А порою очень грустны Евгенидис Джеффри

— Мы едем в Европу.

— Лондон хорошее место. Или Франция. Могли бы во Францию поехать.

— Мы и едем во Францию.

— Не знаю, что вам эта Индия далась, — покачала головой Лилиан. — Обязательно что-нибудь подцепите там.

— Тебе наверняка известно, — сказал Дин, — что Индия — одна из так называемых неприсоединившихся стран. Знаешь, что это означает? Это означает, что они не хотят делать выбор между США и Россией. Считают, что Россия и Америка эквивалентны в моральном плане.

— Как нам с тобой там связываться? — спросила Лилиан.

— Можете посылать письма в «Американ-экспресс». Там не пропадут.

— Англия хорошее место, — сказал Дин. — Помнишь тот раз, когда мы в Англию ездили? Сколько тебе лет было?

— Восемь, — ответил Митчелл. — Значит, в Англии я уже был. Мы с Ларри хотим еще куда-нибудь съездить. Куда-нибудь не на Западе.

— Не на Западе, значит? Ага, понял. Так, может, вам в Сибирь съездить? Может, посетить какой-нибудь гулаг? У них там, в империи зла, такие имеются!

— Вообще-то Сибирь было бы довольно интересно посмотреть.

— А если заболеешь, тогда что? — спросила Лилиан.

— Не заболею.

— Откуда ты знаешь, что не заболеешь?

— Я тебя вот что спрошу, — сказал Дин. — Вы сколько времени собираетесь путешествовать? Месяца два-три?

— Скорее восемь, — ответил Митчелл. — Зависит от того, на сколько денег хватит.

— А потом ты что делать собираешься? Со своим дипломом по истории религии?

— Думаю поступить в богословскую школу.

— В богословскую школу?

— У них там два отделения. Люди поступают, чтобы стать священниками или теологами. Я хочу по научной линии пойти.

— А потом что? Будешь преподавать где-нибудь?

— Может быть.

— Сколько преподаватель по истории религии зарабатывает?

— Понятия не имею.

Дин повернулся к Лилиан:

— Он думает, это пустяки. Зарплата. Пустяки, так он думает.

— Мне кажется, преподаватель из тебя вышел бы замечательный.

— Ну? — Дин обдумал эту идею. — Сын-профессор. Наверное, так и постоянную работу можно получить.

— Если повезет.

— Постоянная работа — дело хорошее. Для Америки нетипичное. Но если получишь, то можно неплохо устроиться.

— Мне пора, — сказал Митчелл. — На работу опаздываю.

На самом деле он опаздывал на беседу со священником. Втайне от всех, по секрету, словно покупал наркотики или посещал массажный салон, Митчелл ходил на еженедельные встречи с отцом Маруччи в церкви Св. Мери, католической, той, что в конце Монро-стрит. Когда Митчелл впервые позвонил в дверь дома священника и объяснил, что ему нужно, коренастый падре взглянул на него с подозрением. Митчелл пояснил, что собирается принять католичество. Он говорил о своем интересе к Мертону, особенно к истории его собственного обращения, описанной в «Семиярусной горе». Он рассказал отцу Маруччи примерно то же, что рассказывал профессору Рихтеру. Но отец Маруччи то ли не особенно рвался обращать в свою веру, то ли уже видел таких, как Митчелл, и не стал на него сильно давить. Дав Митчеллу кое-что почитать, он отправил его восвояси, пригласив зайти в другой раз, если будет желание побеседовать.

Отец Маруччи был вылитый персонаж из фильма «Город мальчиков» — такой же угрюмый, как Спенсер Трейси. Митчелл сидел у него в кабинете, замирая от благоговения перед большим распятием на стене и полотном «Священное сердце Иисуса» над притолокой. На старомодных батареях были ажурные украшения. Мебель была тяжелая, прочная, кольца на шторах напоминали миниатюрные спасательные круги.

Священник пристально вглядывался в него узкими голубыми глазами:

— Прочли книги, которые я вам дал?

— Да, прочел.

— Вопросы есть?

— У меня скорее загвоздка, чем вопрос.

— Выкладывайте.

— Знаете, я тут все думаю, если я стану католиком, то надо бы мне как-то научиться соблюдать правила.

— Мысль неплохая.

— С большинством из них у меня проблем не будет. Но я не женат. Мне только двадцать два года. Не знаю, когда я вообще женюсь. Может, еще не скоро. Словом, правило, насчет которого я переживаю, в основном касается добрачного секса.

— К сожалению, тут выбирать по желанию не разрешается.

— Это мне известно.

— Послушайте, девушка — это вам не арбуз. Вам что, обязательно надо в ней дырку сделать на пробу?

Это Митчеллу понравилось. Именно на такое серьезное духовное наставление он и надеялся. И все-таки он не понимал, как это может облегчить муки безбрачия.

— Идите подумайте, — сказал отец Маруччи.

На улице только-только загорались неоновые вывески Гриктауна. Если не считать этого небольшого освещенного квартала, да еще вечернего матча, который начинался за Вудвордом, на стадионе «Тайгер», в центре Детройта было пусто. Теплый летний бриз донес до Митчелла запах реки. Сунув брошюру по катехизису в карман жилета, он отправился в ресторан и приступил к работе.

Следующие восемь часов он провел, убирая со столов грязные тарелки. Он помогал людям, когда они принимали пищу. Посетители оставляли на тарелках недожеванные куски мяса, жилы. Если Митчелл находил в куче плова детскую зубную пластинку, он возвращал ее в коробочке для еды навынос, чтобы никого не смущать. Убрав со столов, он снова накрывал их. Столик на четверых он способен был убрать в один заход, захватив сложенные горкой тарелки.

Вопрос. Что означает слово «плоть» в применении к человеку как единому целому?

Ответ. В применении к человеку как единому целому слово «плоть» означает человека смертного, подверженного слабости.

Джери, жена владельца, любила обосноваться за столиком в глубине. Это была крупная неряшливая женщина, похожая на детский рисунок, вылезший за пределы рамки. Официанты бесперебойно снабжали ее виски с содовой. Каждый вечер у Джери начинался в приподнятом от выпивки настроении, словно в ожидании праздника. Позже она мрачнела. Как-то вечером она сказала Митчеллу:

— И зачем я только вышла за грека! Знаешь, какие они, греки? Я тебе скажу. Они как арабы черномазые. Никакой разницы. Ты сам грек?

— Наполовину.

— Жалко мне тебя.

Вопрос. В каком обличье восстанут мертвые?

Ответ. Мертвые восстанут в собственных телах.

Джери это не понравилось. В прошлом Митчелл, устраиваясь на работу, всегда находил возможность похалтурить. В ресторане это было невозможно. У него был всего один пятнадцатиминутный перерыв, во время которого он наскоро проглатывал свой ужин. Гиросы Митчелл заказывал редко. Их делали не из баранины, а из смеси говядины со свининой, похожей на консервы «спам» из восьмидесятифунтовой банки. В окне, выходящем на улицу, вращались три вертела, а повара потыкивали их, отрезали куски. У одного из поваров, Ставроса, жена страдала сердечной болезнью. Два года назад она впала в кому. Каждый день перед работой он заходил в больницу посидеть у ее постели. Иллюзий относительно ее выздоровления он не питал.

Вопрос. Кто говорит, что молиться возможно всегда, даже во время приготовления еды?

Ответ. Святой Иоанн Златоуст (род. ок. 400 г. н. э.) говорит, что молиться возможно всегда, даже во время приготовления еды.

Так и тянулись летние дни. Митчелл работал по семь смен в неделю — убирал со столов, счищал с тарелок недоеденное, кости и жир, салфетки, в которые высморкались, сваливал все в огромный мусорный бак с полиэтиленовым пакетом внутри, добавлял жирные тарелки к вечной горе, рядом с которой судомой из Йемена (единственный, у которого работа была еще хуже) казался карликом, — пока не заработал денег на билет до Парижа плюс $3280 в дорожных чеках «Американ-экспресс». На той же неделе он уехал, сначала в Нью-Йорк, а потом, три дня спустя, в Париж, где теперь оказался без крыши над головой и шагал под дождем по авеню Рапп.

Из водостоков лило. Капли дождя шлепались ему на голову, пробирались под воротник. Бригада ночных рабочих раскладывала вдоль улицы тюки, чтобы вода стекала в канаву. Митчелл прошел еще три улицы и наконец увидел на противоположном углу отель. Нырнув под козырек, он обнаружил, что место уже занято другим незадачливым туристом, парнем с рюкзаком, в дождевике, у которого вода капала с кончика длинного носа.

— На весь Париж ни одного свободного номера, — сказал парень. — Я уже все отели обошел.

— Ты в дверь звонил?

— Уже три раза.

Им пришлось позвонить еще дважды. Наконец появилась консьержка, полностью одетая, причесанная. Она окинула их холодным взглядом и сказала что-то по-французски.

— У нее только один номер, — перевел парень. — Спрашивает, согласны ли мы вдвоем ночевать.

— Ты первый пришел, — великодушно сказал Митчелл.

— Если на двоих, будет дешевле.

Консьержка провела их на четвертый этаж. Отперев дверь, она отступила в сторону, чтобы дать им осмотреть комнату.

Кровать там стояла только одна.

— C’est bien?[20] — спросила женщина.

— Спрашивает, нормально? — объяснил парень Митчеллу.

— Выбирать не приходится.

— C’est bien, — сказал парень.

— Bonne nuit.[21] — С этими словами консьержка удалилась.

Они сняли рюкзаки, поставили на пол, залив все водой.

— Меня Клайд зовут, — сказал парень.

— Митчелл.

Пока Клайд умывался в крохотной раковине, Митчелл взял гостиничное полотенце и отправился по коридору в туалет. Пописав, он потянул за цепь, чувствуя себя машинистом поезда. Вернувшись в комнату, он с облегчением увидел, что Клайд уже лежит в постели лицом к стене. Митчелл разделся до трусов.

Проблема была в том, что делать с бумажником.

Митчелл не хотел носить поясную сумку, как у туристов, но складывать все ценные вещи в рюкзак тоже не хотел, поэтому купил себе кошелек, какими пользуются рыболовы. Он был водонепроницаемый, с рисунком — форель в прыжке, на укрепленной молнии. У бумажника имелись эластичные петли, так что его можно было вешать на ремень. Но ходить с бумажником на ремне было все равно что ходить с поясной сумкой, поэтому Митчелл веревочкой привязал кошелек к ремню и сунул его внутрь джинсов. Там он был в безопасности. Но теперь, оказавшись в одной комнате с незнакомцем, надо было придумать, куда положить его на ночь.

Кроме дорожных чеков, в кошельке лежали паспорт Митчелла, записи о сделанных прививках, пятьсот франков, на которые он накануне обменял семьдесят долларов, и недавно активированная кредитная карта «Мастер-кард». Поняв, что им не удастся отговорить Митчелла от поездки в Индию, Дин с Лилиан настояли на том, чтобы он взял с собою что-нибудь на экстренный случай. Однако Митчеллу было ясно, что начать пользоваться кредитной картой означает записаться в вечные должники, причем этот сыновний долг ему придется выплачивать ежемесячными или еженедельными звонками домой. «Мастер-кард» была чем-то вроде прибора слежения. Митчелл целый месяц не уступал давлению со стороны Дина, но потом сдался и карту взял, решив ею никогда не пользоваться.

Повернувшись спиной к кровати, он отвязал кошелек от шлевки ремня. Подумал, не спрятать ли его под комодом или за зеркалом, но в конце концов дошел до кровати, сунул его под подушку, забрался в постель и выключил свет.

Клайд продолжал лежать лицом к стене.

Они долго молчали, наконец Митчелл спросил:

— Ты «Моби Дика» читал когда-нибудь?

— Давно.

— Помнишь, там в начале Измаил ложится спать на постоялом дворе. Зажигает спичку и видит, там этот индеец, весь в татуировках, рядом с ним спит.

Клайд помолчал, обдумывая услышанное.

— Кто же из нас индеец?

— Зови меня Измаил, — сказал в темноте Митчелл.

Он проснулся рано, по привычному времени. Еще не рассвело, но дождь кончился. Митчеллу слышно было ночное дыхание Клайда. Ему удалось снова заснуть, а когда он опять проснулся, было уже совсем светло, Клайда и след простыл. Заглянув под подушку, он обнаружил, что кошелек с деньгами пропал.

