А порою очень грустны Евгенидис Джеффри

Работа Сестер состоит, в частности, в том, чтобы подбирать умирающих на улицах Калькутты и привозить их в предоставленное матери Терезе для этой цели здание (некогда храм, построенный в честь культа богини Кали), с тем чтобы они, выражаясь ее словами, умирая, видели перед собою любящий взгляд. Одни действительно умирают, другие остаются жить, и о них заботятся. Тусклый свет проникает в этот Дом для умирающих сквозь окошки, расположенные высоко в стенах, поэтому Кен твердо заявил, что съемки здесь невозможны. У нас с собой был лишь небольшой прожектор, и осветить помещение должным образом за имеющееся в нашем распоряжении время не представлялось возможным. Тем не менее решено было попробовать, однако Кен, чтобы подстраховаться, снял еще и дворик снаружи, где грелись на солнце некоторые из обитателей Дома. Когда пленку проявили, выяснилось, что сцены, снятые в помещении, омывает особенно прекрасный неяркий свет, тогда как сцены, снятые на улице, вышли довольно неясными и размытыми.

Как это объяснить? Кен все время утверждал, что с технической точки зрения такой результат совершенно невозможен. Чтобы доказать свою правоту, во время следующей своей поездки на съемки — на Ближний Восток — он использовал те же материалы при похожем плохом освещении, и результаты получились абсолютно отрицательные… Дом для умирающих матери Терезы переполняет любовь, что чувствуется сразу же, стоит лишь войти туда. Эта любовь светится, подобно нимбам, какие художники изображают вокруг головы святого… Лично я убежден, что Кен зафиксировал первое подлинное фотографическое чудо.

Митчелл отложил книжку, выключил свет и растянулся на комковатой постели. Он думал о Клер, сперва сердито, потом в эротическом духе. Он представил себе, как приходит к ней в квартиру, находит ее там в одиночестве, и скоро она уже стояла перед ним на коленях, а он был у нее во рту. Митчелл чувствовал себя виноватым за то, что фантазирует о подружке своего друга, но недостаточно виноватым, чтобы перестать. Ему не понравилось то, как эта фантазия о Клер, стоящей перед ним на коленях, характеризует его лично, поэтому дальше он представил себе, как великодушно набрасывается на нее сам, проникает языком повсюду, и от этого она кончает так, как ей ни разу не доводилось прежде. В этот момент кончил и он сам. Он перевернулся на бок, чтобы капало на гостиничный ковер.

Кончику пениса почти сразу стало холодно, он стряхнул его еще один, последний раз и в отчаянии рухнул обратно в постель.

На следующее утро Митчелл взвалил на плечи рюкзак и спустился с ним по лестнице в холл, заплатил за номер и вышел. Позавтракал он кофе и печеньем, которое к нему прилагалось. План его был еще раз попробовать поселиться в общежитие, а если не выйдет, переночевать на полу у Клер. Однако, добравшись до ее дома, он увидел Ларри, сидящего на ступеньках. Рядом с ним стоял его рюкзак. Он, как могло показаться, курил сигарету.

— Ты же не куришь, — сказал Митчелл, подойдя к нему.

— Начинаю. — Ларри несколько раз затянулся сигаретой в порядке эксперимента.

— Что это ты с рюкзаком?

Ларри пристально, не отводя взгляда и не моргая, посмотрел на Митчелла своими голубыми глазами:

— Мы с Клер поссорились.

— Что случилось?

— Она решила, что ей, возможно, больше нравятся женщины. Точно не уверена. В общем, мы расстались, так что вот.

— Она тебя послала?

Ларри вздрогнул, почти незаметно.

— Она говорит, что не хочет «эксклюзивных» отношений.

Митчелл отвел взгляд, чтобы не смущать Ларри.

— Оно и неудивительно, — фыркнул он. — Тебя просто принесли в жертву.

— В каком смысле?

— Самец, одержимый сексизмом, и прочая фигня в этом духе.

— По-моему, Митчелл, это она тебя приняла за самца, одержимого сексизмом.

Митчелл мог бы возразить, но не стал. К чему? Он снова обрел друга.

Теперь они могли наконец начать свое путешествие.

На свое четырнадцатилетие, в ноябре семьдесят четвертого, Мадлен получила подарок от старшей сестры, Элвин, которая уехала учиться в университет. Сверток, пришедший по почте, был обернут в бумагу с психоделическим узором и запечатан красным воском, на котором виднелись очертания полумесяцев и единорогов. Мадлен как-то сообразила, что не надо открывать эту штуку в присутствии родителей. Поднявшись к себе в комнату и улегшись на кровать, она сорвала обертку и обнаружила внутри коробку из-под обуви, на крышке которой было черными чернилами выведено: «Набор на все случаи жизни для незамужней девушки». Внутри обнаружилась записка, нацарапанная до того мелким почерком, что казалось, будто пользовались шилом.

Дорогая сестренка!

Тебе четырнадцать лет, ты теперь СТАРШЕклассница, поэтому я решила: пора тебе узнать кое-что про СЕКС, чтобы ты не угодила, как сказал бы Идеал Отца, в переплет. На самом деле я вовсе не боюсь, что ты попадешь в переплет. Просто хочу, чтобы моей сестренке жилось ВЕСЕЛО!!! Так что вот тебе новенький, полный всяких полезностей «Набор на все случаи жизни для незамужней девушки», в котором имеется все, что нужно современной, чувственной женщине для полной самореализации. Парень к комплекту не прилагается.

С днем рождения!

Целую, Элли.

Мадди еще не успела переодеться, вернувшись из школы. Держа коробку одной рукой, другой она вытащила оттуда содержимое. Первый предмет, маленький, упакованный в фольгу, ни о чем ей не говорил, даже когда она перевернула его и увидела на лицевой стороне фигуру в шлеме. Прижав к упаковке палец, она почувствовала, что внутри находится нечто скользкое.

Тут до нее дошло. «О господи! — произнесла она. — О-го-спо-ди-не-мо-жет-быть!»

Подбежав к двери, она заперла ее. Потом, раздумав, отперла, побежала обратно к кровати и, взяв упаковку в фольге вместе с коробкой, отнесла их в ванную, где можно было запереться, не вызывая подозрений. Опустив крышку унитаза, она села на нее.

Мадлен никогда прежде не видела упаковку с презервативом, не говоря уж о том, чтобы держать ее в руках. Она провела по ней подушечкой большого пальца. От прикосновения к форме, подразумеваемой внутри, в ней всколыхнулись ощущения, которые она не могла толком описать. Скользкая среда, в которой плавал презерватив, одновременно отталкивала и вызывала интерес. Окружность кольца ее прямо-таки поразила. Раньше она не задумывалась в особенных подробностях о том, каких масштабов достигает эрекция у мужчин. До сих пор эрекция у мальчиков заставляла ее с подружками хихикать, упоминать о ней они по большей части избегали. Ей казалось, что однажды, во время медленного танца в летнем лагере, она почувствовала, как это произошло с мальчиком, хотя полной уверенности не было — это могла оказаться пряжка его ремня. По ее представлениям, эрекция была оккультным явлением, происходившим где-то вдали от нее, вроде того, как вспучивается горло у лягушки в отдаленном болоте или раздувается рыба фугу у кораллового рифа. Единственный случай эрекции, который Мадлен видела собственными глазами, произошел с лабрадором ее бабушки, Уайли: та штука грубо высунулась из своего мохнатого носка, когда пес неистово совокуплялся с ее ногой. Этого было достаточно, чтобы навсегда перестать думать об эрекции. Тем не менее тот образ, сам по себе такой отвратительный, не затмил того, что открылось ей в момент, когда она держала в руках презерватив. Презерватив был артефактом мира взрослых. Где-то за пределами ее жизни, за пределами школы существовала общепринятая система, о которой никто не говорил вслух, согласно которой фармацевтические компании Соединенных Штатов Америки производили профилактические средства, мужчины покупали их и надевали на пенис, и все это законным образом.

