Однако подобные объединения имели и свои недостатки. Было очень трудно жестко следовать долговременным целям создания независимой экономики, когда краткосрочные решения принимались с учетом уже существующего контекста насущных интересов, выросших из прежнего состояния зависимости. Данные насущные интересы были обусловлены доминированием не только европейских стран, но и их местных союзников и вели к укреплению зависимого положения, несмотря на усилия стремившегося к модернизации правительства. И у европейцев было достаточно рычагов влияния, чтобы предотвратить какие-либо радикальные изменения.

В такой ситуации трудно было рассчитывать на социальную революцию и какое-либо кардинальное изменение расстановки сил в новом государстве. Но без подобных изменений невозможно было добиться равного с Западом положения. В итоге политику скрытого доминирования, проявляющуюся в существовании подобных объединений и даже в оказании технической помощи, стали называть «неоимпериализмом», которого сторонники модернизации боялись не меньше, чем старого классического империализма.

Международные организации, например Организация Объединенных Наций, пришедшая на смену Лиги Наций, предлагали менее опасную альтернативу союза с Западом. Новые независимые государства, сохранившие тесные связи с западными державами, рассматривали ООН как своего рода противовес, который может защитить их интересы. С самого начала Организация Объединенных Наций выступала как наследник Европейского концерта держав и Лиги Наций и являлась западным институтом. Каждое государство имело один голос, и большинство его членов были государствами Запада: самое маленькое европейское и латиноамериканское государство имело такой же голос, как огромные Индия и Китай. Но постепенно с ростом численности небольших независимых государств на Арабском Востоке, в Юго-Воточной Азии и Африке южнее Сахары ситуация стала меняться, поскольку теперь все они при общем голосовании обладали такими же голосами, как и западные страны. Тогда страны западного блока создали для своих нужд специальные европейские организации. ООН превратилась в орган, который регулировал отношения между Западом и остальным миром на более-менее равноправной и честной основе. ООН и ее специальные организации, такие как ЮНЕСКО, создавали каналы для многосторонней политической инициативы и даже оказания технической помощи, не отягощенной политическими или культурными связями, однако они были структурно ограничены требованием единогласного решения и не смогли действовать независимо.

Турция нашла более прямой путь ассоциации с Западом, не связывая себя ни с какой определенной европейской страной. В соответствии со своей политикой «вестернизации» она стремилась к вступлению в специальные западноевропейские организации, объединившие старые западные государства с целью противостоять все возрастающему давлению США и СССР. В то же время она воспользовалась американской помощью, заняв антисоветскую позицию. Но такой курс для большинства государств был невозможен ни психологически и ни географически. Большая часть слабо техникализированных незападных государств была рада возможности союза со странами, находящимися по одну с ними сторону пропасти в развитии, чтобы вместе торговаться с западным блоком. Насер в Египте, Неру в Индии и Сукарно в Индонезии объединили мусульман и немусульман на конференции в индонезийском Бандунге. В 1955 году Бандунгская конференция вызвала большой энтузиазм и привела к созданию в рамках ООН и без нее единого фронта народов Азии и Африки. Иногда это объединение называют движением неприсоединения, подразумевая, что оно выступает как против западного, так и против коммунистических блоков и включает в себя некоторые нейтральные европейские страны. Изначально это движение создавалось как объединение стран, вынужденных бороться за свою независимость от Запада, но затем в него вошли коммунистические страны, такие как Китай и даже СССР (в результате чего в это азиатско-африканское объединение географически вошла часть Европы). Однако в любом случае попытки подобного объединения на антизападной основе не привели к сколько-нибудь значимым результатам, поскольку слабо техникализированные государства не могли ничем помочь друг другу, за исключением обсуждения возможных моделей торговли.

Существовал еще один способ усиления слабо техникализированных государств. Как правило, из-за фрагментации еще при колониальной администрации это были небольшие по размеру и численности населения страны. Но объединившись в региональные федерации, они могли стать намного сильнее. Подобные федерации помогли бы преодолеть последствия возможной изоляции: так, если бы все мусульманские нефтедобывающие государства во времена Мосаддыка входили в одну федерацию, они могли бы эффективно противостоять западному бойкоту; кроме того, такая форма объединения помогла бы решить проблему спорных границ, разделяющих культурные группы. Несколько подобных региональных федераций попытались создать в странах Африки южнее Сахары, но реализовать их на практике оказалось слишком сложно. В какой-то момент преимущественно мусульманские государства Индонезия и Малайзия хотели объединиться с христианскими Филиппинами в федерацию всего Малайского архипелага[428].

Наиболее серьезная попытка создать региональную федерацию была предпринята на Арабском Востоке. Пантюркизм как течение практически исчез на подвластных СССР тюркских территориях, у паниранизма также не было никаких шансов, но панарабизм оставался живым политическим течением, которое переживало расцвет после национализации Насером Суэцкого канала. Арабы все сильнее чувствовали себя одной нацией с одной судьбой и были недовольны тем, что империалисты разделили их на несколько государств. Объединившись, они могли бы стать крупным и стратегически важным образованием, сообща распределять доходы от нефтедобычи и, возможно, наконец-то уничтожить Израиль, присутствие которого в Палестине стало самым ярким эмоциональным стимулом арабского единства.

Израиль по-прежнему представляет собой угрозу как база европейских поселенцев в сердце Арабского Востока. Он становится особо опасен при любых возможных конфликтах с Западом, что было наглядно продемонстрировано в 1956 г., когда Израиль принял участие в англо-французском вторжении в Египет. Более того, и он может воспользоваться поддержкой Запада, чтобы расширить свои границы. Арабы понимали, что ввиду их слабости подобное расширение может быть проведено только за их счет. Израильские патриоты желали восстановить свое государство в его древних границах, как было задумано изначально. Даже если арабы получили бы твердые гарантии, что такого расширения границ не будет, само присутствие экономически сильного Израиля, пользующегося мощной поддержкой западного капитала, грозило сделать все соседние арабские страны неконкурентоспособными. Таким образом, конкретные экономические интересы сочетались со жгучей ненавистью арабов к Израилю, из-за которого они несли психологические, а часто и личные потери. Предложить минимальное сотрудничество с Израилем для любого арабского политика означало бы политическое самоубийство. Но, оставаясь разделенными, у арабов не было никаких шансов победить Израиль.

Большинство восточных арабов желало объединения главным образом для того, что уничтожить Израиль, однако на этом пути существовали бесчисленные трудности. Наряду с нежеланием каждого государственного аппарата делиться своей властью существовал еще один очень важный фактор: страны, обладавшие нефтью, хотели сохранить доходы от ее продажи и пустить их на собственное развитие, а не делиться ими с другими; кроме того, Израиль географически перекрывал сухопутные связи самого большой арабского государства Египет с арабскими странами Плодородного полумесяца. Даже сильное чувство арабизма не мешало культурному соперничеству Египта, Сирии и Ирака, а также тенденции многих арабов-мусульман идентифицировать арабизм с наследием; ливанские христиане противостояли объединению. Однако главным препятствием казалось присутствие англичан, которые за кулисами пытались управлять некоторыми арабскими государствами во имя «стабильности», поощряя местные интересы, противостоящие идее союза, что особенно ярко проявлялось в Ираке и Иордании (в отличие от Саудовской Аравии, которая активно развивала отношения с США). После революции в Египте 1952 года британское влияние на эту страну было упразднено, но оно все еще было сильно в Ираке.

Престиж Насера и Египта был настолько высок, что после победы в 1956 году он взял на себя инициативу скорейшего объединения арабских государств. В Сирийской Республике после ухода французов политическая жизнь отличалась нестабильностью. Местная социалистическая партия БААС, используя рост популярности арабского единства, перед лицом опасности коммунистического переворота в 1958 году обратилась к Насеру с предложением создать на основе Египта и Сирии Объединенную Арабскую Республику[429]. Он твердой рукой подавил коммунистическое движение в Сирии так же, как ранее подавил египетский парламент, выражавший интересы привилегированного класса, и призвал другие арабские государства присоединиться к новому союзу. Этого оказалось достаточно, чтобы сплотить молодых иракских офицеров, уставших от вмешательства Великобритании и коррупции правительства, они по образцу Египта свергли своего короля. Революция принесла в Ирак очищение: строительство нового королевского дворца было остановлено, проститутки исчезли с улиц, и каждый верил, что теперь начнется новая жизнь.

Однако новое иракское правительство не спешило перейти под твердую руку Насера и попыталось продолжить политику своих предшественников, используя нефтяные доходы на развитие собственной страны. Таким образом, хотя англичане наконец-то ушли, арабы оставались разобщенными. В 1961 году сирийцы под руководством все той же партии БААС разорвали слишком тесные связи с Египтом и вышли из состава Объединенной Арабской Республики. Как следствие, разделенные арабские государства продолжали терять свой авторитет у населения. Политические и экономические планы оставались амбивалентными даже на уровне культурной самоидентификации (между языком и религией), а теперь Арабский Восток разрывался между идеями арабского единства и наличием множества арабских государств с произвольно нарезанными границами. Без четкого определения своего места в огромном мире эти отдельные государства не могли в полной мере пользоваться своей независимостью.

Как бы ни складывались отношения различных мусульманских государств с внешним миром, после окончания Второй мировой войны необходимость социальных преобразований их внутренней жизни стала намного более острой, чем в межвоенный период. В той или иной форме техникализация стремительно набирала обороты по всему миру. В результате главной политической проблемой постепенно стали нарушения в социальной, экономической, интеллектуальной и даже духовной жизни. Обретения государственной независимости оказалось недостаточно, даже если она принесла с собой эффективный контроль над международными экономическими связями. Необходимо было найти способы сгладить взрывные последствия техникализации ключевых секторов национальной жизни. Очень часто несколько оказавшихся у власти лиц делали огромные состояния, используя сложившиеся новые условия, тогда как растущая новая бедность делала подобные «успехи» намного более опасными для их обладателей, чем традиционное богатство в прошлом.