Он вскочил с постели в приступе паники. Пока он срывал покрывала и простыни, щупал под матрасом, ему пришла в голову мысль. Дорожные чеки позволяют путешествовать без тревог. В случае потери или кражи надо сообщить номера чеков в «Американ-экспресс», и компания выдаст взамен новые. Но это значит, что серийные номера чеков не менее важны, чем сами чеки. Если у тебя украли чеки, а номеров не осталось, плохи твои дела. Поскольку на чеках стояло предупреждение о том, чтобы не носить их в багаже, следовательно, и серийные номера в багаже носить не следовало. А где же еще их носить? Митчелл решил, что единственное надежное место — непромокаемый бумажник, рядом с самими чеками. Туда-то Митчелл их и засунул до той поры, пока не придумает что-нибудь получше.

Основной прокол в этой логике был ясен и прежде, но до этого момента казалось, что его можно как-то обойти.

Ему представилось во всех отвратительных подробностях, как он, униженный, возвращается домой через два дня после начала своего кругосветного путешествия. Но тут он заглянул за кровать и увидел кошелек на полу.

Когда он выходил из отеля, его остановила консьержка. Говорила она быстро и по-французски, но суть ее слов Митчелл уловил: Клайд заплатил за номер половину; с Митчелла причиталось остальное.

Курс обмена был чуть больше семи франков за доллар. Доля Митчелла за номер составляла 280 франков, то есть около $40. Если он хочет оставить номер за собой еще на одну ночь, заплатить придется $80. Он надеялся, что в Европе можно будет жить на $10 в день, так что $120 по его расчетам должно было хватить почти на две недели. Митчелл подавил соблазн сдаться и заплатить за отель кредиткой. Мысль о том, как его родители получат по почте счет с названием отеля, где он остановился в первую же ночь за границей, придала ему сил. Он вынул 280 франков из кошелька и отдал их консьержке. Сказав ей, что на другую ночь не останется, он вернулся в номер, взял рюкзак и отправился искать что-нибудь подешевле.

По дороге до первого же угла ему попались две кондитерские. В витринах красовались пестрые пирожные в гофрированных бумажках, словно аристократы в воротниках. У него оставалось 220 франков, около 30 долларов, а он твердо решил не менять денег до завтрашнего дня. Перейдя авеню Рапп, он вошел в парк и отыскал металлическую скамью, где можно было сидеть в тени и не тратить денег.

На улице потеплело, после дождя открылось голубое небо. Митчелл, как и накануне, восхищался тем, как красиво все вокруг — парковые насаждения, дорожки. Когда до него доносилась иностранная речь, Митчелл представлял себе, будто все эти люди ведут умные беседы, даже та лысеющая женщина, похожая на Муссолини. Он взглянул на часы. Было полдесятого. С Ларри они договорились встретиться только в пять.

Митчелл попросил (проявив, как ему казалось, хитрость), чтобы дорожные чеки ему выписали на двадцать долларов каждый. Небольшие суммы призваны были способствовать экономии в промежутках между посещениями конторы «Ам-экс». С другой стороны, сто шестьдесят четыре отдельных двадцатидолларовых чека составляли толстую пачку. Эти чеки, вместе с паспортом и другими документами, плотно набили рыболовный бумажник, и в штанах образовалась заметная выпуклость. Если сдвинуть бумажник к бедру, он меньше напоминал ракушку, какие носят спортсмены, зато становился похожим на калоприемник.

Из булочной на той стороне улицы доносился божественный запах свежего хлеба. Митчелл, задрав нос, по-собачьи понюхал воздух. В своем путеводителе «Поехали! Европа» он нашел адрес молодежного общежития в районе Пигаль, неподалеку от Сакре-Кер. Дорога туда была неблизкая; пока добрался, он вспотел и обессилел. Мужчина за стойкой, с рябыми щеками и в авиаторских очках с затемненными стеклами, сказал Митчеллу, что все места заняты, и отправил его в дешевый пансион на той же улице. Там комната стоила 330 франков за ночь, или $50, но Митчелл уже не знал, что делать дальше. Поменяв деньги в банке, он снял комнату, оставил рюкзак и вышел — не пропадать же дню совсем.

Площадь Пигаль оказалась местом злачным и одновременно туристическим. Четверо американцев, судя по акценту — южане, стояли перед «Мулен Руж», мужья пялились на фотографии танцовщиц, а одна из жен приставала к ним: «Вы нам, ребята, купите что-нибудь у „Картье“, тогда мы вас, может, и отпустим посмотреть шоу». Позади входа в метро, отделанного в стиле ар-нуво, уличная шлюха движениями таза подзывала водителей. Куда бы Митчелл ни пошел, по какой бы крутой улочке в округе ни направился, отовсюду был виден белый купол Сакре-Кер. Наконец он взобрался на холм и вошел в массивные двери церкви. Оказавшись под ее сводами, он словно подтянулся кверху, как жидкость в шприце. Он перекрестился, преклонил колени у скамьи, подражая остальным молящимся, и, проделав это, немедленно преисполнился благоговения. Поразительно, что так все продолжается до сих пор. Закрыв глаза, Митчелл минут пять-шесть читал молитву Иисусу.

Направляясь к выходу, он остановился у сувенирного ларька, чтобы все внимательно рассмотреть. Тут были золотые кресты, серебряные кресты, наплечники различных цветов и форм, что-то под названием «Вероника», что-то еще под названием «Наплечник семи печалей Марии, черный». В витрине под стеклом блестели четки: каждая черная бусинка — округлое приглашение к исповеди, вытянутое распятие на конце.

Рядом с кассой на видном месте была выставлена маленькая книжечка. Она называлась «Нечто прекрасное во имя Бога», на обложке была фотография матери Терезы с глазами, возведенными к небесам. Митчелл взял книжечку и прочел первую страницу.

Прежде всего следует пояснить, что мать Тереза просила автора не предпринимать никаких попыток написать ее биографию или какое бы то ни было биографическое исследование о ней. «Жизнеописание Христа, — говорится в ее письме, — было составлено не при его жизни, хотя он совершил величайшее из земных деяний — спас мир и научил человечество любви к своему Отцу. Это Деяние есть его Деяние, таковым оно и останется, мы все лишь его орудия, делаем то малое, на что способны, и уходим». Ее желания в этом, как и во всех остальных вопросах, для меня закон. В данном сочинении мы намеренно ограничились теми деяниями, что вершит она, а вместе с нею «Миссионеры милосердия» — орден, основанный ею. Целью нашей было описать ту жизнь, которую ведут эти верные служители Христа в Калькутте и по всему миру. Их выбор — посвятить себя в первую очередь беднейшим из бедных — воистину являет собою широчайшее поле для деятельности.

Несколько лет назад Митчелл положил бы эту книжку на место, а то и вообще не обратил бы на нее внимания. Но теперь, пребывая в этом новом душевном состоянии, обострившемся от посещения собора, он пролистал иллюстрации, приведенные в следующем порядке: «Объявление перед Домом для умирающих»; «Слабый младенец покоится на руках у матери Терезы»; «Больная женщина обнимает мать Терезу»; «Больному проказой подстригают ногти»; «Мать Тереза помогает ослабевшему мальчику, не способному есть самостоятельно».

Превысив свой бюджет во второй раз за одно утро, Митчелл купил «Нечто прекрасное во имя Бога», заплатив двадцать восемь франков.

На тихой улочке возле рю де Труа-фрер он вытащил серийные номера чеков из кошелька и записал их на обложке книги.

Весь день голод то приходил, то уходил. Потом он пришел и остался. Прогуливаясь по тротуарам мимо уличных кафе, Митчелл не сводил глаз с еды на чужих тарелках. В половине третьего он сломался и выпил кофе с молоком, прямо у стойки, чтобы сэкономить два франка. Остаток дня он провел в Музее Жана Мулена, потому что туда пускали бесплатно.

Когда вечером Митчелл добрался до квартиры Клер, дверь ему открыл Ларри. Митчелл ожидал застать в их гнездышке ленивую посткоитальную атмосферу, но уловил некое напряжение. Ларри, откупорив бутылку вина, пил из нее в одиночку. Клер сидела на кровати и читала. Она не поднялась, чтобы поздороваться с Митчеллом, лишь улыбнулась ему для проформы.

— Ну что, нашел отель? — спросил Ларри.

— Нет, на улице ночевал.

— Врешь.

— Ни в одном отеле мест не было! Пришлось с каким-то мужиком ночевать. В одной постели.

Ларри эти новости заметно повеселили.

— Извини, Митчелл, — сказал он.

— Ты спал с мужиком? — подала голос с кровати Клер. — В первую ночь в Париже?

— Гей-Пари. — С этими словами Ларри налил Митчеллу вина.

Прошло несколько минут, и Клер отправилась в ванную, умыться перед ужином. Стоило ей закрыть дверь, как Митчелл наклонился к Ларри:

— О’кей, Париж мы посмотрели. Поехали дальше.

— Ну ты, Митчелл, шутник.

— Ты говорил, что нам есть где остановиться.

— Нам и есть где остановиться.

— Это тебе есть где.

Ларри понизил голос:

— Мы с Клер полгода не увидимся, если не дольше. Что же мне теперь, побыть одну ночь и отваливать?

— Неплохая мысль.

Ларри уставился на Митчелла:

— Что-то ты бледный какой-то.

— Потому что целый день не ел. А знаешь, почему я целый день не ел? Потому что сорок долларов потратил на отель!

— Я тебе отдам.

— Так мы не договаривались.

— Мы договаривались ни о чем не договариваться.

— Да, но сам-то ты договорился. Приехал и рад — сразу в койку.

— А ты бы не рад был?

— Конечно был бы.

— Ну вот видишь.

Они сидели, уставившись друг на друга, ни тот ни другой не желал уступать.

Из ванной вышла Клер с щеткой для волос. Она наклонилась, и ее длинные локоны свесились вперед, едва не касаясь пола. Двигая рукой сверху вниз, она расчесывала свою гриву целых полминуты, потом распрямилась, отбросила волосы за спину, и они превратились в аккуратно взбитое облако.

Она спросила, куда они хотят пойти ужинать.

Ларри натягивал свои модные кеды в стиле унисекс.

— Может, кускуса поедим? — предложил он. — Митчелл, ты кускус пробовал когда-нибудь?

— Нет.

— Ой, тебе непременно надо попробовать!

Клер поморщилась:

— Стоит человеку приехать в Париж, он всегда обязательно идет в Латинский квартал есть кускус. Кускус в Латинском квартале — это же так избито.

— Хочешь, пойдем в другое место? — спросил Ларри.

— Нет. Что уж тут оригинальничать.

Когда они вышли на улицу, Ларри взял Клер под руку, что-то шепча ей на ухо. Митчелл поплелся сзади.

Они кружили по городу в вечернем свете, придававшем всему вокруг новый шарм. Парижане и так выглядели хорошо, теперь же они выглядели еще лучше.

Ресторан, куда привела их Клер узкими улочками Латинского квартала, был маленький, суматошный, стены покрывала марокканская плитка. Митчелл сидел лицом к окну и наблюдал, как мимо текут людские толпы. В какой-то момент перед самым стеклом прошла девушка, на вид лет двадцати с небольшим, подстриженная под Жанну д’Арк. Когда Митчелл взглянул на нее, она совершила нечто поразительное — оглянулась в ответ. В ее взгляде сквозило нечто откровенно-сексуальное. Дело не в том, что она непременно хотела заняться с ним сексом. Просто этим вечером в конце лета ей приятно было подтвердить, что он — мужчина, а она — женщина, и если она кажется ему привлекательной, то в этом нет ничего плохого. Американские девушки на Митчелла так еще ни разу не смотрели.

Дини оказался прав: Европа — хорошее место.

Митчелл не сводил с незнакомки глаз, пока та не скрылась из виду. Когда он снова повернулся к столу, Клер смотрела на него и качала головой.

— Глаза сломаешь, — сказала она.

— Что?

— Пока мы сюда шли, ты каждую женщину, идущую в одиночку, разглядывал.

— Неправда.

— Правда.

— За границу приехал. — Митчелл попытался обратить разговор в шутку. — У меня антропологический интерес.

— Значит, женщины тебе представляются племенем, которое надо изучать?

— Ну все, Митчелл, ты влип, — сказал Ларри.

Было ясно, что помощи от него ждать нечего.

Клер смотрела на Митчелла с нескрываемым презрением:

— Ты всегда смотришь на женщин как на предметы или только когда по Европе путешествуешь?

— Просто смотрю на женщин, и все. Вовсе не как на предметы.

— А как на что же тогда?

— Просто так смотрю.

— Потому что хочешь затащить их в постель.

В общем-то, так оно и было. Внезапно под обличающим взглядом Клер Митчеллу сделалось стыдно за себя. Он хотел, чтобы женщины любили его — все женщины, начиная с матери и так далее. Поэтому стоило любой женщине разозлиться на него, как он ощущал свалившееся на него материнское осуждение, словно нашаливший мальчик.

Устыдившись, Митчелл снова повел себя как типичный парень. Он перестал разговаривать. После того как им принесли заказанные еду и вино, он принялся сосредоточенно есть и пить, почти ничего не говоря. Клер и Ларри, казалось, забыли о его присутствии. Они болтали и смеялись. Кормили друг друга, каждый из своей тарелки.

На улице толпа все росла. Митчелл изо всех сил старался не таращиться в окно, но вдруг его взгляд упал на женщину в обтягивающем платье и черных сапогах.

— О господи! — вскрикнула Клер. — Опять он за свое!

— Да я просто в окно посмотрел!

— Нет, ты скоро точно глаза сломаешь!

— Что же мне теперь — совсем их завязать?

Но Клер уже вошла во вкус. Победа над Митчеллом, еще более эффектная в силу его неловкости, привела ее в экстаз. Щеки ее горели от удовольствия.

— Твой друг меня не переваривает, — сказала она, уткнувшись головой в плечо Ларри.

Ларри посмотрел Митчеллу в глаза; взгляд его был не лишен сочувствия. Он обнял Клер.

Митчелл не обиделся на него — на месте Ларри он поступил бы точно так же.

Дождавшись конца ужина, Митчелл извинился и встал, сказав, что ему хочется немного прогуляться.

— Не сердись на меня! — упрашивала Клер. — Смотри на женщин сколько хочешь. Я ни слова не скажу — обещаю.

— Да нет, все нормально, — ответил Митчелл. — Я пошел к себе в отель.

— Приходи завтра утром к Клер, — попытался сгладить конфликт Ларри. — Вместе в Лувр сходим.

Поначалу Митчелл несся вперед, подталкиваемый одной лишь яростью. Клер была не первой студенткой, указавшей ему на его сексистское поведение. Подобное происходило уже не первый год. Митчелл всегда считал, что настоящие отрицательные герои — ровесники его отца. Эти старые пердуны, ни разу в жизни не вымывшие ни одной тарелки, не сложившие ни пары носков, — они были истинными врагами феминисток. Однако атака на них оказалась лишь первым шагом. Теперь, в восьмидесятые, споры о равном разделении домашних дел или несправедливость, кроющаяся в открывании двери «для дамы», — все это были старые песни. Движение стало менее прагматичным, более теоретическим. Подавление женщин со стороны мужчин состояло не просто в тех или иных действиях, но включало в себя целую систему видения и мышления. Университетские феминистки потешались над небоскребами, называя их фаллическими символами. То же самое они говорили о космических кораблях, хотя, если задуматься на секунду, их форма была продиктована не фаллоцентризмом, а аэродинамикой. Интересно, долетел бы до Луны «Аполлон-11» в форме влагалища? Пенис образовался в процессе эволюции — конструкция, полезная для достижения определенных целей. И если она действует как в случае опыления у цветов, так и в случае осеменения у хомо сапиенс, то кто в этом виноват? Разве что биология. Но нет же — все большое или величественное по замыслу, любой длинный роман, монументальная скульптура или высокое здание превращались в глазах «женщин» — знакомых Митчелла по университету в проявления мужской неуверенности по части размеров собственного пениса. Еще девушки постоянно твердили про «мужскую солидарность». Стоило собраться парням, хотя бы вдвоем, чтобы хорошо провести время, как находились девушки, которые видели в этом нечто патологическое. Хотелось бы мне знать, думал Митчелл, что такого замечательного в женской дружбе? Может, и тут не помешало бы немного женской солидарности.

Кипя от этих мыслей и бормоча себе под нос, Митчелл не заметил, как оказался у Сены. Он пошел на тот берег по мосту Понт-Неф. Зашло солнце, включились фонари. Посередине моста, на скамейке в одном из полукруглых выступов, собралась группа подростков. Парень с лохматой, как у Жан-Люка Понти, головой бренчал на акустической гитаре, а его друзья слушали, курили и передавали по кругу бутылку вина.

Митчелл понаблюдал за ними, проходя мимо. Даже в бытность свою подростком он не был таким.

Пройдя еще немного, он облокотился на перила и уставился вниз, на темную воду. Гнев его утих, уступив место общему недовольству собой.

Наверное, так и есть — он смотрит на женщин как на предметы. Он ведь все время о них думает. Часто глядит на них. И разве это думание и разглядывание не включает в себя их груди, губы и ноги? Люди женского пола были предметом пристальнейшего интереса и изучения со стороны Митчелла. И все-таки он считал, что такое слово, как «объективизация», не охватывает всех тех чувств, которые вызывали у него эти привлекательные — и притом умные! — существа. При виде красивой девушки Митчелл ощущал скорее нечто такое, что бывает в древнегреческих мифах, когда от красоты человек превращается в дерево, прирастает к месту — навсегда, от одного лишь желания. Нет, так, как относился Митчелл к девушкам, к предметам относиться было невозможно.

Excusez-moi[22] — к женщинам.

Было и еще одно очко в пользу Клер. Все время, пока она обвиняла Митчелла в том, что он смотрит на женщин как на предметы, он потихоньку смотрел на нее как на предмет! У нее была такая замечательная задница! Такая круглая, идеальная, живая. Каждый раз, когда ему удавалось украдкой взглянуть на нее, у Митчелла возникало странное чувство, будто та смотрит на него в ответ, будто задница Клер не во всем разделяет феминистические убеждения своей хозяйки и вполне довольна тем, что ею восхищаются, — иными словами, будто задница Клер обладает независимым сознанием. Плюс к тому Клер была подружкой его лучшего друга. Она была недосягаема. Это жутко увеличивало ее привлекательность.

Под мостом прошел туристический катер, сияющий огнями.

Чем больше Митчелл читал о религиях, о религиях мира вообще и о христианстве в частности, тем больше он понимал, что все мистики говорят одно и то же. Просвещение — продукт угасшего желания. Желание не приносит полного удовлетворения — только частичное, до тех пор, пока не придет черед следующего искушения. Да и то лишь в том случае, если тебе повезет добиться того, что хочешь. А если нет, твоя жизнь так и проходит в безответных страстях.

Сколько уже времени он тайно надеялся жениться на Мадлен Ханна? В какой мере его желание жениться на Мадлен Ханна проистекало из его настоящего, подлинного влечения к ней как к человеку, а в какой — из желания обладать ею и тем самым удовлетворить свое самолюбие?

Возможно, жениться на своем идеале не так уж и замечательно. Вероятно, обретя свой идеал, начинаешь скучать и желать другого.

Трубадур играл песню Нила Янга, воспроизводя слова в точности, до последнего гнусавого вздоха и подвывания, не понимая, что они означают. Люди постарше, лучше одетые, прогуливались по обоим берегам, направляясь к подсвеченным прожекторами зданиям. Париж был музеем, где выставлялось не что иное, как он сам.

Разве не приятно было бы покончить со всем этим? Покончить с сексом, с томлением? Сейчас, ночью, сидя на мосту, под которым текла Сена, Митчелл в какой-то мере мог представить себе, что с этой задачей возможно справиться. Он поднял глаза на множество освещенных окон вдоль излучины реки. Представил себе множество людей, которые ложатся спать, читают или слушают музыку, множество жизней, которые обитают в большом городе вроде этого, и, мысленно воспарив, взлетев над крышами, попытался ощутить себя — зазвенеть струной — среди этого множества трепетных душ. Ему до смерти надоело жаждать, хотеть, надеяться и терять.

Боги долгое время общались с человечеством. Потом они почувствовали то ли отвращение, то ли разочарование и устранились. Но может быть, они еще вернутся, приблизятся к заблудшей душе, до сих пор не утратившей пытливости.

Вернувшись к себе в отель, Митчелл покрутился в холле — на случай, если появятся какие-нибудь дружелюбно настроенные путешественники, говорящие по-английски. Никто не появился. Он поднялся в номер, взял полотенце и принял чуть теплый душ в общей ванной. При нынешних расходах у Митчелла ни за что не хватит денег добраться до Индии. Завтра необходимо начать новую жизнь.

Снова придя к себе в номер, он стянул с кровати покрывало мышиного цвета и голышом забрался в постель. Лампа на тумбочке была слишком тусклой для чтения, поэтому он снял абажур.