Азиль Семироль Анна

Вслед за группой полицейских, ведомых Робером, Бастиан бегом пересекает залитую дождём площадку перед входом в арсенал. Вода превратила вытоптанную голую землю в жидкую грязь, и теперь ботинки Бастиана ровным слоем покрыты ею. Ещё три дня назад Советник Каро не позволил бы себе появиться на людях в грязной обуви, с немытой головой и источающим амбре крепкого мужского пота. Всего три дня назад Бастиан ощущал себя одним из хранителей города — спокойного, мирного Азиля, в котором всё было налажено, как в мастерски сделанных часах. Знай себе заводи вовремя и следи, чтобы шестерёнки смазывали маслом. А теперь кто-то сунул меж деталей механизма клин и старательно налегает на него, стремясь свернуть к чёртовой матери доселе идеально работавшую систему.

Вспомнились прадедовы часы, что ровно тикали на запястье Доминика, когда Бастиан приезжал на опознание. Брат уже был несколько часов как мёртв, а часы всё шли. Жили по инерции.

Бастиан поднимает голову, и капли барабанят по запрокинутому к Куполу лицу. Отвратительный дождь. Тёплый, с дрянным привкусом. Будто в небо швырнули тех самых крыс, что отравили воду в Ядре. И теперь по одежде и лицам струится вода, несущая новую заразу. И, захлёбываясь, сбиваются часы Азиля.

Бастиан смотрит, как Пьер Робер открывает кодовый замок двери оружейного склада. Три двери, три кода. Код от первой известен всем офицерам полиции. За второй хранится оружие посерьёзнее дубинок и пистолетов с резиновыми пулями, и её код Пьер доверил только Канселье. Что за третьей дверью, Бастиан точно не знает, но этот код Советник Робер хранит в секрете от всех.

По ту сторону мощной бронированной двери их встречает бдительная охрана. Канселье и Робер обмениваются с ними короткими репликами, и Пьер проходит дальше по ярко освещённому коридору мимо запертых металлических шкафов. Перед ним одна за другой поднимаются две решётки, перекрывающие проход, и Советник Робер исчезает за поворотом. Вскоре Бастиан слышит его голос:

— Сюда!

Слишком яркий свет люминесцентных ламп режет глаза. Воздух в подвальном помещении, в которое ведёт ещё одна дверь с кодовым замком, сырой и спёртый. Бастиана охватывает ощущение, что он в воде. Нырнул глубоко — и над ним колышется тяжёлая, холодная толща. Он хватает ртом воздух, пережидает приступ уже знакомого страха. «Соберись. Ты сильнее своего страха. Это всего лишь склад под землёй. Дыши ровнее».

Вид стеллажей с оружием, тянущихся на многие десятки метров, заставляет Бастиана забыть о страхе. Он идёт вдоль рядов ящиков с патронами, мимо остро пахнущих оружейной смазкой автоматов, ружей, пистолетов, оторопело разглядывая тускло поблескивающее смертоносное железо.

— Этого хватит, чтобы вооружить каждого жителя города… Пьер, зачем тут столько оружия? Мы же никогда ни с кем не воевали… Господи…

Робер качает головой, глядя на поражённого Бастиана, и хозяйским жестом поглаживает по красновато-бурому стволу лежащий в ящике гранатомёт.

— Когда я увидел это впервые, я задал тот же вопрос. И не получил ответа. Азиль битком набит оружием. Одних автоматов несколько десятков модификаций. Пистолеты я даже не считал. В городе пять подобных схронов, четыре находятся глубоко под землёй. К сожалению, под Ядром склада нет. И я не подумал раньше, что надо бы перевезти к нам хоть немного. — Он смотрит, как Канселье раздаёт полицейским автоматы, и негромко добавляет: — В Ядре почти никто не умеет стрелять. И нам с тобой надо обучить людей как можно быстрее. Кстати, ты же умеешь со всем этим обращаться, да?

В вопросе звучит столько затаённой надежды, что Бастиан не может ответить правду.

— Да. А с чем не умею — разберусь в процессе, — говорит он. И ободряюще улыбается.

Серебристо-синий электромобиль Советника Робера медленно движется по улицам Второго Круга в направлении Ядра. Может и быстрее, но впереди ползёт везущий оружие грузовик. Бастиан Каро рассматривает проплывающие мимо дома сквозь заляпанное грязью стекло кабины.

На улицах в лужах играют дети. Хохочут, поднимая тучи брызг, бегают наперегонки, загребая воду сапожками. Снуют между проезжающих машин, вызывая взрывы ругани у водителя грузовика.

— А ну, прочь! — орёт он, потрясая кулаком из открытого окна. — Всех на колёса намотаю, спиногрызы чёртовы, потаскухино племя!

Детвора с довольными визгами отпрыгивает с дороги, шлёпает грязными ладонями по светлым стенам домов, оставляя отпечатки и разводы, и снова мчится по лужам за машинами.

