Холодные близнецы Тремейн С.
Главным блюдом оказался молочный поросенок с местной фермы, запеченный под соусом из мелких слив до великолепной хрустящей корочки и «модные» овощи – Энгус не понял, какие именно. После еды начали болтать о смерти и привидениях.
О, что, с цепи сорвались?
Энгус через силу вливал в себя десятый бокал вина. Он откинулся в кресле, прихлебывая игристое мелкими глотками, и принялся вяло размышлять, не покраснеют ли у него зубы. Неожиданно Джемма Конвей воскликнула:
– Почитайте Чатвина! В своей австралийской книге[18] он говорил, что наш страх перед призраками на самом деле является страхом жертвы перед хищником.
Молли отложила вилку и сказала:
– Кстати, можно сымитировать привидение, вернее, произвести такой эффект с помощью инфразвука. Человек его не слышит, а хищники, чтобы запугать жертву, рычат на определенных частотах.
– Неужто?
– Да. Даже проводились испытания. Человеческое ухо игнорирует инфразвук, но мозг его воспринимает, и это тот самый безымянный ужас, о котором говорят люди, видевшие призраков.
«Безымянный ужас, – фыркнул Энгус. – Попробуйте-ка побыть мной месяцев шесть назад в Кэмдене. Попробуйте-ка побыть моей дочкой, и будет вам ваш «безымянный ужас», – подумал он.
Он обвел взглядом стол. Поведение жены нервировало его – она продолжала пить. И, разумеется, помалкивала. Энгус почувствовал явившийся откуда-то из прошлого, из темных уголков личности, острый приступ симпатии к Саре. Четкое ощущение единства и общности. Что бы их ни разделяло – а этого и впрямь было слишком много, – но они шли через свой кошмар плечом к плечу. В этом отношении она была ему «сестрой по оружию», и поэтому он почти мог простить ей все остальное.
И прежде он любил ее, причем сильно.
Но есть ли в этом толк? Как он может испытывать к Саре подобные чувства, если порой ему безумно хочется заставить ее страдать – за то, что она натворила? Вероятно, когда воспитываешь ребенка, в отношениях всегда присутствуют какие-то остатки любви, даже если былая страсть, скажем так, утонула. Да, именно утонула – существует, но лежит глубоко на дне, словно старый корабль.
И когда вы вдвоем переживаете смерть ребенка, вы связаны навечно. А они пережили гибель ребенка не однажды, а дважды, и теперь им нужно воскресить друг друга. Они с Сарой уподобились грабителям могил. Они – некроманты, оживляющие мертвецов.
От алкоголя мысли Энгуса сбивались, но ему было наплевать.
Молли трещала без передышки:
– Поэтому люди и пугаются заброшенных домов, подвалов и церквей – там из-за особенностей архитектуры возникают особенное эхо и резонансные колебания, как раз на тех же инфрачастотах, на которых рычат хищники.
– Весьма научное объяснение привидений.
– У всех есть вино?
– Поросенок получился замечательный. Молли, ты нас поразила!
– Говорят, что люди, которых убивают тигры, перед смертью впадают в практически дзен-буддистский покой.
– Но откуда такие сведения, если тигры сожрали этих бедолаг? У них что, брали на том свете интервью?
– Чарльз! – Джемма шутливо шлепнула мужа.
– Если теория правильна, то, значит, Библия представляет собой нечто вроде инфразвукового рычания, – заявила женщина из Нью-Йорка. – Бог всех нас пугает, мол, делайте, как Я велел, не то сразу умрете!
– Гулкий голос Иеговы. Огонь в деревьях. Джош, потрясающее вино! Это действительно «Риоха»? «Гран Ресерва», верно?
– Налей мне еще, – сказал Энгус. – Спасибо.
Он поднял бокал и выпил половину одним махом.
– То есть это опровергает существование Бога, и все можно объяснить ужасом перед хищниками и страхом смерти?
– Я всегда считал, что мы должны во что-то верить, – вмешался Чарльз. – В конце концов, дети верят от природы – совершенно инстинктивно. Когда моим стукнуло шесть лет, они по-настоящему верили в Бога, а теперь выросли и стали атеистами. Как-то печально.