Более того, сама по себе независимость не гарантирует стабильности до тех пор, пока не найдены способы сгладить последствия внезапного и резкого изменения местного социально-экономического порядка. Постоянно ускоряющийся темп технических изменений, который подразумевает техникализм, влечет за собой стремительное увеличение пропасти между низкоинвестиционными и высокоинвестиционными странами: пока одни совершенно безнадежно пытаются догнать, вторые все дальше и дальше уходят вперед, и разрыв в производительности постоянно нарастает. Один из аспектов этого процесса после обретения независимости проявился намного острее, чем в прежние времена: «условия торговли» между странами — производителями сырья и странами — производителями готовой продукции для первых стали намного хуже; следовательно, они стабильно теряли средства и не могли вкладывать их в инвестиции. Хотя теоретически это вовсе не обязательно, но динамика увеличения разрыва в уровнях еще больше нарастает. В общем «отсталость» и «империализм» являются двумя сторонами одной медали, и без специальных мер «развивающиеся» страны не могут избавиться от «империалистического» доминирования.

Страны с низким уровнем инвестиций обладали одним потенциальным преимуществом. Ранее они вложили относительно небольшие средства в оборудование, которое теперь считалось устаревшим, поэтому могли направить все инвестиции на закупку самого современного. Некоторые считали это главным преимуществом развивающихся стран: начиная новые исследования в области науки и техники, они имели шанс обогнать некоторые старые страны, обремененные устаревшими институтами и оборудованием. К сожалению, это могло произойти только при очень благоприятном стечении обстоятельств, когда большой объем одновременных инвестиций компенсирует возникающие недостатки. И такие обстоятельства вряд ли могут быть воспроизведены в большинстве исламских стран.

На поверхностном уровне требовался четкий и ясный общий курс развития, включающий понятную социальную перспективу. Чтобы справиться с негативными факторами Технической эпохи, главным образом, с массовым ростом новой бедности, необходимо было ускоренное экономическое развитие в наиболее позитивном техникалистском смысле этого слова. А это означало, что каждое государство должно взять на себя контроль над своей экономической и социальной жизнью, не оставляя ее на милость международного рынка. Более того, в то же время сам мировой порядок, насколько это возможно, должен был развиваться так, чтобы все имевшиеся ресурсы использовались безопасно и плодотворно.

Развитие стабильного миропорядка неизбежно задерживается (в лучшем случае) усилиями главных мировых блоков и даже отдельных государств, каждое из которых надеется после завершения всеобщего урегулирования оказаться в наиболее выгодном положении. Но между тем каждое независимое государство может по крайней мере попытаться урегулировать свои внутренние дела так, чтобы обеспечить максимальное самостоятельное планирование. В связи с этим популярные в XX веке понятия: национализм, индустриализм, демократия, социализм — приобретают особенную актуальность. Под «национализмом» понимался не просто патриотизм, но желание полной автономии нации и свободного правления ее правительства, освобожденного от какого-либо иностранного влияния. «Индустриализм» толковался не просто как форма экономического производства, но и как средство обеспечения нации наиболее существенными атрибутами независимого современного общества. «Демократия» — не только признание права на свободу, личную неприкосновенность и право голоса, но участие всех классов общества в современной техникалистской жизни, включая (в любой форме) и участие в политических процессах. «Социализм» толковался не в своем классическом виде как коллективная собственность на средства производства, которая на практике уже стала коллективной, хотя и под частным правлением, но скорее как более широкое признание социальной ответственности за национальную экономику вне зависимости от того, в каких конкретно учреждениях это выражалось. После окончания Второй мировой войны на пути обретения национального самоопределения в мусульманских странах наибольшую популярность получили две программы действий. Первая выросла из надежды на то, что особое исламское религиозное и правовое наследие окажется не только адекватным современным требованиям, но и обеспечит ту моральную устойчивость, которая отсутствовала на современном Западе. Эта программа делала основной акцент на реформировании шариата, поэтому мы можем назвать ее «неошариатской». Программа второго типа предусматривала заимствование современных западных социальных форм как основу для нового общества, где ислам должен был играть такую же роль, как христианство или иудаизм на Западе, но предусматривала поиск особых форм развития, которые позволили бы избежать самых очевидных западных ошибок. Подобные программы имеют ряд общих элементов, которые позволяют их определить в терминах «управляемой демократии» или «националистического социализма». Некоторые мусульманские народы пытались решить свои проблемы путем прямого вхождения в западное общество — либо в западный (как Турция), либо в коммунистический блок (мусульмане Советского Союза). Но во всех остальных случаях, когда мусульмане встают на путь самостоятельного развития, они выбирают одну из описанных выше двух программ. Хотя эти программы в большей мере эффективно представляют будущие надежды и планы, чем реальные достижения настоящего, в некоторых странах они играют ключевую роль, и само их наличие является одним из наиболее плодотворных фактов их политической жизни.

Исламское возрождение: неошариат как политическая программа

По сути дела неошариатские программы исходили из допущения, что техникалистское преобразование могло произойти в старом исламском обществе раньше, чем это случилось на Западе. Но они рассматривали такую возможность исходя не из ресурсов и ориентации исламской культуры в целом, но с точки зрения исламской религии в частности, при условии интерпретации ее под особым углом. В этом заключался современный шариатский подход к исламу.

Сочетание целого ряда обстоятельств обеспечило сильный уклон ислама XX века в сторону проблем определенного сорта, которыми ранее занимались сторонники шариата. Мы уже отмечали, что в XIX столетии наиболее активные мусульмане отрицали недавнее прошлое ислама как отклонение, которое привело к ослаблению позиций исламского мира в целом, отказываясь от персинизированной традции в пользу идеализированного раннего арабизма и от суфизма в пользу более политически и социально сознательной традиции сторонников шариата. В XX веке эта тенденция усилилась. В областях, находящихся под западным правлением, европейские власти во имя «закона и порядка» навязали замену шариатским правом местного традиционного права. Это было сделано отчасти из желания управлять в соответствии с лучшими местными нормами, отчасти в надежде ввести на данной территории общие правовые стандарты, что помогло бы создать эффективную администрацию и легко выявлять и контролировать коррупцию. Однако новая система отличалась от старого традиционного шариата. Его действие было очень четко ограничено семейным правом и смежными вопросами, но даже здесь его дух изменился. На управляемых англичанами территориях он толковался как прецедентное право (в подражание общему праву), соответственно признавался судебный прецедент со всеми вытекающими из этого процедурными механизмами, что серьезно изменило его дух и силу. Французы на подконтрольных им землях не просто изменили юридическое процедуры, но и решили перейти от универсального признака к национальному: например, в Магрибе, французы верили, что ислам является национальной религией арабов (и писали книги, доказывающие этот тезис), из чего следовало, что берберы должны отказаться от нее как от «иностранной» (и взамен стать французами). Поэтому, поскольку шариат распространен у арабов, у берберов было систематизировано их традиционное обычное право, юрисдикцию которого противопоставили шариату даже в тех космополитических обстоятельствах, когда он, как правило, применялся. Тем не менее в результате это усилило интерес к шариату как к наиболее очевидному проявлению ислама. После того как молодое поколение почти утратило связь с древним исламским наследием, именно шариат и связанные с ним правовые и социальные перспективы становились тем средством, при помощи которого оно могло четко идентифицироваться как мусульмане и противопоставить себя Западу.

Данный новый и в чем-то случайный акцент на шариате соответствовал постоянному социальному давлению, которое ощущали на себе мусульмане. Модернизаторов прежде всего заботила политика. Если нечто специфически мусульманское должно было стать движущей силой социального сопротивления и трансформации, то этим «нечто» должен был стать политически и социально ориентированный ислам. Данную ориентацию обеспечивали прошариатские мыслители, которые в своих требованиях следования закону традиционно затрагивали вопросы истории и социального порядка как такового. Действительно, большинство хадиситских улемов были наиболее последовательными критиками статус-кво как реформаторы, например, ханбалиты, или даже как мятежники. Более того, данная сторона ислама казалась наиболее соответствующей современному социальному порядку, поскольку прошариатские улемы являлись выразителями торгового космополитизма, индивидуализма и прагматизма в отличие от аристократических норм средневекового аграрного общества. А в отличие от них суфии, делавшие акцент на внутренних аспектах веры, были озабочены прежде всего межличностными отношениями и служили потребностям, которые возникли в рамках реальных социальных институтов аграрной эпохи, поэтому теперь, как правило, стали политическими консерваторами.

В частности, политическая ориентация прошариатских мыслителей очень часто соответствовала нуждам новых этнических групп и новых классов, которые боролись с привилегированными прослойками, сотрудничавшими с Западом. В Индонезии их силы были направлены против старого аристократического порядка и относительно недавно образовавшегося яванского преимущества в архипелаге.

Как и везде, в XIX столетии в Индонезии начал расти протест против доминирования суфизма и интерес к применению шариатского права, это было вызвано активизацией контактов с южными арабскими купцами и более частыми паломничествами в Мекку (ставшими возможными благодаря появлению пароходов), где новые идеи получили мировую аудиторию, и даже общением с прошариатскими реформаторами из Каира. Как французы в случае с берберами, голландцы надеялись, что новая и потенциально революционная волна в исламе останется в рамках арабизма, который был чужд индонезийцам, поскольку ислам идентифицировался с шариатом, голландцы были не в восторге от замены им местного традиционного права (ада). Но на деле административная и даже правовая деятельность голландцев способствовала усилению шариата. Суфийские тарикаты потеряли силу и авторитет.