Следующие два предмета, которые Мадлен вынула из коробки, входили в новомодный набор, из тех, что выдавал автомат в мужском туалете, где Элвин — а скорее ее приятель, — видимо, и раздобыла его вместе с презервативом. Набор включал в себя: красное резиновое кольцо, утыканное вертлявыми ножками, с ярлыком «Щекотка по-французски»; игрушку-шутку из голубой пластмассы, состоящую из двух передвижных фигур, мужчины со вставшим членом и женщины на четвереньках, с рукояткой, которая, когда Мадлен подвигала ее туда-сюда, заставила полудюймовый штырек потыкаться в женщину по-собачьи; маленький тюбик крема «Без конца», который ей даже открывать не хотелось; и два полых серебристых шарика «Бен Уа», походивших, честно говоря, на шарики для пинбола (инструкция к ним не прилагалась). На дне коробки лежала самая странная вещь из всех — тонкая миниатюрная хлебная палочка, к которой был приклеен черный пух. Она была примотана клейкой лентой к карточке размером три на пять. Поднеся ее поближе к лицу, Мадлен прочла написанные от руки слова на ярлыке: «Член высушенный. Просто добавь воды». Она снова взглянула на крохотную палочку, потом на пух, а потом бросила карточку и воскликнула: «Гадость!»

Снова взять ее в руки она решилась не сразу, при этом касаясь того края карточки три на пять, что был дальше всего от пуха. Отведя голову назад, она снова изучила пух и уверилась, что это действительно лобковые волосы. Скорее всего Элвин, хотя, возможно, ее друга. От Элли вполне можно было ожидать подобного стремления к достоверности. Волосы были черные, курчавые, их состригли и приклеили к основанию хлебной палочки. Мысль о том, что это, возможно, лобковые волосы какого-то парня, вызвала у Мадлен отвращение и одновременно возбуждение. Хотя, наверное, волосы состригла у себя Элли, эта чокнутая. Ну и сестра у нее, смешная, ненормальная! Элли была в высшей степени странная, непредсказуемая, нонконформистка, вегетарианка, участница студенческого антивоенного движения, а поскольку Мадлен тоже хотелось быть такой же, она любила сестру и восхищалась ею (в то же время продолжая считать ее совершенно чокнутой). Она положила член высушенный обратно в коробку и снова взяла в руки пластмассовую парочку. Поводила рукояткой, наблюдая за тем, как пенис мужчины входит в согнувшуюся женщину.

Сейчас, в октябре, стоя в маленьком аэропорту Провинстауна, ожидая прибытия Филлиды и Элвин из Бостона, Мадлен снова вспомнила «Набор на все случаи жизни для незамужней девушки». Накануне вечером Филлида неожиданно позвонила ей и сообщила новость о том, что Элвин ушла от мужа, Блейка, и она, Филлида, прилетела в Бостон, чтобы вмешаться. Она обнаружила Элвин в отеле «Ритц», куда та переехала и теперь напропалую тратила деньги по их совместной кредитке «Ам-экс», отправляла с курьером бутылочки материнского молока в дом в Беверли, где оставила своего полугодовалого Ричарда на попечение его отца. Когда ей не удалось уговорить Элвин вернуться домой, Филлида решила привезти ее на Кейп-Код в надежде, что Мадлен сумеет ее как-то урезонить.

— Элли согласилась приехать только на день, — сказала Филлида. — Она не хочет, чтобы мы на нее наваливались. Мы приедем утром, а после обеда уедем.

— Ну и что мне ей говорить? — спросила Мадлен.

— Скажи то, что думаешь. Она тебя послушает.

— А папа не может с ней поговорить?

— Он уже говорил. Кончилось все скандалом с криками. Мадди, я просто с ума схожу. Ничего особенного тебе делать не надо. Просто будь сама собой, разумной, здравомыслящей.

Услышав это, Мадлен едва не рассмеялась. Она была отчаянно влюблена в парня, который дважды лежал в больнице с клинической депрессией. В последние четыре месяца она, вместо того чтобы сосредоточиться на своей «карьере», выхаживала Леонарда, готовила ему еду и стирала одежду, успокаивала его и подбадривала, когда он, как это часто бывало, падал духом. Ей приходилось мириться с серьезными побочными эффектами, которые оказывала на него новая, увеличенная доза лития. Это, несомненно, было главной причиной, по которой Мадлен однажды вечером, в конце августа, целовалась с Митчеллом Грамматикусом у входа в «Чамлиз» на Бедфорд-стрит, целовалась с удовольствием, а потом бежала обратно в Провиденс, к постели больного Леонарда. Разумной и здравомыслящей она себе отнюдь не представлялась. Она только что начала жить по-взрослому и никогда еще не чувствовала себя более беззащитной, испуганной и запутавшейся.

Выехав из своей квартиры на Бенефит-стрит в июне, Мадлен жила у Леонарда, пока он не вышел из больницы, одна. Ее приятно возбуждало, что его вещи оказались в ее распоряжении. Она слушала его записи Арво Пярта на его стереосистеме, лежа на кушетке с закрытыми глазами, в точности так, как делал Леонард. Она листала его книжки, читая его заметки на полях. Рядом с труднопреодолимыми пассажами Ницше или Гегеля Леонард рисовал рожицы, то улыбающиеся, то хмурящиеся, или просто ставил «!». По ночам она спала, натянув какую-нибудь из Леонардовых рубашек. В квартире все было в точности так, как было, когда Леонарда забрали в больницу. На полу лежал открытый блокнот, в котором Леонард, видимо, пытался подсчитать, надолго ли ему хватит денег. Ванна была завалена газетами. От пустоты, царившей в квартире, Мадлен порой хотелось заплакать — все это указывало на то, как Леонард одинок. Нигде ни единой фотографии его родителей или сестры. Потом, как-то утром, переставляя какую-то книжку, она нашла под ней одну фотографию. На снимке, сделанном во время их первой поездки на Кейп, она лежала на кровати в мотеле, читала и ела мороженое «Клондайк».

Через три дня, не в силах больше терпеть грязь, она сдалась и начала убирать. Купила в «Стар-маркете» швабру, ведро, пару резиновых перчаток и набор чистящих средств. Приступая к уборке, она уже понимала, что создавать прецедент не следовало. Она вымыла пол — пришлось сливать в унитаз черную воду, ведро за ведром. Оттирая заскорузлую грязь с пола ванной, она извела семь рулонов туалетной бумаги. Выбросила заплесневевшую душевую занавеску и купила новую, в порядке мести — ярко-розовую. Выкинув все из холодильника, отскребла полки. Сняв белье с Леонардова матраса, она скатала его в узел, собираясь занести в прачечную на углу, но вместо того выбросила в мусорку за домом и постелила свое. Повесила занавески на окна и купила бумажный абажур для свисавшей с потолка голой лампочки.

Немногочисленные листки фикуса начинали коричневеть. Пощупав землю, Мадлен поняла, что она сухая. Однажды, придя к Леонарду в больницу, она упомянула об этом.

— Можешь полить мое дерево, — сказал он.

— Ни в коем случае. В тот раз ты мне такое устроил.

— Даю тебе разрешение на полив дерева.

— Как-то не очень похоже на просьбу.

— Полей, пожалуйста, мое дерево.

Она полила дерево. В послеполуденные часы, когда с улицы в окно просачивалось солнце, она вытаскивала его на свет и опрыскивала листья.

Каждый день после обеда она отправлялась в больницу навестить Леонарда.

Врач назначил ему другое лечение, в результате тик лица у него прошел, и от одного этого он стал выглядеть гораздо лучше. Говорил он в основном о лекарствах, которые принимал, об их применении и противопоказаниях. Когда он произносил их названия, то как будто успокаивался, словно это были заклинания: лоразепам, диазепам, хлорпрозепам, хлордиазепоксид, галоперидол. Мадлен постоянно путалась в них. Она толком не понимала, то ли эти лекарства принимает Леонард, то ли другие пациенты в отделении. К тому времени он успел подробно ознакомиться с историей болезни большинства своих соседей. Они относились к нему как к врачу-практиканту, обсуждали с ним свои случаи, спрашивали про лекарства, которые принимали. В больнице Леонард вел себя так же, как в университете. Это был источник информации, человек-ответ. То и дело у него случались плохие дни. Мадлен входила в общую комнату и видела, что он хмурый, в полном отчаянии из-за того, что не получил диплом, переживает о том, справится ли со своими обязанностями в Пилгрим-Лейк, — обычный список жалоб. Он повторял их снова и снова.