– Дети еще и в Санта-Клауса верят, и в пасхального кролика.
Чарльз проигнорировал реплику жены и продолжал:
– Следовательно, жизнь подвергается коррозии. Чистая детская душа с годами ржавеет и пачкается.
– Чарльз, ты мало читал Ницше, и в этом твоя проблема.
– А я не сомневался, что его проблема – порнуха в Интернете, – заметил Джош, и присутствующие засмеялись.
Джош опять поддел своего высокопарного старшего товарища, и Джемма отпустила пренебрежительную шутку насчет калорий. Энгус глазел на Чарльза и думал, неужели он – настолько мудрый мужик? Забавно, но занудный лондонский арт-дилер порой изрекал что-то удивительное или интересное. Остальные по большей части пропускали это мимо ушей, но иногда – сейчас, например – он каким-то образом выдавал нечто гениальное, с чем Энгусу хотелось сразу же от всего сердца согласиться. А знает ли о подобном эффекте сам Чарльз?
И тут Чарльз произнес:
– Собственная смерть мне не столь страшна, как смерть ближних. Вот что невыносимо. Ведь я их люблю, и часть меня умирает вместе с ними. Короче говоря, любовь – своеобразный вид самоубийства.
Энгус смотрел. И пил. И слушал. Джош пустился в дискуссию о регби с Сарой и Джеммой, а Энгус едва не потянулся через стол, чтобы пожать Чарльзу руку и сказать: «Да, ты совершенно прав, а они – нет. Отчего они все тебя игнорируют? То, что ты говоришь, – абсолютная правда, смерть близких гораздо страшнее, чем собственная, и всякая любовь – действительно разновидность суицида. Когда любишь кого-нибудь, то сознательно сам себя разрушаешь, отказываешься от себя, убиваешь что-то в себе».
– Надо привести Лидию, – сказала Сара.
Оказалось, что она стояла позади него.
Энгус очнулся, вытер вино с губ, обернулся и кивнул.
– Да. Хорошая идея.
Затем он помогал убрать тарелки со стола, и когда вернулся в гостиную, неся десерт – мороженое с черным хлебом и соленой карамелью,[19] Лидия уже стояла рядом с матерью возле окон, выходящих на пролив.
– Ей можно мороженое? – спросила Молли.
Сара тронула Лидию за плечо.
– Дорогая, будешь мороженое? Твое любимое.
Энгус наблюдал. С его дочерью было что-то не так.
Лидия, не отрываясь, смотрела в незашторенное окно. На луну, на воду, на силуэты деревьев – здесь росли елки вперемешку с ольхой.
Однако в гостиной был включен свет, и в стекле отражалось все то, что происходило внутри: стол, стулья, картины на стенах, взрослые подвыпившие гости. И маленькая девочка в платьице, оцепеневшая возле матери.
Энгус понял, что сейчас случится. Но он опоздал.
Лидия закричала:
– Уходи! Убирайся! Я тебя ненавижу!
Она подняла кулачки и изо всех сил ударила в стекло. С жутковатым звуком оно треснуло и осыпалось. Полилась кровь. Слишком много крови.
13
Я вижу неприкрытый страх на лицах Энгуса и Молли, но их реакция – ничто в сравнении с моим состоянием. Мне доводилось переживать подобное. В Девоне.
Лидия опять закричала. Она отпрянула от разбитого окна и воздела красные от крови руки вертикально вверх, как хирург, ждущий, что ему наденут перчатки.
Мы с Энгусом двинулись к дочери. Нам пришлось действовать очень осторожно, будто мы подкрадывались к свирепому хищнику, а Лидия отступала на шаг всякий раз, как мы приближались. Все это время она тревожно поглядывала на меня, словно просила о помощи.
Я слышала, как позади меня Джош вызывает «Скорую»:
– Максвелл-Лодж, деревня Орнсей… полмили от «Селки»… да прямо за церковью, пожалуйста… СКОРЕЕ, ПОЖАЛУЙСТА.
– Лидия!
– Лидия…
Она ничего не отвечала. Напряженная, с измазанными в крови руками и умоляющим взглядом, она продолжала отходить назад, и ее молчание было еще страшнее крови.
– Господи!
– Лидия…
– Джош, сделай же что-нибудь!
– Да, уже…
– Лидия, деточка!
– Молли! Неси бинты и воду!
– Лидия, все в порядке, успокойся, я…
– Ма-ма, что со мной случилось?
Даже заговорив, Лидия продолжала отступать с поднятыми руками. Кровь стекала по ее голым локтям и капала на полированный деревянный пол.
– Дорогая…
В гостиную вбежала Молли с миской воды, салфетками и фланелью, и мы с Энгусом вновь попытались приблизиться к Лидии, опустившись на колени и призывно раскинув руки, но она ускользала и уклонялась от нас. Кровь так и струилась на пол. Задела ли она артерии, или это просто глубокие порезы?
Под моим коленом что-то твердое и острое. Стекло.
Я поднялась, а Энгус бросился вперед, схватил забившуюся в угол Лидию. Муж крепко прижал ее к груди, она была слишком потрясена, чтобы вырываться.
– Смой с нее кровь! – крикнул мне Энгус. – Надо осмотреть ее раны!
– Джош?
– «Скорая» подъедет через десять минут.
– Деточка, милая моя…
Пока Энгус качал Лидию на руках, приговаривая «ш-ш-ш», «ш-ш-ш», я наклонилась к дочери и начала смывать кровь влажной тканью, макая фланель в принесенную Молли миску. Кровь расплылась в воде розовым туманом. С диким чувством облегчения я увидела, что все не так плохо – моя дочь рассекла ладони и костяшки пальцев, а еще сильно разодрала кожу, но крупные сосуды остались не задеты. В целом ее раны оказались не очень глубокими.
Но кровь – сколько же ее! Возле меня валяется целая куча использованных салфеток, Молли убирает их, как заправская медсестра.
– Господи, – шепчет Энгус, обнимая дочь и повторяет: – Господи…
Молли приносит бинты и мазь.
– Лидия, – говорю я. – Солнышко.
На руках отца в своем праздничном платьице с розовыми блестками и бабочками на груди она выглядит крошечной, беззащитной… И несчастной… Ее белые носочки и бледно-розовые сандалии сейчас пестры от крови, и на овальной голой коленке запеклось алое пятнышко.
Бедняжка! Я знаю, как она несчастна. Она слишком мала для страданий, и к тому же я не забыла о записке на моей постели. «Кирсти здесь, с нами». Зачем она ее написала? Что ее мучит? Какая тоска и сомнения? Я вытираю кровь с ее тоненьких пальчиков, а у меня внутри горе борется со страхом, который, в свою очередь, перемежается чувством вины.
Я выжимаю губку и продолжаю смывать кровь.
– Лидия, детка, – ласково говорю я. – Что с тобой, милая, расскажи?
Конечно, я с большой вероятностью догадываюсь о происшедшем. Она посмотрела в окно и увидела там себя, но приняла свое отражение за умершую сестру. Расстройство личности низвергает ее во тьму и страх.
Лидия сидит на отцовских коленях. Она качает головой и теснее прижимается к Энгусу, тот нежно и осторожно гладит ее волосы. Лидия смотрит в сторону, не на меня, но отвечает:
– Ничего.
Я вытираю красные пятна, их почти не осталось, мои собственные руки трясутся. Я всерьез испугалась, что она вскрыла себе вены. Что это была чудовищная детская попытка суицида. Или, может, она боялась призрака в своей голове, которым стала она сама?
– Лидия, зачем ты разбила окно?
Энгус сердито шипит на меня:
– Сара, не надо ее допрашивать. Не сейчас и не здесь хотя бы!
Я не обращаю внимания. Да что он вообще понимает? В тот вечер в Девоне его не было рядом со мной. С ним такого не случалось никогда, и он не был в доме моих родителей, не слышал крика, не находил свою дочь мертвой!
– Милая, что не так с окном? Отражение?