— Вот же дурные нелюди! — рычит водитель.

— У вас дети есть? — спрашивает Бастиан, не сводя взгляда со скачущих в грязи малышей.

— Нет. Нечего плодить нищету. А что?

— Ничего. Я по лужам никогда не носился, но вдруг подумал — и понял, что моей дочери это бы понравилось.

Водитель фыркает, обдавая Бастиана мельчайшими капельками слюны. Каро морщится, лезет в карман за платком.

— Как представлю себе малюсенькую элитарочку, всю такую в кудряшках и розовых тряпочках, да в луже…

В стекло со стороны Бастиана плюхается ком грязи, заставляя водителя смолкнуть на полуслове и тут же взорваться потоком брани.

— Трёхнутые ублюдки, кошачьи потроха, мать вашу растак, чтоб вас всех чёрт побрал и лихорадка повыкосила!

Бастиан не обращает на него внимания. Он смотрит на щуплого подростка, провожающего кортеж издевательским хохотом и неприличными жестами. Светло-русая, выгоревшая под солнцем чёлка закрывает половину лица, но на какое-то мгновение Бастиан ловит взгляд мальчишки — и цепенеет от ненависти, полыхающей в его глазах. И сразу же становится понятно, что будет дальше.

Мальчишка поправляет за ухом трубочку воздушного фильтра, оглушительно свистит — и по грузовику градом лупят комья грязи и камни. Глухой резкий звук — это лопается боковое стекло за плечом Бастиана. Шофёр шумно выпускает воздух сквозь зубы. И, не отвлекаясь от дороги, локтем выбивает люк в задней стенке кабины.

— Так, месье Советник. Полезайте-ка вы в кузов. Там вас хотя бы не видно этим…

— Это всего лишь дети, — холодно отрезает Бастиан.

Ему всё же не по себе. Одно дело, когда тебя ненавидят взрослые, другое — когда той же заразой поражены и дети. Яблоко, падающее рядом с яблоней. Дурная кровь, бегущая по венам. Ненависть, впитанная с молоком матери.

«Ничего не возникает из ниоткуда, — размышляет Советник Каро, разглядывая сквозь паутину трещин серую громаду стены между Вторым и Третьим кругом. — Отцовский шофёр говорил, что виной всему, что происходит сейчас между нами и трущобниками, — зависть. Оголтелое желание иметь всё при невозможности с нашей стороны это обеспечить. Мы никогда им не сможем дать того, что имеют единицы. Следовательно, зависть никогда не утихнет. Полиция подавит этот бунт… и что дальше? До нового всплеска ненависти? Чёрт…»

Что-то не так в этой версии. Бастиан трёт переносицу, провожает взглядом коряво намалёванное на стене «Рождённые матерью ценят жизнь». Да, ещё и это. Он неоднократно слышал, что в народе презирают жителей Ядра, пришедших из Сада. Кто-то же вбил им в головы, что рождённые в машине не наследуют эмоций, привязанностей, чувств… «Пусть так, — кивает своим мыслям Бастиан. — Только мы, недолюди, о вас заботимся, а вы, полноценные, режете своих же. Вы цените жизнь? Во сколько вы оценили жизнь моего брата? Сколько стоят жизни тех наших детей, что вы отравили?»

Огонь, поутихший было после воспитательной встряски, устроенной Пьеру, разгорается с новой силой. Как бы ни хотел мира Советник Каро, верный слуга народа Азиля, Бастиан Каро, брат убитого в трущобах Доминика и отец девочки, которую чудом спасли врачи, мира не хочет.

— Мира не будет, — произносит он вслух.

— Что, месье? — откликается водитель.

Бастиан не успевает ответить. Кортеж проезжает мимо пропускного пункта между Вторым и Третьим кругом, вползает на мост перед Собором — и в этот момент ворота КПП выпускают престранный агрегат на гусеничном ходу, с обложенной набитыми мешками кабиной и оснащённый спереди двухметровым вогнутым металлическим щитом и. Агрегат несётся на кортеж, не сбавляя скорости.

— Что ещё за чёртов бульдозер? — оторопело спрашивает водитель грузовика.

Он изо всех сил пытается прибавить скорости, но тяжёлая махина с электромотором не способна ехать быстрее. Машина Советника Робера оказывается заблокированной между грузовиком и несущимся на него бульдозером. Бастиан открывает дверь, намереваясь выйти, но шофёр рывком возвращает его обратно:

— Куда, сдурел?

Из-под моста выбегают четверо — их лица наполовину скрыты за шейными платками. У одного в руке заткнутая тряпкой бутылка, он поджигает затычку, замахивается и швыряет бутылку в сторону грузовика. Она ударяется о массивный бампер, разливая жидкий огонь. В тот же момент бульдозер подминает под себя электромобиль Пьера Робера, со скрежетом волочёт его по дороге и через несколько метров останавливается. Робер жив, он пытается выбраться через разбитое окно, зовёт на помощь.