Но, как всегда, переход к новому шариатскому мышлению осложнялся другими конфликтами.

Под правлением голландцев яванцы из старых «рисовых» султанатов (которые очень активно участвовали в производстве сырья для нужд мирового рынка) серьезно увеличили свое влияние и быстро превращались в доминирующую силу в голландской части архипелага. Большая часть яванского общества во внутренних областях острова оставалась лояльной к своей аграрной аристократии и не желала каких-либо перемен. Их литературным языком был яванский, который являлся носителем богатой культуры доисламского прошлого. В противовес внутренним областям население городов на побережье (а также яванцы с других островов) с большей готовностью воспринимали неошариатские тенденции; возможно, это занимавшееся торговлей население никогда и не питало таких симпатий к суфизму, какие были характерны для внутренних районов Явы. Их литературным языком, как правило, был малайский, более тесно связанный с исламским наследием, чем с суфизмом. Таким образом, малайский язык и культурные особенности, связанные с прибрежными районами, стали рассматриваться как более шариатские и исламские, чем образ мышления внутренних районов Явы и особенно ее аристократии. Исходя из этого, боевой танец, который был популярен на побережье, трактовался как истинно мусульманский, а популярный во внутренних районах Явы кукольный театр теней, в котором старые санскритские герои и их легенды были переосмыслены в суфийском ключе, объявили языческим пережитком. В то же время во внутренних областях острова прошариатски настроенные элементы во имя ислама начали борьбу против культурного засилия просуфийской старой аристократии, хотя здесь чаще, чем в другом месте, новые элементы сначала организовывались с новыми тарикатами. Даже вдали от внутренних районов Явы, например на Суматре, конфликт между неошариатским мышлением и старыми местными традициями часто становился отражением местных этнических и даже классовых конфликтов. На нескольких уровнях и в разных контекстах шариатское право стало символом динамичного нового, противостоящего омертвевшему старому.

Однако нуждам современных мусульман не смогли послужить ни простое возрождение старого шариатского права, ни связанная с ним общая ориентация. Переосмысление ислама, а вместе с ним и шариата стало главной проблемой исламской мысли. В XX веке мусульмане все чаще рассматривали ислам как «систему». Вместо того чтобы трактовать его как личную веру и верность исторической общности, его считали готовым образцом идеальной жизни, неким шаблоном, который общество (даже больше, чем отдельные его члены) должно было безоговорочно принять. «Система» ислама частично была основана на разработках шариатских ученых, живших позднее периода высокого халифата, когда шариатская политическая система служила руководством для местных правителей, пришедших на смену халифам. Но если даже в этот период нормы шариата рассматривались как набор отдельных указаний для людей, оказавшихся на ответственных постах, то суть ислама по-прежнему состояла прежде всего в их личной вере, исходя из которой они исполняли эти указания или нет. Теперь же ислам трактовался как метод общественного переустройства, способный создать систему, которая сможет конкурировать как с капитализмом, так и с коммунизмом.

Этот контраст был обусловлен отчасти современными тенденциями социального и интеллектуального анализа, в котором практически любой вид деятельности рассматривался как формирование автономной системы. В некоторой степени на него повлияли и традиции фальсафы, в которых религиозное учение считалось прежде политическим явлением. На протяжении веков мусульманские философы подчеркивали дисциплинарную функцию салята как средства укрепления социального порядка. Такие деятели, как аль-Афгани, старались рассматривать все явления с политической точки зрения. Теперь данный подход среди мусульман стал основой лояльности исламу, которая не ограничивала личной независимости, столь ценимой файлясуфами. В крайних случаях салят можно было рассматривать почти исключительно как средство социальной дисциплины, в котором духовная составляющая была вторична, однако его следовало принять не из рационального исторического суждения, а как трансцендентный долг верующего. Казалось, что многие мусульмане выражают свою покорность Богу не через прямое личное обращение к нему, но сохраняя верность исламу как идеальной системе и историческому явлению, в котором принятие Бога было только одним из множества элементов. Наблюдатели сообщали, что в некоторых мусульманских странах гораздо опаснее неуважительно высказаться об исламе или Пророке, чем пренебрежительно отозваться о Боге.

Стало практически общим местом, что ислам как идеальный общественный строй предполагает подлинную демократию, потому что он установил равенство среди своих последователей и обязывал правителя советоваться в государственных делах. Таким образом, он практически являлся «подлинным» социализмом, так как закят, налог на капитал, реализовывал принцип социальной ответственности богатых. Эти общие понятия были разработаны и подробно обоснованы в многочисленных работах по всему исламскому миру. Авторы подтверждали свои выводы цитатами из Корана и хадисов, трактуя на новый лад традиционные правовые нормы фикха. Однако они почти полностью игнорировали старые традиции толкования Корана, в которых цитируемые ими фрагменты были тщательно проанализированы с использованием документированных ссылок на языковые нормы того времени и свидетельства, дошедшие от поколения Пророка, и с учетом альтернативных интерпретаций. Они также отказались от старой традициии критического анализа иснада хадисов: апеллируя к современному западному скептическому отношению к ценности иснада как исторического источника, они отвергали любые сообщения, которые не совпадали с их концепциями. Что касается фикха, то модернизаторы вскоре смогли даже у суннитов вносить в него изменения, открыв ворота иджтихада, причем не чувствовали себя обязанными соблюдать при этом правила, которых в таких ситуациях придерживались шафиисты. Очень часто подобные работы были апологетиками, способными оправдать именем ислама все что угодно.

В рамках этой общей волны модернизации ислама после окончания Второй мировой войны неошариат оформился как более организованное движение. Это случилось почти одновременно в различных мусульманских странах, где он пришел в качестве альтернативы как светскому национализму, так и различным международным связям, таким как Организация Объединенных Наций, в рамках которой этот национализм нашел существенную поддержку. Неошариатское движение теоретически могло объединить все отдельные государства исламского мира на новой основе: каждый мусульманский народ был бы внутренне связан с другим правовыми нормами шариата; но это означало уничтожение основ национального единства, которые отделяли одну нацию от другой, следовательно, все мусульманские народы должны были объединиться на этой основе в единое исламское целое. (Для этих мусульман истинной основой международного сотрудничества слабо техникализированных бедных стран становились не отсутствие крупных инвестиций и не общая ненависть к западному блоку, но позитивные идеалы панисламизма.) Но еще более важной была внутренняя шариатская программа, в рамках которой национализм можно было бы перестроить на исламской основе.

Если бы техникалистическое преобразование произошло не на Западе, а где-нибудь в исламском мире, можно примерно предположить, по какому направлению пошло бы дальнейшее развитие. Ввиду партикуляристского корпоративизма, свойственного Западу, современный техникализм предполагает наличие сильных территориальных государств. На основе контрактуализма шариата универсально расширявшийся техникализм, возможно, развился бы в более прямые международные формы. Договорной капитализм, возможно, создал бы новые и более гибкие международные принципы своей деятельности, которые превзошли бы юрисдикции всех местных органов власти и создали бы децентрализованный комплекс признанных очагов мировой власти. Возможно, подобная картина подошла бы техникализированному миру больше, чем реально существовавшее положение вещей, сформировавшееся на Западе; может быть, она смогла бы даже решить проблему отставания в уровне развития. Но совершенно очевидно, что мусульмане не смогли сделать этого, и европейский тип развития стал неизбежным этапом. Исходя из этого, неошариату пришлось разрабатывать свою модель в рамках, которые установил Запад. В частности, это означало признание государства как правового института, что стало беспрецедентным решением в истории шариата. Шариат должен был перестать быть набором отдельных указаний для правителя, который хотел править как мусульманин, а превратиться в «конституцию» самого государства, которое несет ответственность в качестве юридического лица не только за исполнение старых норм, но и за разработку новых по мере необходимости.

Наиболее полно концепция неошариата была разработана движением Джамаат-и-Ислами в Индии и Пакистане, которое возглавлял Абуль Ала Маудуди. Маудуди начал разрабатывать свою политическую доктрину еще до начала Второй мировой войны, он категорически отвергал идею создания Пакистана, главным образом потому, что власть в нем будет принадлежать светским модернизаторам, а также из-за того, что часть индийских мусульман останется за его пределами. Но когда Пакистан был создан, туда переместился и центр движения, и сам Маудуди, который развернул кампанию по превращению его в подлинно исламское государство (что не соответствовало целям его основателей); эта кампания получила широкую поддержку в среде улемов. Также она стала очень популярной среди студентов светских колледжей как в Индии, так и в Пакистане. Маудуди и его сторонники разработали теоретическую концепцию, при помощи которой можно было решить проблему перестройки современных институтов в соответствии с требованиями шариата. Они не просто придавали западным нормам законность, освещая их шариатом, но пытались найти новые формы. Так они стремились показать, как современная финансовая система, основанная на банках и процентной ставке, может быть адекватно и более справедливо перестроена на основе сотрудничества банков без уплаты процентов, и, следовательно, при этом отсутствовала бы возможность наживаться на чужом труде. Также, исходя из моральных соображений, они не могли принять систему прецедентного права, которая под именем шариата действовала в Индии и предусматривала состязание сторон в суде, когда адвокаты использовали только факты, выгодные своему клиенту и не были заинтересованы в установлении истины. Они считали, что правовая форма, при которой соревнующихся адвокатов заменяет нейтральный муфтий, чьей профессиональной задачей является помочь судье осуществить правосудие, может стать вполне пригодной для современного права системой.