Лидия судорожно вздыхает, опять прижимается к отцу, затем выпрямляется, позволяя мне смыть остатки крови с ее кулаков.
Вероятно, ей надо наложить швы, а сейчас нам понадобится куча бинтов и пластыря. Но больше всего Лидии нужны любовь, покой и гармония. Скорей бы закончился этот кошмар, думаю я. Почему я настолько бессильна и ничего не могу сделать?
Молли заметает осколки стекла в мусорное ведро. Я содрогаюсь от стыда.
– Молли, извини, пожалуйста…
– Сара, перестань… – Она улыбается мне с неподдельным состраданием, отчего мне делается еще хуже.
Я поворачиваюсь к дочери. Я хочу знать.
– Лидия?
Неожиданно она широко открывает глаза и смотрит на разбитое окно – в черную пустоту, обрамленную зазубренными стеклянными клыками.
Потом начинает говорить, ее голос дрожит:
– Мама, Кирсти… она была там, в окне, я ее видела, но не как в прошлый раз, а по-другому. Она говорила со мной, говорила мне нехорошие слова. Мам, мне стало страшно, но я… я… я…
– Успокойся, Неваляшка, – произносит Энгус.
Что?
Энгус всегда называл Кирсти Неваляшкой.
Прозвище пришло из давнишней телерекламы, времен детства его матери. Энгус мне сам рассказывал. И стишок оттуда же: «Эта кукла не устанет, ляжет, встанет, ляжет, встанет!» Кирсти была для Энгуса храброй Неваляшкой. Папина любимица, мальчишка в юбке. Она прыгала, бегала, играла с отцом, высоко залезала на деревья и никогда оттуда не падала. Неваляшка.
Энгус целует и обнимает Лидию. Он зовет ее Неваляшкой, как будто нянчит Кирсти. А вдруг он до сих пор считает, что она – Кирсти? Ему известна какая-то тайна? Или он просто перепутал от страха?
– Неваляшка, – продолжает он. – Если страшно, то не рассказывай.
– Нет, – бормочет Лидия, глядя на меня. – Я хочу. Мам, можно?
Она тянется ко мне и перелезает в мои объятия, и вот мы сидим – мать и дочь – на стильных турецких коврах. Она устраивается на моих коленях и, отдышавшись, начинает говорить:
– Наверху в окне тоже была Кирсти, я не сумела ее прогнать. Каждый раз, когда я смотрела, она была там, но она умерла, и дома в зеркале – тоже она, а теперь она пришла сюда и стала говорить мне очень плохие вещи, мам! Ужасные! Раньше она так не говорила, и я испугалась. Я боюсь ее, мама, прогони ее, пожалуйста, пусть она уйдет прямо сейчас! Она на острове, она в школе, а теперь она везде!
– Хорошо, детка, – я глажу ее по голове.
Джош, смущенный и бледный, как полотно, появляется в дверях:
– «Скорая» приехала.
Наверное, нам уже не требуется «Скорая помощь», и, конечно, нам не нужно мчаться сломя голову под вой сирены в Портри, спасая жизнь нашей малышки, однако мы несем Лидию к машине и забираемся туда сами. Джош, Молли, американцы, Чарльз и Джемма Конвей прощаются с нами – сумбурно, но от души, и мы – семейка чокнутых – едем по дорогам Ская мимо увенчанных звездной короной гор, сидя в заднем отсеке «Скорой» с молчаливым фельдшером.
Мы с Энгусом тоже помалкиваем.
Лидия с наскоро забинтованными руками лежит на носилках. Теперь она вялая и грустная. Пассивная. Невыразительная. Машина несется вперед. Я думаю. Говорить мне незачем, да и нечего. Портри приветствует нас круговой развязкой, уличным движением, двумя супермаркетами, полицейским участком, и я внезапно испытываю сильное желание очутиться снова в Лондоне. В первый раз за это время.
В больничке Портри, в отделении скорой помощи, пальчики Лидии штопают аккуратными стежками, мажут мазями и кремами, облегчающими боль, профессионально и очень основательно бинтуют, выказывают с гебридским акцентом жалость и сострадание. Мы с Энгусом смотрим друг на друга, не говоря ни слова.
Затем нам делают одолжение и подвозят нас обратно в Орнсей, так что мы избегаем расходов на такси. Мы с Энгусом чересчур пьяны, чтобы садиться за руль: ведь мы думали проехать только полмили от «Селки» до Джоша и столько же обратно и не заморачивались над собственной трезвостью.
Сейчас мы кажемся себе ужасными. Стыд за опьянение смешивается со стыдом за все остальное. Мы отвратительная пара. Худшие родители на свете. Мы потеряли одну дочь, позволив ей упасть с балкона, а теперь, похоже, можем лишиться другой.
Мы это заслужили.
Энгус заводит лодку, и она скользит по воде, направляясь к Торрану.
Я укладываю Лидию в постель, затем мы с Энгусом идем в «Адмиральскую кровать». Энгус пытается обнять меня, но я его отталкиваю. Мне хочется побыть наедине со своими мыслями. Он назвал ее Неваляшкой, и я гадаю, что это значит.
Ночью мне снится сон: я сижу на кухне и стригу себе волосы. Когда я смотрю в зеркало, то понимаю, что остригла все. Вдруг я замечаю, что я голая и чувствую на себе чьи-то взгляды. Незнакомые люди таращатся на меня через окно, и тут я ощущаю на губах ледяной поцелуй. Когда я просыпаюсь, мне хочется помастурбировать, мои пальцы лежат на лобке. Время – четыре утра.
Но когда я кладу голову на подушку, меня захлестывают непреодолимые угрызения совести. Они пребывали где-то глубоко внутри меня, как донный ил, и сон взбаламутил густой ил. О чем этот сон? Мне еще стыдно за мою измену? После стольких лет? Или, может, вина за то, что я оказалась плохой матерью: меня не было возле девочек, когда моя дочь упала и разбилась насмерть.
Энгус храпит, и все ему нипочем. На небе светит луна, она висит над проливом Слейт – над шотландскими соснами Камускросса и над стадом белых яхточек со снятыми на зиму парусами.
Утром у нас нет никаких дел. Лидия сегодня не пойдет в школу – на ее руках бинты, а глаза заволокла печаль, и Энгусу придется сидеть дома и заботиться о нашей дочери. Втроем мы пьем чай и сок.
После завтрака Лидия идет со мной к окну. Мы наблюдаем за одиноким тюленем, который примостился на камне на Салмадейре, он грустно тявкает и напоминает мне калеку – у него как будто нет губ.
Я вешаю белье на веревку. День нынче холодный, но ясный и солнечный. Я невольно любуюсь на заливы – Лох-Алш, Лох-Хурн и Лох-на-Дал, на речки и эстуарии. Неподвижная вода слабо поблескивает под блеклым солнцем, которое то скрывается за облаками, то показывается вновь.
На волнах качается большая синяя лодка под названием «Атлантис». Я видела ее раньше. Это одна из прогулочных лодок со стеклянным дном, в Кайле на таких катают туристов, показывая им, что происходит на дне студеных заливов. Вяло кивающие заросли ламинарии, как придворные, бьют поклоны морскому владыке, а ниже – в глубине – колышатся другие водоросли. Порой мелькнет акула или грустно потащат в сторону свои щупальца фиолетовые пульсирующие медузы.
Говорят, что некоторые здешние медузы ядовиты и больно жалят. Я всегда считала, что это неправильно, как-то несправедливо. Северное море – и тропические опасности.
Я вешаю на прищепки последние рубашки, отстиранное платье Лидии и ее белые носочки. Еще раз смотрю на лодку и захожу в дом.
Лидия устроилась на коленях у Энгуса. Они читают историю про Чарли и Лолу.[20] Пару лет назад Энгус так же возился с близняшками. Но Лидия явно выросла из этой детской книжки, думаю я, и внезапно на меня обрушивается понимание: Лидия уже слишком большая, чтобы сидеть на коленях отца.
Она растет, несмотря на весь этот кошмар.
Энгусу всегда нравилось сажать Кирсти на колени.
А если ей так спокойнее? Я смотрю на пол, где лежит книжка про Чарли и Лолу – заголовок гласит: «Я никогда-никогда НЕ буду есть помидоры». Та, что они читают, называется «Немножко невидимый».
Вероятно, она про Серена Лоренсена – воображаемого друга Лолы, на иллюстрациях его изображают не полностью, а черно-белым и прозрачным, как лед.
Кирсти обожала Серена Лоренсена.
Я полностью погружаюсь в мысли о записке на моей кровати. Прошлую неделю она не выходила у меня из головы, даже после случая с Лидией в гостях у Фридлендов. Ее писала моя малышка, однозначно. Вряд ли это дело рук Энгуса, задумай он таким изощренным образом помучить меня. А если бы он и попробовал – хотя я не вижу причин, с какой стати, – он бы не сумел подделать почерк дочери.
Но манера писать у Лидии и у Кирсти, разумеется, совпадала. Лидия с легкостью могла подделать почерк сестры – ведь это же ее собственный почерк! А значит – она и постаралась.
Что же мне делать? Схватить Лидию и трясти ее, пока не признается? Ну, нет! Почему она должна страдать, если во всем виновата практически я одна? Мы целый год ошибочно называли Лидию Кирсти. Мы действительно совершили ужасающую и глупую ошибку, а Лидия тосковала и в глубине души недоумевала, где же Кирсти.
Совесть невыносимо давит на меня. Мне нужно выбраться из-под этой тяжести.
– Я возьму лодку, – говорю я Энгусу.
– Ладно, – он поводит плечами.
– Я решила прогуляться. Надо ненадолго сменить обстановку.
– Конечно, – кивает он с безразличной улыбкой.
Напряженность между нами никуда не делась, она лишь ослабла из-за вчерашнего – мы просто обессилили, чтобы открыто враждовать. Но недоверие вернется и еще больше усилится.
– Я куплю чего-нибудь в Бродфорде.
– Угу.
Он вообще не смотрит на меня, помогая Лидии перевернуть страницу забинтованными руками.
От этого зрелища мне становится больно. Я покидаю дом, сажусь в лодку, и моторка везет меня до пирса возле «Селки». Затем я иду пешком до особняка Фридлендов, сажусь в машину и проезжаю три-четыре мили через полуостров Слейт и добираюсь до Токавейга. Хочу полюбоваться знаменитым видом на Куллинз через Эйсорт.
Пронизывающий ветер пытается захлопнуть дверцу автомобиля. Я застегиваю до подбородка молнию на своей куртке «Норт Фейс», сжимаю кулаки, прячу руки в карманы, направляюсь на пляж и думаю, думаю.
Здешний пейзаж очаровывает меня еще сильнее, чем небо над Торраном. Тут не так красиво, как на нашем острове, но на небе все меняется с манящей быстротой: плотная завеса дождя и затянувшие горы белые облака резко уступают место ослепительным лучам солнца, похожим на золотые копья.
Горы Блэк-Куллинз неодобрительно глядят на меня, словно монахи-инквизиторы в своих черных капюшонах. Скалы торчат, будто акульи зубы, рвут низкие тучи, и из их кишок вместо крови льет дождь. Тревожная пляска облаков хаотична: они приходят и распадаются на ветру безо всякой видимой на то причины.
Но какая-то система все же есть. И если я буду достаточно долго смотреть на вершины Блэк-Куллинз, вздымающиеся над водами Эйсорта, я ее пойму.
Энгус любил Кирсти. Но ее напугало то, что он сделал.
Он ее любил. Но она его испугалась.
Система. Если я буду тщательно думать, я ее найду. И тогда пойму все.
Но мы еще не присмотрели церковь, чтобы провести поминовение Кирсти.
14
Дни смешиваются, словно кучевые облака над Сгурр-Аласдером. Несколько раз в неделю Энгус ездит на работу, я пытаюсь заниматься фрилансерством. Я получаю электронные письма от лондонских психотерапевтов, которые исследуют мое горе от смерти Кирсти. Оно сейчас кажется устарелым, банальным и неуместным одновременно. Если сравнить с тем, что происходит с нашей дочерью сейчас.
Ей нужно ходить в школу «Кайлердейл», иначе из нашей жизни на Торране ничего не получится, но она не хочет. Забинтованные руки – уважительная причина не появляться на уроках, но когда однажды вечером бинты торжественно сняли, я решила – и Энгус поддержал меня, – что ей нужно попробовать.
На следующее утро мы всей семьей садимся в лодку и переправляемся к «Селки». Лидия в своей мешковатой школьной форме и дурацких туфлях выглядит несчастной, испуганной и потерянной. Из-под капюшона розовой курточки видно ее растерянное личико.
Энгус целует меня в щеку и садится в машину Джоша – тот подбросит его в Портри. Я ему завидую – у него есть работа, и она ему, по-моему, даже нравится. В конце концов, он хотя бы выбирается с нашего острова и из Слейта и видит других людей.
Погрузившись в раздумья, я отвожу Лидию в начальную школу «Кайлердейл». Тихое утро, моросит дождик. Дети выскакивают из машин и бегут по дорожке, торопясь в класс. Сбрасывая пальто на ходу, они подшучивают друг над дружкой. Все, кроме моей дочери: Лидия плетется к школьным воротам мелкими шажками.
Неужели я буду вынуждена тащить ее силой?
– Пойдем, Лидия.
– Не хочу.
– Сегодня будет гораздо лучше. Самые тяжелые всегда первые недели.
– А если играть со мной опять никто не будет?
Я игнорирую свою сочувственную боль.
– Они будут, дорогая, только дай им шанс. Здесь много новеньких, таких же, как ты.
– Хочу Кирсти.
– Но Кирсти с нами нет. А ты можешь поиграть с другими девочками и мальчиками.
– Папа любит Кирсти, он тоже хочет, чтобы она вернулась.
Что еще такое?
Я тороплюсь:
– Давай-ка снимем куртку, она тебе сейчас не понадобится.
Вместе с ней я вхожу в стеклянные двери и встречаюсь взглядом с Салли Фергюсон.
Затем Салли смотрит вниз – на мою дочь.
– Здравствуй, Лидия. Уже лучше себя чувствуешь?
Лидия не отвечает. Я кладу руку ей на плечо:
– Лидия, поздоровайся.
Пауза.
– Лидия?
Моя дочь выдавливает:
– Здрасте…
Салли говорит с несколько чрезмерной веселостью:
– Думаю, что сегодня все будет хорошо. Мисс Раулендсон рассказывает истории о пиратах.
– Пираты, Лидия! Ведь ты любишь пиратов.
Я легонько подталкиваю дочь в спину, направляя ее к коридору. Она еле-еле бредет по нему, уставившись в пол. Психологический портрет интроверсии. Наконец она за поворотом. Школа заглатывает ее.
Салли Фергюсон убеждает меня:
– Мы сказали детям, что Лидия потеряла сестру и от этого может вести себя чуточку странно, и что никому нельзя ее дразнить.
Наверное, мне следовало почувствовать облегчение, но все происходит с точностью до наоборот. Теперь мою дочь навсегда заклеймят, как чокнутую. Девочка, которая потеряла близнеца, сестра-призрак. Ученики, конечно, слышали о том, что случилось в гостях у Фридлендов. Да, это та самая чокнутая девчонка, которая разбила окно! Она увидела привидение! Взгляни на шрамы на ее руках.
– Спасибо, – бормочу я. – Я вернусь за ней в три пятнадцать.
Так я и делаю. В десять минут четвертого я с тревогой жду у школьных ворот – вместе с другими мамашами и двумя папашами. Как жаль, что я ни с кем не знакома: я бы с ними запросто поболтала: Лидия бы увидела, что я общаюсь, и возможно, мой пример помог бы ей наладить контакт со сверстниками. Но я сама чересчур стеснительна, чтобы вступать в разговор с незнакомцами – этими самоуверенными родителями на полноприводных тачках, которые добродушно подкалывают друг друга. Мне становится больно, когда я понимаю всю меру моей вины. Я передала свою застенчивость Лидии.
Читать бесплатно другие книги:
