История России. XX век. Как Россия шла к ХХ веку. От начала царствования Николая II до конца Гражданской войны (1894–1922). Том I Коллектив авторов

2.2.42. Расказачивание

Казачество было сословием, для которого большевицкие посулы звучали малопривлекательно. Землей они были наделены в изобилии, и землей плодородной, черноземной, крепостными и подневольными никогда не были и потому злобы на высшие сословия в сердце не таили. Напротив, казаки гордились, что они – от века свободные стражи России, умеющие постоять за себя, неплохо для простых россиян образованные и к тому же соединенные общинной солидарностью. Казачьи офицеры и генералы от простых станичников отличались чином, но отнюдь не происхождением. Отношений господина и раба, перешедших в Русскую армию из крепостной русской деревни, здесь не существовало. Бесчинства большевиков и гибель исторической России породили у казаков желание обособиться и устроить самостоятельную, независимую жизнь. Образованные казаки-ученые тут же предложили теорию, что казаки – это не русские и не украинцы, а особый православный народ. А так как все нации имеют право на самоопределение, то и казаки теперь могут самоопределиться и создать независимые государства – Дон, Кубань, Терек. Защищать попираемую большевиками Россию большинство казаков не желало, на вчерашних рабов – кацапов – смотрели они с пренебрежением, если не с презрением. В самих казачьих землях тоже жило немало пришлых, не казачьих людей – их называли иногородними и третировали как чужаков, ни в земле, ни в гражданских правах они с казаками не были равны. Казаки хотели сохранить свои привилегии и свою самобытность. Белые были готовы идти им на встречу и признали если не независимость, то широкую автономию казачьих областей. Большевики же рассматривали казаков как «социально враждебный элемент». Свободных, равнодушных к их льстивым посулам, спаянных войсковой солидарностью казаков большевики боялись и ненавидели. Казачьи области они называли «советской Вандеей» (по аналогии с областью устойчивой контрреволюции во Франции в конце XVIII века). Немало писем и документов большевицких вождей – Ленина, Троцкого, Свердлова, Орджоникидзе, Сокольникова, Рейнгольда – посвящены мерам по ее ликвидации.

Казачьи земли после Брестского мира находились под защитой Германии. На Дону управляло правительство генерала Краснова, союзное Берлину. После поражения Четверного Союза большевики решились покончить со свободным казачеством. На словах казакам обещали большевики все – сохранение земель, дедовских обычаев, внутреннего самоуправления – только признайте себя гражданами новой России и пропустите Красные войска для борьбы с белогвардейцами Деникина. Генерал Краснов и сменивший его генерал Богаевский прекрасно понимали, что все эти посулы – чистая ложь. Но простые казаки поверили, слишком не хотели они воевать. Стоящие на севере Области войска Донского полки в январе 1919 г. открыли фронт. В прорыв хлынули части 8-й и 9-й Красных армий. Бесчинства, убийства офицеров и священников начались тут же, но когда фронт стабилизировался, когда юг области выступил за Деникина и не пустил к себе Красных, тогда в занятой большевиками северной части Донской области началось планомерное, давно подготовлявшееся большевиками в Москве «уничтожение казачества как класса». Всех казаков молодого и среднего возраста немедленно мобилизовали в Красную армию. Те, кто являлись на призывные пункты, отправлялись на фронт против Колчака или на Украину, подальше от Дона. Те, кто не являлись, вылавливались и убивались. Когда на Дону остались почти одни женщины, старики и дети – начался планомерный геноцид.

24 января 1919 г. Оргбюро ЦК РКП (б) приняло циркулярное письмо, написанное Свердловым, в котором приказывалось: «Учитывая опыт гражданской войны против казачества, признать единственным правильным ходом массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо принимать все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти. Конфисковать хлеб и заставлять ссыпать все излишки в указанные пункты… Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно. Уравнять пришлых иногородних с казаками в земельном и во всех других отношениях. Провести полное разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних».

Эта директива на практике открывала двери для геноцида казачества. После армян в Турции казаки стали вторым сообществом, которое по замыслу правителей, на этот раз – советской России – подлежало полному физическому уничтожению и культурному искоренению. Местным ревкомам давалась директива: «Во всех станицах, хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы или хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях… и отправлять как заложников в революционный трибунал. Составлять по станицам списки всех бежавших казаков… и всякого без исключения арестовывать и направлять… в трибуналы, где должна быть применена высшая мера наказания».

Председатель Донского областного ревкома Рейнгольд в июне 1919 г. констатировал: «У нас была тенденция проводить массовые уничтожения казачества без малейшего исключения». В течение месяца – с середины февраля до середины марта – большевики убили более восьми тысяч казаков. Убивали за все.

Свидетельство очевидца

Очевидец, коммунист-москвич М. Нестеров, докладывал ВЦИК: «Расстрелы там были ужасные, ревтрибунал расстреливал казаков-стариков, иногда без суда, по донесению местного трибунала или по наговору соседей. Расстреливались безграмотные старики и старухи, которые еле волочили ноги, расстреливались казачьи урядники, не говоря уже об офицерах… Иногда в день расстреливали по 60–80 человек. Руководящим принципом было: „Чем больше вырежем, тем скорее утвердится советская власть на Дону“».

Под страхом смерти запрещено было носить казачью форму – штаны с лампасами, фуражки с красным околышем. За любое оружие – а казак без оружия не казак – даже за дедовскую шашку или кинжал – расстрел на месте. За малейшее сопротивление в переделе земли в пользу иногородних, а на Тереке – горских народов – полагался расстрел или выселение в северные, приполярные районы. Выборное окружное и станичное руководство упразднялось, в станицы назначались комиссары из пришлых евреев, немцев или иногородних. Жестокости творились невероятные.

Сначала казаки оцепенели. Такого обращения с человеком они просто не могли себе представить. Думали, что это местный произвол, месть. Писали в Москву, в Совнарком. Но вскоре поняли – это систематическое избиение казачества, разработанное комиссарами в Кремле. И Дон восстал. Восстание началось в знаменитой верхнедонской станице Вёшенской. Началось почти голыми руками – все оружие выгребли большевики. Красные вначале не волновались – мало ли бунтов они подавили. Но казачье восстание разрасталось как степной пожар. Мешковская, Усть-Хоперская – через несколько дней поднялся весь Верхне-Донской округ. Казаки были воинами, были спаяны станичной и войсковой солидарностью, были умелы в бою и мужественны. Лозунг восставших был сначала вполне революционный – «за советскую власть, но без коммуны, расстрелов и грабежей». Большевики не успели истребить все образованную казачью элиту. Председателем исполкома восставшие избрали военного чиновника Данилова, командующим казачьей армией полного Георгиевского кавалера хорунжего Павла Кудинова. Восстание охватило фронт в 190 км, и когда большевики стали теснить плохо вооруженных донцов – с Белого Юга пришла помощь. Генерал Деникин и походный донской атаман генерал Сидорин прорвали большевицкий фронт и соединились с восставшими.

Свидетельство очевидца

Участник освобождения казаков от большевицкого ига офицер-артиллерист М. К. Бугураев, который вместе с ударной группой генерала Секретева ворвался в юрт станицы Вёшенской, вспоминает: «24 мая в отряде генерала Секретева при подходе к хутору Сетракову в руки 8-й дивизии да и всего нашего отряда попали громадные обозы „товарищей“, удиравших от генерала Мамантова, наступавшего в районе Усть-Медведицкой. К вечеру мы ночевали в верстах 6–8 от Дона. Хутор Сетраков был занят нами без боя. При занятии хутора нас удивило полное отсутствие жителей, даже детей. Но вскоре причина этого явления стала понятна. Наш левый „боковой“ дозор, пройдя версты полторы от хутора, обнаружил недалеко от шляха крутую, глубокую и широкую балку. Вся она была заполнена расстрелянными стариками, женщинами и детьми, не исключая и грудных младенцев. Не допускалась возможность такой бессмысленной жестокой расправы даже над ни в чем не повинными младенцами… Все это сильно ожесточило казаков. Руководил расправой бывший гвардейский офицер капитан Козлов, расстрелянный за совершенные преступления… Мне трудно описать те чувства, которые переживали мы… при своем воссоединении с восставшими… А еще труднее передать, выразить словами то волнение, те чувства, ту неограниченную радость, охватившую восставших, особенно стариков, женщин. Всех нас встречали как спасителей, как избавителей от верной, жестокой, лютой смерти… Генерала Секретева окружили особым вниманием, ему целовали руки, коня его украшали цветами, по земле стелили ковры. Женщины останавливали коня, поднимая своих детей, говорили: „Смотри и запомни, это наш спаситель от безбожных товарищей…“ Древние седые старики, опираясь на „байдики“, подходя к нему, „гутарили“: „Спасибо! Спасибо, наш сынок! Нас ты спас от верной смерти, Бог тебя вознаградит за этот подвиг. А наше войско и мы также не забудем тебя!“ Ликование было неописуемо, хотя жестокие бои не были закончены и продолжались». – М. К. Бугураев. Поход к восставшим. // Донская армия в борьбе с большевиками. М., 2004. – С. 492–500.

Вкусив большевицкой жизни, донцы теперь дрались отчаянно до самого ухода Врангеля из Крыма. Но весной 1920 г. казачьи области были вновь заняты большевиками. И для тех, кто не успел уйти с Белыми, начался ад.

Уполномоченным по расказачиванию на Дон и Кубань был назначен один из руководителей ВЧК латыш Карл Ландер. В октябре 1920 г. он объявил: «Станицы и селения, которые укрывают Белых и зеленых, будут уничтожены, все взрослое население – расстреляно, все имущество – конфисковано». И действительно, станицы обстреливались артиллерией, сжигались, сравнивались с землей. За один только октябрь 1920 г. по приговору троек ревтрибуналов было убито более шести тысяч казаков. Их семьи и соседи отправлялись в концентрационные лагеря, которые были лагерями смерти. «Заложники – женщины, дети, старики – изолированы в лагере недалеко от Майкопа, выживают в страшных условиях, при холоде, октябрьской грязи… Дохнут как мухи… Женщины готовы на все ради спасения и стрелки, охраняющие лагерь, этим пользуются», – сообщал другой латыш – Мартин Лацис, тогда возглавлявший украинскую ЧК. В районе Минеральных Вод Ландер учинил массовое избиение терских казаков. Пятигорские чекисты решили расстрелять триста человек в один день. Они определили норму для города и для окрестных станиц, а партийным ячейкам поручили составить списки предназначенных к убиению. В Кисловодске были убиты даже казаки, находившиеся в лазарете.

Разрушение казачьих станиц, расстрел сопротивляющихся, выселение всех остальных в отдаленные губернии и заселение освободившихся земель переселенцами из других районов России практиковались очень широко.

За 1919–1921 гг. было убито и депортировано от 300 до 500 тысяч казаков от общего числа в три миллиона. На Соловки было отправлено около 6000 кубанских казачьих офицеров и военных чиновников, принимавших участие в Белой борьбе и не успевших эвакуироваться. Все они были погружены на баржи и утоплены в Белом море. Вместе с ушедшими с Белыми армиями и разбежавшимися от красного террора цифра казаков, покинувших исконные казачьи земли, возрастает еще в два раза. А впереди казаков ждал еще голодомор 1929–1933 гг. и непрекращающийся геноцид все 1930-е годы.

Документ

В архиве Серго Орджоникидзе, руководившего в то время большевицкой политикой на Кавказе, имеется постановление от 23 октября 1920 г., позволяющее представить себе масштаб и методы расказачиванья в 1920–1921 гг.: «1. Станицу Калиновскую сжечь; 2. Станицы Ермоловскую, Романовскую, Самашинскую и Михайловскую отдать беднейшему безземельному населению и, в первую очередь – всегда бывшим преданным советской власти нагорным чеченцам, для чего: 3. Все мужское население вышеназванных станиц от 18 до 50 лет погрузить в эшелоны и под конвоем отправить на Север для тяжелых принудительных работ; 4. Стариков, женщин и детей выселить из станиц, разрешив им переселиться на хутора или станицы на Север (области); 5. Лошадей, коров, овец и прочий скот, а также пригодное имущество передать Кавказской трудовой армии…» Через три недели последовал отчет, в котором говорилось о выселении тысяч жителей станиц, о вывозе в Грозный 154 вагонов награбленного продовольствия и затребовано еще 306 вагонов для продолжения выселения. – РЦХИДНИ 85/11/123/15.

Литература

Казачество России в Белом движении. // Белая Гвардия. Альманах № 8. М., 2005.

2.2.43. Спланированный голодомор 1921–1922 гг., его формы и цели. Борьба с Церковью

Большевики страшно боялись, и совершенно небезосновательно, народных крестьянских восстаний после установления своей власти над Россией в 1920–1921 гг. и потому решили применить свое уже испытанное средство массового усмирения населения – голод.

С лета 1920 по март 1921 г. по всей России, где установилась власть большевиков, проводились насильственные изъятия у крестьян всего почти хлеба и иных пищевых продуктов, массовый угон скота. Особо свирепствовали большевики в тех районах, где в 1919–1920 гг. крестьяне еще привольно жили при Белых и могли накопить «излишки» – на Украине, Северном Кавказе, в Крыму, Закавказье, на Дону, в Сибири, Воронежской и Курской губерниях, Царицыне. Существуют инструкции Ленина, предписывающие изымать зерно, необходимое крестьянам для собственного пропитания и посевов (ПСС. Т. 43. С. 219). Несмотря на скудный урожай 1920 г., реквизировано было осенью и зимой десять миллионов пудов зерна – до 9/10 урожая. Уже в январе 1921 г., т. е. задолго до засухи 1921 г., многим крестьянам было нечем кормиться. С февраля стала расти смертность, и начались крестьянские волнения. Проели семенное зерно, и засев яровых проводился очень скупо. Страшная весенняя засуха помогла большевикам – озимые выгорели на корню – народ был сломлен в большинстве губерний.

Документ

«Сегодня больше не идет речь о восстании, – объяснял представитель Самарской губернии Вавилин при отчете в июне 1921 г. в Совнаркоме о голоде. – Мы столкнулись с совершенно новым явлением: тысячные толпы голодных людей осаждают исполкомы Советов или комитеты партии. Молча, целыми днями, стоят и лежат они у дверей, словно в ожидании чудесного появления кормежки. И нельзя разгонять эту толпу, где каждый день умирают десятки человек… Уже сейчас в Самарской губернии 900 тыс. голодающих… Нет бунтов, а есть более сложные явления: тысячные голодные толпы осаждают уездисполком и терпеливо ждут. Никакие уговоры не действуют, многие тут же от истощения умирают». – ГАРФ 1064/1/1/33.

Сами большевики прекрасно знали, что голод – это результат реквизиций. ВЧК вела тщательную статистику «голодных» губерний и уездов с 1919 г. и напрямую связывала уровень голода с масштабом конфискаций сельскохозяйственной продукции. Где надо было усилить голод, реквизиции возрастали, как, например, в Тамбовской губернии в 1920 г. Простые люди понимали это ясно. В сводках ЧК многократны свидетельства, что крестьяне и горожане утверждают: «Большевики хотят голодом сломать тех крестьян, кто им противятся». Готовясь к голодному усмирению России, большевики постарались заранее изолировать и по возможности уничтожить всех тех активных, умных и авторитетных в народе людей, которые могли бы стать центрами сопротивления политике голодомора. Такое уничтожение честных, умных и активных накануне массовых репрессий также вошло на долгие годы в арсенал большевицкой власти как одно из самых эффективных средств удержания контроля над покоренной страной.

28 февраля 1921 г. Дзержинский приказывал всем губернским ЧК: «1) немедленно арестовать всю анархиствующую, меньшевистскую и эсеровскую интеллигенцию, прежде всего тех, кто работает в комиссариатах сельского хозяйства и продовольствия; 2) после этого арестовать всех анархистов и меньшевиков, работающих на заводах и фабриках, способных призывать рабочих к стачкам и манифестациям».

21 марта 1921 г. Совнарком издал декрет о свободном обмене, покупке и продаже сельскохозяйственных продуктов в губерниях, закончивших разверстку. В апреле вместо произвольного изъятия «излишков» на 1921–1922 гг. был установлен устойчивый размер натурального налога, зависящий от площади пахотной земли. Но налог был огромным, и совершенно ограбленная, уже умирающая от голода деревня не в состоянии была его платить. Урожай 1921 г. составил половину уровня военного времени 1915–1916 гг. Сбор зерна сократился с 4,9 центнера на душу населения в 1913 г. до 2,4 центнера в 1921 г. Декрет о свободном обмене продуктов в тех условиях опять оказался жестокой карательной мерой. Голод охватил 37 губерний, главным образом в Поволжье, Приуралье и на Юге, в том числе и Крым. Во ВЦИК приходили письма от самих умирающих крестьян, от агрономов, от еще выжившей сельской интеллигенции. «Кошмарный ужас царит в нашем уезде. Голод схватил за горло. Голодающие, съев всех кошек и собак, стали есть умерших людей» (письмо М. И. Калинину).

Свидетельство очевидца

Философ Федор Степун вспоминает свою беседу с врачом, только что вернувшимся с Нижней Волги летом 1921 г.: «Кто помнит первые революционные годы, знает, до чего измучены и испиты были все окружающие тебя люди. Мертвенностью своего вида никого нельзя было удивить. И все же мне на всю жизнь запомнилось лицо, с которым Александр Сергеевич скупо, без всякой живописи, одними фактами и цифрами рассказывал о голоде. Такого страшного, землисто-серого лица, таких потухших оловянных, ежеминутно, словно навек, закрывающихся глаз я еще никогда и ни у кого не видел. Да и как у старого общественника могло быть другое лицо, когда на его письменном столе лежала кипа телеграмм из голодающих губерний, среди которых была и та, в которой сообщалось, что голодающие, съедавшие раньше только покойников, поставили капкан сытому американскому врачу, которого ночью убили и съели… Отложив в сторону прочитанные документы, Александр Сергеевич закрыл лицо ладонью и откинулся в кресло. Когда он отнял руку, на нём, в точном смысле слова, не было лица, вернее, его лицо было лицом мертвеца». – Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. М.; СПб., 1995. – С. 542–543.

Прекрасно зная все ужасы уже наступившего голода, Ленин и Молотов в циркулярной телеграмме партийным руководителям на местах от 30 июля 1921 г. требовали «неуклонного взимания продналога, применяя в случае необходимости всю карательную власть государственного аппарата». В декабре 1921 г. Дзержинский ввел «летучие революционные трибуналы», разъезжавшие по деревням и немедленно приговаривавшие не сдавших продналог крестьян к тюрьме или лагерю. Как действовала эта «карательная власть государственного аппарата», нам известно из множества сообщений с мест самих же коммунистов-ревизоров, которые начали в 1922 г. изучение «перегибов» при взимании продналога в 1921–1922 гг. «Злоупотребления реквизиционных отрядов достигли невообразимого уровня. Практикуется систематическое содержание арестованных крестьян в неотапливаемых амбарах, применяются порки, угрозы расстрелом. Не сдавших полностью налог гонят связанными и босиком по главной улице деревни и затем запирают в холодный амбар. Избивают женщин вплоть до потери ими сознания, опускают их нагишом в выдолбленные в снегу ямы…» – сообщал ревизор из Омска 14 февраля 1922 г. Несмотря на инспекции и на ужасающий голод, отряды по изъятию продовольственного налога свирепствовали и осенью 1922 г. Они состояли из хорошо экипированных и изобильно накормленных людей, для которых их голодные собратья были просто «мразью». Действовали они совершенно безжалостно. В Псковской губернии было изъято в налог урожая, в Рязанской и Тверской губерниях изъятие налога обрекло крестьян на голодную смерть и незасеянные поля на 1923 г. Зная о масштабах изъятия, крестьяне Новониколаевской (Новосибирской) губернии заранее заготавливали на зиму для себя траву и корни. В Киевской губернии стали происходить массовые самоубийства крестьян целыми семьями «вследствие непосильности продналоговых ставок». Летом 1922 г. голодало не менее 30 млн. человек.

Мировую прессу облетели снимки умирающих детей-скелетов и известия о людоедстве, призывы о помощи голодающим. Американское управление помощью – ARA (American Relief Administration) в августе 1921 г. заключило с советским правительством соглашение и с октября 1921 по июнь 1923 г. обслуживало в день до 10,5 млн. человек (2/5 из них дети) дополнительным питанием, а также медикаментами, одеждой и семенами. ARA работала под патронажем будущего президента США Герберта Гувера. За время работы организация выделила на помощь голодающим русским людям 61 млн. 566 тысяч долларов[18], а также поставила 718,8 тысячи тонн товаров. Этой американской организации помогала ассоциация американских квакеров и ассоциация американского Красного Креста, который потратил на медикаменты и медицинское оборудование для голодающих более 8 млн. долл. Комитет норвежского полярного исследователя Фритьофа Нансена и другие европейские организации помогали еще 3 млн. человек.

Свидетельство очевидца

«Семья наша, голодавшая в течение двух лет, вся была обречена на гибель, как и многие другие семьи интеллигентов. Спасла нас от смерти американская организация ARA, устроившая в 1921 г. свои отделения по всей России. Лица, желавшие помочь голодающим, вносили в эту организацию десять долларов (примерно 15 граммов золота. – Отв. ред.), указывая адрес, кому они хотели бы послать продовольствие. ARA доставляла по данному ей адресу трехпудовую посылку (около 50 кг. – Отв. ред.), содержащую в себе муку, рис, жиры, жестянки с молоком и тому подобные драгоценные продукты. Наша семья, имевшая друзей в Западной Европе, стала получать ежемесячно такую посылку. Мы и многие другие интеллигенты были таким образом спасены от гибели», – вспоминал Н. О. Лосский, живший в те годы в Петрограде. – Н. О. Лосский. Воспоминания. Жизнь и философский путь. М., 2008. – С. 187.

Независимые русские общественные деятели – среди них всемирно известный экономист Николай Кондратьев, министр продовольствия Временного правительства Сергей Прокопович, видный общественный деятель Екатерина Кускова, академики, врачи, желая помочь страждущему народу, как в былые дореволюционные времена создали Комитет помощи голодающим Помгол. Но они почти сразу же были арестованы, обвинены в стремлении к свержению советской власти и сосланы в уездные города. «Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать „Кукишей“ (так Ленин издевательски называл Помгол. – Отв. ред.). Баричи, белогвардейцы хотели прокатиться за границу, не хотели ехать на места. Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев», – приказывал Ленин. Заместитель председателя ВЧК Юзеф Уншлихт так объяснял причины борьбы с Помголом: «Вы говорите, что Комитет не сделал ни одного нелояльно шага. Это – верно. Но он являлся центром притяжения для русского общества. Это мы не можем допустить. Знаете, когда нераспустившуюся вербу опустят в стакан с водой, она начинает быстро распускаться… Так же быстро начал обрастать старой общественностью и Комитет… Вербу надо было выбросить из воды и растоптать». Кускову и Прокоповича и некоторых иных всемирно известных людей Совнарком выслал за границу, других членов Помгола сгноили в лагерях. Общественный комитет сменила государственная организация под тем же названием. Но деятельность ее была неэффективна.

К лету 1923 г. сведения о смерти от голода прекратились. В пострадавших губерниях недосчитались 5,1 млн. человек. Произошла крупнейшая в Европе со времен Средневековья демографическая катастрофа. Вызвана она была не стихией, а более чем на 9/10 действиями ленинского правительства. От подобной «засухи» в 1891–1892 гг. погибло 375 тысяч человек.

Узнав, что советское правительство предлагает зерно на экспорт и активно вывозит золото и драгоценности на поддержку мировой революции и, в частности, на покупку оружия для большевицкой революции в Германии, американцы прекратили помощь. Если бы большевики желали не допустить голода, они вполне могли бы в десятки раз снизить потери от него, особенно опираясь на помощь русской и мировой общественности, которая протянула щедрую руку голодающим людям, не обращая внимания на сущность воцарившегося в России режима. Очень вероятно, рачительная экономическая политика вообще могла не допустить голода в таких крайних формах. Но большевикам был нужен именно голод, выморачивание народа и подавление всех возможных источников сопротивления их режиму, для чего голодомор был исключительно удобен. И большевики дали чудовищный голод русскому обществу, еще так недавно ждавшему получить из рук большевиков «немедленный рай».

Если бы умирающие от голода крестьяне, расстреливаемые бойцы Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний, матросы Кронштадта поддержали за полтора года до того Колчака, Деникина, Юденича в решительный момент их наступления, они не лишились бы ни хлеба, ни урожая, ни иного своего имущества. Погибшие стали бы героями, выжившие – гражданами свободной России. Но тогда, в 1919 г. крестьяне и матросы искали не пользы России, а своей выгоды, и не пришли на помощь Белым воинам, ведшим бой за общерусское дело. В 1920–1922 гг. пришла расплата.

Находясь в Галлиполи в тяжелейших экономических и моральных условиях, Белые солдаты и офицеры собрали деньги и отправили советскому консулу во Франции в помощь голодающим в советской России. О судьбе этих денег можно только догадываться.

Голод был использован и для решительной атаки на Церковь. Несмотря на активное и разностороннее участие духовенства в помощи голодающим (послание св. Патриарха Тихона главам христианских Церквей с призывом помочь голодающему русскому народу летом 1921 г., воззвание св. Патриарха Тихона 19 февраля 1922 г., «благословлявшее церковно-приходские советы жертвовать в пользу голодающих драгоценные предметы, не имевшие богослужебного пользвания», и собирать пожертвования голодающим), Русская Православная Церковь была обвинена в отказе употребить свои материальные ценности на борьбу с голодом. Цель большевицкой власти была проста – полностью уничтожить Церковь и сделать общество безбожным («атеистическим»). Этими действиями руководили Лев Троцкий, Феликс Дзержинский, А. И. Шпицберг. В начале декабря 1921 г. Дзержинский пишет: «Церковную политику развала должен вести ВЧК, а не кто-либо другой. Официальные или полуофициальные сношения с попами – недопустимы. Наша ставка на коммунизм, а не на религию».

В добровольном сотрудничестве с Помголом Церкви было отказано, и 23 февраля 1922 г. вышел декрет ВЦИК о насильственном изъятии церковных ценностей – якобы в помощь голодающим. Декрет предписывал местным совдепам в месячный срок «изъять из церковных имуществ… все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа». При этом в стране была развёрнута пропагандистская кампания, в ходе которой священноначалие Русской Православной Церкви и прежде всего св. Патриарх Тихон объявлялись активными контрреволюционерами, стремившимися «костлявой рукой голода задушить Советскую Республику».

Рассматривая организованный ими в России голод как благоприятное условие для скорейшего разрушения и уничтожения Церкви, большевицкий режим создал на всей территории страны сеть секретных комиссий, идейным и организационным руководителем которых являлся нарком по военным и морским делам, Председатель Реввоенсовета Республики Троцкий. Статус секретности, характерный для этих комиссий, был обусловлен прежде всего тем, что основной целью их деятельности являлась отнюдь не гуманитарная помощь голодающим, а тщательно скрывавшаяся, предполагавшая несколько этапов политика, направленная на раскол, деморализацию и уничтожение православного духовенства и церковно активных мирян, а также на пополнение партийной кассы большевиков.

Документ

Важнейшие цели и конкретные способы проведения этой новой пропагандистско-репрессивной антицерковной акции были сформулированы Лениным в секретном письме членам Политбюро ЦК РКП (б) 19 марта 1922 г. «Для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из ста шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем и поэтому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Все соображения указывают на то, что позже нам сделать этого не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечивал нам сочувствие этой массы, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализовывание этих масс… Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли об этом в течение нескольких десятилетий… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше… Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить… секретную комиссию при обязательном участии товарищей Троцкого и Калинина, без всякой публикации об этой комиссии, с тем, чтобы проведение всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке». – Архивы Кремля. В 2-х кн. Кн. 1. Политбюро и церковь. 1922–1925 гг. М.; Новосибирск, 1997. С. 140–144.

19 марта Ленин писал членам Политбюро: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности, совершенно немыслимо. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и в несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало… Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый краткий срок…»

Именно в это время в качестве центра разработки стратегии всей дальнейшей антицерковной политики большевицкого режима при ЦК РКП (б) была создана Антирелигиозная комиссия, председателем которой стал бывший секретарь ЦК Емельян Ярославский (Губельман), а бессменным секретарём – начальник 6-го отделения секретно-оперативного отдела ГПУ Е. А. Тучков.

Верующие сопротивлялись изъятию церковного имущества, ГПУ сообщало о 1414 «кровавых эксцессах» в 1922 г. В частности, в городе Шуе Владимирской губернии верующие оказали вооруженное сопротивление грабителям, было много убитых.

В ответ в марте 1922 г. по приказу Ленина начались групповые аресты, показательные процессы и расстрелы духовенства и активных мирян. Церковным гонениям, усилившимся в 1922 г. и продолжившимся в 1923-м, большевицкий режим пытался придать видимость «революционной законности», инсценируя судебные процессы. После наиболее громких из этих процессов, петроградского и московского, летом 1922 г. были убиты митрополит Петроградский Вениамин (Казанский), горячо любимый своей паствой, избравшей его в 1917 г. на митрополичью кафедру, архимандрит Сергий (Шеин), миряне Юрий Новицкий и Иоанн Ковшаров; глубоко почитавшиеся православными москвичами протоиереи Александр Заозерский, Христофор Надеждин, Василий Соколов, иеромонах Макарий (Телегин) и мирянин Сергий Тихомиров.

Всего в результате террора ГПУ в 1922–1923 гг. было убито 2690 священников, 5410 монахов и монахинь, закрыто 637 монастырей. Конфискованное у Церкви имущество оценивалась в 2,5 млрд. золотых рублей, а на помощь голодающим из них было истрачено всего около 1 млн. При этом бесценные художественные сокровища, находившиеся в храмах и монастырях, как правило, разрушались – изделия из драгоценных металлов отдавались в переплавку, драгоценные камни выковыривались. Вместе с другими драгоценностями, накопленными старой Россией, церковное имущество было продано для закупки оборудования и оружия за рубежом, для обеспечения «генуэзской дипломатии», для поддержки неудавшейся немецкой революции 1923 г., для содействия иным акциям Коминтерна.

Литература

Архивы Кремля. В 2-х кн. / Кн. 1. Политбюро и церковь. 1922–1925 гг. М.; Новосибирск, 1997.

Анна Урядова. Голод 1920-х годов в России и Русское зарубежье. СПб.: Алетейя, 2010.

2.2.44. Общество под большевиками в годы Гражданской войны

На территориях, занятых Белыми войсками, местные жители (предприниматели, ученые, учителя, ремесленники и т. д.) могли сотрудничать с властями, а могли вести свою частную жизнь и деятельность независимо от них. Под большевиками такого выбора не было: единственной легальной возможностью найти средства к существованию стала работа на советскую власть.

Запрещение частного предпринимательства и свободной торговли привело к стремительному исчезновению товаров – промышленных и продовольственных. Городские жители должны были получать продукты в виде пайков, которые распределялись по советским предприятиям и учреждениям. Все граждане были разделены на пять категорий «едоков», начиная с рабочих и солдат Красной армии, заканчивая «нетрудовым элементом» – так именовались «бывшие», включая интеллигенцию. Последняя категория снабжалась хуже всего, но и первая, привилегированная, едва выживала. В начале 1920 г. зарплата рабочих в Петрограде составляла от 7000 до 12 000 рублей в месяц. Для сравнения, фунт (409,5 грамма) масла стоил на чёрном рынке 5000 рублей, фунт мяса – 3000, литр молока – 750. Таким образом, жить на зарплату было невозможно; однако каждый работник в зависимости от своей категории получал некоторое количество продуктов от государства. Так, в Петрограде в конце 1919 г. рабочий на военном предприятии («едок» высшей категории) получал по продуктовым карточкам полфунта хлеба в день, а также фунт сахара, полфунта жиров и четыре фунта воблы в месяц.

Свидетельство очевидца

На процессе М. Конради (см. 3.1.16) М. П. Арцыбашев говорил о жизни под большевиками в годы Гражданской войны: «Словно издеваясь над законом природы и людьми, власть выдавала населению по две селедки и по одной восьмой фунта хлеба, иногда совершенно прекращая выдачу и в то же время под страхом смерти запрещая какую бы то ни было покупку и продажу продовольствия.

В квартирах производились систематические обыски, и у людей отбирали последние фунты муки. Все дороги были преграждены заградительными отрядами, чтобы не пропускать вольного товара. Кое-какие уцелевшие, вопреки большевицким запретам, жалкие рынки обирались вооруженными облавами. У крестьян отбиралось все, что превышало норму личного потребления, и таким образом уничтожался самый источник питания русского народа.

Никогда не понять человеку, находящемуся в здравом уме, какую цель преследовали большевики. Думали ли они, в самом деле, выморить голодом весь русский народ или хотели приучить человечество жить без пищи?». – М. П. Арцыбашев. Показания по делу Конради // Красный террор в Москве. М.: Айрис-Пресс, 2010. – С. 463.

Дневники и мемуары 1918–1920 гг., написанные в той части России, которая оставалась под большевиками, изобилуют страшными историями и подробностями о голодных страданиях и бесчисленных смертях. За полгода большевики так преобразовали народное хозяйство, что смерть от голода и страдания от истощения стали всеобщим явлением.

Свидетельство очевидца

«К середине 19-го года мы все, обыватели, незаметно впадали в тихое равнодушие, в усталую сонливость. Умирали не от голода, а от постоянного недоедания. Смотришь, бывало, в трамвае примостился в уголку утлый преждевременный старичок и тихо заснул с покорной улыбкой на губах. Станция. Время выходить. Подходит к нему кондукторша, а он мертв. Так мы и засыпали на полпути у стен домов, на скамеечках в скверах… Всеобщее ослабление организмов дошло до того, что люди непроизвольно переставали владеть своими физическими отправлениями. Всякая сопротивляемость, гордость, смех и улыбка совсем исчезли. В 18-м году еще держались малые ячейки, спаянные дружбой, доверием, взаимной поддержкой и заботой, но теперь и они распадались. Днём гатчинские улицы были совершенно пусты: точно всеобщий мор пронёсся по городу… Так отходили мы в предсмертную летаргию». – А. Куприн. Купол Святого Исаакия Далматского.

Постоянное недоедание гнало людей на поиски хоть чего-то съестного. Как вспоминал М. А. Осоргин, москвичи той поры ходили «с одинаковыми мешками за плечами, слабосильные – с санками или детской колясочкой на случай пайковой выдачи или неожиданной продовольственной поживы; мешки срослись с телом, люди стали сумчатыми». Скупка и перепродажа товаров частными лицами запрещалась; согласно декрету «Социалистическое отечество в опасности», подписанному Лениным 21 февраля 1918 г., спекулянты расстреливались на месте наравне со шпионами и контрреволюционными агитаторами.

Но ни заградотряды на станциях, ни расстрелы не могли остановить многотысячный поток «мешочников», ежедневно отправлявшихся в сельские регионы за продуктами. В деревнях катастрофически не хватало промышленных товаров, и на две катушки ниток в 1918 г. можно было выменять пуд муки, а на мужские сапоги – от 4 до 15 пудов. В нелегальном снабжении участвовали практически все. Укрываясь от проверок, люди перемещались на крышах вагонов, тормозных площадках и буферах. Одни шли на риск, чтобы спасти от голодной смерти себя и свою семью, другие – чтобы обогатиться на пришедшей разрухе. Если бы не «мешочники», т. е. крестьяне и перекупщики, которые, нарушая указ о запрете торговли, везли в города продукты питания, рискуя жизнью и свободой, то за 1918–1920 гг. вымерли бы практически все «нетрудовые элементы». По замечанию А. И. Куприна, при большевиках жившего в Гатчине, множество людей были тогда обязаны жизнью «предприимчивой жадности мешочника». Не случайно Зинаида Гиппиус предлагала поставить в будущей свободной России памятник «спекулянту-мешочнику», его обусловленное алчностью мужество спасло жизнь миллионам людей.

Кроме продуктов, в городах исчезло топливо. Города в зиму 1918/19 г. не отапливались, электричество если и давалось, то по нескольку часов в сутки, воды в современных многоквартирных домах не было, канализация не работала, газа также не было. Чтобы обогреть промерзшие комнаты, применялись небольшие железные печки, получившие прозвище «буржуйки». Добыча топлива, как и добыча еды, превратилась в жестокую борьбу за существование. Когда нельзя было достать дров, в ход шли разобранные заборы, железнодорожные шпалы, даже могильные кресты. Топили мебелью, паркетом, деревянными домами, книгами, парковыми деревьями – и это в стране, изобиловавшей лесом. Ванны зимой до краев были заполнены замерзшими испражнениями.

Недоступность лекарств и антисанитарные условия жизни способствовали распространению эпидемий, от которых в России за годы военного коммунизма умерло 3,5 млн. человек (в 7 раз больше, чем погибло на фронтах Гражданской войны).

Жизнь человеческая обесценилась настолько, а нравы так ожесточились, что молодой человек, работающий в ЧК или имеющий там друзей, вполне мог пригласить понравившуюся ему барышню вместе сходить посмотреть на пытки и расстрелы, как при старом режиме приглашали в цирк или кинематограф. Например, в марте 1918 г. на именинах писателя Алексея Толстого Сергей Есенин пытался пригласить на такое зрелище «поэтессу К.» (очевидно, Кузьмину-Караваеву, будущую монахиню Марию) – «А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина (левого эсера. – Отв. ред.) в одну минуту устрою» (В. Ходасевич. «Некрополь», «Сергей Есенин»). Самое ужасное, что подобные предложения нередко принимались любительницами острых ощущений.

Привычным явлением стали постоянные аресты и обыски. В любое время чекисты могли войти в квартиру и забрать какие угодно вещи или продукты, объявив их лишними для хозяев. Например, в «Известиях Одесского Совета рабочих депутатов» от 13 мая 1919 г. граждане обязывались заранее составить список того, что у них будет отнято: «Принадлежащие к имущим классам должны заполнить подробную анкету, перечислить имеющиеся у них продукты питания, обувь, одежду, драгоценности, велосипеды, одеяла, простыни, столовое серебро, посуду и другие необходимые для трудового народа предметы. <…> Каждый должен оказывать содействие комиссии по экспроприации в ее святом деле. <…> Тот, кто не подчинится распоряжениям комиссии, будет немедленно арестован. Сопротивляющиеся будут расстреляны на месте». Отнятые вещи попадали, как правило, не в распоряжение абстрактного «трудового народа», а в дома тех, кто проводил «экспроприацию».

Не причастный к новой власти человек не был отныне хозяином даже собственной посуды и постельного белья, не говоря уже о квартире. Каждый, кто не получил от большевиков особых привилегий, подлежал «уплотнению»: в его собственное, когда-то купленное или унаследованное жилье подселяли незнакомых людей, которые размещались в нем как хозяева. Прежних владельцев домов и квартир могли не только «уплотнить», но и просто выселить или расстрелять – по усмотрению местного Совета. Но и «уплотнение» (самый мягкий вариант «экспроприации» жилья) ставило прежних хозяев в унизительное положение.

Кодекс законов о труде (10 декабря 1918 г.) устанавливал для всех граждан РСФСР трудовую повинность. Эта повинность также использовалась для показательного унижения «бывших», особенно женщин и девушек дворянского и «буржуйского» происхождения: их посылали, как правило, мыть уборные в чекистских и красноармейских казармах.

18 (30) декабря 1917 г. вышел декрет о гражданской регистрации браков, разводов, рождений и смертей. Так как нужного административного аппарата долгое время не было, это не только сорвало учет населения, но способствовало разрушению семьи, особенно в атмосфере военной разрухи, пропаганды «свободной любви» и марксистского взгляда на брак как на буржуазный пережиток. В разных районах России, находившихся под большевицкой властью, в 1918–1919 гг. издавались и проводились в жизнь декреты, объявлявшие женщин «всенародным достоянием». В Саратове, Владимире, Екатеринодаре и других городах в начале 1918 г. были изданы декреты советской власти, отменявшие «частное право на владение женщинами». Можно себе представить, к каким ужасам приводили попытки их претворения в жизнь.

Документ

«Декрет Саратовского губернского совета народных комиссаров об отмене частного владения женщинами

Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно является продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с пролетариатом, благодаря только им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев, империалистов, и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Поэтому Саратовский губернский совет народных комиссаров, с одобрения Исполнительного комитета Губернского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, постановил:

1. С 1 января 1918 г. отменяется право постоянного владения женщинами, достигшими 17 лет и до 32 лет…

3. За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой…

4. Все женщины, которые подходят под настоящий декрет, изымаются из частного владения и объявляются достоянием всего трудового класса.

5. Распределение заведывания отчужденных женщин предоставляется Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…

8. Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен предоставить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о своей принадлежности к трудовому классу…» – «За права человека». № 4–5. М., 1999. – C. 8.

Внезапное обнищание, постоянное чувство голода и не менее постоянная угроза кары со стороны властей вели к психологическому слому того основного слоя населения, который изначально не был на стороне большевиков. Существовавшие прежде формы взаимопомощи (например, кооперативы) и социальной поддержки (сеть приютов, ночлежек и т. д.) были разрушены, и каждый должен был выживать сам по себе. Общий шок усугублялся и резким смещением времени – годового и суточного. 24 января 1918 г. Совет народных комиссаров РСФСР заменил юлианский календарь, по которому до тех пор жила Россия, григорианским; по декрету, после 31 января наступило не 1, а 14 февраля. Другим декретом, от 31 марта 1918 г., стрелки часов были переведены сразу на два часа вперед (так называемое «декретное» время).

В сентябре 1918 г. устранен другой «пережиток феодализма» – взамен привычных фунтов, пудов, верст и аршинов стала действовать метрическая система мер и весов.

Все это в совокупности рождало у современников чувство нереальности происходящего, отмеченное многими мемуаристами; для рядового российского обывателя новая жизнь казалась страшным сном, который вот-вот кончится. Дореволюционный быт вспоминался теперь как образец благополучия.

Свидетельство очевидца

И. А. Бунин записывал в 1919 г. в Одессе: «Мёртвый, пустой порт, мёртвый, загаженный город… Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство…»

Под властью большевиков у людей оставалось только три пути: служить этой власти, погибнуть или эмигрировать.

Мнения очевидцев

«Что касается политической стороны, то появился какой-то отбор тех, которые решили при всех условиях остаться в Петрограде. Эти люди скептически относились к идее насильственного свержения большевиков и ко всякого рода затеям гражданской войны. По сравнению с югом, где жили прошлым и активно желали его возвратить, здесь жили настоящим и лишь желали его улучшения, хотя бы и весьма относительного. Психология тех же самых слоев русского общества была иная. Те же самые социальные элементы перерабатывались разнородно, и результаты были разные.

Но самым страшным было равнодушие, с каким относились к попыткам „спасения России“. Да и нужно ли спасать, говорили мне, все равно никаких новых сил нет и не может выявиться. А между тем основным мотивом всех рассуждений, помыслов и эмоциональной стороны Белого движения было прийти оттуда, с юга, на помощь населению, которое якобы изнывает под большевистским игом. Население действительно изнывало, но, запасшись терпением на многие годы, оно верило не в хирургические приемы лечения, а в неисчерпаемую силу русского организма, который все может вынести и ни от чего не сломается.

Этот разрыв в настроениях между югом и севером России был настолько велик, что когда потом, в деникинские времена, Белое движение докатилось до Орла, в Ростове-на-Дону строились планы насчет московского Белого правительства и обсуждался вопрос касательно формы правления, ни в Москве, ни в Петрограде никаких попыток к свержению большевиков не было, да и психологически не могло быть. А ведь если бы вся русская интеллигенция и примыкающие к ней чиновничьи и офицерские круги горели здесь тем же огнем, каким были одушевлены передовые части Добровольческой армии, то, конечно, в Петрограде и Москве неминуемы были бы вспышки восстания. Те, кого шли спасать, не желали спасаться, а желали приспособляться, приспособленческое же настроение – самая непригодная почва для борьбы. <…>

Между югом и севером была пропасть. Это были различные плоскости, и интеллигенция там и здесь говорила на разных языках, не понимая друг друга. Разница заключалась и в том, что на севере интеллигенция думала как народ, а на юге между Белыми и населением были отношения завоевателей и завоёванных». – Г. Н. Михайловский. Записки. Т. 2. С. 169–170.

«За всей видимостью революции – от анкеты до расстрела, от пайка до трибунала, от уплотнения до изгнания и эмиграции, от пытки голодом, холодом, унижением и страхом до награбленных богатств и посягания на мировую власть; за всем этим… укрывается один смысл, единый, главный, по отношению к которому все есть видоизменения, оболочка, наружный вид; этот смысл передаётся словами: духовное искушение… Это испытание вдвинуло во все русские души один и тот же прямой вопрос: Кто ты? Чем ты живёшь? Чему служишь? Что любишь? И любишь ли ты то, что „любишь“?.. И не много путей пред тобою, а всего два: к Богу и против Бога. Встань и обнаружь себя. И если не встанешь и не обнаружишь себя, то тебя заставят встать и обнаружиться: найдут тебя искушающие в поле и у домашнего очага, у станка и у алтаря, в имуществе и детях, в произнесённом слове и в умолчании. Найдут и поставят на свет, – чтобы ты заявил о себе недвусмысленно: к Богу ты идёшь или против Бога. И, если ты против Бога, то оставят тебя жить; и не все отнимут у тебя; и заставят тебя служить врагам Божиим; и будут кормить и ублажать; и наградят; и позволят обижать других, мучить других и отнимать у них имущество; и дадут власть, и наживу, и всю видимость позорящего почёта. И, если ты за Бога и к Богу, – то отнимут у тебя имущество; и обездолят жену и детей; и будут томить лишениями, унижениями, темницею, допросами и страхами; ты увидишь, как отец и мать, жена и дети медленно, как свечка, тают в голоде и болезнях, – и не поможешь им; ты увидишь, как упорство твоё не спасет ни родины от гибели, ни душ от растления, ни храмов от поругания; будешь скрежетать в бессилии и медленно гаснуть; и если прямо воспротивишься, – то будешь убит в потаённом подвале и зарыт, неузнанный, в безвестной яме…» – И. А. Ильин. Государственный смысл Белой армии. Родина и мы. Смоленск, 1995. – С. 189–190.

Литература

А. Ю. Давыдов. Мешочники и диктатура в России. 1917–1921 гг. СПб.: Алтейя, 2007.

2.2.45. Советская пропаганда и русская культура в 1918–1922 гг.

Еще при Временном правительстве большевики развернули в стране массовую пропаганду, облегчившую им приход к власти. Получив власть, они использовали ее для создания мощнейшей, до тех пор невиданной пропагандистской машины.

С первых дней большевицкого государства пропаганда легла в его основу: именно пропагандистскими, а не законодательными актами были декреты о мире и земле. Обещание мира было средством заручиться поддержкой солдат; выполнять его правительство не собиралось. Затем были созданы специальные органы, которые повели с противниками большевиков информационную войну. Это были «агитационно-пропагандистские отделы», возникавшие в разных организациях с начала 1918 г., и многочисленные «политотделы» в войсках. Они огромными тиражами издавали большевицкие листовки, брошюры и плакаты. Например, в одной лишь 3-й советской армии в течение мая 1919 г. было отпечатано 702 тысячи экземпляров воззваний для переброски в войска Белых, а 8-я армия в решающие месяцы борьбы с войсками Юденича (ноябрь – декабрь 1919 г.) распространила 4 миллиона экземпляров листовок. Эти пропагандистские тексты производили впечатление уже самим своим небывалым количеством.

В 1918–1920 гг. на подвластной большевикам территории действовали специальные агитпоезда («Октябрьская революция», «Красный Восток», «Советский Кавказ» и др.) и агитпароходы («Красная звезда», «Яков Свердлов», «Трудфронт»). Перемещаясь на них, партийные агитаторы провели в разных городах более 2000 митингов, раздавали населению брошюры и листовки, расклеивали плакаты. Высота этих плакатов достигала подчас трех метров. На них рисовались мощные фигуры красноармейцев и «пролетариев», карикатурно изображались русские священники, офицеры, «кулаки» и «буржуи».

Большевицкие плакаты и листовки 1918–1920 гг. призывали не просто победить, а непременно убить противников нового строя: «Смерть царским генералам», «Помещичья гадина еще не добита», «Уничтожайте Балаховича», «Врангель еще жив, добей его без пощады» и т. д. В этом Красная пропаганда не скрывала целей своей власти. Но в других отношениях она была исключительно лжива. Так, согласно плакату В. Дени «Деникинская банда» (1919) на трехцветном русском знамени армии Деникина стояло: «Бей рабочих и крестьян». На агитпоезде «Красный казак» (1920) было написано: «Казаки, не верьте, будто Советская власть преследует церковь и религию, никакого насилия над совестью, никакого оскорбления церквей и религиозных обычаев Советская власть не потерпит». К этому времени на захваченных Красными территориях уже третий год шли массовые убийства священников и осквернение святынь.

Белые по нравственным причинам не могли и помыслить прибегать ко лжи или раздавать утопические обещания. В разгар Гражданской войны они тоже стали выпускать плакаты и листовки, но, в отличие от Красных, не имели ни тысяч агитаторов, ни многолетнего опыта агитации, ни даже особого желания ее вести. Сама техника пропаганды, которая требует громких призывов и примитивных лозунгов, а в немалой степени – и манипулирования сознанием людей, не имела глубоких корней в традиционной русской культуре, носителями и защитниками которой ощущали себя Белые. Поэтому в пропагандистской войне большевики побеждали легче, чем на полях сражений. Им верили плохо образованные «массы», потому что большевики без зазрения совести сулили золотые горы и все, что душа пожелает, если они получат безраздельную власть. Получив же власть, они не одаривали народ, но скручивали его в бараний рог, оставляя все блага жизни только себе самим.

Коммунистической пропаганде служили и советские праздники – 1 мая и годовщина Октябрьского переворота. Непременными атрибутами этих праздников были агитационные плакаты и транспаранты с политическими лозунгами. Участие в праздничных митингах и демонстрациях с 1919 г. стало обязательным, а уклонение от них считалось свидетельством враждебности государству. По контрасту, празднование христианских праздников, веками формировавших повседневный уклад русской жизни, отныне становилось опасным.

Особым средством советской пропаганды явился новый облик городов. В апреле 1918 г. Совнарком издал декрет «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке памятников Российской социалистической революции», позднее названный «ленинским планом монументальной пропаганды». Этот декрет, подписанный Лениным, Луначарским и Сталиным, предписывал уничтожить «старорежимные» монументы и заменить их памятниками революционерам. Тем самым из сознания народа выкорчевывалась память о его прошлом, а история страны представлялась как череда революционных порывов.

До этого времени памятников в России было немного, и они ставились, как правило, по местной инициативе и на народные пожертвования. Отныне же установкой и сносом монументов стало распоряжаться государство. В декрете выражалось «желание, чтобы в день 1-го мая были уже сняты некоторые наиболее уродливые истуканы». Первым был разрушен памятный крест работы В. М. Васнецова (автора картины «Богатыри»), стоявший в Кремле на месте убийства Великого князя Сергея Александровича террористом Каляевым. Ленин сам накинул на этот крест петлю и сбросил его на землю.

За 1918–1920 гг. в Москве, Петрограде и Киеве было заложено в общей сложности 65 памятников лицам, которых большевики считали достойными прославления: Каляеву, Халтурину, Марксу, Лассалю, Бланки, Жоресу и др.; в Свияжске воздвигли памятник Иуде Искариоту, в Ельце – сатане. Большая часть этих монументов была изготовлена из непрочных материалов и до наших дней не сохранилась. Позже в советской монументальной пропаганде стали преобладать памятники Ленину и Сталину.

Тот же декрет 1918 г. предписал переименовать улицы городов. Естественные названия, которые складывались веками и передавали неповторимый колорит той или иной местности, начали заменяться искусственными, предписанными коммунистической идеологией. Уже к первой годовщине Октябрьского переворота было переименовано 45 петербургских улиц и 5 мостов: Знаменскую площадь превратили в площадь Восстания, Невский проспект – в Проспект 25-го октября и т. д. В том же году в Москве старинная Немецкая улица стала Бауманской, а Мясницкая – Первомайской. Со временем в сотнях городов появились площадь Революции, улицы Советская, Ленина, Сталина, Маркса, Луначарского, Троцкого, Калинина и т. д. Тем самым топонимика страны в немалой мере утратила свое многообразие, свою связь с ушедшими столетиями, а значит – и право считаться явлением русской культуры.

В октябре 1918 г. была введена упрощенная новая орфография, разработанная Академией наук еще в царское время. Декретом ВЦИК в том же октябре учреждалась единая трудовая школа, заменившая около 30 разных типов школ, существовавших до революции. Первая ступень охватывала детей от 8 до 13 лет, вторая – от 14 до 17. Древние языки и Закон Божий были из учебных программ изъяты, введено марксистское обществоведение и усилены естественно-научные дисциплины. Отменены были все экзамены, оценки и домашние задания. Все обучение стало бесплатным и совместным.

В 1920 г. пропагандистскую работу всех большевицких ведомств объединил Агитпроп – Отдел агитации и пропаганды ЦК РКП (б) во главе со Сталиным. Почти одновременно в системе Народного комиссариата просвещения был создан родственный орган – Главполитпросвет, руководителей которого назначало Политбюро ЦК РКП (б); долгие годы его возглавляла жена Ленина Н. К. Крупская. Агитпроп отвечал за контроль партии над культурой, а Главполитпросвет – над системой образования. Эти учреждения придали советской пропаганде всеобъемлющий характер.

Мнение современника

В статье 1920 г. «Советская Россия и мы» Президент Чехословакии Т. Г. Масарик писал: «Русская масса не умеет ни читать, ни писать. У нас же нет неграмотных людей, наш социалист поэтому не верит на слово тому, что ему читают и рассказывают образованные вожди, – он читает сам и сам думает. Поэтому наши люди более критичны. Русская же масса есть масса верующих. Вчера русский верил попу, сегодня верит социалистическому агитатору… В России нет никакого коммунизма, потому что там нет социализма. Масса русского населения на 75 процентов состоит из земледельцев и абсолютно несоциалистична; о коммунизме поэтому нет и не может быть речи; сами большевики в массе своей несознательны; они носят имя „коммунистов“, не понимая, что оно значит. Ничтожное меньшинство сознательных большевиков не может вести за собой огромное большинство людей пассивных, необразованных и несознательных. При таких обстоятельствах дело неизбежно доходит до террора: чтобы Ленин и сознательные большевики удержали власть над необразованной, несоциалистической массой, они вынуждены прибегнуть к террору… Мы знаем советскую Россию по бумажным распоряжениям, которые далеки от воплощения. Бумажки сегодня играют в советской России великую роль. Советская Россия, это дом из бумажек, склеенных кровью… Русские до социализма еще не созрели, а Ленин думает, что он их быстро сумеет воспитать террором. Пустые надежды – террором не воспитывают». – Цит. по: С. Магид. Т. Г. Масарик: творчество и идеи // Т. Г. Масарик и «Русская акция» чехословацкого правительства. М., 2005. – С. 51–52.

Те, кто оказался под властью коммунистов против воли, не могли противопоставить этой пропаганде работу негосударственных издательств или частных библиотек. Такой возможности их лишили декреты Совнаркома «О печати» (1917) и «О порядке реквизиции библиотек, книжных магазинов, складов книг и книг вообще» (1918). Любые издания, способные возбудить неповиновение большевикам, были запрещены. Миллионы дореволюционных книг были отняты у законных владельцев и уничтожены либо свалены в подвалы государственных хранилищ, где их никто не мог прочитать.

Первой страницей советской литературы явилась поэма Александра Блока «Двенадцать» (январь 1918 г.). «Правда» оценила ее как величайшее достижение русской поэзии (Правда. 1919 г., 18 января), похожим был и отзыв Троцкого (Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 99, 102). Такие строки поэмы, как «Пальнем-ка пулей в Святую Русь» и «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем», стали ёмким выражением духа большевизма.

Писатели, художники, артисты театров в первые годы советской власти повели себя по-разному. Одни не верили, что эта власть продержится долго, и старались не ссориться с ней, чтобы ее пережить. Другие сознательно поставили свое искусство на службу коммунистам. Так, художники К. С. Малевич, М. З. Шагал и К. С. Петров-Водкин оформляли Красные агитпоезда. В. В. Маяковский создал множество стихов и плакатов, ставших орудием советской пропаганды. Например, в его «Сказке о дезертире…» (1920–1923) на занятой Белыми территории мужик якобы работает на барщине (отмененной вместе с крепостным правом в 1861 г.), «а жена его на дворе у господ грудью кормит барскую суку». В стихотворении «Владимир Ильич!» (1920) поэт благодарит Ленина за ясные указания, кого убивать: «Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого – мети! Ноги знают, чьими трупами им идти».

Историческая справка

Александр Александрович Блок (1880–1921) еще при жизни был признан поэтом общенационального значения, лидером русской литературы «Серебряного века». Он окончил историко-филологический факультет Петербургского университета (проучившись прежде несколько лет на юридическом); мать поэта была переводчицей, дочерью ректора того же университета А. Н. Бекетова, жена – дочерью великого химика Д. И. Менделеева, отец – юристом, профессором Варшавского университета. В юности духовный путь Блока был определен его увлечением мистической утопией «Вечной Женственности», грядущей спасти мир (это увлечение породило «Стихи о Прекрасной Даме» и извратило брак поэта). В поисках более реальной жизни Блок был захвачен революцией 1905 г., которая обнажила для него стихийную и катастрофическую природу бытия. Как и многие интеллигенты, он тяготился принадлежностью к образованному слою и мечтал слиться с низовой народной стихией. В этой мистически воспринимаемой им стихии Блок усматривал подлинную Россию, ее «разбойную красу». Судьба России для него – «первейший вопрос, самый жизненный» (письмо К. С. Станиславскому от 9 декабря 1908 г.); в этой судьбе он неизменно видел тайну и трагедию.

Окружающую действительность поэт определял как «страшный мир», где царствует душевная опустошенность; он предчувствовал «неслыханные перемены, невиданные мятежи» и заранее принимал гибель этого мира как заслуженное возмездие. При Временном правительстве Блок редактировал отчеты Чрезвычайной следственной комиссии, призванной искать состав преступления в действиях царского правительства. После Октябрьского переворота на вопрос анкеты «Может ли интеллигенция работать с большевиками» Блок ответил: «Может и обязана». Восхищаясь стремлением новой власти «переделать все» вплоть до моральной природы человека, поэт призывал интеллигентов: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию».

Исследователи спорят о том, почему в финале «Двенадцати» безбожников-красногвардейцев незримо ведет Христос; показательны более ранние размышления поэта, характерные для символизма в целом: «… нет разницы – бороться с дьяволом или Богом – они равны и подобны» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 7. С. 28). Свое итоговое осмысление пути страны Блок выразил в стихотворении «Скифы» (1918), где Россия воспевается как принципиально варварская сила, с «азиатской рожей» и «раскосыми и жадными очами», лишенная христианской истории. «Старый мир» отождествляется здесь с Европой; настойчиво призывая ее «на братский пир труда и мира», поэт не скрывает, что в скифских объятиях ее скелет может «хрустнуть»; в случае же отказа европейцев от этого братства им предстоит бой «с монгольской дикою ордою».

После революции Блок впервые в жизни пошел на государственную службу, работал одновременно во многих местах (в том числе в Театральном отделе Наркомпроса). В январе 1921 г. записал: «Научиться читать „Двенадцать“. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда…» За полгода до смерти, выступая в феврале 1921 г. на Пушкинском дне (годовщие гибели А. С. Пушкина), Блок так подвел итог своего опыта сотрудничества с большевиками: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии, но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую свободу – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». На одном из своих последних творческих вечеров, 1 марта в Малом театре Петрограда, уже больной Блок категорически отказался читать «Двенадцать», несмотря на настойчивые просьбы «революционно настроенного» зала. В последние месяцы жизни поэт переживал глубокую депрессию и умер от «слабости сердца», сопровождавшейся психическим расстройством.

Но были среди людей искусства и те, кто решительно отказался сотрудничать с большевиками. Композитор Сергей Рахманинов (1873–1943) уже в декабре 1917 г. объявив своим близким, что всякая артистическая деятельность в России прекращается, искусство в ней существовать не может, и покинул родину навсегда.

За годы Гражданской войны огромный урон понесла русская наука. В 1918–1920 гг., в результате «классового» подхода к выдаче продовольственных пайков (ученым выдавали пайки 4-й категории по остаточному принципу), от голода умерли 22 действительных члена Академии наук и члена-корреспондента, в их числе математик А. А. Марков, филолог А. А. Шахматов, историк А. С. Лаппо-Данилевский, этнограф В. В. Радлов, археолог Я. И. Смирнов, всемирно известный специалист по истории и культуре Древнего Востока, замечательный египтолог академик Б. А. Тураев. В Одессе в 1918 г. застрелился один из основоположников теории автоматического управления А. М. Ляпунов. «Жить незачем, когда отнята душа, подавлен дух и оставлен человеку один желудок», – незадолго до смерти, наступившей 23 июля 1920 г., говорил своим близким академик Тураев. Деятели русской культуры, мыслящие сходным образом, все почти или погибли, или эмигрировали.

Но было немало и таких русских ученых, писателей, мыслителей, которые покорному умиранию предпочли борьбу с большевизмом. Простым солдатом пошел в Белую кавалерию сорокалетний профессор политики и права, будущий известный евразиец Николай Алексеев, за участие в заговоре В. Н. Таганцева в 1921 г. был, среди иных 60 человек, расстрелян поэт Николай Гумилев.

Иван Бунин в 1919 г. писал о революции как о предельном нравственном падении народа, а о Белом движении – как о «славнейшей и прекраснейшей странице всей русской летописи»: «Спасение в нас самих, в возврате к Божьему образу и подобию, надежда – на тех, которые этого образа и подобия не утрачивали даже в самые черные дни, – которые, испив до дна весь ужас и всю горечь крестных путей, среди океана человеческой низости, среди звериного рева: „Распни Его и дай нам Варраву!“ – перед лицом неслыханного разврата родной земли, встали и пошли жизнью и кровью своей спасать ее, и повели за собой лучших ее сынов, лучший цвет русской молодости, дабы звезда, впервые блеснувшая над темнотой и скорбью Ледяного похода, разгоралась все ярче и ярче – светом незакатным, путеводным и искупляющим несчастную, грешную Русь!»

Литература

Агитмассовое искусство Советской России: Материалы и документы. М., 2002.

В. Г. Крысько. Секреты психологической войны. Минск, 1999.

А. Л. Посадсков. «Белая» и «красная» пропаганда на фронтах Гражданской войны в Сибири // Вестник Омского университета. Вып. 4. 1999. С. 99—104.

P. Kenez. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilisation. 1917–1929. Cambridge, 1985.

2.2.46. Коммунистическая элита в 1918–1923 гг.

Мнение современника

«Гордые спасители мiра, противопоставлявшие себя и свои стремления, как высшее разумное и благое начало, злу и хаосу всей реальной жизни, оказались сами проявлением и продуктом – и при том одним из самых худших – этой самой злой и хаотической русской действительности; все накопившееся в русской жизни зло – ненависть и невнимание к людям, горечь обиды, легкомыслие и нравственная распущенность, невежество и легковерие, дух отвратительного самодурства, неуважение к праву и правде – сказались именно в них самих, мнивших себя высшими, как бы из иного мiра пришедшими, спасителями России от зла и страданий». – С. Л. Франк. Смысл жизни. Брюссель: Жизнь с Богом, 1976. – С. 32. (Работа написана летом 1925 г. в Германии.)

Английский философ, лауреат Нобелевской премии Бертран Рассел в своей книге «Практика и теория большевизма» (1920), написанной после поездки в советскую Россию, довольно точно разделил представителей большевицкой элиты на три группы. Во-первых, это «старая гвардия революционеров, испытанных годами преследований». Именно они занимают самые высокие посты, отличаясь несгибаемостью, фанатизмом и искренней верой в торжество коммунизма. Более низкое место в правящей иерархии, согласно Расселу, принадлежит группе из карьеристов, ставших «ревностными большевиками» по причине успехов этой партии. И, наконец, последняя категория – это люди, которые не являются убежденными коммунистами, а сплотились вокруг правительства в силу его стабильности.

Подавляющее большинство революционных вождей принадлежало к первой группе. Особое положение в ней занимал В. И. Ленин. По свидетельству хорошо знавшего его М. Горького: «Ленин является одной из наиболее ярких и крупных фигур, он обладает всеми свойствами вождя, а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс…» Другим выдающимся партийным лидером, безусловно, был Л. Д. Троцкий. «Не надо думать, однако, – писал о нем нарком просвещения А. В. Луначарский, – что второй вождь русской революции во всем уступает своему коллеге. Троцкий более блестящ, более ярок, более подвижен. Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы, сидя в председательском кресле Совнаркома, гениально руководить мировой революцией… но не мог бы справиться с той титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий…»

Довольно заметными фигурами в большевицком руководстве в первые послереволюционные годы являлись также Я. М. Свердлов, Н. И. Бухарин, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев. Что касается И. В. Джугашвили (Сталина), то он, занимая важные посты, предпочитал оставаться в тени. Однако именно в этот период закладывался фундамент его будущей необъятной власти. Весной 1919 г. Сталин становится членом высших партийных органов – политбюро и оргбюро ЦК РКП (б). Трудно переоценить их влияние: оргбюро распределяло кадровые силы большевиков, а политбюро ведало политикой большевицкого государства. Еще одной важнейшей инстанцией постепенно становится секретариат ЦК, который наряду с оргбюро решал все кадровые вопросы. О роли этого органа в партийной и государственной жизни в 1921 г. остроумно высказался Бухарин, заметив, что «история человечества делится на три периода: матриархат, патриархат и секретариат». Таким образом, пост генерального секретаря ЦК, на который Сталин был избран в апреле 1922 г., открывал ему огромные возможности для подчинения себе партийного аппарата. Однако тогда мало кто обратил внимание на объем властных полномочий, сосредоточенных в руках генсека, хотя Сталин в то время возглавлял еще и два наркомата.

Определяющей тенденцией этих лет было то, что традиции коллегиальности и определенное равноправие, которые были свойственны представителям «старой большевицкой гвардии», быстро уходили в прошлое. Когда-то имевшее место коллегиальное руководство постепенно заменялось единоначалием. Бурно разрастался бюрократический аппарат, своими привилегиями и канцелярской волокитой вызывая недовольство и разочарование рядовых партийцев. В такой обстановке и позиция В. И. Ленина становилась все более авторитарной. Само создание политбюро, своего рода «ближнего круга», объяснялось нежеланием Ленина допускать широкие внутрипартийные дискуссии. Ему, уже уставшему от постоянной необходимости доказывать свою правоту, казалось, что с небольшой группой людей договориться будет намного проще. И, действительно, члены этого органа из тактических соображений, как правило, предпочитали не возражать вождю, в обмен на то, что он сквозь пальцы смотрел на их собственные слабости и карьерные интересы. Однако как только состояние здоровья В. И. Ленина отодвинуло его от реальных рычагов руководства партийной жизнью, за его спиной началась ожесточенная борьба за власть.

Мнение историка

«Льготами и привилегиями новая власть стала обрастать уже в первые месяцы после Октября. Уже имея загородные дворцы „бывших“ в качестве дач, вводя для себя особые „литерные“ пайки, оплачивая золотом царской чеканки приглашение лучших зарубежных врачей-специалистов для лечения родных и близких, затрачивая немалые средства для встреч за рубежом с женами (как это было осенью 1918 г. с Дзержинским), новая власть была не прочь порассуждать о социальном равенстве и даже пристыдить тех коммунистов, которые тоже старались получить свою часть привилегий». – А. А. Данилов. Как боролись с привилегиями в первые годы советской власти // Линия судьбы. Сборник статей, очерков, эссе. М.: Собрание, 2007. – С. 310.

К 1918–1920 г. установился стиль жизни новой большевицкой элиты. Скрывая от «революционного народа» свой быт, руководители большевицкого режима завладели дворцами и особняками старой знати, их автомобилями, драгоценностями и предметами искусства. Так, Ленин в 1918–1919 гг. обосновался в усадьбе, когда-то принадлежавшей знаменитой «Салтычихе» (помещице Салтыковой) в Тарасовке (для его обеспечения был создан специальный совхоз «Лесные поляны» в пойме реки Клязьмы), а позднее поселился в загородном «казенном» дворце московских генерал-губернаторов на реке Пахре. Квартира Ленина в Кремле состояла из пяти комнат, А. В. Луначарского – из 12, Ю. М. Стеклова (Нахамкиса) – из пяти, Я. С. Ганецкого (Фюрстенберга) – из пяти, Г. Я. Сокольникова (Бриллианта) – из пяти. Даже технические служащие (секретари, референты) получали для жизни не комнаты в подвалах, а номера в лучших отелях Москвы – «Метрополе», «Малом Париже» и т. п.

Голодать вместе с народом новые вожди не собирались. Продовольственное снабжение большевицкого руководства осуществлялось по двум направлениям – через предоставление обедов в кремлевской столовой и через заказ продуктов со складов Продовольственного отдела ВЦИК. Обед в «кремлевке» включал, независимо от голода, свирепствовавшего в стране, мясо, дичь, рыбу, сельдь, сардины, ветчину, колбасу, черную икру, яйца, крупы, макароны, картофель, сливочное и растительное масло, сало. По признанию самих кремлевских обитателей, на два обеда могли сытно кормиться девять человек. Причем обед можно было есть в столовой, а можно было получать и «сухим пайком», в который входили по выбору самые изысканные продукты – парные отбивные, балыки осетровых рыб и т. п. В столовой Совнаркома в феврале 1921 г. Ленин получал 2 обеда, Радек – 3, Калинин, Троцкий, Каменев, Рыков, Томский по пять обедов, Луначарский и нарком продовольствия Цюрупа, падавший по легенде в голодные обмороки, по семь обедов. Наряду с этим вожди пролетарского государства получали по первой просьбе и продукты со складов ВЦИК. Так, за ноябрь 1920 г. (вспомним голодный и холодный кошмар, в котором жила в эти месяцы практически вся Россия) семье Ленина из трех человек с прислугой было отпущено 24,5 кг мяса, 60 яиц, 7,2 кг сыра, 1,5 кг сливочного масла, 2 кг зернистой черной икры, 4 кг свежих огурцов, более 30 кг муки и круп, 5 кг сахара, 1,2 кг монпансье, 1 кг сала и 100 папирос (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84, Д. 111. Л. 8об–9). 3–4 ноября 1920 г. Цюрупа получил с того же склада 20 кг хлеба, 8 кг мяса, 5 кг сахара, 1,2 кг кофе, 3,4 кг сыра, 22 банки консервов, 4 кг яблок. Понятно, что эти продукты вожди не могли съесть вдвоем с женами, но кормили ими своих домочадцев, прислугу, расплачивались с учителями детей, подбрасывали друзьям и клевретам. На этом фоне скромным выглядит Сталин. Он и его семья получали в столовой только один обед, а в ноябре 1920 г. взяли со склада ВЦИК «только» 4 кг муки, 2 кг мяса, 0,8 кг соли, 50 гр перца, 2 кг сахара, 1,6 кг масла, 1,2 кг риса и 1,2 кг сыра.

Кто знал в этом толк, собирали библиотеки из конфискованных книг (например, Дзержинский). Другие, как Горький, скупали антиквариат. Любители покататься на автомобиле не ограничивали себя и в этом. А. В. Луначарский в июле 1920 г. проехал на машинах Военной автобазы Совнаркома 2640 верст, пользовался машиной 38 раз в течение 260 часов 15 минут. Мало отставали от него Ленин, Каменев, Троцкий, Цюрупа, В. Д. Бонч-Бруевич.

Возмущение вопиющими нарушениями большевицкой этики было столь велико даже в высшем партийном эшелоне, что в октябре 1920 г. была создана специальная комиссия при Политбюро ЦК РКП (б) по проверке привилегий лиц, проживающих в Кремле. Её возглавил М. К. Муранов. С ним работали К. В. Уханов и активный член Рабочей оппозиции Е. Н. Игнатов. Комиссия действовала с декабря 1920 до весны 1921 г., и именно из ее отчетов заимствованы приведенные выше данные, хранящиеся ныне в Российском Государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ, Ф. 17, Оп. 84. Д. 111). Комиссия отмечала: «В обстановке нищеты, когда люди считают маленькие кусочки хлеба за драгоценность… перед нами налицо пустившая корни болезнь отрыва части работников от масс и превращения некоторых лиц, а иногда и целых группировок в людей, злоупотребляющих привилегиями, переходящих все границы дозволенного».

В начале 1921 г. часть пайков и привилегий была отменена. Однако для высшего руководства советской республики ничего не изменилось. XII партийная конференция РКП (б) в августе 1922 г. приняла постановление «О материальном положении активных партработников». Это положение было определено как «крайне неудовлетворительное». Постановление предписывало «немедленно принять меры» к повышению партийных окладов, а также к «обеспечению в жилищном отношении… в отношении медицинской помощи… в отношении воспитания и образования детей». Была утверждена новая тарифная сетка окладов «активных партработников». Все партработники были разделены на 17 разрядов (видимо, были и более высокие – 20–18, но о них в открытой печати не сообщалось). Высшим являлся 17-й разряд – члены ЦК, члены ЦКК, заведующие отделами ЦК, секретари обкомов и губкомов, члены Оргбюро. Работники РКСМ (Рабоче-крестьянского союза молодежи) получали оклады на два разряда ниже, чем соответствующие работники РКП (б). Все это делало партаппарат, по сути, новым правящим сословием, которое, в отличие от старого дворянства, пыталось тщательно скрывать свой стиль жизни не только от беспартийного народа, но и от рядовых членов РКП (б).

Как только был заключен мир с соседними «буржуазными» государствами, руководители пролетарского государства, их жены, любовницы и родственники стали ездить на отдых и лечение за границу, останавливаться в самых дорогих отелях, играть в казино, своих детей они отправляли на учебу в закрытые учебные заведения «буржуазной» Европы. При переходе к НЭПу и обеспеченному золотом рублю часть привилегий приняла денежную форму. Так, на летний отдых в 1924 г. Сталин, Дзержинский, Лашевич и Енукидзе получили по 5 тысяч золотых рублей (громадные по тем временам деньги – зарплата рабочего составляла в 1924 г. в среднем 20–30 золотых рублей в месяц и редко достигала 50 даже у самых квалифицированных), Зиновьев и Троцкий по 12 500. Сталин жаловался Молотову на такую «несправедливость». Все эти суммы проходили как секретные (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 766. Л. 18–19).

Разумеется, роскошная жизнь большевицкой «элиты» на самом деле ни для кого не была тайной. Её видела прислуга, случайные посетители и просители. Слухи о действительной жизни подвижников коммунизма широко распространялись по России, вызывая у одних – ропот, у других – презрение, у третьих – желание сопричаститься этой новой «Красной аристократии».

Свидетельство очевидца

Княгиня Татьяна Георгиевна Куракина (5.04.1879—15.11.1970) – двоюродная сестра барона П. Н. Врангеля, оставила такие воспоминания о Москве 1921 г.:

«Чтобы получить право на выезд, я должна была иметь разрешение того учреждения, в котором я судилась, так как единственным документом моим был «волчий билет», выданный мне Новинской тюрьмой. Я и отправилась к Крыленко, чтобы получить от него разрешение пройти во ВЦИК, находящийся в Кремле, куда попасть труднее, чем в рай… Крыленко живет в Георгиевском переулке в роскошном, богатом особняке князя Голицына. Когда меня ввели в огромную двухсветную гостиную с дивной старинной обстановкой, когда я увидела анфиладу гостиных и через открытую дверь в столовой – шкаф, наполненный чудным серебром князей Голицыных, с Голицынскими гербами – мне, право, захотелось смеяться… Я удобно поместилась на одном из голицынских кресел. Крыленко не долго заставил себя ждать.

– Здравствуйте, товарищ, – сказал он мне. Я, не вставая, слегка кивнула ему головой. – Меня на днях освободили, и я пришла просить Вас дать мне разрешение на выезд в Киев.

– Как! Вас освободили? Очень странно – я бы Вас не освободил.

Меня взорвало.

– Послушайте, господин Крыленко, бумага, сообщающая мне о моем освобождении, была подписана Вами: я сама её читала. Поэтому мне кажется весьма странным, что Вы, занимающий столь высокий и ответственный пост во ВЦИК, Вы подписываете бумаги, не прочитав их. Ведь если, как Вы сейчас сказали, Вы не освободили бы меня, то зачем же было подписывать бумагу об освобождении?

Для меня было ясно, что мое освобождение не последовало по приказанию советской власти, а что мужу наконец удалось – конечно, за большие деньги – выкупить меня. Об этом я имела сведения, как только я была освобождена, через мою родственницу. Но Крыленко, конечно, не хотел, чтобы я знала, как и почему меня освободили; поэтому слова мои ему очень не понравились, и он стал ходить взад и вперед по комнате. Потом неожиданно спросил:

– Где Ваш муж?

– В Париже.

– Откуда имеете эти сведения?

– Из Киева, через моего бывшего лакея, который был проездом в Москве.

Крыленко состроил свою насмешливо-презрительную физиономию:

– Так, так, значит, у Вас был лакей?

– Не один, а много. Впрочем, господин Крыленко, я думаю, что не Вы сами подметаете и убираете этот зал, эту столовую… – и я сделала рукой широкий жест.

Крыленко засмеялся – самое лучшее, что он мог сделать. Я же опять приступила к делу:

– Прошу Вас выдать мне разрешение на выезд.

– Я Вам его не дам…

Я встала и ушла, но выехать из Москвы я решила во что бы то ни стало. … Через Московский Исполком мне удалось достать разрешение на вход в Кремль, куда я немедленно отправилась в учреждение ВЦИК – то самое, в котором меня судили. Войдя в комнату, в которую меня направили, я прямо подошла к секретарю Калинина и сказала:

– Я вчера была у Крыленко, который направил меня во ВЦИК за разрешением на выезд из Москвы. Будьте добры, если возможно, выдайте мне сейчас же это разрешение.

…Как только я произнесла имя Крыленко, мне сказали, что немедленно выдадут мне разрешение. И действительно, не прошло и 10 минут, и я получила столь желанное мною разрешение. …

Перед тем как выйти на улицу, меня заинтересовало пройтись по коридору, в который выходят двери всех комнат, где под номерами размещены все многочисленные учреждения Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Я не пожалела о своем любопытстве, так как собственными глазами удостоверилась в том, о чем знала только понаслышке: а именно, что ВЦИК представляет из себя настоящий дом разврата. Через полуоткрытые двери я видела такие сцены, которые даже не берусь описать. Тут были диваны, на которых «резвились» по две дамы с кавалером, и наоборот: были и диваны только с двумя кавалерами, с подрумяненными щечками и алыми губками… В детали не буду входить, они излишни. Так «занимались делами рабоче-крестьянской республики» коммунисты-большевики…

На следующий день удалось достать билеты няне и мне и через день, благодаря помощи знакомой, служащей на железной дороге, удалось, хотя и с неимоверными усилиями, протолкнуться в поезд. О подобном путешествии я не имела до тех пор ни малейшего представления. Когда нас, заложников, везли в скотском вагоне из Киева в Москву, это было гораздо удобнее и роскошнее. Теперь поезд состоял исключительно из нетопленых вагонов 4-го класса, с выбитыми окнами, заколоченными досками, с одним-единственным, маленьким отверстием, так что было совершенно темно, и вагоны даже вечером не освещались. Для коммунистов же были прицеплены к поезду специально два вагона первого и второго класса: они были почти пусты, но кроме коммунистов никому не разрешалось входить в них». – Т. Г. Куракина. Воспоминания 1918–1921 // Красный террор в Москве. М.: Айрис Пресс, 2010. – С. 193–196.

Другой очевидец, М. П. Арцыбашев, свидетельствовал на процессе М. Конради в Швейцарии в 1923 г.: «Революция, по образному выражению одного из большевицких главарей, мчалась, „как паровоз на всех парах через болото“, и большевики не считались с тем, что этот паровоз мчится по живым людям, оставляя за собой груды окровавленных, втоптанных в грязь тел. Что это было – безумие или преступление?

Искренний фанатизм, как бы он ни был безумен, внушает некоторое уважение. Самое ужасное преступление, если оно совершено во имя великой идеи, под влиянием искренней веры в правоту своего дела, может быть до известной степени оправдано.

Но я обвиняю большевиков в том, что они не были искренними фанатиками, что они лишь кондотьеры от революции, банда политических авантюристов, снедаемых личным честолюбием и жаждой власти.

Ибо фанатизм не знает отступлений от своей идеи, ибо фанатизм заставляет пророка идти впереди тех, кого он посылает на Голгофу. Большевики же, возведя русский народ на крест невыразимых страданий, только делили его ризы.

В то время, когда народ голодал, холодал и погибал, когда доходили до пределов скорби и отчаяния, большевицкая опричнина правила разгульную тризну… Делая все возможное, чтобы довести народ до голода и отчаяния, ставя добычу каждого куска хлеба под угрозу смерти, товарищи-коммунисты снабжали себя всем, от белого хлеба до икры и вина включительно. Они были очень далеки от желания делить нужду с тем народом, именем которого правили.