Их программа казалась сторонним наблюдателям достаточно наивной; она почти не оказала влияния на специалистов, связанных с созданием эффективно работающих современных институтов Пакистана. К сожалению, противоположная сторона их активности дала намного более конкретные результаты. Если ислам должен был стать основой государства, то совершенно логично, что он толковался как сообщество мусульман, обладавших правом голоса в мусульманских советах. Они обратили свое внимание на мусульманские секты, в частности на Ахмадийя (основанную в XIX веке Мирзой Гулям Ахмадом, объявившим себя Махди и проповедовавшим ненасилие), которой удалось создать эффективную социальную организацию с экономическими кооперативами и другими образцовыми структурами и которая подчинялась только собственному руководству, надеявшемуся рано или поздно обратить в свою веру всех мусульман. Ахмадийя являлась общиной в общине, олицетворяя собой ту угрозу раскола, которого так опасалось Джамаат-и-Ислами. Ее претензии на особое божественное руководство и пророческие черты, которые члены секты приписывали своему основателю, были расценены улемами как еретические, и Джамаат-и-Ислами начала ожесточенные нападки на эту секту, которые вскоре переросли в мятеж. Светские власти обвинили неошариатское движение в возрождении коммунализма и попытках расколоть общество, т. е. в том, в чем оно само обвиняло сектантов. В обществе, выстроенном по принципам техникализма, незаконное насилие больше, чем где бы то ни было. Подобный коммунализм был полностью дискредитирован, и влияние Джамаат-и-Ислами быстро сошло на нет.

На Арабском Востоке наиболее важным неошариатским движением было движение «Братья Мусульмане» (Аль-Ихван аль-Муслимун), основанное Хасаном аль-Банна в Египте. Он надеялся превратить арабское чувство единства в движущую силу для объединения мусульман всего мира под верховенством арабов, в котором к арабским неисламским меньшинствам, например к египетским христианам, будут относиться терпимо, но не предоставят им равных прав. На практике он не стал разрабатывать сложную политическую программу, а сразу перешел к конкретным социальным акциям — созданию школ и других социальных служб в египетских городах. После революции 1952 года Насер вынужден был работать с «Братьями Мусульманами», поскольку они пользовались более широкой поддержкой в обществе, чем даже коммунисты. Однако они оказались опасными союзниками, поскольку в своей борьбе не останавливались даже перед убийством. В итоге и здесь неошариатское движение отличилось политическим насилием, чем себя полностью дискредитировало. «Братья Мусульмане» подверглись гонениям в Египте, но продолжили действовать хотя бы на уровне пропаганды своих теорий в других арабских странах.

^{Хасан аль-Банна}

В Индонезии после окончания Второй мировой войны проблема обретения независимости, поиски новыми националистами способов и средств выражения обществом полного самоопределения, как и везде, выразились не только в общих положениях «исламского социализма», но и неошариатском движении (Дарул-Ислам), которое стремилось создать правительство в соответствии с нормами шариата. Оно устроило целую серию разрушительных мятежей, но (как и сами неошариатские идеи) пользовалось поддержкой только в прибрежных районах Явы и на островах. Из-за этого шансов победить на Яве, где открыто антиисламское коммунистическое движения было популярно, как ни в одной мусульманской стране, у них не было.

Неошариатские движения, где бы они ни возникали, проявлялись как наиболее драматические вмешательства исламской концепции в техникализированное общество. Однако суфизм, хотя и потерявший значительную часть организационных и материальных ресурсов, пользовался определенной популярностью даже среди образованных классов. У многих молодых образованных мусульман по-прежнему был свой пир, которой консультировал их в частном порядке по личным моральным вопросам, хотя публично интерес к суфизму не проявлялся. Поскольку он был лишен каких-ли-бо серьезных институциональных функций в новых формах социальной организации, снизилось и его влияние на личную жизнь мусульман. В XIX веке суфизм перешел к обороне, превратившись в консервативную силу, поэтому в XX веке он не играл серьезной политической роли, за исключением особых случаев, когда реформированный тарикат становился политическим рупором этнической группы. Тем не менее он продолжал оказывать глубокое воздействие на личное видение ислама в форме, совместимой с техникалистскими условиями, в которых жил человек. В итоге в XX веке суфизм переживал определенное оживление, иногда порождая довольно заметные новые формы.

В Индонезии, особенно среди традиционных аристократических классов, идеи возрождения суфизма обрели популярность и поддержку. Но это был не просто суфизм прошлого столетия, это был намного более личностный и интеллектуальный суфизм, испытавший сильное европейское влияние. Получив европейское образование, яванские мусульмане осознали, что старые санскритские герои годны не только для кукольного театра теней, но могут найти себе место в яванском суфизме как представители огромного мистического опыта и философии Индии. Многие яванские интеллектуалы рассматривали широко популяризированные западной наукой санскритские традиции как новую основу для суфизма; возник целый ряд новых мистических движений, откровенно санскритской направленности. В Магрибе новое суфийское движение, систематически интеллектуальное, универсальное в своих требованиях и явно готовое прийти на компромисс с современной наукой, особенно с психологией и философией, обрело популярность среди французов и выходцев из других европейских стран. Разработанная в Индии наиболее современная и популяризованная версия суфизма, распространяемая на английском языке, также обрела западных последователей.

Все эти движения являлись консервативными по своей сути: ориентация на внутренний мир состоятельных слоев общества, которые были их основными последователями, автоматически делала их в политическом плане сторонниками сохранения статус-кво. Активная социальная составляющая суфийских тарикатов была почти утрачена. И все же они в латентной форме сохранили потенциально серьезную политическую составляющую. Они стояли на позициях универсализма и открытости для новых космологических и исторических теорий, которые подтверждали возможность исламского наследия сыграть новую позитивную роль в решении проблем, связанных с модернизацией и долее насущными текущими дилеммами общества.

В шиитской части Ирана, несмотря на отход от ислама интеллигенции, наследники старых традиций свободомыслия спустя десятилетия после падения Реза-шаха стали рассматривать исламское возрождение как свою наиболее насущную задачу. В политической жизни наиболее значимым выражением этого возрождения было возрождение прошариатских настроений, связанных с муджтахидом Кашани, который считал необходимым выстроить независимое Иранское государство на основе неошариатских принципов. Кашани покровительствовал группировке, которая выступала против любых попыток достижения компромисса с Западом, называла себя «Жертвующими собой за ислам» (Федаины ислама) и в 1946 году убила Ахмада Касрави, возглавившего светские националистические атаки на ислам во время правления Реза-шаха.

Но, возможно, более важным в духовном отношении стал заметный рост суфийских тарикатов. Уже в начале XIX столетия преследования суфиев со стороны шариатских улемов, характерные для эпохи Сефевидов, ослабли, казни стали редки и вскоре совсем прекратились. Реза-шах запретил публичную деятельность странствующих дервишей-каландаров, которые своими манерами и одеждой оскорбляли современный вкус; но не трогал дервишей, живших в своих ханаках (этот факт привел к реформе каландаров, которые осели в ханаках). После войны несколько наиболее крупных суфийских орденов увеличили как число своих последователей, так и уровень своего благосостояния. Некоторые из них претерпели организационные изменения: центральная власть, которая раньше находилась в руках высшего пира (в Иране его называли кутб), была передана советам из десяти человек. Одновременно расцвели движения, которые принимали суфийский образ мыслей, но не вступали в тарикаты, например шайхизм. В этом позднем окружении суфийские взгляды получили особый импульс, когда избранные суфийские спекуляции эпохи Сефевидов были творчески переработаны с позиций западного экзистенциализма французским философом и исламоведом Анри Корбэном. Его работы получили большую популярность, так как помогали обрести чувство духовной и интеллектуальной независимости, возникшей в результате создания современной спекулятивной традиции на подлинно исламской основе.

Светская революция: «управляемая демократия» как средний путь

Большинство наиболее развитых молодых интеллектуалов отвергли неошариатскую программу как непрактичную и чреватую коммунализмом. Также они не приняли и радикальное решение Ганди, которое казалось им слишком смелым или чрезмерно жертвенным. Они склонялись к тому, чтобы попытаться соответствовать или даже улучшить то, что было достигнуто на Западе, принимая современное западное общество или их советских противников.

Как мы уже отмечали, попытка напрямую интегрироваться в западный блок расценивалась большинством как унизительная, но довольно практичная. Пример западных тюрок с их «вестернизированной» республикой был вдохновляющим, но не до конца убедительным. В 1950 году они вышли из-под опеки кемалистской партии и провели первые по-настоящему свободные выборы, в ходе которых все более активный класс бизнесменов и по-прежнему скептически настроенные крестьяне вместе проголосовали за партию, которая, как и раньше, выступала за модернизацию и ориентацию на Запад, но была приверженцем менее строгого государственного контроля и не чрезмерно антиклерикальна. Со временем новая партия поддалась искушению начать преследования оппозиции и спровоцировала военный переворот, который обеспечил новые свободные выборьг; но в целом парламентские институты западного типа пусть и появились не в результате революции, но все же оказались способными защищать наиболее очевидные интересы большинства классов общества. Крестьяне получили право возродить как многие исламские религиозные практики, так и экономическую поддержку, сделавшую более доступными тракторы, сельскохозяйственное обрудование. Тем не менее проблемы городских трущоб и сельской бедности в Турции решены не были.

В других странах многие из тех, кто восхищался советскими методами, стали коммунистами и надеялись объединить свои силы с другими коммунистическими партиями по всему миру, чтобы добиться немедленных серьезных результатов любой ценой. Однако коммунистическая программа (как мы уже отмечали) подразумевает не только ограничение личной свободы, но и разрыв с национальным культурным наследием и гордостью за свою страну: это означало не только определенную степень подчинения уже существующим коммунистическим государствам, но и диктат партийной дисциплины, которая, в соответствии с марксистской догматикой, должна была заменить все существующие культурные модели даже в относительно нейтральных сферах (таких, как искусство или литература), включая, конечно, и любые проявления исламского характера. Многие мусульмане, которые не были готовы принять неошариатскую программу, тем более не согласились бы на полный разрыв со своим исламским прошлым; более того, они уважали лидирующее западное общество, разделяли его культурные ценности. Поэтому большинство тех, кто стремился следовать западным образцам, предпочитало принять условия западного блока стран, несмотря на все существующие с ним расхождения.

Все же большинство признавало, что модель развития нельзя просто имитировать. Среди тех, кто склонялся к западной модели, и даже среди тех, кому нравилась советская модель, теплились надежды, что наиболее просвещенная часть населения под сильным руководством смогла бы взять власть в свои руки и быстро провести все требуемые изменения, не прибегая к ресурсам коммунистического блока и не заимствуя его жесткую регламентацию, но и не проходя через все длинные стадии эволюции Запада. «Демократия» являлась главным лозунгом и в западном, и в коммунистическом обществах, подразумевая в идеале наделение всех граждан на равной основе правами и обязанностями техникализированного общества. Но если демократия означала ожидание народной инициативы, которая бы пересилила старые корыстные интересы, то ждать этого пришлось бы слишком долго, а последствия этой инициативы могли быть самыми разрушительными. Почти повсеместно конституционные демократии (т. е. выборы большинством голосов кандадитов, представленных партиями) как в Западноиранском государстве, так и в Египте до революции стали просто средством для сохранения существовавшего порядка распределения власти, когда те, кто обладал достаточными экономическими ресурсами, контролировали общественное мнение через средства массовой информации и управляли голосованием, поскольку их единственной целью было сохранение собственного положения, а следовательно, они блокировали любые серьезные перемены. Лозунг «управляемой демократии», выдвинутый в одной из мусульманских стран, выражал надежды всех тех, кто хотел сохранить многие положительные качества «демократического» общества, но в то же время под сильным и честным руководством смести те социальные силы, которые стояли на пути прогресса.

Если абстрагироваться от требования четко опознаваемой модели, пригодной для любых случаев, то примером первых успешных усилий на пути к установлению «управляемой» демократии можно признать Египет Насера. Данная модель, под именем «египетского социализма», была сосредоточена на решении нескольких крупных и неотложных практических проблем, которые как основные аспекты техникализма характеризовали определяющие сектора общества и в форме новой бедности усиливали его кризис. Существовали три важнейшие проблемы. Контроль над сельскохозяйственными землями крупных частных землевладельцев, которые отправляли на продажу в город всю продукцию, превышавшую необходимый минимум выживания крестьян, стал невыносим: от этого страдали не только возмущенные крестьяне, невозможность продуктивных инвестиций (богатым они были не нужны, а крестьяне не получали от них никакой выгоды) не позволяла использовать техникализированные методы в секторе экономики, от которого зависело пропитание всей страны. «Земельная реформа» стала главным символом социального прогресса. Но почти такое же огромное значение имела и эффективная индустриализация. Наличие определенного числа современных заводов может серьезно нарушить старый социальный баланс, но это совсем не означает, что проведена индустриализация экономики в целом. Для этого нужно внутренне сбалансировать промышленность так, чтобы одни отрасли поддерживали другие и взаимодействовали с ними, а это требовало национального планирования, вместо неконтролируемой частной инициативы; но часто даже такие национальные программы и выделяемые под них государственные инвестиции (в случае если правительство контролируется старой элитой) направляются на сохранение старого общественного баланса.

Третья проблема, наряду с земельной реформой и индустриализацией, вытекала из первых двух. В обществе, где любые позитивные начинания серьезного политика блокировались государственными учреждениями, которые по идее должны были помогать ему, люди становились циниками и воспринимали коррупцию государства как норму. Там, где под прямым европейским правлением сохранялись высокие стандарты честности, после обретения независимости злоупотребления расцвели пышным цветом. Коррупция использовала формы, которые были обычным делом в аграрную эпоху, главным образом это были взяточничество и кумовство, но подобное явление не было простым продолжением старых моделей. Оно существовало не столько как продолжение древней традиции, сколько как результат личной беспринципности. Но что еще более важно, теперь оно играло совершенно другую роль. То, что называли коррупцией, когда-то существовало совершенно открыто и достаточно часто помогало обеспечить свободу действий, которую сковывал слишком строгий бюрократический контроль. В нынешних обстоятельствах она использовалась для того, чтобы задавить любые усилия здоровых элементов общества, даже на местном уровне. Сегодня коррупция усиливала трудности и создавала новые проблемы, она позволяла незаконным путем добиться того, что было запрещено законом; и чем сильнее она становилась, тем тяжелее было предпринять меры (например, повысить государственным чиновникам жалованье, чтобы у них не было необходимости брать взятки), чтобы с ней бороться. Коррупция стала тем камнем преткновения, о который спотыкались самые лучшие планы земельной реформы и индустриализации.

Наиболее фрустрированы этими проблемами были не самые бедные, которые с трудом могли понять, о чем идет речь, а наиболее заинтересованные в техникализации классы общества. Среди них были профессионалы и технические специалисты, которые, в отличие от предпринимателей, помещиков или даже крестьян, сильно страдали от сложившегося положения: для них технический прогресс был единственной альтернативой безнадежному разочарованию. Среди них были и студенты, которые в процессе обучения познакомились с возможностями техникализированного общества и хотели подняться выше уровня своих родителей и чей единственный шанс сделать это заключался в кардинальных общественных переменах. Среди них были, наконец, и офицеры, как правило младшего и среднего офицерского состава (генералы были хорошо интегрированы в общество, являясь частью его правящего слоя). А армейские офицеры составляли самую крупную прослойку технически подготовленных специалистов в обществе. Когда (как это случилось в войне с Израилем) коррупция не позволяла действовать эффективно, они оказывались наиболее незащищенной группой общества и жестоко страдали от последствий.

^{Шах Мохаммед Реза Пехлеви. Фото 60-х гг. XX в.}

Когда военный переворот осуществляло высшее командование армии, он чаще всего служил интересам той или иной конкурирующей группы в рамках статус-кво или для защиты статус-кво от изменений «снизу» (как, например, когда вмешательство армии положило конец националистическим экспериментам Мосаддыка и восстановило власть шаха). Но когда, как в Египте в 1952 году, переворот возглавляли офицеры низшего и среднего звена, а высшее командование оставалось в стороне, то он, как правило, осуществлялся с целью реализации модели «управляемой демократии». Такой военный переворот может привести к власти новые техникализированные классы, отстранив старые, точно так же (но намного более гуманно), как и коммунистическая революция в городах или в сельской местности. Однако, чтобы он смог привести в власти новый класс с минимальными потерями для общества, необходимо отсутствие серьезного сопротивления. В Египте старая земельная аристократия (которая в любом случае представляла чуждую тюркскую традицию) после революции достаточно быстро утратила свое влияние; пришедшие к власти офицеры не доверяли представителям старого режима и предпочитали иметь дело с людьми более скромного происхождения, с которыми они могли бы говорить на равных. Однако аристократы не были ни истреблены, ни даже полностью разорены. Постепенно они потеряли свои земли, а их бизнес-преимущества были ограничены; они потеряли доступ к государственным постам; но, оказавшись в таком положении, в основном предпочли тихо прозябать в своих клубах.

После переворота первой задачей революционного правительства стала борьба с коррупцией. Эту борьбу поддержала волна «революционной морали». В то время все были воодушевлены новыми надеждами и верили, что отныне все будет по-дру-гому, поэтому станет стыдно быть нечестным (либо люди будут бояться поступать не честно, поскольку сразу же попадутся). Если правительство успешно, оно может поддерживать такие настроения. Однако оно усиливается назначением новых людей, которые будут следить за новым порядком и позаботятся о том, чтобы чиновникам платили регулярно и у них не возникло бы повода брать взятки, а те, кто все же будет их брать, понесут жесткое наказание. Затем правительство должно начать земельную реформу. Это означает конфискацию с выплатой довольно маленькой компенсации крупных имений аристократов, которые теперь не могут сопротивляться. Но это также означает обеспечение контроля за землей, чтобы крестьяне по невежеству не отдали ее за долги в руки нового класса богатых. Кроме того, необходимо обеспечить рост производительности труда, поскольку, если землю просто разделить на небольшие участки между всеми крестьянами, работавшими на ней ранее как арендаторы, их хозяйства будут нерентабельными и, следовательно, намного менее производительными, чем крупные поместья. Самое известное решение этой проблемы заключается в использовании крестьянами деревни таких видов кооперации, которая обеспечит их используемыми совместно техническими средствами (например, тракторами и даже удобрениями), а совместная продажа продукции обеспечит необходимыми финансовыми средствами. Все это требует компетентного управления из центра, поскольку крестьяне не доверяли друг другу настолько сильно, чтобы самим честно объединиться в кооператив, но могли (из привычки ожидать только худшего) передать руководство кооперативом местным ростовщикам или бывшим хозяевам земли, которые использовали бы его в своих собственных интересах. На первый взгляд, в Египте было сложно изыскать требуемые фонды. Но революционные офицеры заполучили их, бесконечно оттягивая выплаты компенсации бывшим землевладельцам. Имели место серьезные ошибки, и бюрократия изо всех сил пыталась заблокировать реформу, но постепенно лицо страны изменилось. И потребление пшеницы на душу населения возросло.

Наконец, правительство должно следить за развитием промышленности. Это означает не только планирование новых инвестиций без учета местных или частных интересов, но и контроль за имеющимся в стране капиталом. Подобная задача требует «управляемой» экономики. Это, в свою очередь, требует конфискации вложений не только иностранных, но и местных бизнесменов иностранного происхождения, таких как греческая и итальянская мелкая буржуазия египетских городов, меры против которых были популярны среди арабского населения. Такие этнически обусловленные меры могут дать много сиюминутных политических преимуществ и, возможно, увеличить свободу для долгосрочного экономического маневра. Однако непосредственные экономические результаты подобной меры сомнительны. И их неотложные гуманитарные последствия были отвратительны.

Но революционное правительство также должно создать политические институты, с помощью которых сможет реализовывать свою новую «демократию». На Западе «демократия» как политическая система ожидаемо становится ареной парламентских учреждений, где представители самых важных групп могут договариваться друг с другом. И если все классы будут более или менее полно представлены в той или иной группе, то такая система может стать весьма эффективной. Но сам термин «демократия» можно толковать множеством способов. Идеальная коммунистическая версия демократии (которая предполагает, что все граждане имеют или должны иметь одинаковые интересы) предусматривает единственный директивно определяющий политику институт (партию), где собраны не представители нескольких групп, имеющих разные интересы, но собрание лиц, отобранных за их широкий кругозор и дисциплинированность и обсуждающих общественные интересы в целом. Участие народа в этом процессе может быть расширено за счет плебисцита, когда люди голосуют не за конкретных кандидатов, но за общую программу партии, высказывая свое удовлетворение или в теории возможное недовольство ею.

В странах с низким уровнем инвестиций давление серьезных проблем ощущалось сильнее, поэтому наиболее образованные классы проще достигали консенсуса, и казалось целесообразным предположить, что все граждане имеют общие интересы, направленные на укрепление независимости нации и ее техническое развитие. Таким образом, даже если коммунизм как таковой был неприемлем, марксизм все равно остается популярной доктриной, и коммунистическая концепция демократии кажется более привлекательной, чем западная. Соответственно, правительства нескольких стран, озабоченные необходимостью перейти к «управляемой демократии», пытались создать национальные «партии», тщательно защищенные от проникновения в них старых корыстных интересов, чтобы они служили голосом нации в решении этих важных проблем. Это было нелегко сделать «сверху» после военного переворота, особенно когда было понятно, что решать в любом случае будут солдаты. (Ататюрку удалось создать динамичную национальную партию, но в то время программные ожидания и участие масс были намного меньше.) Насеру повторить этот опыт не удалось.

В дополнение к созданию национального форума, определяющего политику страны, было необходимо вовлечь в реформы менее образованные классы, поскольку их сознательное сотрудничество требовалось в каждом техникализированном институте. Частично сделать это можно было в рамках национальной партии, что и попробовали проделать в Египте, где сразу после революции жаркие политические дискуссии о будущем реформ развернулись даже в деревнях. Как правило, устойчивый рост (начавшийся еще задолго до революции) государственного техникализированного вмешательства в деревню ускорял вовлечение в эти процессы крестьян. Распространение сельскохозяйственных кооперативов, даже если сначала их навязывали сверху, приносило крестьянам ту социальную модель, которую они желали. Новое правительство сконцентрировало усилия на обеспечении в деревне современных социальных и медицинских услуг. Оно не просто улучшало качество уже имевшихся в деревне социальных удобств, но и предоставило крестьянам доступ к большему выбору возможностей стационарного лечения, образования, отдыха, что сильно расширило сельские горизонты. Но участие самой деревни в новой форме правления осталось поверхностным, и она сохранила свою политическую инертность.

Критически важной проблемой для любого проекта реформ в странах с низким уровнем инвестиций было планирование семьи, которое стало социально необходимым, поскольку быстрый рост населения уничтожил бы все экономические успехи раньше, чем они успели бы проявиться. Для этого существовало множество методов, но не так просто было убедить людей ими пользоваться. Отдельные пары сами по себе не были заинтересованы в ограничении роста населения страны. Более того, большинство, привыкшее к условиям аграрного общества, рассматривало многочисленное потомство как благо, поскольку его можно было использовать экономически. Действительно, опыт многих поколения учил, что чем больше родится детей, тем больше потом будет рабочих рук для поддержки родителей, и моральные нормы всячески поощряли рождение детей как для личной выгоды, так и из-за социальных соображений высокой детской смертности. Люди не сразу могут понять, что опыт их предков устарел, как и нормы процветания старого аграрного общества, и что теперь хорошее образование для каждого ребенка будет экономически намного выгоднее, чем увеличение количества детей в семье, поэтому моральные нормы должны измениться в соответствии с современными нуждами. Парам, поставленным перед необходимостью принимать определенные меры, все же требовалось время, чтобы привыкнуть к этой идее. Программа планирования семьи могла быть успешно реализована только тогда, когда население действительно проникнется настроениями техникализированного общества и сможет рассчитывать свое будущее, исходя не только из соображений семейной солидарности, но и из перспектив развития технической компетенции ее членов. И для того, чтобы это программа дала в египетской деревне хоть какие-нибудь, пусть даже самые скромные, результаты, требовалось очень много времени.

Шаблон социальных реформ, который мы назвали «управляемой демократией», не имел в своем основании некой четко оформленной идеологии. Скорее он зависел от конкретной ситуации в каждой отдельно взятой стране. А общие черты в разных странах зависели от общей ситуации того времени. Конечно, мы можем объединить этим определением различные режимы, которые не захотели перенимать ни западную парламентскую, ни коммунистическую модель, но попытались путем военного переворота при поддержке техникализированных классов и участии политизированных масс уничтожить коррупцию, устранить не только западное влияние, но и местные привилегированные классы, особенно те, которые казались чужеродными, и на основе централизованного планирования провести кооперативную земельную реформу и сбалансированную индустриализацию. Лидеры одних государств советовались с лидерами других, имевшими аналогичные цели, но даже при наличии определенных общих шаблонов реформы в разных странах были очень различны и отличались как по степени интенсивности, так и по степени успеха. В качестве примера мы можем взять египетский вариант, в котором нашли выражение общий дух и желания, более-менее также проявившиеся в Индонезии, Пакистане и Алжире.

Индонезийская экономика не понесла ощутимых потерь в результате войны и была способна обеспечить продовольствием население страны — угроза голода отсутствовала даже на густонаселенной Яве, по крайней мере среди сельского населения. Тем не менее даже там возникла потребность быстрой трансформации. Мы уже отмечали, что как неошариатское, так и коммунистическое движения здесь были довольно сильны. Опираясь на поддержку военных, Сукарно утвердился как безусловный лидер и начал реализовывать программу, призванную ускорить темпы национального развития. Она была достаточно радикальной, и Сукарно назвал ее «индонезийским социализмом». Однако реализовать ее полностью не удалось.

Выбор Сукарно пал на проблему, которая, несомненно, требовала первоочередного внимания, учитывая, что она уже стала камнем преткновения в других местах тоже: речь шла о развитии чувства принадлежности к национальному государству, которое должно было лечь в основу реформ. Яванская аристократия и радикальные шариатские улемы с островов, ориентированное на свои деревни крестьянство и космополитичные торговцы должны были поверить, что они являются одним народом. В итоге, стремясь создать это чувство, он обострил экономические и социальные проблемы. В соответствии с его планом развития необходимо было очистить малайзийское мусульманское общество от засилия чуждых элементов, чтобы его экономика стала независимой. Но делать это следовало на основе консенсуса, который позволил бы сохранить внутренний мир между всеми слоями коренного населения. Сукарно попытался объединить все местные группы, заинтересованные в развитии Индонезии, свести вместе поборников шариата, коммунистов и армейских технократов. Это единство должно было отдать себя на волю получившего мандат народного доверия гения Сукарно, вдохновленного нейтральным исламом. Все они должны были хранить ему верность во имя общих национальных целей. Но эта формула более подходила для освобождения от чужеродных элементов, чем для успешного экономического развития. Сукарно изгнал из страны большинство местных голландцев и даже смешанные голландско-индонезийские семьи. Затем он серьезно подорвал позиции мелких китайских торговцев, которых не любили местные крестьяне.

В результате индонезийский народ должен был опираться только на свои собственные резервы. Вне зависимости от того, какие социальные преимущества были связаны с этим решением, в конечном итоге оно серьезно ограничивало общее экономическое развитие, лишив страну необходимых кадровых и финансовых ресурсов. Для того чтобы компенсировать вызванные такой политикой экономические трудности, требовалось внутреннее сплочение всего населения Индонезии. Но это делало невозможным проведение жесткой финансовой политики, а следовательно, проведение эффективной индустриализации или реформы сельского хозяйства. Также пришлось отложить проведение земельной реформы — закон об этой реформе не был исполнен, чтобы не нарушать национальное единство. (Но в результате это толкнуло недовольных яванских крестьян в объятия коммунистов, выступавших за проведение рефомы вопреки желаниям Сукарно.) А без реальных социальных реформ или твердой финансовой политики неконтролируемая инфляция вызвала рост коррупции государственного аппарата. В этих условиях Сукарно был больше не в состоянии навязывать свою концепцию внутреннего единства.

Более того, следствием такой воинственной националистической политики стал вооруженный конфликт с оставляемой британскими «неоимпериалистами» Малайзией[430], в рамках которого индонезийцы отказывались признавать границы, произвольно проведенные европейцами. (Действительно, индонезийцы смогли расширить свои достижения за пределы, под угрозой применения насилия присоединив к себе голландскую половину соседнего острова Новая Гвинея, несмотря на то что местное папуасское население радикально отличается от индонезийцев, которых оно боялось гораздо больше, чем относительно безобидных голландцев.) Такие серьезные военные усилия потребовали всех ресурсов страны, в том числе и поступающих с иностранной помощью, в результате речь уже шла не только о реформах, но и об общем экономическом развитии. Тем не менее Индонезия смогла стать настоящим хозяином в своем собственном доме.

В Пакистане гораздо менее радикальная программа (в отличие от Египта и Индонезии ее не называли «социалистической») привела к более четким и понятным результатам. Структура правительства, формируемого парламентскими партиями, была унаследована от Британской Индии и получила достаточно возможностей доказать свою эффективность. Однако Пакистан столкнулся с серьезными проблемами, связанными с самим фактом создания этого государства, которые дополнили старые общеиндийские проблемы нищеты и раздоров. Иногда даже казалось, что сама идея создания государства по религиозному принципу была непоправимой ошибкой.

Отчасти из-за того, что политические партии были созданы на религиозной основе, они не смогли действовать так же успешно, как в Индии. Пакистан как никакое другое государство появился на свет усилием воли очень небольшой группы людей, которые на волне страшного кризиса использовали противоречивые иллюзии масс. Потребность в создании исламского Пакистана возникла только в результате перипетий Второй мировой войны, и при другом развитии событий подобный вопрос просто бы не возник. Однако люди, усилиями которых Пакистан был создан и которые могли бы стать его моральными столпами (в частности, Джинна), умерли почти сразу после его возникновения. Их партия Мусульманская Лига была построена на кризисе лояльности, и когда ее главная цель была достигнута, дисциплина резко ослабла. В отсутствие лидера, который мог бы навести порядок, большинство ее представителей погрязли в коррупции. Они быстро потеряли уважение народа и лишились власти. В итоге в стране не осталось единой национальный партии, на смену которой пришли разрозненные местные партии, которые не были способны ни удовлетворять неотложные национальные потребности, ни решать более общие проблемы, связанные с обстоятельствами создания Пакистана. И только в пуштунских районах ученик Ганди Адбул Гаффар-хан (которого новое пакистанское правительство посадило под домашний арест) смог построить такую систему кооперации, в которой не было места коррупции. Насильственное создание государства в сочетании с его произвольным составом усугубляли положение дел. Проблема беженцев, которых после раздела Индии в Пакистане собралось огромное количество, обострялась конфликтами с коренным населением. Образованные иммигранты из долины Ганга (стремившиеся занять лидирующее положение, которое здесь ранее занимали бежавшие из пакистанского Пенджаба и Бенгалии индуисты) часто сталкивались с недоверием пенджабцев; но вместе с ними они сформировали мощный блок, который занял все руководящие посты, вызвал недовольство остальной нации. Символично, что этот блок пытался навязать урду (язык долины Ганга и частично Пенджаба) как мусульманский язык, несмотря на то что сикхи и бенгальцы стремились отстоять свою культурную идентичность при помощи своих родных языков. Казалось, что нация стоит на грани раскола.

^{Церемония вступления Сукарно в должность президента Индонезии. Фото 1968 г.}

Единственной творческой основой для решения этих проблем мог стать общий национальный дух, но у национальностей Пакистана общими были только их исламская вера и индийское прошлое. Последний пункт носил негативную окраску, но эмоционально был достаточно силен, поэтому пакистанское правительство сочло политически необходимым поддерживать враждебное отношение к Индии, которая для них воплощала индуизм. Как и в Индонезии, потребность национальной самоидентификации определила агрессивный характер внешней политики. Кашмир преимущественно с мусульманским населением после раздела остался в Индии, и его в основном мусульманское правительство считало (на тот момент), что светское правительство Индии будет больше способствовать социальному прогрессу региона; пакистанцы настаивали, что он должен войти в состав Пакистана, они провоцировали местные беспорядки и вторжения племен по границам, но неожиданно оказались в патовой ситуации, поскольку Индия оказалась сильнее, чем они ожидали. Ислам как альтернативная основа пакистанского национального духа был вотчиной неошариатского движения Джамаат-и-Ислами, лидер которого Маудуди спровоцировал коммуналистские мятежи. Неспособность Пакистана обрести внутренний мир (несмотря на выселение чуждых элементов в виде индуистов и сикхов) наиболее ярко выразилась в том, что в течение девяти лет после обретения независимости страна не могла принять национальную конституцию.

^{Айюб Хан. Фото 1951 г.}

Серьезность проблем и усталось народа от беспомощности многопартийной системы (унаследованной от британского парламентаризма) помогли Пакистану найти (хотя бы на время) относительно надежное решение. В 1956 году[431] (после того как конституция наконец-то была принята, но все основные проблемы остались нерешенными) армия взяла власть в свои руки и разогнала политические партии. Руководитель переворота Айюб Хан пытался построить новую и прочную демократию на основе участия масс (и народных плебисцитов). Ислам как таковой не играл серьезной роли в решении основных проблем общества, как и в Индонезии. Айюб Хан находился под влиянием других идеалов. Он учился на примерах Насера в Египте и Тито в Югославии; последний показал, что коммунистическое движение все же может оставаться национальным. Айюб Хан не стал национализировать промышленность, но он принял план экономического развития, в соответствии с которым государство финансировало создание новых промышленных отраслей. Будучи пуштуном с Афганского нагорья, где действовал Абдул Гаффар-хан, он с уважением относился к некоторым аспектам учения Ганди, подчеркивая важность создания «базовой демократии», ответственного самоуправления на местном уровне, которое затем, когда народ политически созреет, станет основой для регионального и национального самоуправления. Он эффективно провел земельную реформу, обеспечив приток сельскохозяйственного капитала в город. Наиболее важным было то, что Айюб Хан как представитель британской культурной ориентации, сосредоточив власть в своих руках, сохранил в стране относительную свободу слова и даже избирательную систему. В духе британской культуры он уважал национальное культурное наследие: в надежде найти для ислама более положительную роль в государстве, чем неошариатское движение, он основал институт, занимавшийся изучением исламского наследия, применяя современный научный подход и пытаясь переосмыслить его использование в новых условиях. Под его толерантным руководством проблемы Пакистана медленно отступали, пакистанцы смогли справиться с коррупцией и начать двигаться вперед в сфере образования и развития промышленности.

В Пакистане не только в теории, но и на практике старые привилегированные классы (мусульман) не были сильно затронуты мягкими политическими реформами Айюб Хана. В отличие от него Алжир (получив наконец независимость) оказался в теории и на практике охвачен радикальной революцией. Французские поселенцы составляли основную часть привилегированного класса, и когда их непримиримая позиция не оставила другого выхода, кроме как бегства во Францию, большинство экономических объектов страны оказались в распоряжении обычных мусульман. Многие крупные фермы поселенцев, на которых трудились многочисленные мусульманские рабочие, после их бегства стихийно превратились в производственные кооперативы. Длительная вооруженная борьба устранила чуждые элементы и уничтожила власть привилегированных классов, сотрудничавших с Западом; задача нового правительства (опиравшегося на армию) заключалась в наведении порядка среди опасных веяний грядущих экономических неурядиц. В то время как в Египте необходимо было научить запуганных вековым гнетом крестьян, как устроить кооператив, не передавая управление им старому владельцу земли или ростовщику, в Алжире требовалось обучить самостоятельно добившихся освобождения крестьян, как соотнести работу их местных предприятий с национальными экономическими планами, чтобы их труд был наиболее эффективен. Однако, как и в Египте, Индонезии или Пакистане, необходимо было создать централизованный орган управления, отражавший интересы техникализированных классов, которые выражали их через народные плебисциты (а лучше всего сформировать «сверху» массовую партию), которая будет заниматься национальным планированием и направлять развитие менее техникализированных классов населения, причем предполагалось, что армия отойдет в сторону и не будет участвовать в политической жизни.

Несмотря на относительную мягкость большинства революций «управляемой демократии», созданные ими социальные модели страдали теми же проблемами, что и коммунистические режимы. Борьба с тяжелой рукой государственной бюрократии красной нитью проходила через все идеи реформаторов как в правительстве, так и вне его; поскольку никто, кроме этой бюрократии, не мог осуществлять централизованное планирование, тихий саботаж чиновниками ответственных решений был такой же катастрофой, как и их готовность брать взятки за то, чтобы тормозить независимую инициативу Еще более коварная опасность скрывалась в социальной регламентации. Там, где все усилия должны быть направлены на решение неотложных национальных проблем, мало кого заботило инакомыслие, и его можно было легко подавить. В насеровском Египте подверглись репрессиям бахаиды, отличавшиеся высоким моральным духом и творческой инициативой; предлогом послужило то, что их всемирная штаб-квартира оказалась на территории Израиля, но истинная причина крылась в коммуналистских предрассудках мусульман, которые не могли вынести, что потомки мусульман выбрали иную веру, и именно эти настояния использовало правительство, чтобы уничтожить одну из немногих в Египте групп, обладавших средствами для неправительственных и небюрократических программ и экспериментов.

Те страны, где старые аграрные правящие классы сумели сохранить свои позиции в первое десятилетие после 1945 г., когда техникализированные модернизаторы свергли множество старых режимов, были вынуждены сделать хотя бы минимальные шаги на пути к «управляемой демократии». В Западноиранском государстве после того, как шаху при помощи армии удалось подавить воинствующий национализма Мосаддыка, он укрепил свою личную власть и сам бросил вызов классу землевладельцев и представляющему их интересы парламенту. Он смог обойти меджлис, обращаясь к народу напрямую через плебисциты. Его целью были реформы «сверху», которые смогут искоренить коррупцию, реформировать землевладение и провести эффективную индустриализацию без серьезных ущемлений старых социальных привилегий. Например, земельная собственность экспроприировалась у крупных землевладельцев в пользу крестьянских кооперативов, но они должны были получить за нее компенсацию и могли переместить свои капиталы в промышленность, сохраняя аристократические традиции, но используя их более надлежащим образом в национальных интересах. Расчет делался на то, что привлечение к индустриализации на основе национального планирования многочисленных частных фирм поможет избежать опасности чрезмерной бюрократизации. Но шах не смог завоевать доверие активных техникализированных классов. Порождаемая цинизмом коррупция процветала и сыграла свою роковую роль в провале программы реформ. В Иране, как ни в какой другой стране, остро стояла эндемичная проблема регионов с низким уровнем инвестиций, когда молодые люди, получив образование за рубежом, отказывались возвращаться домой. (Свои главные надежды шах возлагал на очень молодых людей, привлекая их к работе по программе реформ, например для участия в кампании по борьбе с неграмотностью в деревне.)

Другие монархические режимы пытались провести менее амбициозные реформы «сверху». Даже династия Саудитов в Аравии поняла, что, если она хочет выжить, необходимы реформы. Как и шах Ирана, Саудиты[432] пытались избавиться от коррупции и запустили множество мелких частных экономических программ при поддержке Американской нефтяной компании, на доходы которой существовало правительство. Но и здесь растущее международное сообщество правительств, стремившихся к независимости от Запада, не признало такие реформы «сверху», и они не получили широкой поддержки образованной молодежи.

В большинстве стран не удалось провести реформы ни с позиций неошариатского движения, ни внутри старого господствующего класса исламской культуры. Несмотря на частичные неудачи программ «управляемой демократии», эти формы казались более востребованными, несмотря на их отказ предоставить исламу сколько-нибудь серьезную роль в новом обществе.

Исламский космополитизм как мировая сила

Исламское общество, пережившее XVIII век, оказалось расколотым. Мусульманские народы независимо друг от друга стали членами мирового сообщества. В лучшем случае остатки высокой исламской традиции превратились в маргинальные элементы практической культуры более активных классов: они существовали как колорит народных нравов или как привилегированный компонент новой высокой культуры, которая по своему характеру является современной техникалистской и сформировалась под влиянием Запада. В некоторых странах, причем не только в коммунистических, классы, являвшиеся основными носителями высокой исламской культуры, исключены из политической и социальной власти. Но ислам как религиозная традиция жив практически повсюду. Это делает его наследие потенциально влиятельным фактором. Сущностное содержание многих аспектов культуры невозможно отделить от религии; они остаются потенциально доступны для всех мусульман, будучи встроенными в языки великих религиозных текстов, которые они должны читать, и при определенных обстоятельствах могут вновь стать очень влиятельными. И именно в религиозной жизни,

включая все ее проявления в жизни человека, ислам может стать серьезной силой в самом ближайшем будущем. Условия конца XIX и XX веков способствовали увеличению дальности и глубины проникновения ислама по всему миру. Некоторые из этих условий были случайными и применимыми почти в равной степени к любой другой религиозной или культурной группе.

Резкий рост населения в Старом Свете и доступность отдаленных регионов для коммерческой эксплуатации благодаря появлению пароходов, железных дорог, автомобилей и самолетов вызвали крупные миграции мусульман, равно как европейцев, индусов и китайцев. Из голландской Индонезии они мигрировали в голландские владения по всему миру, из британской Индии — в другие части Британской империи. Таким образом, их количество значительно возросло в Восточной Африке, на некоторых островах южной части Тихого океана, в странах Карибского бассейна. Из Магриба сотни тысяч арабских и берберских рабочих мигрировали в города Франции и Бельгии, причем многие остались там навсегда. В небольших количествах они поселились в городах Западной Африки, Северной и Южной Америки.

Более важным, чем распространение ислама путем миграции мусульман, было обращение новых верующих. Этот процесс шел ускоренными темпами в тех мусульманских странах, где еще оставались анклавы язычников. К концу XIX века правители Афганистана при помощи современного оружия смогли, наконец, покорить язычников Кафиристана[433] в горах Припамирья и заставили их принять ислам. В Сибири, несмотря на серьезное сопротивления царского правительства, некоторые племена также перешли в ислам. В Малайзии многие этнические группы внутренних областей островов под влиянием своих соседей становились мусульманами, несмотря на все усилия голландских христианских миссионеров. Более того, в странах Африки южнее Сахары отдельные язычники и целые племена широким потоком принимали ислам. После того как в конце XIX века работорговля была уничтожена, вместе с ней исчезла и враждебность к мусульманским работорговцам, а открытие регулярного торгового сообщения увеличило контакты с исламским миром. Хотя христиане вложили большие средства в миссионерскую работу, а мусульмане тратили на это очень мало, успех последних в обращении населения Африки был не меньшим, если не большим, чем у первых. Христианские миссионеры пытались объяснить это тем, что ислам предъявляет гораздо меньше требований к моральному облику, а также допускает полигамию, распространенную у богатых африканских язычников, либо тем, что простота этого учения облегчает его принятие неискушенными умами: проще говоря, они заявляли, что ислам стоит на более низком уровне, чем христианство, и поэтому близок «примитивному» человеку. Однако никаких реальных доказательств этого тезиса они привести не могли. Более того, простота и абстрактность мусульманской доктрины Бога совсем не проста для восприятия людей, привыкших к личному участию в культах и к мифам языческих племен. Христианские таинства в этом отношении стоят гораздо ближе к язычеству.

Однако главная разница между двумя верованиями заключалась не в их внутренних отличиях, а в разнице ожиданий тех, кто принимал новую религию. В Библии моногамия не является более жестким требованием к простым верующим, чем в Коране (в некоторые христианских конфессиях разрешено многоженство, причем сделано это видными западными богословами). Крепкие напитки были более популярны, чем полигамия; и хотя некоторые христианские конфессии запрещают пить спиртное, как известно, Библия относится к этому намного более толерантно, чем полностью отвергающий алкоголь ислам. И даже если христианский миссионер требует от новообращенного отказаться от многоженства и спиртного, а ислам заставляет его следовать намного более строгим нормам шариата, моральные требования последнего к верующему будут мягче. На самом деле степень принятия тех или иных норм каждой из новых религий, разрушающих племенные модели поведения, зависела от конкретного региона Африки, т. е. отчасти от условий, на которых ислам или христианство проповедовались на местном уровне. Тем не менее следует признать, что во многих регионах христианство проповедовалось в более жесткой форме, чем ислам.

Этот факт отражает более глубокое различие между двумя религиозными традициями в современном мире. Привлекательность как ислама, так и христианства для язычников в значительной степени определяется привлекательностью космополитической ориентации — предпочтением жить в едином большом мире вместо того, чтобы сохранять патриархальный уклад, который не имеет юридической силы или значения за пределами границ племени. Во многих странах члены племени, сохраняя верность язычеству дома, объявляют себя мусульманами, покидая пределы деревни и получая таким образом статус во внешнем мире, где их местные боги не имеют никакой силы. Но такие путешествия и связанные с ними контакты занимают все больше места в жизни людей, и их потребность в какой-либо универсальной ориентации с каждым днем становится все более актуальной. И здесь есть шанс как у ислама, так и у христианства, поскольку обе религии универсальны. Но наполнение их универсальности различается. Христианские миссионеры предлагают доступ к лучшим достижениям современной науки: больницам, государственным школам, обучению за рубежом. Но свои предложения они делают на определенных условиях. Являясь представителями чуждого правящего класса (что уже говорит против них), они требуют перенять его общие культурные образцы ассимиляции. (Как правило, в представлении миссионера именно эти культурные формы и являются высшими нравственными нормами христианства.) И даже в этом случае обращенная в новую веру группа должна пройти долгий путь ученичества под каждодневным руководством и даже опекой зарубежных представителей этой религии, причем право окончательного решения останется за руководящим органом в Европе или Америке. Таким образом, христианство олицетворяло все силы и все слабости западного мирового доминирования на самом его интимном уровне. В качестве представителя Запада миссионер мог позволить себе легко пойти на компромисс в отношении тех культурных позиций, которые были неотъемлемой частью западного мироустройства, в противном случае его просто отозвали бы домой. И данный шаблон поведения было нелегко поменять даже после того, как колонии стали независимыми. Ислам предлагал такой же универсализм на совсем других условиях. После христианства это была самая доступная географически и активная в поиске новообращенных религия. Тем не менее она не представляла ничего, кроме самой себя, и распространялась на личном энтузиазме самих верующих, которые действовали сообразно местным условиям. Более того, как только новообращенный признавал единого Бога и его Пророка Мухаммада, он становился полноправным членом мировой мусульманской общины — этот факт часто символически закреплялся паломничеством членов новообращенных групп в Мекку, откуда они возвращались признанными и независимыми авторитетами в вере. Вполне возможно, что ислам несет более очевидные интеллектуальные и моральные черты космополитической цивилизации, чем комплекс христианских догм и ритуалов: он дает удовлетворение от чистого умственного и духовного разрыва с прошлым. Без сомнения, еще более важно то, что распространение ислама в новые области углублялось его влиянием в тех районах, где он уже был господствующей религией. Даже среди образованных городских классов за пределами Советского Союза параллельно с ослаблением традиционных социальных шаблонов, отождествляемых с исламом, в середине XX века началось укрепление исламской веры и даже возрождение мусульманских ритуалов и вторичных признаков ислама, таких как ношение бороды. В сельских местностях, особенно там, где ислам приняли только в последние несколько столетий и шариат не пользовался особой популярностью, усилилось движение на соответствие веры интернациональными мусульманскими стандартами. Это движение отчасти было связано с действиями против суфизма и ростом популярности шариата. Но оно также отражало рост чувства важности всеобщих, интернациональных аспектов ислама среди тех, кто раньше не придавал этому значения. Космополитизм ислама приобрел огромное значение. В конечном счете именно это стало положительным и мощным ответом ислама на вызовы современности.