С бульдозера спрыгивают трое: двое мужчин и совсем юная большеглазая девушка, стриженная под мальчишку. Девица вскидывает самодельный арбалет, и короткий металлический штырь пробивает Советнику Роберу правое плечо. Пьер кричит, мечется, стараясь выдернуть стальное жало, глубоко сидящее в ране. Арбалетчица подходит к искорёженной машине, облокачивается на дверцу и склоняется над Пьером. Отцепляет трубочку носового катетера, шумно втягивает воздух.

— Надо же — и правда духами пахнет! — радостно восклицает она. — А у нас только потаскухи себя ими поливают, чтобы не вонять под мужиком. Так ты, оказывается, шлюха, а, Советник?

— Что вам надо? — стонет сквозь зубы Робер.

Вместо ответа девица хватается за арбалетный болт в его плече и дёргает в сторону. Пьер кричит, срывая горло, пытается оттолкнуть налётчицу левой рукой. Она скалит зубы, отступает на шаг, перезаряжает арбалет и стреляет Советнику Роберу в голову.

— Вот что, — хмуро бросает она и шагает к грузовику.

Шесть человек окружает машину. Один из налётчиков выволакивает из кабины перепуганного водителя, стучит кулаком по борту.

— Кто есть — на выход. Тем, кто сдастся, сохраним жизнь, — басит он.

В крытом брезентом кузове слышно движение, шёпот.

— Ещё раз повторяю: сдадитесь — пощадим. Считать не умею, потому выходите сейчас, или…

Брезентовый полог вздрагивает изнутри, приподнимается, являя паренька лет двадцати в форменной куртке. Он бледен от страха, баюкает ушибленную руку, жалобно смотрит на налётчиков. Трое держат его на прицеле арбалетов.

— Жалкое зрелище, — презрительно фыркает девица. — Спускайся и иди во-он к нему.

Парень неловко спрыгивает, переминается с ноги на ногу. Его толкают туда, где стоит на коленях водитель грузовика.

— Сколько вас там? — спрашивает немолодой коренастый мужчина.

— Четверо, — севшим голосом отвечает полицейский.

— Стрелять-то умеете? — не унимается девица.

У парня краснеют уши, он стыдливо опускает глаза.

— Давай дым, — говорит коренастый одному из спутников.

Тот послушно кивает, поджигает свёрток, который держал в руках, и швыряет в кузов. Из-под брезента медленно расползается едкий дым, слышится отчаянный кашель. Полог снова приподнимается, выпуская человека. Девица вскидывает арбалет, щелчок — и человек мешком валится под колёса грузовика с пробитым виском. Содрогаясь от кашля, через борт грузовика перелезает ещё один полицейский — и тут же получает обрезок стального штыря в грудь.

— Остался один, — мурлычет девица. — Ну, выходи. Я тебя жду.

Воцаряется тишина. Лишь тихо поскуливает стоящий на коленях парнишка. Четверо налётчиков стоят перед кузовом, выжидают. И вдруг тишину нарушает нарастающий звук: тоненький свист, идущий изнутри грузовика. Резко откидывается брезентовый полог, и из дыма возникает фигура человека в длиннополой куртке и маске-респираторе, закрывающем лицо. В руках человек держит предмет, напоминающий ружьё с гибким шлангом, ведущим к баллонам за плечами.

— В сторону! — глухо несётся из-под маски.

Шофёр и паренёк-полицейский в отчаянном прыжке бросаются к перилам моста. Стоящие возле кузова грузовика налётчики не успевают отреагировать, и спустя секунду их окутывает ревущая струя пламени, бьющая из странного ружья.

Визг. Жуткий, нечеловеческий визг. Живые факелы мечутся на мосту, падают в грязь, вздрагивают в судорогах и замирают. Один из пылающих людей прыгает в Орб. Вонь горелой плоти настолько остра, что ощущается даже через фильтры старого респиратора. Стеклянные глазницы маски делают человека с огнемётом сновидцем. Будто не человек он вовсе, а громадная морская рыбина, которой снится, что она заживо сжигает людей. Рыбина никогда прежде этого не делала, и ей непонятно, что она должна при этом чувствовать. Рыба смотрит сон и не чувствует ничего.

Палец, давящий на спуск, расслабляется. Миг — и будто не было свистящего огненного вихря. Лишь тихо потрескивают на обугленных телах язычки пламени и тянет бесконечное «Аааааааааа…» уцелевший полицейский. Морской хищник в человеческом облике протягивает пареньку руку и спокойно говорит голосом Бастиана Каро:

— Поднимайся. Глубоко дыши ртом. Надо оттащить с дороги тела. Мы обязаны довезти оружие в Ядро.

Рыбина плывёт к искорёженному электромобилю, склоняется над трупом Пьера Робера. Человеческой рукой закрывает мёртвому Советнику глаза, закрепляет огнемёт за спиной и вытаскивает тело через разбитое окно. Губы и язык не повинуются рыбине, она не может сказать ни единого слова из тех, что бьются внутри. Рыба ловит ртом воздух, ей тесно и душно в человеческом теле, ей тяжек груз людского разума и чужды эмоции, сдавившие её, словно корка льда.

Покрытый грязью и пеплом дорогой ботинок равнодушно наступает на обугленную кисть руки того, что раньше было девушкой. Рыбина пересчитывает трупы: пятеро. Удовлетворённо кивает, относит тело Советника Робера в колкую траву у дороги и уплывает прочь.

— Месье Каро… — тихо окликает полицейский. — Как же мы теперь?..

— Сейчас. Сейчас поедем, — собственный голос похож сейчас на шелест листьев.

— А если к этим подмога? — спрашивает водитель.

— Мы обязаны доставить груз.

Бастиан Каро бросает взгляд на Собор, высящийся за мостом. По ступеням бегут четыре фигуры в тёмных одеждах. Бастиан хватается за огнемёт и только потом соображает, что это спешит к ним отец Ланглу и кто-то из служек. А вдоль стены между Вторым и Третьим кругом едут два полицейских электромобиля. Парнишка-полицейский бежит навстречу машинам, кричит, машет руками.

Советник Каро опускает огнемёт и бессильно садится в грязь на обочине. Одновременно наваливается пустота, запоздалый страх и осознание того, что его единственный друг мёртв.

— Пьер… как же так? Да что ж это… А как же Софи? Что я ей скажу?!

В витражах высоких окон Собора тень громадной рыбы беспокойно проплывает из стороны в сторону, ходит кругами, словно ищет кого-то…

Ветер сегодня с моря. Сырой и горячий. В комнатах душно, будто в теплице. У Ивонн снова болят суставы, и она срывает зло на прислуге. В такие дни, как сегодня, лучше ей вообще не попадаться. Топот лёгких ног по коридору, сдавленные рыдания. Не иначе свекровь опять довела новую горничную.

Вероника откладывает книгу, подтягивает колени к груди. Ей уютно в любимом убежище — на старом комоде у окна, меж двух библиотечных шкафов. Но ощущение уюта пропадает, стоит вынырнуть из мира книжных страниц в перекошенный дождём полдень. Веронику вновь охватывает тревога, от которой она пытается избавиться уже несколько дней. Слуги шепчутся, что в городе беспорядки, людей вешают на фонарных столбах и их кровью красят оконные рамы. Говорят, полиция хватает на улицах всех без разбора и сажает в тюрьмы. Говорят, бесчинства охватили весь Третий круг, и уже во Втором неспокойно. Говорят…

В газетах всё более сдержанно. Да, беспорядки. Да, требования бунтовщиков неразумны и весьма расплывчаты. Да, дорогие граждане, оставайтесь благоразумными и помните, что от вашей работы зависит судьба города. Только газеты теперь выходят далеко не каждый день. Заставляет задуматься.

Бастиана нет дома четвёртый день. Внутренний голос вкрадчиво шепчет Веронике, что это лишь к лучшему, и она заслужила ночи в благословенном одиночестве и без ежевечернего равнодушного: «Легла, рубаху вверх, ноги раздвинула». При одном воспоминании об отстранённом выражении лица мужа руки Вероники покрываются мурашками. Гадко. Дети зачинаются в любви. Бастиан же больше эмоций вкладывает в перекладывание бумаг на рабочем столе. Он умеет любить, Вероника точно знает. Она помнит, какими мягкими и красивыми становятся черты лица Бастиана, когда он общается с Амелией. Или даже когда тренируется в спортзале — с боксёрской грушей или спарринг-партнёром. Раньше Вероника мечтала, чтобы муж смотрел на неё с любовью. Потом — чтобы хоть иногда с нежностью. Ещё позже — чтобы просто не равнодушно.

Да, ей лучше, когда его нет. Но Амелия скучает по отцу. Она слишком много плачет в эти дни, раздражаясь по любому поводу. Ждёт, когда он вернётся. Ходит по дому тихой тенью. «Это всё болезнь, — думает Вероника. — Она ещё не совсем поправилась».

— Мам?.. — раздаётся в тишине библиотеки голос Амелии.

— Я тут, конопушка. Иди скорее, обниму.

Вероника спрыгивает с комода и спешит навстречу дочери. «Сейчас в тысячный раз спросит, когда вернётся папа…» Маленькие руки обхватывают её за талию, веснушчатая щека прижимается к животу.

— Какая ты маленькая, мам. Почти как я, — в голосе девочки звучит грусть. — Я по тебе соскучилась. Хочу историю.

— Про что бы тебе рассказать? — задумчиво спрашивает Вероника, поглаживая её рыжие волосы, уложенные в затейливую причёску. — Есть у меня одна история… Ты помнишь Маленького принца?

— Конечно! У него была Роза, и Лис, и барашек… Но он же умер, мам.

— Нет, милая. Он уснул. А когда проснулся, стал взрослым.

— Каким? — настораживается Амелия.

— Волосы у него потемнели, глаза из голубых стали как… как замёрзшее море. Тёмно-синие и холодные. Он забыл всех своих друзей, которыми так дорожил. Он хотел только роз. Чтобы они заполнили мир, вытеснив из его сердца память о той, что была когда-то единственной. И он развязал войну.

— Это зачем? Можно было просто розы посадить, — негодует девочка.

Вероника вздыхает, качает головой:

— Взрослые часто делают всё так, как сложнее. Они думают — это добавляет им значимости.

— Мне не нравится этот принц, мама.

— Мне тоже, конопушка. Но ты знаешь… Даже самые злые и нехорошие взрослые были когда-то любимыми детьми. И те, кто помнит их другими, любит их и прощает. Так и наш Лис. Он видел, как изменился его друг, он хотел поговорить с ним, рассказать, что можно жить совсем иначе. Но он никак не мог подойти к принцу близко. Слишком много людей окружало его друга.

— А они Лиса не приручали, и он их боялся, — покусывая палец, рассуждает Амелия. — И не мог докричаться. Слишком много голосов было вокруг.

— Верно. Но любовь оказалась сильнее страха. Когда огонь и железо пришли в те края, где жила семья Лиса, он бросился под копыта коней армии принца. Он бежал и кричал: «Остановись! Что ты делаешь? Ты убиваешь эту землю, ты убиваешь меня, ты и сам умрёшь! Розы, что вырастут на мёртвой земле, будут чёрными, они отравят тебя! Вспомни, кто ты!..»

Вероника умолкает, смотрит куда-то поверх головы дочери.

— Мама?.. — голос Амелии дрожит. — Почему ты молчишь? Лис… умер?

— Он больше никогда не вернулся в свою нору, Амелия. Но принц услышал его. И повернул армию вспять. А на земле Лиса расцвели чудесные рыжие розы.

Девочка подходит к шкафу, задумчиво трогает корешки книг.

— Получается, Лис стал розами? Чтобы остановить войну, да?

— Да. Он смог показать принцу, что по-прежнему любит его и любит этот мир. И что готов сам стать розами, лишь бы его Маленький принц хоть на миг стал прежним.

— Давай дальше про Миу-Мию, королеву кошек? — оживляется Амелия. — Только пойдём в мою комнату. Ты будешь рассказывать, а я хочу рисовать Миу-Мию.

Ветер покачивает ветку старой яблони перед окном, остывает в чашке на подоконнике ароматный травяной чай. Шуршит по бумажному листу кончик карандаша, и неторопливо складывается история, и бесстрашная маленькая королева кошек спешит на помощь другу-мышонку в заколдованный лес на вершине Синей Горы. Бегут по узким тропам тонкие белые лапки, вглядываются в темноту зоркие янтарные глаза…

— Мам, ты же говорила, что они у Миу-Мии голубые! — слышит сквозь полудрёму Вероника голос дочери, вздрагивает, открывает глаза.

Амелия стоит, приложив ухо к двери, лицо сосредоточенное, хмурое.

— Прости, малышка, мама иногда забывает… Что такое?

— Папа вернулся. С ними какие-то ругательные месье. Мам, сильно ругательные.

Она смотрит на Веронику с затаённым испугом и шёпотом спрашивает:

— Если я тут подожду, пока они уйдут, а потом на папу напрыгну, он не обидится?

Вероника присаживается перед ней на корточки и пытается улыбнуться, но выходит фальшиво.

— Соскучилась по папе?

Амелия отводит взгляд, растерянно пожимает плечами. Уголки рта ползут вниз.

— Что случилось? — тоже шёпотом спрашивает Вероника.

Амелия всхлипывает, бросается в её объятия. Вероника прижимает девочку к себе, утыкается лицом в рыжие завитки волос. От дочери пахнет печеньем, детством. Печенье со смородиновым вареньем делает только Ганна. Накрывает болезненным воспоминанием: четырёхлетний братишка сидит, запустив руку в стеклянную банку, и ревёт: кулак, в котором зажаты остатки сладкой ягодной массы, ну никак не желает покидать банку…

— Я боюсь, — всхлипывает Амелия. — Мне снилось, что у папы когти и зубы… Мама, вдруг он превратился? Его так долго не было дома…

— Не бойся, — горячо шепчет Вероника. — Я с тобой, конопушка. А сны — это только сны. Всё с папой в порядке, ты же его любимая bien-aim. Давай я схожу посмотрю, можно ли папу беспокоить. А ты тут подождёшь.

— Нет-нет-нет! — трясёт кудрями зарёванная девочка, тянет Веронику за юбку прочь от двери. — Не уходи, мама, не оставляйменя одну!

— Ну что ты? — ей самой неуютно, дико, почти страшно от слёз ребёнка. — Амелия, я позову няню. Послушай…

Она присаживается на корточки, берёт руки Амелии в свои ладони, дует на пальцы девочки.

— Знаешь, что сделала бы Миу-Мия? Она бы спряталась под юбки nourrice, — Вероника улыбается, стараясь, чтобы выглядело искренне. — Я в детстве всегда так делала. Особенно когда была гроза.

Амелия хмурится ещё секунду, потом решительно вытирает слёзы и кивает:

— Зови нянюшку!

Тихой тенью Вероника выскальзывает за дверь, босиком бежит по ковровой дорожке до комнатки Ганны, стучит в дверь:

— Nourrice, милая, срочно к Амелии! — и, дождавшись ответного «Иду!», торопится дальше, туда, откуда слышатся мужские голоса.

Она спускается в холл и сталкивается с Натали, испуганной пухленькой горничной. Белый передник Натали залит кофе, на подносе жалобно звякают две разбитые и три уцелевшие чашки из нежного розового фарфора. Руки горничной так сильно дрожат, что Вероника забирает у неё поднос.

— Натали, что случилось? — спрашивает она мягко.

— Война, — еле слышно выдыхает та.

— Какая война, что ты несёшь? — возмущённо восклицает Вероника, ставит поднос на пол у ног Натали и бежит в прихожую со всех ног.

В просторной прихожей сейчас не протолкнуться. Полицейские в серо-голубых мундирах вносят и расставляют вдоль стен какие-то ящики, Ивонн мечется между ними и причитает:

— О, только не возле этой портьеры! Вы знаете, сколько лет этой ткани? Нет-нет, здесь не ставить, несите дальше! Боже милостивый, что ж вы с коврами делаете?!

Бастиан, Фабьен и невысокий полицейский — плотный, с нервным лицом и зачёсанными назад почти чёрными волосами — что-то оживлённо обсуждают за принесённым в прихожую столом. Бастиан грязен, от него несёт гарью и немытым телом, глаза блестят, как в лихорадке. Вероника осторожно подходит, тихонько здоровается и прислушивается к разговору. К счастью, на неё никто не обращает внимания.

— Вы видели это сами! — почти кричит Бастиан, нависая над полицейским чином. — Эта машина — сама по себе оружие! Если такая влетит в ворота Ядра, она снесёт решётку к чёртовой матери!

— Видел, — спокойным приятным баритоном отвечает полицейский. — И прекрасно понимаю, что этот аппарат собрали где-то прямо под нашим носом. Я распорядился прочесать все пустующие ангары Третьего Круга. Скорее всего, машина не одна. Ворота КПП были открыты, охранников мои люди не нашли. Либо убиты, либо они на стороне мятежников.

Фабьен Каро потирает узкий подбородок, поросший сизой щетиной, и перебивает полицейского тихим голосом, в котором слышна еле сдерживаемая ярость:

— Канселье, всё то, что произошло, было спланировано заранее. Надо быть идиотом, чтобы это отрицать. Почему вы позволили этому случиться? Вы же понимаете масштаб сегодняшней потери и уровень подготовки этих… — он щёлкает пальцами и заканчивает: — Террористов.

Канселье выслушивает это молча, только желваки играют на скулах. «Не привык такое слушать, видимо», — думает Вероника.

— Месье Каро, вы сами ответили на свой вопрос. Высокий уровень подготовки. Эти люди нигде о себе не заявляли, потому…

— И что? — рявкает Бастиан. — Как вы собираетесь бороться с тем, чего предотвратить не смогли, с тем, чей уровень очевидно превосходит ваш? Хоть кого-то уже взяли, допрашивают, делают выводы?

— Выводы делают. Допрашивают. Взяли, — спокойно отвечает Канселье. — Я все силы бросил на обыски в Третьем Круге. Мы уже примерно знаем, в каких норах прячутся наши крысы.

— Этого мало, чёрт возьми!

Бастиан с грохотом опускает кулак на стол. Канселье сдержанно кивает:

— Да, этого мало. У вас есть предложения, Советник?

В голосе полицейского Веронике чудится скрытая издёвка. «Наверное, это потому, что Бастиан лезет не в своё дело», — хмурится она.

— А вы готовы их выслушать?

Бастиан игнорирует тон Канселье, пододвигает к себе бумагу и карандаш, и сероватый лист быстро покрывается ровными строчками.

— Первое: прочесать пустующие помещения Третьего круга, — озвучивает он то, что пишет. — Второе: в срочном порядке обучить обращению с оружием всех мужчин Ядра. Третье: ввести в Ядре режим чрезвычайной ситуации. Мы распустим по домам всех слуг, кто пожелает уйти и…

— А справитесь сами? — хмыкает Канселье.

— Ядро вполне может существовать автономно.

— Отлично. А полиции что прикажете делать?

— Полиции прикажу делать своё дело. Искать предателей в своих рядах и чистить город от ублюдков, которым надоело жить в мире. А вам лично, Канселье, я бы не советовал мне хамить. Всему есть предел.

Вероника смотрит на мужа и почти восхищается им. Она верит: если Бастиан за что-то взялся — он сделает это хорошо. Он прекрасный управляющий. Он на своём месте. Каким бы он ни был мужем, он сильный мужчина. Когда-то юная Вероника была влюблена в его решительность, силу, здравомыслие. Когда-то…

К мужчинам подходит растерянная притихшая Ивонн.

— Прошу прощения, — натянуто улыбается она. — Перед нашим домом собираются соседи. Что всё это значит?

— Я распорядился собрать людей, мадам Каро, — отвечает Канселье. — Что ж, Советник Каро, принимайте командование на себя. Бумаги на сей счёт подготовят. Вы позволите поговорить с гражданами Ядра?

Бастиан устало кивает, поднимается из-за стола. Смотрит на мать, и его лицо на мгновение искажает гримаса боли.

— Мама. Отец, — негромко обращается он к ним. — Я не сказал. Пьер Робер убит.

Вероника тихо ахает, Бастиан резко оборачивается, видит её.

— Тебе что здесь надо? — раздражённо рявкает он. — Пошла прочь!

Сжавшись, Вероника отшатывается в сторону. Она не может поверить в то, что услышала. Пьер убит? Добродушный Пьер, который всегда был так внимателен к их семье, так любил свою жену и ждал сына, убит?! Что же творится там, откуда вернулся Бастиан? О чём говорили мужчины, что за ужас грядёт?

Молодая женщина выбегает на улицу и останавливается на ступенях крыльца. Весь двор, дорога, маленький садик перед домом заполнены народом. Все соседи здесь, не видно лишь стариков и детей. Толпа шумит, волнуется. Полицейские выгружают из грузовика у ворот какие-то ящики, ставят прямо в клумбу на хрупкие маргаритки. Отчаянно рыдает пожилая женщина, и Вероника не сразу узнаёт в ней мадам Робер. Никто не утешает её, люди лишь косятся да перешептываются в стороне. Будто мадам Робер накрыта стеклянным стаканом. Вероника делает несколько шагов в её сторону — и замирает в нерешительности: «А что я ей скажу? Мадам Робер, мне так жаль, что Пьера больше нет?»

Восемь лет назад её саму никто не утешал. Она выла, уткнувшись в колени Ганны, рвала кружева на подвенечном платье в попытках выплеснуть своё горе. И Ганна молчала, лишь гладила юную мадам Каро по украшенным искусственными цветами локонам.

Вероника прячется в тень куста сирени, дышит слабым запахом влажной зелени. Нельзя плакать, Веро. Слёзы — плохой помощник. Просто слушай, что будет говорить людям суровый полицейский Канселье. И она дышит и слушает. И слышит только одно: «…закрыть дорогу в Ядро в обе стороны».

— Закрыть… — повторяет Вероника, как во сне. — Закрыть. Закрыть в обе стороны…

Сиреневый куст бережно поддерживает её под спину, листья мягко поглаживают щёку. Закрыть глаза, глубоко вдохнуть — и почувствовать лёгкий запах благовоний. Ощупью найти большие сильные ладони, поднести к губам пальцы с лёгким запахом воска и сандала. Замереть в ожидании, когда её окликнет родной голос: «Веточка…».

Закрыть дорогу в Ядро в обе стороны. Закрыть. И неизвестно, когда ещё она сможет увидеть Ксавье. И сможет ли когда-то вообще. И тоска, вселяемая этой мыслью, затмевает страх.

Ворота вот-вот закроют, как только будет отдан приказ…

Веронике не хватает воздуха. Она пятится прочь от толпы, прячась в тень каменной стены дома, мелкими шажками добирается до увитого плющом угла. Здесь она останавливается, накидывает на голову капюшон платья, бросает быстрый взгляд на окно детской. Мгновение — и Вероника со всех ног мчится по безлюдной мостовой в сторону пропускного пункта.

14. Шрамы

— Я жду объяснений.

Акеми хочется сжаться и исчезнуть. Когда Рене из обаятельного и улыбчивого в одно мгновение становится колким и холодным, словно прирученный им синий лёд, мир Акеми будто кто-то встряхивает. И всё в этом мире летит кувырком.

— Тибо, ты оглох?

В солнечных лучах, пробивающихся сквозь изломанные планки жалюзи, мечутся пылинки. Тибо, покрытый грязью и копотью, стоит перед Рене, смотрит в пол и тяжело дышит. Клермон гоняет по пальцам левой руки ярко-голубой кристалл, как гоняют монету. Акеми отворачивается к окну с пыльными остатками стекла в верхней части рамы. Ей не хочется видеть, как смертоносная ледышка скачет по пальцам, которые так нежны к её телу каждую ночь. И не хочется слышать этот его тон — будто кто-то давит ботинком осколки.

— Ты умудрился потерять двоих из своей десятки. Двоих отличных бойцов. Которых ты готовил сам. Обучал сам. В том числе обучал осторожности. Объясни, почему они погибли? По чьей вине?

Рене не кричит. Но лучше бы кричал, думает Акеми. Ей становится жутко, когда перед ней Шаман — холодный, расчётливый, чуждый проявлению любых эмоций.

— Обучить хорошего бойца можно и за неделю, Тибо. Хорошо. А как насчёт бульдозера, который вы там бросили? Как насчёт машины, от которой боевой мощи больше, чем от сотни человек?

Тибо молчит. Лишь плечи опускаются ниже и ручейки пота бегут по вискам. Акеми нехорошо от осознания того, как легко Рене отчитывает мужчину в два раза старше себя. Своего друга вроде как…

— Я виноват, Шаман. Я не прошу прощения, — отвечает Тибо твёрдо, но еле слышно.

— Подобные просчёты недопустимы.

— Я знаю.

— Знать и понимать — разные вещи. Свободен, два часа отдыха перед следующей операцией.

Клермон наконец-то отступает на шаг, прекращая нависать над Тибо, и последний спешит ретироваться. Рене оборачивается к Акеми, улыбается виновато и тепло, совсем по-мальчишески:

— Эй, ты-то чего забилась в угол? Расслабься, милая. Тибо напортачил, он и ответит по всей строгости. Тебе нечего бояться.

Акеми трясёт головой, хмурится.

— Ты такой… — умолкает, не в силах подобрать слова.

Рене прячет кристалл льда в браслет, тянет Акеми к себе за запястья.

— Какой? — вкрадчиво спрашивает он, заглядывая в глаза девушке.

— Страшный. Я уже говорила.

— Я тоже уже говорил. Что нельзя быть обходительным со всеми. Женщине нужна нежность, мужчине — сила. И с одними надо разговаривать на языке нежности, а с другими… Кстати, я тебе успел сказать, что ты восхитительна в этом платье?

Акеми понимает, что серьёзный разговор закончен, и продолжать его Рене не собирается. Он ей уже всё сказал в тот самый первый раз, когда они вернулись в Подмирье, все в чужой крови, и привели с собой Жиля. В тот день Акеми плакала и причитала, что так нельзя, что ей это не нужно, что Кей-тян и ото-сан не желали бы… Рене увёл её в сторону и быстренько разъяснил, что символу гнева народного не годится так себя вести, и что их цель — не месть за семью Акеми, а куда больше. «Мы идём к становлению нового режима, детка. Тут не место сантиментам. Знаешь, что это такое?» — спросил он. Конечно, Акеми не знала.

«Он хочет ск-казать, что у т-тебя не д-должно болеть, когда вокруг уби-ивают и к-калечат других», — мрачно пояснил Жиль, который был свидетелем их разговора.

Не должно болеть, когда убивают других — они предатели и доносчики на службе у богатеев Ядра. Не должно волновать, откуда платье — ведь оно действительно замечательно сидит даже на плоскогрудой Акеми. И не надо задавать вопросов там, где решает Рене. Только на душе от всего этого не легче.

— У тебя очень усталый вид, — говорит Рене, поглаживает девушку по щеке и поправляет проводок воздушного фильтра. — Пойди приляг. Нам убираться отсюда через полтора часа. Иди, я тебя разбужу.

Она выходит из комнаты с покрытыми плесенью стенами, проходит мимо дежурящих на лестничных клетках арбалетчиков и поднимается почти под крышу — туда, куда Рене отправляет своих людей на отдых. По пути слушает дом, пытаясь уловить привычные звуки и запахи жилого помещения. Тишина. Дом мёртв, заброшен уже много лет, и единственный звук здесь — тонкий заунывный вой ветра в закоулках помещений и шахт лифтов. Ветер выдул даже пыль, оставив чистый бетонный скелет, бряцающий хрупкими пластиковыми занавесками на окнах.

— И-ичи… — слышится тихо откуда-то снизу, где лестничные витки теряются в темноте.

Акеми шарахается, словно в неё плеснули кипятком, и несётся наверх, не глядя под ноги. Натыкается на одного из десяти бойцов Рене, останавливается отдышаться — и слышит нежное звяканье колокольчика. Она успевает только резко вздохнуть, и широкая ладонь зажимает ей рот.

— Ты что? — шипит на неё часовой. — Одурела?

Девушка молчит, стараясь унять дрожь, невольно вслушивается в тишину. Её отпускают и уточняют на всякий случай:

— Чего неслась-то?

— Колокольчик… — шепчет Акеми.

Страницы: «« « ... 1516171819202122 » »»