Леонард надеялся пробыть в больнице всего пару недель. Но в конце концов его продержали там двадцать два дня. В день выписки, в конце июня, Мадлен приехала в город на своей новой машине, «саабе» с откидным верхом, успевшем накрутить двенадцать тысяч миль. Машина была подарком от родителей на окончание университета. «Хоть мы и не видели тебя на выпуске», — пошутил Олтон, обсуждая ее исчезновение в тот день. Стоя в толпе родителей перед воротами Ван Уикля, Олтон с Филлидой ждали, когда мимо пройдет в рядах студентов Мадлен, но, так и не увидев, решили, что каким-то образом пропустили ее. Они поискали ее на Колледж-стрит, потом попытались позвонить ей домой, но никто не ответил. В конце концов они зашли туда и оставили ей записку, в которой сообщалось, что они волнуются и решили не возвращаться в Приттибрук, «как планировалось». Вместо этого они собирались ждать ее в холле «Билтмора», где Мадлен и нашла их после обеда. Она сказала им, что не участвовала в процессии, потому что Келли Троб, с которой они вместе шли, упала и растянула лодыжку, и ей пришлось помочь подруге добраться до поликлиники. Мадлен не знала точно, поверили ей родители или нет, но они, узнав, что все в порядке, успокоились и не стали приставать к ней с расспросами. Зато через несколько дней Олтон позвонил и велел Мадлен пойти и купить себе машину. «Подержанную, — оговорил он одно условие. — Один-два года. Так она у тебя меньше обесценится». Мадлен поступила так, как ей было велено, и нашла машину в газетных объявлениях. Она была белая, с рыжеватыми ковшеобразными сиденьями. Поджидая Леонарда перед входом в больницу, Мадлен опустила капюшон, чтобы он увидел ее, когда медсестра будет вывозить его в кресле-каталке.

— Ничего тачка, — сказал он, садясь в машину.

Они долго обнимались, Мадлен всхлипывала, наконец Леонард отстранился:

— Поехали отсюда. Надоело мне здесь.

Весь остаток лета Леонард был трогательно слаб. Говорил тишайшим голосом. Смотрел по телевизору бейсбол, держа Мадлен за руку.

— Знаешь, что означает «парадиз»? — спросил он.

— Разве не то же самое, что «рай»?

— Это означает «сад, обнесенный стеной». Заимствовано из персидского. Бейсбольный стадион — это оно и есть. Особенно «Фенуэй». Сад, обнесенный стеной. Смотри, сколько там зелени! Так успокаивает, что хочется просто сидеть и смотреть на поле.

— Может, тебе гольф начать смотреть? — предложила Мадлен. — Еще больше зелени.

От лития ему постоянно хотелось пить, время от времени его тошнило. У него развилась легкая дрожь в правой руке. За те недели, что он провел в больнице, Леонард поправился почти на пятнадцать фунтов и продолжал набирать вес весь июль и август. Лицо и тело у него выглядели распухшими, а на шее сзади появилась жировая складка, словно бугорок на загривке у буйвола. Ему хотелось пить, а вместе с тем постоянно хотелось в туалет. У него болел живот, его мучили приступы поноса. И, что было хуже всего, от лития он стал медленнее соображать. Леонард заявлял, что у него в голове есть некий «верхний регистр», до которого он больше не дотягивает. Чтобы бороться с этим, он все больше жевал табак, начал курить сигареты, а также маленькие вонючие сигары, к которым пристрастился в больнице. От одежды его несло дымом. Рот на вкус напоминал пепельницу и что-то еще — металлический, химический вкус. Мадлен это не нравилось.

В результате всего этого — побочный эффект побочных эффектов — сексуальное влечение у Леонарда снизилось. Поначалу они от радости, что снова вместе, занимались любовью два или три раза в день, но потом сбавили темп, а там и почти совсем прекратили. Мадлен не знала, что делать. Следует ли ей обращать больше внимания на эту проблему или меньше? В постели она никогда не обладала особенной практической сноровкой. Этого от нее не требовалось. Парням было как будто все равно, а может, они не замечали, сами будучи достаточно сноровистыми. Как-то ночью она бросилась на эту проблему, словно навстречу укороченному удару на теннисном корте: выбежала к самой сетке, оказалась там во мгновение ока, потом низко пригнулась и отбила; мяч ударился о край сетки и, безжизненный, шлепнулся обратно на ее половину.

С тех пор она не предпринимала новых попыток. Оставалась пассивной, играла, как обычно, на задней линии.

Все это могло бы беспокоить Мадлен гораздо сильнее, если бы Леонард не нуждался так сильно в ее поддержке. Было что-то привлекательное в том, что ее большой сенбернар целиком принадлежал ей. Он не хотел больше никуда ходить, даже в кино. Теперь ему нужны были только его собачья постель, собачья миска и хозяйка. Он клал голову ей на колени, чтобы его погладили. Стоило ей войти, он вилял хвостом. Всегда тут, на месте, явно никуда не денется, ее большой мохнатый приятель, ее большой старый мохнатик с высунутым языком.

Ни он, ни она не работали. Долгие летние дни тянулись медленно. Теперь, когда студенческая публика разъехалась, Колледж-хилл стоял сонный, зеленый. Леонард хранил свои лекарства в сумочке под раковиной. Принимая их, он всегда закрывал дверь. Два раза в неделю он ходил к своему психоаналитику, Брайсу Эллису, и возвращался после этих встреч эмоционально опустошенным, изможденным, опять плюхался на матрас на час-другой, потом наконец вставал и заводил музыку.

— Знаешь, сколько лет было Эйнштейну, когда он придумал специальную теорию относительности? — спросил он как-то Мадлен.

— Сколько?

— Двадцать шесть.

— И что?

— Большинство ученых получают лучшие свои результаты до тридцати. Мне двадцать два, почти двадцать три. Именно сейчас у меня интеллектуальный расцвет. А я вынужден каждое утро и вечер принимать лекарство, от которого глупею.

— Ты от него не глупеешь, Леонард.

— Глупею.

— По-моему, это не особенно научный подход: считать, что никогда не будешь великим ученым, потому что ничего не открыл к двадцати двум годам.

— Таковы факты, — сказал Леонард. — Забудь про лекарство. Даже в нормальном состоянии я и близко не готов подойти к тому, чтобы сделать прорыв в науке.

— Хорошо, пусть так — прорыв ты не совершишь. Но откуда ты знаешь, вдруг ты придумаешь что-то такое, сделаешь совсем маленький шаг, и это в конце концов окажется людям на пользу? То есть ты, может, не додумаешься, что пространство закруглено. Зато, может, ты найдешь способ заправлять машины водой, чтобы не загрязнять среду.

— Изобретение водородного двигателя представляло бы собой великий прорыв, — мрачно сказал Леонард, закуривая.

— О’кей, но ведь не все ученые были молодые. А как же Галилей? Ему сколько лет было? Как же Эдисон?

— Давай не будем больше об этом говорить. У меня депрессия начинается.

Это заставило Мадлен замолчать.

Леонард глубоко затянулся сигаретой и громко выдохнул.

— Не в смысле — настоящая депрессия, — сказал он через некоторое время.

Сколько бы Мадлен ни посвящала себя всю уходу за Леонардом, как бы приятно ни было видеть, что ему становится лучше, иногда ей требовалось выбраться из душной квартирки. Чтобы не париться на улице, она ходила в библиотеку, где был кондиционер. Играла в теннис с двумя ребятами из университетской теннисной команды. Бывали дни, когда она, не желая возвращаться в квартиру, гуляла по пустому кампусу, изо всех сил стараясь хоть несколько минут подумать о себе. Она зашла к профессору Сондерсу, но лишь расстроилась при виде пожилого ученого в шортах и сандалиях. Она перебирала корешки в книжном магазине Колледж-хилла, добросовестно вытаскивая потрепанные экземпляры «Крошки Доррит» и «Булхэмптонского викария», которые всерьез намеревалась прочесть. То и дело она покупала себе рожок с мороженым и сидела на ступеньках здания больничного треста, наблюдая за проходящими мимо юными парочками, которые держались за руки или целовались. Покончив с мороженым, отправлялась обратно в квартиру, где ждал Леонард.

Весь июль его состояние оставалось нестабильным. Но к августу Леонард как будто пошел на поправку. Он то и дело в разговорах напоминал себя прежнего. Как-то утром, готовя тосты, Леонард помахал пачкой масла «Озерный край».

— У меня такой вопрос, — сказал он. — Кто первым заметил, что у индианки на эмблеме «Озерного края» колени похожи на груди? Сидит себе какой-нибудь парень в Терр-Хоте, завтракает, смотрит на пачку масла и думает: «Надо бы сюда коленки приделать». Но это только начало. После этого открытия какой-то другой парень придумал вырезать еще одну пару коленей, с задней стороны упаковки, и присобачить их сзади той пачки масла, которую индианка держит перед грудью, а потом прорезать по контуру этой пачки, чтобы она откидывалась, как будто женщина груди показывает. И обо всем этом не осталось никаких письменных свидетельств. Основные детали для истории потеряны.

Они начали выбираться из квартиры. Однажды поехали в Федерал-хилл поесть пиццы. После этого Леонарду непременно захотелось зайти в сырную лавку. За прилавком седовласый старик увлеченно занимался чем-то — им не видно было чем.

— На улице жара под тридцать, — прошептал Леонард, — а мужик окна никак не откроет. Это потому, что у него тут идеальная бактериальная среда, он не хочет, чтобы все вылетело наружу. Я читал статью о том, как эти химики из Корнелла обнаружили двести различных разновидностей бактерий в банке с сычужным ферментом. Это аэробная реакция, поэтому любые элементы, которые присутствуют в воздухе, влияют на вкус. Итальянцы все это понимают инстинктивно. Этот мужик сам не понимает, что он понимает.

Леонард подошел к прилавку:

— Как дела, Витторио?

Старик обернулся и сощурился:

— Приветствую, дружище! Где вы пропадали? Давно я вас не видел.

— Да так, немного расклеился.

— Надеюсь, ничего такого. Лучше не рассказывайте! Зачем мне это знать — у меня свои проблемы есть.

— Что порекомендуете сегодня?

— Что значит — «порекомендуете»? Сыр! Что же еще? Самый лучший. Подружка ваша кто будет?

— Это Мадлен.

— Вы, барышня, любите сыр? Вот, попробуйте. И домой захватите. А с этим парнем не связывайтесь. Ничего в нем хорошего нет.

Еще одно открытие — оказывается, Леонард дружил со старым итальянским сыроваром из Федерал-хилла. Может, это сюда он ходил в те разы, когда Мадлен видела его на остановке в ожидании автобуса, под дождем. Навестить своего друга Витторио.

В конце августа они собрали вещи, коробки оставили на складе, остальное запихнули в багажник и на заднее сиденье «сааба» и в спешке выехали на Кейп. Стояла жара, выше тридцати градусов, и всю дорогу до границы Род-Айленда они ехали с опущенным верхом. Правда, из-за ветра трудно было разговаривать или слушать стерео, поэтому, добравшись до Массачусетса, они подняли верх. У Мадлен была запись Pure Prairie League, которую Леонард терпел, пока они не остановились на заправке с магазином, где он купил кассету «Лучшие хиты Led Zeppelin». Ее он и крутил всю оставшуюся дорогу, пока они ехали по мосту Сагамор и дальше, вдоль полуострова. Они остановились в придорожной закусочной в Орлинсе и взяли булочки с омаром. Леонард как будто пребывал в хорошем настроении. Но когда они снова поехали по дороге, с обеих сторон обсаженной виргинской сосной, он принялся нервно курить свои маленькие сигары и ерзать на пассажирском сиденье. День был воскресный. Большинство машин двигались в противоположном направлении, люди, приехавшие на выходные или на лето, возвращались с полуострова, привязав спортивное снаряжение к крышам своих машин. В районе Труро шоссе номер 6 переходило в 6А, и они осторожно двинулись по нему, сбавив скорость, когда справа показалось голубое озеро Пилгрим-Лейк. У края озера им попался дорожный указатель к лаборатории, и они свернули на гравийную дорогу, шедшую между дюн в направлении залива Кейп-Код.

— Куда подевалась моя слюна? — сказал Леонард, когда перед ними выросли здания, где им предстояло провести следующие девять месяцев. — Она не у тебя случайно? Что-то я ее нигде не найду.

Во время их краткого визита сюда прошлой весной Мадлен была слишком поглощена своим новым романом и поэтому не рассмотрела толком Пилгрим-Лейкскую лабораторию, заметив только, что место живописное, на самом берегу. Поразительно было представлять себе, что здесь, в бывшем поселении китобоев, работали такие легендарные личности, как Уотсон и Крик; правда, среди нынешних биологов — сотрудников лаборатории Пилгрим-Лейк большинство имен, включая директора лаборатории Дэвида Малкила, были ей незнакомы. Единственное лабораторное помещение, которое они осмотрели в тот раз, не особенно отличалось от химических лабораторий в Лоуренсвилле.

Но когда они переехали в Пилгрим-Лейк и стали там жить, Мадлен поняла, до чего неправильное впечатление об этом месте сложилось у нее поначалу. Она не ожидала, что тут будут шесть теннисных кортов, спортзал, набитый тренажерами, кинозал, где по выходным показывают только что вышедшие фильмы. Она не ожидала, что бар будет открыт двадцать четыре часа в сутки и что в три часа утра там будет полно ученых, дожидающихся результатов экспериментов. Она не ожидала, что лимузины будут доставлять руководителей фармацевтических компаний и знаменитостей из Логана на обед с доктором Малкилом в его личной столовой. Она не ожидала, что еда, дорогие французские вина, хлеб и оливковое масло будут собственноручно отобраны доктором Малкилом. Малкилу удавалось находить огромные средства для лаборатории, и он щедро тратил их на сотрудников и на то, чтобы заманивать гостей. Это он купил картину Сая Тумбли, висевшую в столовой, он заказал Ричарду Серре скульптуру, стоявшую за помещением для животных.

Мадлен с Леонардом приехали в Пилгрим-Лейк во время летнего семинара по генетике. Леонарду надо было посещать знаменитые «Дрожжевые занятия», которые проводил Боб Килимник, биолог, в чью группу он попал. Он отправлялся туда каждое утро, словно испуганный школьник. Он жаловался, что голова не работает, что другие стипендиаты в его группе, Викрам Джейтли и Карл Беллер, оба — выпускники Массачусетского технологического института, умнее, чем он. Но это было всего лишь двухчасовое занятие. Остаток дня он был свободен. В лаборатории царила спокойная атмосфера. Тут попадалось множество студентов (эмэлы, или младшие лаборанты, как их тут называли), среди которых было много женщин, близких по возрасту к Мадлен. Почти каждый вечер устраивались вечеринки, их организаторы затевали несколько странные вещи, в духе ученых-эксцентриков, например подавали дайкири в колбах Эрленмейера или в чашках для выпаривания или готовили моллюсков в автоклаве вместо кастрюли. Но все равно было весело.

После Дня труда дело приняло более серьезный оборот. Эмэлы уехали, в результате чего женское население кардинально уменьшилось, летние вечеринки закончились, в воздухе перестало веять романтическими приключениями. В конце сентября в «Санди телеграф» начали публиковать букмекерские ставки на будущих нобелевских лауреатов. Дни шли, присуждались премии по другим наукам — Кеннету Уилсону в области физики, Аарону Клугу в области химии, — и за обедом начались рассуждения о том, кто получит по физиологии и медицине. Среди кандидатов вели Редьярд Хилл из Кембриджа и Майкл Золоднек. Золоднек был постоянным сотрудником в Пилгрим-Лейк, жил в городке, в одном из деревянных домиков ближе к Труро. Ранним утром 8 октября крепко спавших Мадлен и Леонарда разбудил свистящий шум. Подойдя к окну, они увидели, что на берег перед их домом садится вертолет. На парковке стояли три микроавтобуса, принадлежавших спутниковому телевидению. Набросив на себя одежду, они побежали в конференц-зал, где, к большой своей радости, узнали, что нобелевку присудили не Майклу Золоднеку, а Диане Макгрегор. Места в аудитории уже были забиты репортерами и пилгрим-лейкскими сотрудниками. Стоя в задних рядах, Мадлен с Леонардом наблюдали, как доктор Малкил сопровождает Макгрегор к сцене, украшенной букетом микрофонов. Макгрегор была в старом плаще и резиновых сапогах — в точности то же одеяние, в каком Мадлен несколько раз видела ее у моря выгуливающей своего черного королевского пуделя. По случаю пресс-конференции она предприняла попытку причесать свои седые волосы. В сочетании с ее миниатюрной фигурой это придавало ей сходство с маленьким ребенком, несмотря на возраст.

На сцене Макгрегор одновременно улыбалась, моргала и по мере сил пыталась справиться с осаждавшими ее интервьюерами.

Начались вопросы.

— Доктор Макгрегор, где вы были, когда вам сообщили эту новость?

— Спала. Совсем как сейчас.

— Не могли бы вы рассказать нам о своей научной работе?

— Могла бы. Но тогда заснете вы.

— Что вы собираетесь делать с деньгами?

— Потрачу.

Эти ответы заставили бы Мадлен влюбиться в Диану Макгрегор, не будь она уже в нее влюблена. Она ни разу не разговаривала с Макгрегор, но все, что ей было известно о семидесятилетней затворнице, превращало ту в ее любимого биолога. В отличие от других ученых в лаборатории, Макгрегор не брала себе ассистентов. Она работала в полном одиночестве, не пользуясь сложным оборудованием, анализируя загадочные закономерности в окраске кукурузы, которую выращивала на участке земли позади своего дома. Из разговоров с Леонардом и другими людьми Мадлен узнала, каковы научные интересы Макгрегор — она занималась передачей генов, их репродукцией, транспозицией и делецией, — однако по-настоящему восхищало Мадлен то, как Макгрегор эту работу выполняла — в одиночку, упорно. (Доведись Мадлен стать биологом, она хотела бы быть именно таким биологом, как Диана Макгрегор.) Другие сотрудники лаборатории смеялись над Макгрегор за то, что у нее не было телефона, за ее эксцентричность во всем. Но если Макгрегор до такой степени держалась особняком, то почему о ней все постоянно говорили? Мадлен догадывалась, почему Макгрегор вызывала в людях тревогу, — дело было в ее полном самоотречении и в простоте ее научных методов. Те не желали ей успеха, так как им бы пришлось лишиться своих ассистентов и возможности тратить на работу непомерные средства. Кроме того, Макгрегор умела отстаивать свое мнение и говорить начистоту. Эти черты характера людям не нравились в ком угодно, но особенно — в женщине. Она прозябала на кафедре биологии в Университете Флориды, в Гейнсвилле, пока предшественник доктора Малкила, распознав в ней гения, не нашел деньги, чтобы перевести ее в Пилгрим-Лейк и дать ей пожизненное место в лаборатории. Это тоже поражало Мадлен, когда она думала о Макгрегор. Та была в Пилгрим-Лейк с 1947 года! В течение тридцати пяти лет изучала свою кукурузу с терпением, достойным Менделя, не видя никаких поощрений или откликов на свою работу, просто приходила каждый день в лабораторию и погружалась в собственный исследовательский процесс, забытая всеми на свете, но не обращавшая на это внимания. А теперь наконец вот это — нобелевка, подтверждение, что труд всей жизни принес результаты, и, хотя она как будто была довольна, видно было, что стремилась она вовсе не к премии. Наградой для Макгрегор была сама ежедневная работа, достижения, состоящие из миллиона ничем не выдающихся дней.

Мадлен по-своему понимала, с чем приходилось сталкиваться Диане Макгрегор в лаборатории, где власть принадлежала мужчинам. Каждый раз, когда их с Леонардом приглашали на обед, Мадлен неизменно оказывалась под конец в кухне, помогала хозяйке вместе с другими женами и подругами. Конечно, можно было отказаться от этого, но тогда все бы просто решили, что она хочет что-то кому-то доказать. К тому же ей надоедало сидеть и слушать, как спорят мужчины-соперники. Так что она мыла посуду, а потом возмущалась. Кроме этих походов в гости, общения у нее было немного: партии в теннис с Гретой, молодой женой Малкила, которая воспринимала Мадлен как играющего тренера, да встречи с другими остепенившимися. Так называли спутников жизни местных стипендиатов: остепенившиеся. Почти все практиканты были одинокие парни. Большинство старших сотрудников — тоже мужчины, так что у Мадлен оставалась, если не считать лаборанток, одна Диана Макгрегор — ей она могла желать успеха, ей могла подражать как умела.

Учитывая, что стипендии Леонарда хватало на еду и жилье для обоих, Мадлен вполне могла бы целыми днями только читать, спать и есть. Однако она не собиралась так жить. Несмотря на то что все лето ей не удавалось сосредоточиться, ее научное будущее несколько упрочилось. Кроме высшего балла за диплом, Мадлен получила личную записку от профессора Сондерса, который советовал ей превратить диплом в статью покороче и отправить ее некой М. Майерсон в «Джейнеит-ревью». «Вполне может выйти публикация!» — писал Сондерс. Хотя то обстоятельство, что М. Майерсон, как выяснилось, была женой профессора Сондерса — Мери, придавало этой рекомендации оттенок кумовства, все-таки факт оставался фактом. Сондерс, когда Мадлен зашла к нему в кабинет поговорить, еще и громогласно осудил Йель за то, что ее туда не приняли, сказав, что она стала жертвой интеллектуальной моды.

Потом, в середине сентября, в выходные, Мадлен съездила на конференцию по викторианской литературе, организованную Бостонским колледжем, где перед ней открылись новые перспективы. На этой конференции, которую устроили в отеле «Хайетт» с растениями в холле и цилиндрическими стеклянными лифтами, она познакомилась с двумя участницами, которые обожали книги девятнадцатого века так же сильно, как она сама. Мег Джоунс — подтянутая девушка, игравшая на месте подающего в университетской команде по софтболу, с прической, словно у эльфа, и волевой челюстью. Энн Вонг была выпускницей Стэнфорда: с собранными в хвост волосами, она носила на шее сердечко от Эльзы Перетти, на руке — часы «Сейко» и говорила с легким акцентом (она родилась в Тайване). Теперь Энн училась в Хьюстонском университете, писала диплом по поэзии, но собиралась поступить в аспирантуру по специальности английская литература, чтобы начать зарабатывать на жизнь и порадовать родителей. Мег уже училась в аспирантуре в Университете Вандербильта. Она называла Остин «божественной Джейн» и выдавала связанные с нею факты и даты, словно игрок на тотализаторе. В семействе Остин было восемь детей, Джейн была младшей девочкой. Она страдала болезнью Аддисона, подобно Джону Ф. Кеннеди. В 1783 году слегла с тифом. Роман «Чувство и чувствительность» был первоначально опубликован под названием «Элинор и Мэриан». Однажды Остин приняла предложение руки и сердца от человека по имени Бигг-Уитер, но по размышлении отказала ему. Похоронена в Уинчестерском соборе.

— Ты собираешься заняться исследованиями творчества Остин? — спросила у Мадлен Энн Вонг.

— Не знаю. У меня в дипломе была глава о ней. Но знаешь, кто еще меня интересует? Немножко неудобно говорить.

— Кто?

— Миссис Гаскелл.

— Я обожаю миссис Гаскелл! — воскликнула Энн Вонг.

— Миссис Гаскелл? — сказала Мег Джоунс. — Даже не знаю, что на это сказать.

На конференции у Мадлен возникло ощущение, что зарождается новый тип ученых. Они обсуждали все те старые книжки, которые она любила, но по-новому. Темы включали в себя: «Женщины — владелицы собственности в викторианском романе», «Писательницы викторианской эпохи и женский вопрос», «Мастурбация в викторианской литературе» и «Темница женственности». Мадлен и Энн Вонг прослушали доклад Терри Касл о «невидимой лесбиянке» в викторианской литературе, им удалось краем глаза увидеть издалека Сандру Гилберт и Сьюзен Губар, выходивших после доклада «Сумасшедшая на чердаке», во время которого в аудитории не осталось свободных мест.

С представителями викторианской эпохи, как начинала понимать Мадлен, все дело было в том, что викторианского в них было куда меньше, чем могло показаться. Фрэнсис Пауэр Коббл открыто жила с другой женщиной, называя ее своей «женой». В 1868 году Коббл напечатала в «Журнале Фрейзера» статью под заглавием «Преступники, идиоты, женщины и несовершеннолетние. Состоятельна ли эта классификация?». В раннюю викторианскую эпоху женщины были ограничены в правах владения и наследования собственности. В том, что касалось участия в политической жизни, они тоже были ограничены в правах. В этих-то условиях, когда, по существовавшей классификации, их буквально записывали в одну графу с идиотами, любимые писательницы Мадлен и писали свои книги.

С этой точки зрения литературу восемнадцатого и девятнадцатого века, особенно то, что писали женщины, отнюдь нельзя было считать чем-то устаревшим. Несмотря на огромные трудности — тогда никто не давал им права взять в руки перо или получить настоящее образование, — такие женщины, как Энн Финч, Джейн Остин, Джордж Элиот, сестры Бронте и Эмили Дикинсон, все-таки взяли в руки перо и не просто шагнули в большую литературу, но, если верить Гилберт и Губар, одновременно создали литературу новую, играя в мужскую игру по собственным правилам. Мадлен особенно поразили два предложения из книги «Сумасшедшая на чердаке». «Например, в последние годы, в то время как писатели-мужчины, насколько нам представляется, все более страдают от истощения, вызванного необходимостью ревизионизма, как точно излагает Блум в своей теории „тревоги, порожденной влиянием“, женщины-писательницы сделались в собственных глазах первооткрывателями в творческом подъеме, равного которому по силе, вероятно, не испытывали их коллеги-мужчины со времен эпохи Возрождения или, по крайней мере, Романтизма. Сын множества отцов, нынешний писатель-мужчина чувствует, что безнадежно отстал от времени; дочь, у которой слишком мало матерей, нынешняя женщина-писательница чувствует, что способствует созданию устойчивой традиции, которая наконец определенно вырисовывается на наших глазах».

За два с половиной дня Мадлен со своими новыми друзьями посетили шестнадцать семинаров. Проникнув без приглашения на прием с коктейлями, устроенный конвенцией страховых компаний, они на дармовщину поели. Энн то и дело заказывала «секс на пляже» в баре «Хайетт», всякий раз хихикая. В отличие от Мег, которая одевалась как портовый грузчик, Энн носила платья в цветочек из универмага «Подвал Файлены» и туфли на каблуках. В последний вечер, когда они вернулись в номер к Энн, она положила голову на плечо Мадлен и призналась, что она до сих пор девственница.

— Не просто тайваньская девушка! — воскликнула она. — А тайваньская девственница! Хуже не придумаешь!

Пускай с Мег и Энн у нее было мало общего, Мадлен давно не доводилось так здорово пообщаться. За все выходные они ни разу не спросили, есть ли у нее парень. Им хотелось лишь говорить о литературе. В последнее утро перед закрытием конференции все трое обменялись адресами и телефонами, обнялись втроем, пообещали друг дружке не пропадать.

— Может, в конце концов мы еще на одной кафедре окажемся! — радостно сказала Энн.

— Сомневаюсь, чтобы они взяли трех викторианок, — трезво заметила Мег.

По дороге обратно на Кейп-Код и в следующие несколько дней Мадлен чувствовала прилив радости всякий раз, когда вспоминала, как Мег Джоунс назвала их всех «викторианками». Это слово внезапно превращало невнятные стремления в реальные. Прежде она не знала, как сказать одним словом, кем она хочет быть. Остановившись по дороге отдохнуть, она бросила в телефон-автомат четыре двадцатипятицентовые монетки, чтобы позвонить родителям в Приттибрук.

— Пап, я знаю, кем я хочу быть.

— Кем?

— Викторианкой! Я тут съездила на конференцию, совершенно замечательную!

— Тебе что, уже надо выбирать специализацию? Ты же еще учиться не начала.

— Нет, пап, все, я решила. Я точно знаю! Это такая широкая область!

— Ты сначала место себе найди, — со смехом ответил Олтон. — Тогда и поговорим.

Вернувшись в Пилгрим-Лейк, сев за стол, она попыталась взяться за работу. Она привезла с собой почти все любимые книжки, если не все. Своих Остин, Элиот, Уортон и Джеймса. Через Олтона, у которого еще оставались какие-то связи в библиотеке Бакстера, ей удалось раздобыть огромную подборку критических статей викторианской эпохи в долговременное пользование. Закончив обязательное чтение и сделав дополнительные заметки, Мадлен попыталась ужать свой диплом до размера публикации. Она пользовалась пишущей машинкой «Ройал», той же, на которой напечатала диплом. На этой же самой машинке Олтон когда-то печатал свои собственные работы в университете. Мадлен обожала черную стальную машинку, но клавиши начинали западать. Иногда, если она печатала быстро, две или три клавиши слипались, и ей приходилось разделять их пальцами, что придавало термину «механическая пишущая машинка» новый смысл. Когда она разлепляла клавиши или меняла ленту, на пальцах у нее оставались чернильные пятна. Внутри машинка выглядела безобразно: там были комки пыли, ошметки ластика, кусочки бумаги, крошки печенья и волосы. Мадлен поразилась: как эта штука до сих пор работает? Стоило ей узнать, сколько в ее машинке грязи, как она уже не могла остановиться и не думать об этом. Все равно что спать в траве после того, как кто-то упомянул червяков. Почистить «Ройал» оказалось нелегкой задачей. Весила машинка тонну. Мадлен удавалось подтащить ее к раковине и перевернуть, но сколько бы раз она это ни делала, ничего не помогало — оттуда так и продолжал сыпаться мусор. Снова взгромоздив машинку на стол, Мадлен вставила новый лист бумаги и опять принялась за работу, однако неотступная мысль о том, что там осталась всякая гадость, да еще постоянно западавшие клавиши заставляли ее забывать, что она пишет. Тогда она снова отнесла машинку к раковине и вычистила оставшуюся гадость старой зубной щеткой.

Действуя подобным образом, Мадлен пыталась стать викторианкой.

Она надеялась, что сможет написать короткое эссе к декабрю, чтобы успеть приложить его в качестве сочинения к заявлению в университет. Если к тому времени статью примут в «Джейнеит-ревью» и ее можно будет указать в анкете с пометкой «скоро выходит», это будет дополнительный плюс. Отказ, полученный из Йеля, словно от парня, который ей не так уж и нравился, очевидным образом усилил его привлекательность. Тем не менее она не собиралась сидеть дома и ждать звонка. На этот раз она собиралась перейти к активным действиям — заигрывала с богатым стариком Гарвардом, изысканным Колумбийским, умным Чикаго и надежным Мичиганом, а также поглядывала в сторону непритязательного Бакстер-колледжа. (Если ее не примут в Бакстер на тамошнюю посредственную программу по английскому, невзирая на то что она — дочь бывшего президента, это будет для Мадлен знаком свыше, указывающим, что ей вообще следует забыть об академической карьере.) Но она не ждала места в Бакстере. Она молилась, чтобы ей не пришлось идти в Бакстер. Для этого она снова начала готовиться к общеобразовательному вступительному экзамену, надеясь, что сумеет поднять баллы за математическую и логическую части. Готовясь к экзамену по английской литературе, она восполняла пробелы в своей эрудиции, почитывая «Оксфордский сборник английской поэзии».

Однако она не продвинулась ни в чем — ей не удалось ни написать эссе, ни почитать — по той простой бесспорной причине, что ее обязательства перед Леонардом были важнее всего. Здесь, на Кейп-Коде, не было местного психотерапевта, с которым Леонард мог бы поговорить. Ему приходилось довольствоваться еженедельными сеансами терапии по телефону с Брайсом Эллисом из Провиденса. Вдобавок он начал посещать нового психиатра в Массачусетской больнице, доктора Перлмана, с которым у него никак не складывались отношения. Леонард считал необходимым выполнять работу в лаборатории как следует, и, вернувшись домой, он каждый вечер выкладывал свои горести Мадлен. Она заменяла ему терапевта.

— Сегодня меня всего трясло, как сумасшедшего. Я уже едва способен готовить питательную среду из-за этой трясучки. Постоянно все роняю. Сегодня колбу уронил. Все залил агаром. Я знаю, что думает Килимник. Он думает: «Зачем этому парню дали стипендию?»

Леонард держал свой диагноз в секрете от пилгрим-лейкских коллег. По опыту ему было известно: стоит людям разузнать, что он лежал в больнице, тем более что он дважды в день принимает лекарство, от которого душевное состояние у него стабилизируется, как они начинают относиться к нему по-другому. Порой люди списывали его со счетов или начинали избегать. Мадлен обещала никому не рассказывать, но в августе в Нью-Йорке призналась Келли Троб. Она заставила Келли поклясться, что та будет держать тайну, но Келли неизбежно должна была рассказать какой-нибудь одной подруге, заставив ее поклясться, а та — еще кому-нибудь, и так далее, и так далее, пока, наконец, о состоянии Леонарда не станет известно всем и каждому.

Сейчас Мадлен было не до того. В этот октябрьский день, дожидаясь самолета, на котором Филлида с Элвин должны были прилететь из Бостона, она понимала, что самое важное — сделать так, чтобы они ничего не узнали. Мадлен надеялась, что семейные проблемы Элвин отвлекут их внимание от ее романа, однако на всякий случай планировала свести к минимуму время общения родственников с Леонардом.

Крохотный аэропорт состоял из единственной взлетно-посадочной полосы и здания, похожего на ангар из гофрированного металла. Перед ним на солнцепеке стояла небольшая толпа ожидающих, они болтали или всматривались в небо, откуда должен был появиться самолет.

Собираясь на встречу с матерью, Мадлен надела льняные шорты защитного цвета, белую блузку и темно-синий джемпер с белой полоской на V-образном вырезе. Одним из преимуществ, появившихся у нее после окончания университета — и переезда на Кейп-Код, откуда недалеко было до Хайаниспорта, — заключалось в том, что теперь Мадлен ничто не мешало одеваться в стиле Кеннеди, так, как ей было удобнее всего. Она вообще так и не переняла богемные привычки. На втором курсе она купила ярко-синюю атласную рубашку для игры в боулинг с вышитым на кармане именем «Мел» и стала носить ее на вечеринки в квартире Митчелла. Но, видимо, переборщила, поскольку однажды вечером он скорчил физиономию и сказал:

— Ты что, думаешь, в таких рубашках ходят все художественные натуры?

— В каком смысле?

— Ты всегда, когда приходишь потусоваться со мной и моими друзьями, надеваешь эту рубашку для боулинга.

— У Ларри точно такая же, — попыталась защититься Мадлен.

— Ага, только у него она вся замызганная, а твоя как новенькая. Прямо как будто эту рубашку для боулинга носил Людовик Четырнадцатый. На кармане должно быть не «Мел» написано, а «Король-солнце».

При этом воспоминании Мадлен улыбнулась про себя. Теперь Митчелл уже во Франции или в Испании, или куда он там собирался. Тот вечер в Нью-Йорке, когда она столкнулась с ним, начался с того, что Келли повела ее смотреть «Вишневый сад», не на Бродвей, а в менее знаменитое место. Постановка была такая оригинальная — между рядами стояли корзины с вишневыми лепестками, так что зрители вдыхали аромат сада, который Раневская продавала вместе со своим имением, — в толпе мелькало столько интересных с виду лиц, что Мадлен начала осознавать, в каком великом городе она находится. После спектакля Келли отвела Мадлен в бар, куда любил ходить народ, недавно закончивший Браун. Не успев туда войти, они столкнулись с Митчеллом и Ларри. На следующий день ребята собирались в Париж и были настроены погулять на прощанье. Мадлен выпила два стакана водки с тоником, а Митчелл пил текилу; потом Келли захотела пойти в «Чамлиз» в Гринич-Виллидж. Вчетвером они влезли в такси, Мадлен оказалась у Митчелла на коленях. Было уже сильно за полночь, на улицах за открытыми окнами стояла тропическая жара, и она, помнится, откидывалась назад, прижимаясь к Митчеллу, вместо того чтобы минимизировать физический контакт. Они не обращали внимания на сексуальный аспект этого сидения на коленях, что еще сильнее его возбуждало. Мадлен смотрела в окно, а Митчелл разговаривал с Ларри. С каждым ухабом передавалась тайная информация. И так всю дорогу, через город по Восточной девятой улице. Если Мадлен и чувствовала какую-то вину, то, по ее понятиям, после лета, прошедшего в целомудрии, один вечер полной свободы она заслужила. Кроме того, никто в такси не собирался ничего афишировать. Особенно Митчелл — пока они ехали, он совсем обнаглел. Забравшись к ней под рубашку, принялся гладить ее кожу, водить пальцем по ребрам. Никому не было видно, что он там делает. Мадлен позволила ему продолжать, при этом оба делали вид, будто поглощены беседой: он с Ларри, она с Келли. Они проехали несколько кварталов, и рука Митчелла двинулась выше. Его палец попытался проскользнуть к ней под правую чашечку лифчика, но в этот момент она прижала руку к телу, и он отступил.

В «Чамлиз» Митчелл повеселил всех рассказом о том, как он сам поработал летом таксистом. Мадлен какое-то время говорила с Келли, но скоро оказалась в углу рядом с Митчеллом. Несмотря на алкогольный туман, она понимала, что намеренно не упоминает имени Леонарда. Митчелл показал ей отметины на предплечьях — следы от прививок, сделанных днем. Потом он унесся заказать еще выпивки. Она забыла, как интересно бывало иногда с Митчеллом. По сравнению с Леонардом общение с Митчеллом не требовало больших усилий. Спустя примерно час, когда Мадлен пошла на улицу ловить такси, Митчелл направился следом, и не успела она сообразить, что происходит, как он уже целовал ее, а она целовала его в ответ. Продолжалось это недолго, но гораздо дольше положенного. Под конец она вырвалась и воскликнула:

— Я думала, ты в монахи собираешься!

— Плоть слаба, — усмехнулся Митчелл.

— Поезжай! — Мадлен пихнула его в грудь. — Поезжай в свою Индию!

Он смотрел на нее большими глазами. Потянулся и взял ее руки в свои.

— Я тебя люблю! — сказал он.

Мадлен, на удивление самой себе, ответила:

— Я тебя тоже.

Она имела в виду, что любит его, но не в том смысле, что любит по-настоящему. По крайней мере, такая интерпретация была возможна, и Мадлен решила не вдаваться в подробности прямо здесь, на Бедфорд-стрит, в три часа ночи. Еще раз поцеловав Митчелла, коротко и сухо, она поймала такси и укатила.

На следующее утро, когда Келли спросила ее, что произошло у них с Митчеллом, Мадлен соврала.

— Ничего.

— По-моему, он очень милый, — сказала Келли. — Симпатичнее с виду, чем мне помнилось.

— Думаешь?

— Вообще-то он в моем вкусе.

Услышав это, Мадлен снова удивилась — она почувствовала ревность. Ей явно хотелось держать Митчелла при себе, пусть и отказывая ему. Эгоизму ее не было предела.

— Он, наверное, уже в самолете, — сказал она, и на этом разговор кончился.

В поезде, по дороге обратно в Род-Айленд, Мадлен начали мучить приступы раскаяния. Она решила, что должна рассказать Леонарду о происшедшем, но к тому времени, когда поезд доехал до Провиденса, поняла, что это лишь ухудшит положение дел. Леонард решит, что теряет ее, и виновата в этом его болезнь. Он будет чувствовать себя сексуально неполноценным, причем не без оснований. Митчелл уехал за границу, а Мадлен с Леонардом скоро переезжают в Пилгрим-Лейк. Эти мысли заставили Мадлен воздержаться от признаний. Она снова бросилась выполнять свой долг, любить Леонарда и заботиться о нем, и через некоторое время тот случай, когда они Митчеллом целовались, начал казаться чем-то похожим на сон, эфемерным, словно из другой жизни.

Наконец над заливом, со стороны Бостона, пробираясь через небольшие ватные облака, в небе над Кейп-Кодом показался десятиместный рейсовый самолетик, спускавшийся к полуострову. Стоя среди встречающих, Мадлен наблюдала, как машина села, пробежала по летному полю, как по обе стороны от ее вращающихся пропеллеров легла трава.

Сотрудники наземной службы подкатили металлический трап к передней двери самолета, дверь открылась изнутри, и оттуда начали выходить пассажиры.

Мадлен знала, что у ее сестры неприятности с мужем. Она понимала, что сегодня ее дело — помочь, проявить понимание. И все же, когда Филлида с Элвин вышли из самолета, Мадлен не удержалась от мысли: как хорошо было бы сейчас махать им на прощанье, а не в знак приветствия. Она надеялась, что всякие семейные визиты удастся отложить до тех пор, пока у Леонарда не пройдут побочные эффекты, что, как уверяли все врачи, должно было произойти уже скоро. Мадлен не то чтобы стыдилась Леонарда, но ей было жаль, что Филлида увидит его в его нынешнем состоянии. Леонард был не в себе. У Филлиды наверняка должно было сложиться неверное впечатление. Мадлен хотела, чтобы мать познакомилась с настоящим Леонардом, парнем, в которого она влюбилась, который вот-вот появится.

Кроме всего прочего, встреча с Элвин обещала быть неприятной. В те дни, когда старшая сестра прислала ей «Набор на все случаи жизни для незамужней девушки», когда Элвин еще не изменила духу шестидесятых, которые принесли с собою неотъемлемое право отвергать все, что не нравится, и потакать любым своим прихотям — например, бросить колледж после первого курса и разъезжать по стране со своим дружком Гриммом на его мотоцикле, пристроившись сзади, или завести на удивление милую белую крысу по имени Хендрикс, или пойти в ученики к свечных дел мастеру, который неукоснительно следовал древним кельтским методам, — тогда казалось, будто Элвин прокладывает себе и другим творческий путь, отвергая материальные ценности ради духовных. Но к тому времени, когда Мадлен достигла тогдашнего возраста Элвин, ей стало ясно, что иконоборческие настроения сестры и ее приверженность делу освобождения женщин были всего лишь данью моде. Элвин занималась тем, чем занималась, и провозглашала мнения, которые провозглашала, потому что так вели себя и говорили все ее друзья. Считалось, будто надо жалеть, что шестидесятые прошли без тебя, но Мадлен по этому поводу не переживала. Она полагала, что ей удалось избежать всякой ерунды в больших количествах, что ее поколение, унаследовав от того десятилетия много хорошего, при этом держало нужную дистанцию и это спасало их от реакции, неизбежно наступающей, если ты сегодня маоистка, а завтра — мамаша из захолустного Беверли, штат Массачусетс. Когда выяснилось, что Элвин не собирается всю жизнь путешествовать на мотоцикле, сидя позади Гримма, когда Гримм бросил ее на какой-то турбазе в Монтане, даже не попрощавшись, Элвин позвонила домой и попросила Филлиду прислать ей денег на авиабилет до Ньюарка, а спустя полтора дня переехала в свою прежнюю комнату в Приттибруке. Следующие два года (пока Мадлен заканчивала школу) она провела, подрабатывая в сфере обслуживания и посещая занятия по графическому дизайну в муниципальном колледже. За это время привлекательность Элвин в глазах сестры заметно поубавилась, если не исчезла вовсе. Элвин в очередной раз приспособилась к окружающей среде. Она тусовалась в «Аптекаре», местном пабе, с друзьями, которым тоже не удалось выбраться из Приттибрука, все они опять натянули потрепанные старомодные одежды, какие носили в старших классах: вельветовые штаны, свитера, мокасины «Л.-Л. Бин». Однажды вечером она познакомилась в «Аптекаре» с Блейком Хиггинсом, парнем относительно приятной внешности, средней глупости, который закончил Бэбсон, а теперь жил в Бостоне, и скоро Элвин начала ездить к нему, одеваться так, как нравилось Блейку, или семейству Блейка, более замысловато, более дорого, в блузки или платья от Гуччи или Оскара де ла Ренты, готовясь стать женой. Элвин была замужем уже четыре года — последнее из ее перевоплощений, — и теперь эта попытка сформироваться в цельное «я» тоже, судя по всему, трещала по швам, поэтому Мадлен призвали на помощь как более собранную натуру, способную оказать поддержку.

Она смотрела, как мать с сестрой спускаются по трапу, как Филлида держится за поручень, как у Элвин полощется на ветру грива волос в стиле Дженис Джоплин — единственное, что осталось у нее от времен, когда она изображала из себя хиппи. Когда они подходили по асфальтовому полю, Филлида весело прокричала:

— Мы из Шведской академии! Приехали на встречу с Дианой Макгрегор.

— Правда, поразительно, что ей дали премию? — сказала Мадлен.

— Наверное, тут интересно было.

Когда они обнялись, Филлида сказала:

— Мы на днях обедали со Снайдерами. Профессор Снайдер раньше преподавал в Бакстере биологию, теперь вышел на пенсию. Я попросила его разъяснить мне, в чем суть работы доктора Макгрегор. Так что я в курсе всего! «Прыгающие гены». Очень хочется поговорить обо всем этом с Леонардом.

— У него сегодня довольно много дел. — Мадлен постаралась, чтобы это прозвучало естественно. — Мы только вчера узнали, что вы приезжаете, а у него работа.

— Конечно, мы не хотим отнимать у него время. Поздороваемся быстренько, и все.

Элвин несла две небольшие сумки, по одной на каждом плече. Она поправилась, лицо ее казалось более веснушчатым, чем обычно. Позволив на мгновение обнять себя, она отстранилась.

— Что тебе мама рассказала? — спросила она. — Она тебе рассказала, что я ушла от Блейка?

— Сказала, что у вас какие-то проблемы.

— Нет. Я от него ушла. Хватит с меня. Больше я ему не жена.

— Не надо драматизировать, милая, — сказала Филлида.

— Я не драматизирую, мам. — Элвин сердито посмотрела на Филлиду, но, видимо боясь схлестываться с ней в открытую, отвернулась, чтобы сообщить свои соображения Мадлен. — Блейк всю неделю на работе. А в выходные играет в гольф. Он как какой-нибудь папаша из пятидесятых. Причем за ребенком у нас практически некому смотреть. Я хотела взять постоянную няню, а Блейк говорит, он не хочет, чтобы в доме кто-то все время жил. Тогда я ему говорю: «Тебя же дома никогда не бывает! Вот и попробуй сам с утра до вечера ухаживать за Ричардом. А я ухожу». — Элвин скривилась. — Теперь проблема в том, что у меня сиськи вот-вот лопнут.

Не скрываясь, на глазах у всех окружающих она обеими руками ухватилась за свои набухшие груди.

— Элли, прошу тебя, — сказала Филлида.

— Что — прошу тебя? Ты мне не разрешила сцедить молоко в самолете. Что ж ты хочешь?

— Там же нельзя было толком уединиться. И летели мы совсем недолго.

— Мама волновалась, как бы мужчины в ряду перед нами не кончили в экстазе, — пояснила Элвин.

— Когда тебе непременно надо было кормить Ричарда прилюдно, это уже было неприлично. Но пользоваться этой штуковиной…

— Мам, это молокоотсос. Все ими пользуются. Ты не пользовалась, потому что ваше поколение решило всех детей перевести на смеси.

— Вы обе как будто выросли, и ничего.

Когда Элвин забеременела, чуть больше года назад, Филлида пришла в радостное возбуждение. Она поехала в Беверли помогать делать ремонт в детской. Они с Элвин вместе ходили покупать детскую одежду, Филлида перевезла из Приттибрука старую кроватку, в которой когда-то спали Элвин и Мадди. Эта солидарность матери с дочерью продолжалась до родов. Как только Ричард появился на свет, Элвин внезапно превратилась в эксперта по уходу за младенцами и стала во всем возражать матери. Когда однажды Филлида принесла домой пустышку, Элвин повела себя так, будто та предложила накормить ребенка толченым стеклом. Детские салфетки, которые покупала Филлида, она называла «токсичными». А когда Филлида сказала, что кормление грудью — «новомодное занятие», Элвин прямо-таки вцепилась матери в горло. Филлида никак не могла понять, почему Элвин непременно надо было кормить Ричарда грудью столько времени. Когда она была молодой матерью, единственной из ее знакомых, кому обязательно требовалось кормить своих детей грудью, была Катя Фридлифсдоттир, их соседка из Исландии. По мнению Филлиды, все связанное с рождением ребенка невероятно усложнилось. Зачем Элвин понадобилось читать столько книжек о воспитании младенца? Зачем ей понадобился «тренер» по кормлению грудью? Если кормление грудью так уж «естественно», как всегда утверждала Элвин, почему тут необходим «тренер»? Может, тогда еще и тренера по дыханию завести или по сну?

— Это, наверное, твой подарок к диплому, — сказала Филлида, когда они подошли к машине.

— Он самый. Мне очень нравится. Спасибо огромное, мам.

Элвин влезла на заднее сиденье со своими сумками.

— Мне вы с папой никаких машин не дарили, — заметила она.

— Ты никакого диплома не защитила, — ответила Филлида. — Зато мы помогли тебе внести задаток за дом.

Мадлен завела мотор, а Филлида продолжала: