Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория Вяземский Юрий
Уже за одно это Октавиан горел желанием расстаться со Скрибонией. К тому же он встретил женщину, которая во всех смыслах была достойна его гения и которую он полюбил настолько, насколько этот великий и одинокий человек способен был полюбить. Но… Мы помним, что в Риме с нетерпением ожидали «отпрыска богов». Ребенок этот должен был родиться от Скрибонии. И если Скрибония родит мальчика… Ну, ты понимаешь.
…Скрибония, однако, тоже родила девочку.
В тот самый день, когда его жена разрешилась от родов, двадцатипятилетний Октавиан вручил ей уведомление о разводе, с древней, Ромуловой, формулировкой: «отсылаю тебя от себя, устав от твоего дурного нрава».
И чуть ли не на следующий день объявил, что вступает в брак с семнадцатилетней, знатной, хорошо образованной, во всех отношениях прекрасной Ливией Друзиллой. Та, правда, была замужем за Тиберием Клавдием Нероном. Более того — была беременна от него вторым ребенком. Но Октавиана, решившего сделать тот или иной шаг, как ты знаешь, ничто не могло остановить. Мужу Ливии, Нерону, он напомнил о его «преступном пособничестве» в Перузийской войне, о его «шашнях» с Помпеем на Сицилии и с Антонием в Афинах, и тот не только согласился уступить Октавиану свою жену, но и дал за ней приданое.
Стало быть, с первого дня ее жизни у дочки Августа отобрали родную мать. Девочку нарекли Юлией, в честь великого деда.
III. Маленькая Юлия росла и воспитывалась на Палатине, в бывшем доме Гортензия. Отца своего она редко видела, ибо в те годы он был слишком занят борьбой за власть… Давай вспомним: три года сицилийской войны, затем три года войны в Далмации, потом Актийская кампания, затем Александрийский поход… Юлию окружали главным образом женщины. И в первую очередь тетка Октавия — суровая и горделивая матрона, брошенная своим мужем, Марком Антонием, уже на втором году сицилийской войны, а в консульство Марка Эмилия Лепида и Луция Мунация Планка официально с ним разведенная. В те годы именно она заправляла хозяйством, а Ливия, новая жена Октавиана, держалась подальше от хозяйственных дел и поближе к политическим занятиям мужа. Она была на двадцать семь лет моложе Октавии, но уже тогда намного умнее, расчетливее и дальновиднее своей обиженной жизнью золовки.
Детей было много. У Октавии от первого брака были две дочки Марцеллы и сын Марцелл. От Марка Антония, как мы помним, у нее тоже были две дочери: Антония Старшая и Антония Младшая. Когда же Антоний уехал в Египет к своей Клеопатре, Октавии словно в наследство достался малолетний Юл Антоний, сын Марка и Фульвии — тот самый, который наведывался в аморию Пеллигна. Этого Юла Антония Октавия оставила при себе и после развода с его отцом, и после гибели Марка Антония в Александрии.
Юл был на шесть лет старше Юлии, Антония Старшая — на год, а Антония Младшая с Юлией были одногодками.
Двое детей было у Ливии, но не от Октавиана, а от прежнего брака — Тиберий и Друз. Друз был ровесником Юлии, а Тиберий был на четыре года ее старше.
Итого, общим счетом десять детей.
Клеопатриных близнецов от Антония, Александра Гелиоса и Клеопатру Селену, Вардий не учитывал, так как они очень недолго жили на Палатине.
Девочек — двух Марцелл, обеих Антоний и нашу Юлию — воспитывала Октавия. Воспитывала, как говорится, в добрых старых традициях, то есть, прежде всего, учила ткать полотно и шить одежду, а от прочих наук и искусств брались и прививались воспитанницам лишь самые необходимые начатки.
Мальчики — Юл, Марцелл, Тиберий и Друз — были поручены вниманию Мецената, который подобрал им опытных и добронравных учителей, одного грека и трех римлян: грамматика, математика и ритора. И он же, Гай Цильний Меценат, по словам Вардия, добился того, что Юлия, ототкав и отшив положенное со своими двоюродными сестрами, присоединялась к мальчикам и вместе с ними осваивала не просто грамоту и счет, но изучала историю, знакомилась с поэзией, упражнялась в риторике. Строгая тетка Октавия пыталась было воспротивиться этим вольностям. Но Мецената поддержала мачеха-Ливия: дескать, в отличие от своих сестер, Юлия наделена особыми способностями и посему ей пристало особое образование и воспитание. О том, что Юлия — единственный родной ребенок Октавиана, Ливия не упомянула. И прежде всего потому, что сам первый консул никого не выделял из детей, живших в его доме, ко всем относясь с одинаковым радушием и вниманием; даже к Юлу Антонию, мать и отец которого причинили ему столько волнений и неприятностей.
Он-то никак Юлию не выделял. Но мудрая жена его чувствовала, что если она, Ливия, проявит к своей падчерице особое внимание и выразит предпочтение, то муж ее, может быть, виду не подаст, но в глубине души поддержит и оценит. Ливия, как я говорил, сама была образованной женщиной и прекрасно понимала, что дочери первого римского гражданина хорошее образование не должно помешать и, скорее, ей может повредить его отсутствие. Ливия не раз наблюдала, как в редкие минуты досуга Октавиан сначала благодушно общался с Марцеллом, Тиберием, Друзом и Юлом, с ними беседовал, иногда забавлялся детскими играми. Но после всякий раз призывал к себе… нет, не Марцелл, не обеих Антоний, а дочь свою Юлию: сажал на колени, гладил по рыжей головке, рассказывал сказки. При этом смотрел на нее каким-то особенным взглядом, одновременно ласковым и внимательным, радостным и задумчивым, которым никогда не смотрел на других детей…
Юлия, как утверждал Вардий, с раннего детства стала проявлять самостоятельный и свободолюбивый характер. Подчиняясь Октавии и Ливии, добросовестно выполняя их поручения, учтиво к ним обращаясь и терпеливо выслушивая их замечания, она, однако, избегала всяческого прикосновения к себе: когда ее собирались взять за руку, она свою руку будто случайно опускала, когда хотели погладить по голове или поправить прическу, она как бы ненароком наклоняла голову, или отступала в сторону, или сама оглаживала волосы; всегда находилась на некотором расстоянии от тетки и от мачехи, словно боялась… Вардий употребил слово «испачкаться».
Со своими двоюродными сестрами Юлия не только никогда не играла, но редко с ними вообще разговаривала, словно не замечая их и не слыша к себе обращенных вопросов. Так же сторонилась она Тиберия и Друза, сыновей Ливии. Но с Юлом Антонием она перешучивалась и иногда чуть ли не кокетничала. А Марка Марцелла, который, напомню, был на четыре года ее старше, двоюродного своего брата Юлия даже заставляла играть с собой, и не в чет и нечет, не в «голову» и «кораблик», не в прятки и не в «Чур другим!» — чаще всего она играла с ним в «колесницу», где Марк исполнял роль лошади, а она, рыжая, зеленоглазая, уже в семь лет горделивая, встав в маленькую повозку, правила длинными вожжами, подражая цирковым возницам… Марцелл был тихим, кротким, задумчивым мальчиком, и Юлии нравилось выводить его из задумчивости, заставлять двигаться и смеяться…
Матери своей, Скрибонии, Юлия разрешала до себя дотрагиваться. Но делала это крайне неохотно, с каким-то почти страдальческим выражением на лице, когда та прижимала ее к своей груди и долго не выпускала из объятий, уткнувшись лицом в ее огненные волосы. До второго консульства Октавиана Скрибонию пускали в дом на Палатине раз в месяц, в ноны. Со второго и до четвертого консульства стали пускать не только в ноны, но и в иды. А с той поры, как Октавиан принял имя Августа, Скрибония получила право навещать свою дочь в нундины и, стало быть, семь раз в месяц. Право это выхлопотала для нее Ливия, мачеха Юлии и жена принцепса, которая к Скрибонии, родной матери Юлии, когда та появлялась в ее доме, относилась с неизменным почтением и подчеркнутым дружелюбием.
Но Ливию, как утверждал Вардий, Юлия с детства своего недолюбливала. Причем неприязнь ее лишь усилилась после того, как Юлии стало известно, что именно Ливия настояла на том, чтобы Скрибония чаще посещала свою дочку.
Гней Эдий мне так прокомментировал это обстоятельство:
— Она не могла простить Ливии, что ей, разлучнице, она обязана своими встречами с матерью. Когда Ливия не обращала на нее внимания, предоставив падчерицу тетке Октавии, Юлия Ливию просто не любила. Когда Ливия с семилетнего Юлиного возраста стала заботиться о Юлином воспитании, советоваться о ней с Меценатом, заговаривать и заигрывать с девочкой, Юлия Ливию стала презирать. Когда же она стала любезничать с ее матерью Скрибонией, Юлия Ливию возненавидела. И хотя Юлия тщательно скрывала свои чувства, прятала их за улыбчивой невозмутимостью и безукоризненной почтительностью, Ливия была достаточно внимательной и проницательной женщиной, чтобы не почувствовать такого к себе отношения.
И чем сильнее и затаеннее Юлия ненавидела Ливию, тем радостнее и открытее она обожала своего отца. Она его ни в чем не винила. Стоило ей лишь услышать его голос в прихожей, она, у себя в комнате, вздрагивала и расцветала, словно маленький рыжий цветочек. Глазки ее начинали лучиться изумрудным светом, когда ее звали к отцу. Когда он сажал ее к себе на колени и гладил по головке, она мурлыкала, как египетская кошка. Он, только что вернувшийся из Египта и еще не ставший Августом, уже был для нее верховным богом. А она — его жрицей, маленькой Бубастис, нильским кошачьим демоном.
Так мне рассказывал Вардий.
IV. В девятое свое консульство, когда во второй раз был закрыт храм Януса, Август неожиданно для всех усыновил Марка Клавдия Марцелла, своего племянника. Тому тогда едва исполнилось семнадцать лет. Говорят, что даже Октавия не знала о том, что ее брат собирается усыновить ее сына. А принцепс поднялся на ростры и во всеуслышание объявил, что усыновляет Марцелла, как его, нынешнего Августа, восемнадцатилетним мальчишкой когда-то усыновил божественный Гай Юлий Цезарь.
Через два месяца, когда Элий Галл отправился с войском в Аравию, Август объявил, что выдает за Марцелла свою дочь Юлию. И это объявление уже не было неожиданностью, так как Август перед тем, как принять решение о свадьбе, советовался и с сестрой Октавией, и с женой Ливией, и со своими ближайшими соратниками: Гаем Цильнием Меценатом и Марком Випсанией Агриппой.
Собственно, с Меценатом не он советовался, а, как утверждал Вардий, сам Меценат первым предложил Августу женить Марцелла на Юлии. Дескать, лучшего жениха для Юлии не сыскать: юноша по отцу происходит от достойных предков, а по матери — отпрыск Юлиева рода и прабабкой своей числит Юлию Младшую, родную сестру божественного Юлия Цезаря.
Октавия, ясное дело, обрадовалась братнему намерению и со своей стороны заверила Августа в том, что пара обещает быть замечательной, ибо невеста умна и привлекательна, жених молод и прекрасен собой, оба примерно воспитаны и хорошо образованы под ее, Октавии, заботливым надзором.
Ливия также радостно брак поддержала. И как ни вглядывался ей Август в глаза, ни тени разочарования, или огорчения, или — боже упаси! — обиды во взгляде своей любимой жены не обнаружил. Ведь, напомню: у Ливии были собственные сыновья, Тиберий и Друз; и если младший еще не созрел для женитьбы, то старший, Тиберий Клавдий Нерон, был ровесником Марцелла и, стало быть, мог рассматриваться другим кандидатом… Нет, Ливия даже взглядом не намекнула, что на другое решение рассчитывала.
Свадьбу не одобрил один лишь Агриппа. «Рано, — ворчливо сказал он, — слишком рано женить Марцелла, который едва вышел из детского возраста. К тому же, — обиженно добавил Агриппа, — хотя дальние родственники Марцелла и произвели на свет некоторых способных людей, нет никакой надежды ожидать, что из самого Марцелла вырастет нечто достойное того, чтобы быть зятем Августа и в перспективе…» — тут Агриппа замолчал и мысли своей не продолжил.
А принцепс ласково улыбнулся и тихо заметил: «Я бы хотел за тебя выдать Юлию. Но… Ты ведь уже женат на Марцелле Младшей, сестре моего приемного сына».
На это замечание доблестный воин и усердный строитель Марк Випсаний Агриппа лишь с досадой махнул рукой и возражать перестал. Но на следующий год, в десятое консульство Августа, покинул Рим и отправился в Митилены, на остров Лесбос, куда его никто не посылал и где у него не было никаких государственных или военных обязанностей.
А что наша Юлия? С ней кто-нибудь посоветовался, прежде чем выдать ее за Марцелла? Вардий рассказывал, что перед самой свадьбой Август призвал дочку к себе, в этот раз не усадил ее к себе колени и не гладил по голове, а, задумчиво прищурившись, спросил: «Тебе ведь всегда нравился Марцелл?»
Юлия долго не отвечала, тоже задумчиво и так же прищурившись глядя в глаза отцу — некоторыми своими чертами лица и своими манерами они были очень похожи друг на друга, дочь и отец, — а потом на вопрос ответила вопросом: «Ты хочешь, чтобы я стала его женой?»
«Да, я собираюсь вас поженить, тебя и Марцелла», — ответил Август и сжал свои тонкие губы, будто приготовился к сопротивлению.
Но Юлия ласково и обезоруживающе улыбнулась и снова спросила: «Тебе это нужно?»
«Лично мне нужно, чтобы моя дочь была счастлива. Но брак твой с Марцеллом нужен Риму, — несколько высокопарно ответил Август, но тут же запросто усмехнулся — словно высокопарности своей усмехался — и добавил: — Я пока не могу объяснить тебе всех деталей…».
Юлия не дала ему договорить. Она взяла отца за руку, весело заглянула ему в глаза и еще раз спросила: «Когда ты меня о чем-нибудь просил, я тебе хоть раз отказала?»
Вот и весь разговор. Юлии было тогда тринадцать лет…
Судя по всему, рассказывал Вардий, жили они если не счастливо, то по крайней мере дружно. Марцелл оставался тихим, кротким, малоразговорчивым юношей привлекательной наружности. И с Юлией они и впрямь представляли собой прелестную пару, когда по праздникам являлись в храмах, или в театре, или на Марсовом поле.
Были ли они в полном смысле мужем и женой? Некоторые говорили, что да, были, и Юлия, дескать, приложила немало усилий, прежде чем сама лишилась девственности и Марцелла ее лишила. Другие утверждали, что Юлия с Марцеллом не только не стала женщиной, но и не могла ею стать, так как у ее юного мужа были некие неполадки с тем, что иногда называют мужским здоровьем.
Марцелл и вправду часто болел. А через два года после свадьбы умер от лихорадки.
V. В тот самый год, когда был раскрыт заговор Мурены и Цепиона, когда Август перенес тяжелую болезнь, а восстановив здоровье, принял пожизненный трибунат и проконсульскую власть, — именно в год окончательного возвышения великого Августа его сын и зять, надежда его, Марк Клавдий Марцелл, умер в Байях, едва достигнув девятнадцатилетнего возраста. От погибельной лихорадки его не спасло даже искусство Антония Музы, личного врача Августового семейства. Некоторые, правда, злословили и утверждали, что виноваты ледяные ванны, которые Муза нередко предписывал Августу и теперь прописал их Марцеллу, — якобы именно он, Муза Антоний, своими проклятыми ваннами отнял у Юлии «юношу дивной красы»… Октавия, мать Марцелла, открыто обвиняла врача в том, что он, дескать, специально погубил ее сына, и даже назвала имя заказчика — «митиленский изверг», определенно намекая на Агриппу. Но Август ни малейшего внимания не придал этим обвинениям, сестре своей грустно посоветовав искать обидчиков среди богов, а не среди людей.
Были устроены пышные похороны, с гладиаторскими боями в новом амфитеатре на Марсовом поле, за несколько лет до того сооруженном Статилием Тавром.
Сам Август на форуме произнес надгробную речь, в середине которой разрыдался, и речь за него оканчивал Меценат.
Вергилий, стоя у погребального костра, прочел отрывок из шестой книги своей «Энеиды» — то самое место, где Эней спускается в подземное царство и рядом с древним Марцеллом, покорителем Сицилии, видит:
- Юношу дивной красы в доспехах блестящих, который
- Шел с невеселым лицом, глаза потупивши в землю…
Октавия, Юлина безутешная свекровь, грохнулась в обморок — то ли когда брат ее зарыдал на рострах, то ли когда Вергилий стал читать свои божественные стихи.
Лишь Юлия, вдова покойного, ничем не выразила скорби. Она не только не испачкала себе платья, не распустила волос, не исцарапала лица, не только не кричала и не стенала, как было положено по обряду. Она даже не плакала. Величественная и бесстрастная, заботливо причесанная, тщательно уложившая каждую складку на своем темно-синем траурном платье, стояла она возле погребального костра, никого и ничего вокруг себя не замечая, словно изваяние некой юной богини… Какой?
Вардий, представь себе, уточнил:
— Более всего она была похожа на юную Медею, внучку Солнца, но солнца закатного, подземного. Которое светит мертвым…
Юлии в тот год исполнилось пятнадцать лет.
VI. Год Юлия носила траур. Затем разразился продовольственный кризис, и Августу было не до дочери. Но еще через год, во время восточного похода, Август стал обдумывать кандидатуру будущего мужа для Юлии. Тиберию тогда исполнился двадцать один год. Друзу, второму сыну Ливии, было семнадцать. Юлу Антонию — двадцать три. Однако последняя кандидатура была решительно неприемлемой: сделать своим зятем и возможным преемником сына своего заклятого врага, Марка Антония, принцепс не мог себе позволить ни при каких обстоятельствах. Таким образом, оставались только два кандидата: Тиберий Клавдий Нерон и Друз Клавдий.
Август вернулся в Рим и из двух кандидатур выбрал… третью и для всех неожиданную — Марка Випсания Агриппу!
И тут же отправился советоваться. В первую очередь к своей любимой и умной жене Ливии.
Ливия, когда произнесено было имя Агриппы, сначала нахмурилась и сказала: у этого кандидата есть два недостатка. Во-первых, возраст: Юлии всего семнадцать, Агриппе же сорок три, и, стало быть, он в два с половиной раза старше своей невесты. Во-вторых, Агриппа уже женат на племяннице Августа, Марцелле Младшей. И чтобы женить его на Юлии, придется его сначала развести с женщиной, от которой он имеет детей.
Услышав эти возражения, Август ласково, но весьма пристально посмотрел на жену и поджал тонкие губы. А Ливия освободила свой лоб от морщин и заметила, что эти два обстоятельства лишь на первый взгляд представляются недостатками. Зрелость и опытность мужа, скорее всего, пойдет Юлии на пользу. Что же до того, что Агриппа женат… Тут Ливия игриво улыбнулась и напомнила супругу, что у нее, Ливии, тоже было двое детей, когда Август забрал ее от ее бывшего мужа, Нерона.
Август еще сильнее поджал губы и еще пристальнее стал разглядывать Ливию. А та вдруг оживилась и стала перечислять достоинства предложенной кандидатуры.
Первое. Три года назад Агриппа самовольно покинул Рим и удалился на Лесбос. Но перед отъездом посетил Ливию и признался ей, что делает это от обиды на Августа, который ему, Марку Агриппе, самому преданному и самому деятельному другу и соратнику принцепса, предпочел какого-то желторотого и ничем не примечательного Марцелла на том лишь основании, что он, видите ли, племянник и из рода Юлиев; как будто Август — не римлянин и не консул, а какой-то восточный царек, желающий учредить в восстановленной республике наследственную монархию. Более того, Агриппа недвусмысленно намекнул Ливии, что организатором «всей этой заварухи» он, Марк Випсаний, считает Гая Цильния Мецената, который с помощью Юлии и, «прибрав к рукам Марцелла», собирается вытолкнуть Агриппу из ближайшего окружения Августа. Оба обвинения, разумеется, смехотворны. Но, продолжала Ливия, если сейчас предложить Агриппе руку овдовевшей Юлии, он радостно вернется в Рим, с благодарным усердием возобновит свою плодотворную деятельность, помирится с Меценатом и приобретет статус, достойный его преданности, его военного и инженерного гения.
Второе. От Марка Агриппы Юлия «родит Августу» — именно так выразилась Ливия — достойных сыновей, которые, возмужав, научатся командовать легионами, привыкнут управлять сенаторами и всадниками, римскими магистратами и союзными царьками и князьками. И даже в самом прискорбном случае, о котором и думать не следует, ибо великие боги никогда этого не допустят!..если, вопреки воле богов, это всё же случится и Юлины сыновья к тому времени еще вполне не созреют, никто лучше Агриппы не справится с управлением государством, с этой великой и тяжелой задачей: ни Меценат, ни Валерий Мессала, никто другой из живущих!
А в-третьих, продолжала Ливия, она любит свою падчерицу, как родных своих сыновей, и хорошо ее изучила: Юлия пребывает в расцвете женственности, при ее внешней сдержанности у нее пылкая и самобытная натура, и ей нужен такой мужчина и такой муж, который бы эту красочность и пылкость мог удовлетворить, а самобытность ограничить и направить в нужное для государства и безопасное для нее самой, Юлии, русло. И в этом отношении Агриппа — не только лучший, но и единственный кандидат.
«Решение твое превосходно», — тихо и восхищенно заключила Ливия.
А принцепс, с любопытством ее разглядывая, усмехнулся и сказал:
«Не преувеличивай. Превосходное решение — не это, а то, которое я принял в начале Сицилийской войны. Когда решил жениться на тебе, драгоценная моя Ливия».
…Своих сыновей, Тиберия и Друза, Ливия помянула лишь однажды, когда заявила о своей любви к Юлии…
Посоветовавшись с Ливией, Август отправился к Меценату. Он сообщил ему о своем решении и аргументировал его почти что словами Ливии, но в обратной последовательности: дескать, Юлии как женщине нужен именно Агриппа; она родит от него достойных преемников Августу; Агриппа умерит свою нетерпимость, оставит пустые подозрения и, ко всеобщему удовлетворению, вернется в Рим.
Гай Цильний Меценат, первый советник принцепса и вдохновитель многих замечательных решений, некогда принятых Октавием-Октавианом и вознесших его на вершину власти, — мудрый и преданный Меценат выслушал своего великого друга, но, вопреки его ожиданиям, стал возражать.
Он долго и красноречиво говорил. Но основными его аргументами были следующие:
Агриппа — дальновидный человек и верный друг. Он и так вернется, если Август его призовет и поручит стоящее дело.
Агриппа с Меценатом никогда не ссорился. Всё это — пустые россказни.
Агриппу не надо разводить с его женой и женить на Юлии прежде всего потому, что брак этот заранее обречен на неуспех: Юлия не уживется с Агриппой, а Агриппа — с Юлией, ибо разные характеры, разные темпераменты, разные амбиции, разные представления о супружестве при одинаковом свободолюбии и одинаковом эгоизме.
«Мужа для Юлии надо искать…» — хотел заключить свою речь Меценат. Но Август не дал ему предложить свои кандидатуры. Он улыбнулся и насмешливо спросил:
«Это твое мнение? Или мнение Теренции?»
Меценат растерялся.
«При чем здесь… моя жена?» — спросил Гай Цильний.
«Ну как же, — продолжал улыбаться Август. — Ведь в прошлом, нет, в позапрошлом году ее брат, Мурена Варрон, составил против меня заговор… Он тебе кем приходился?»
Меценат тотчас вышел из растерянности, укоризненно покачал головой и ответил:
«Брата жены обычно называют шурином… Но при чем тут я и моя Теренция?»
«Совершенно ни при чем! — весело воскликнул принцепс и, мгновенно перестав веселиться, холодно добавил: — Хорошо. Я тщательно взвешу твой совет. Спасибо тебе, мудрый мой Меценат».
И, выйдя от Мецената, отправился к сестре Октавии.
Как он ее уговаривал, какие приводил аргументы, какие давал обещания, — Вардий об этом не знал и мне не рассказывал.
Но дней через десять не Мессала Валерий, не Азиний Поллион, не входивший тогда в силу Фабий Максим, а лично Меценат был отправлен на Лесбос для переговоров с Марком Агриппой.
Через месяц, встреченный народным ликованием, Агриппа вернулся в Рим, сначала развелся с женой, затем был объявлен верховным трибуном и получил проконсульские полномочия, а вслед за этим его обручили с Юлией, дочерью Августа.
Поговаривали, что Юлия узнала о своей судьбе лишь в самый день помолвки.
Но Гней Эдий Вардий эти слухи опровергал. По его рассказу так выходило:
Когда после прибытия Агриппы в театре Помпея несколько дней кряду игрались ателланы, Юлия, сидя рядом с Ливией и глядя на актеров, изображавших обманутого мужа и вертлявого любовника, вдруг всплеснула руками и воскликнула, обращаясь к своей мачехе: «Ливия! Какая же ты счастливая! Ты любишь моего отца! И он тебя любит! Вам вовсе не надо друг друга обманывать!»… Ливия, никогда не терявшаяся, тут якобы растерялась и не нашлась с ответом.
Когда стало известно о разводе Марка Агриппы с его женой, Юлия, встретившись с Тиберием, старшим сыном Ливии, вдруг обняла его за плечи, заглянула в лицо и игриво спросила: «Ты не знаешь, зачем понадобилось разводить Агриппу с Марцеллой? Вот ты, например, не женат, хорош собой. Квестором уже был. Скоро станешь претором. Потом — консулом. Чем не жених? Я тебя спрашиваю?» …Тиберий тоже будто бы растерялся.
Когда после предоставления Агриппе проконсульских полномочий на Марсовом поле была устроена травля зверей, Юлия, на этот раз сидя рядом с теткой своей Октавией, вдруг спросила ее: «Интересно, а вы за кого меня принимаете: за кровожадную пантеру? или за упрямого буйвола? или за тупого носорога?»
Накануне помолвки Август не вызвал к себе Юлию, а сам к ней отправился в дом ее прежнего мужа Марцелла, где она, вдовая, тогда проживала под присмотром Скрибонии, ее матери… О чем они говорили, можно только догадываться.
А на следующий день, когда совершался обряд обручения, Юлия даже взглядом не удостоила Агриппу, все время отводила глаза, горделиво взирая то на отца, то на мачеху, на Мецената, на других гостей. И лишь когда церемония подошла к концу, она, уже окольцованная, торжественная и величественная, вдруг, словно впервые заметив своего жениха, тряхнула огненными волосами, вспыхнула зеленым взглядом и воскликнула: «Воистину! Лучшего мужа мне никто не мог отыскать!» …И некоторые утверждали: она эти слова произнесла с искренним восхищением. Другие же возражали: нет, с обидой и с упреком.
Через месяц Юлия стала женой Марка Випсания Агриппы.
Его бывшую жену, Марцеллу Младшую, через год выдали замуж за Юла Антония, который, как мы помним, входил в аморию Пелигна, тогда — Голубка.
VII. Агриппа был почти ровесником Августа, на год его старше. Это был крепкий, коренастый, широкоплечий и коротконогий мужчина, похожий на пень, который трудно выкорчевать из земли и который потому оставляют торчать среди поля или на пастбище. По виду — грубый мужлан, суровый римский плебей, практичный крестьянин старой латинской закалки, воспетой Вергилием и подробно описанной историком Титом Ливием. Происхождение его было неясно, и он, говорят, стеснялся своего простого имени Випсаний. Патриции и прочие аристократы, несмотря на то, что заискивали перед ним, домогаясь для себя должностей и места в сенате, брезговали однако с ним тесно сходиться и, добившись желаемого, сторонились своего благодетеля; впрочем, до той лишь поры, пока снова не надо было ходатайствовать и заискивать.
Великий был воин. Двадцати девяти лет отроду отличился в Сицилийской войне. Не только стремительностью действий, дерзкой отвагой и железной выдержкой одолел грозного противника, но в кратчайшие сроки отстроил флот, создал для него опорную базу, Новую Гавань. И в битве у Навлоха применил изобретенную им новую технику захвата кораблей: особые гарпуны, выстреливаемые из катапульт и цеплявшие маневренные сицилийские суда на значительном расстоянии… Да что я тебе рассказываю, как будто сам ты не знаешь!.. Я лишь хочу подчеркнуть — и Вардий мне это подчеркивал, — что, не будь этого мужлана, этой деревенщины, этого неотесанного сельского пня, Марка Випсания Агриппы, утонченный, раздумчивый и осторожный Октавиан не выиграл бы ни Сицилийской войны, ни Актийского сражения, ни Александрийской кампании, а значит, никогда бы не стал ни великим, ни Августом.
А каков был строитель! Когда Гней Эдий принялся перечислять храмы, портики, акведуки, общественные бани, воздвигнутые самолично Агриппой или под его руководством сооруженные другими людьми — Марцием Филиппом, Луцием Корнифацием, Азинием Поллионом, Мунацием Планком, Корнелием Бальбом, Статилием Тавром, — одно это перечисление заняло у него немало времени. А Вардий еще стал описывать различные новые технологии, которые Марк Випсаний настойчиво внедрял в нашу архитектуру. Ну, например, велел строителям смешивать цемент не только с водой и песком, но также со щебнем и гравием, и из этого нам непривычного, но крайне прочного и удобного материала возводить стены строений… А карта Агриппы, огромная карта, высеченная на мраморе в портике Аргонавтов, на которой были указаны все римские владения — это восьмое и воистину римское чудо света!
Кипящий энергией, сокрушающий яростной решимостью, не знающий усталости, ничего не страшащийся и не признающий границ для своих замыслов и намерений — таков был Марк Випсаний Агриппа, новый муж Юлии, дочери принцепса Августа.
VIII. Вардий подробно описывал достоинства и достижения Агриппы, словно хотел отсрочить рассказ о том, как Юлия и Агриппа жили в своем супружестве. Когда же я об этом сам спросил, Гней Эдий сначала захихикал, а потом мне подмигнул и ответил:
— Как жили? Жили регулярно… Через год Юлия родила своему мужу Гая Цезаря, через два года — Цезаря Луция, а еще через два года — девочку, Юлию Младшую. И с каждыми родами всё хорошела и хорошела…
Но Агриппа часто отсутствовал: сначала проконсульствовал в Сирии, затем покорял Кантабрию, потом устремился в Галлию, когда туда вторглись германские племена, а после отправился в Винделику и в Ретию и подвизался там чуть ли не целый год, пока его не сменил Тиберий.
И даже когда бывал в Риме, с раннего утра и до позднего вечера пропадал либо на одной из многочисленных строек, либо на Марсовом поле среди солдат, либо в курии в сонме сенаторов, косноязычно, но яростно поддерживая предложения и решения своего великого друга, Цезаря Августа, принцепса и пожизненного трибуна.
— Пень и роза! Какое тут может быть соответствие?! — неожиданно воскликнул Вардий.
И продолжал:
IX. — В год покорения ретов и винделиков Агриппа отправился в длительную поездку по Сирии и Палестине. И тут выступил на сцену Семпроний Гракх — аристократ высшей пробы, богатый, разносторонне образованный, красноречиво-остроумный, изысканно-ироничный.
Юлия и Гракх стали встречаться, соблюдая все необходимые меры предосторожности. Но когда Август вернулся из Галлии, ему, понятное дело, доложили. Улучив момент, когда они остались наедине с дочерью, Август пристально глянул на Юлию и тихо сказал: «До меня дошли слухи, что ты часто встречаешься с Семпронием Гракхом».
«Меня многие молодые люди окружают. Не только Семпроний», — невозмутимо ответила Юлия.
«А тебе не кажется?..» — осторожно начал Август. Но дочь его перебила:
«Не кажется. Я уже четвертый месяц беременна твоим новым внуком или внучкой».
«А муж твой об этом знает?» — спросил Август.
«Да, знает. О своей новой беременности я узнала перед самым его отъездом и поспешила его обрадовать».
На том разговор и окончился. А Юлия теперь уже не таясь стала встречаться с Гракхом и с некоторыми из его приятелей, например, Клавдием Пульхром, Корнелием Сципионом и Квинтием Криспином…
Ребенок родился на следующий год. Это была девочка. Ее долго никак не называли, потому что отец ее еще не вернулся с Востока, вместе с иудейским царьком Иродом странствуя по Киликии, Памфилии и Азии. А когда наконец возвратился, то велел наречь ее в честь себя Агриппиной: дескать, в отличие от прежних его детей от Юлии, эта девочка уже сейчас на него похожа, и, дескать, довольно Цезарей и Юлиев.
Докладывали ему о Гракхе или не докладывали, история умалчивает. Во всяком случае, Марк Випсаний Агриппа ни разу не выразил своих подозрений, малышку Агриппину всегда выделял из прочих своих детей и часто шутил, что ее-то он ни за какие деньги не продаст Августу, как продал своих сыновей, Гая и Луция…В консульство Фурния и Силана, незадолго до Юбилейных игр, Август усыновил двух своих внуков, то есть, по древнему обычаю, купил их у Марка Агриппы.
Вот вкратце те сведения, которые мне удалось избирательно почерпнуть из рассказов Эдия Вардия о войнах Октавиана и Марка Антония, о правлении Августа с момента его возвращения из Египта и до первого консульства Тиберия. Тут мой учитель и покровитель прекратил свои исторические экскурсы и пообещал, что при следующей нашей с ним встрече речь пойдет о Пелигне, о Голубке, который в консульство Тиберия и Павла Квинтилия «взошел на колесницу и, охваченный Фаэтоном, стал превращаться в Феникса».
Фаэтон вселился
У себя на вилле Гней Эдий Вардий ожидал меня в библиотеке, читая какой-то пергамент, но не вслух, как принято, а беззвучно шевеля губами.
Когда я вошел, Вардий тут же меня заметил, отложил в сторону свиток и сказал:
— Тут сам Пелигн трактует о Фаэтоне. Не забудь взять с собой и изучить.
Я потянулся к пергаменту. Но Гней Эдий отстранил мою руку.
— Не сейчас. Перед уходом, — сказал он.
Мы вышли в парк и направились в сторону аллеи — той самой, которая поднималась с востока на запад и на которой расположены были станции.
X. Едва мы сделали несколько шагов, Вардий заговорил без всякого предисловия:
— Он, конечно, несколько раз издали видел Юлию: на форуме, в театре, на Марсовом поле. Один раз Анхария привела его в какую-то компанию, где среди прочих гостей, опекаемая двумя щеголями и оберегаемая вольноотпущенницей Фебой, недолгое время находилась дочь Августа. Теперь он видел ее вблизи. Но Юлия произвела на него отталкивающее впечатление. «Она, Тутик, рыжая. А ты знаешь, я рыжих не люблю. Глаза у нее какие-то стеклянные. Одета вызывающе. Представь себе: вся в желтом, и в ушах два крупных желтых брильянта». — «Так чем же нехороши желтые брильянты?» — удивился я. «Тем и нехороши, что… я не знаю… безвкусно одета. И все вокруг крутятся, заглядывают, заискивают. А она, высокомерная и неживая, взирает на всех, как сфинкс на Эдипа… И как-то душно и тяжело в ее присутствии», — признался мне Голубок.
В «аллею Венеры» мы с Вардием вступили на уровне пятой станции. Помнишь? Там из низкорослого кустарника с огненными цветами поднималась мраморная стела с горельефом, на котором изображены колесница и юноша. Юноша — это Фаэтон. А кудри у него выложены каким-то желтым камнем, похожим на янтарь, но не таким прозрачным (см. Приложение 1, XVIII).
И Гней Эдий продолжил:
XI. — В консульство Тиберия и Павла Квинтилия ему приснился новый провидческий сон…Мне тогда еще не исполнилось тридцати лет, а Голубку уже исполнилось.
Явилось ему сначала огненное облако, у которого впереди были быстро мелькающие лошадиные ноги, а позади — два стремительно вращающихся желтых колеса. Ноги и колеса скоро исчезли, и из облака выступил юноша громадного роста, со сверкающими черными глазами и красным, словно опаленным или ошпаренным, лицом, на котором не было ни волос, ни бровей. Лицо это, однако, смеялось. А голос произнес: «Теперь я с тобою буду играть. И с нею — тоже». Тут юноша с обожженным лицом вытянул вперед руки, раскрыл обе ладони, и на одной из них Голубок увидал сидящую женщину, а на другой — окаменело стоявшего мужчину. На женщине было белое одеяние, черное ожерелье на шее и серьги с черными камнями. Мужчина же был почти что голый; если не считать набедренной повязки, которую носят восточные жрецы. Юноша-гигант соединил ладони, так что женщина оказалась рядом с мужчиной. Женщина дотронулась до груди мужчины, но тут же отдернула руку и все пять пальцев запихнула себе в рот. «Ты понял, что она сделала? — вновь прозвучал голос. — Она вырвала твое сердце и теперь его ест. Чувствуешь?» Голубок почувствовал. Нет, сердце его было пока на месте. Но у него за спиной как будто выросли крылья. Голубка потянуло вверх. Он видел под собой будто карту Агриппы в портике Аргонавтов, но чувствовал и знал, что это не карта, а настоящая и живая Земля. И когда под ним была только калига Италии, сердце его билось от восторга. Когда слева от Италии возникла Испания, а справа — Ахайя, сердце его застучало еще сильнее, но теперь уже от страха. Он поднял голову и увидел, что сверху на него быстро надвигаются не то созвездия, не то какие-то странные и страшные звери. Он зажмурился и прижал руки к груди, чтобы сердце у него не выскочило наружу. А когда снова открыл глаза, то под ногами уже ничего не увидел — всё в дымке исчезло. А прямо над собой увидел женщину — ту самую, которая недавно сидела на ладони у юноши. Но теперь она плыла-парила между созвездиями, держась рукой за Аркт Ликаона, и лицо ее было так близко, что он мог его разглядеть. Волосы у нее были огненными, рот — окровавленным. Но более всего Голубка поразили ее глаза. Не цвет их, изумрудно-зеленый, а то, что глаза эти смотрели на него одновременно с радостью и со страхом, с лаской и с гневом, с восторгом и с болью. Взгляд этот не притягивал, а отталкивал. И Голубок начал падать. А женщина, выпустив из руки Большую Медведицу, за которую держалась, полетела за ним, восхваляя и сквернословя, проклиная и благословляя. Сердце у Голубка наполнилось болью, и боль эта была такой тоскливой, такой удушливой, что он снова схватился за грудь, будто пытался вырвать из себя сердце и освободиться от боли. Грудь разверзлась, сердце само выступило наружу и стало жечь руки. Он отшвырнул его в сторону и дальше стал падать, уже ничего не чувствуя, не видя и не слыша. Он ждал удара. И удар наступил.
Когда Голубок проснулся, он лежал на полу. По шее у него струилась кровь, ибо, падая с ложа, он умудрился удариться затылком о бронзовый напольный светильник, стоявший у изголовья.
Наскоро обработав ранку — она была маленькой и неглубокой, — Голубок устремился ко мне и пересказал свой сон, на каждую деталь обращая внимание, но ни одну из них не комментируя.
«А эта женщина, — сказал я, — послушай, она ведь совершенно не похожа на ту, что тебе снилась до этого».
«Да, совсем не похожа, — растерянно согласился Голубок и следом за этим радостно воскликнул: — Но это была она! Клянусь Фаэтоном, который мне приснился!»
«А почему ты решил, что это был Фаэтон?» — спросил я.
«А кто же еще?» — виновато улыбнулся мне Голубок.
«Не нравится мне твой сон, — сказал я. — Не хочешь сходить к авгуру? Пусть он как следует истолкует и по птицам проверит».
«Да что тут проверять, милый Тутик?! — вновь радостно вскричал Голубок. — Всё и так ясно. Протей меня отпустил. Теперь Фаэтон будет со мной развлекаться… Сгорю. Непременно сгорю. Но перед этим все звезды будут моими!»
И больше ни на один мой вопрос не ответил, хотя я его долго пытался расспрашивать, разными деталями интересуясь.
Вардий принялся прогуливаться по аллее: на несколько шагов то вверх поднимется, то вниз спустится. И, эдак вышагивая, сбивчиво мне объяснял:
— Помнишь? Стрелы — собственно, не стрелы, а солнечные лучи. Попадая тебе в сердце, они проникают в позвоночник, и тебе начинает казаться, что у тебя выросли крылья… Думаю, Фаэтон его этой стрелкой впервые уколол, когда приснился ему… Потом явился огонь… Огонь этот отрывает от земли и возносит к небу и к солнцу. Он душу воспламеняет, а не тело… Душа твоя вспыхивает и взлетает, а дух удивленно и испуганно взирает на это вознесение… Уздечка… О чем она говорит? Ты догадался?.. Помнишь, во сне Голубку было сказано: «Теперь я с тобой буду играть»?.. То есть тебя словно взнуздывают, и ты принадлежишь себе лишь настолько, насколько тебе позволяет уздечка. Чем больше тебе кажется, что ты свободен, тем меньше у тебя реальной свободы… У тебя пассивная роль. Не ты взлетаешь — тебя возносят. Не ты расцветаешь — тебя преображают. Не ты любишь — тебя заставляют любить!
— Ну и, конечно, безумие! — семеня передо мной, продолжал Гней Эдий. — Тут полный обман — ни крыльев, ни колесницы! Но ты будто паришь на крыльях, взлетаешь над миром, восхищаясь своим полетом, упиваясь свободой, восторгаясь охватившей тебя любовью… Чем выше уносит тебя призрачная колесница, тем безумнее ты любишь и торжествуешь, слепнешь от света, глохнешь от жара… И лишь на самой вершине вдруг понимаешь, что нет у тебя ничего и ты перед небом совсем беззащитный — крылья отняли, колесница умчалась, и ты обречен на паденье…
- И Фаэтон, чьи огонь похищает златистые кудри,
- В бездну стремится и, путь по воздуху длинный свершая,
- Мчится, подобно тому, как звезда из прозрачного неба
- Падает или, верней, упадающей может казаться…
— Бедный Феникс! Он всё это на самом себе испытал, — сказал Вардий и остановился рядом со мной, напротив стелы.
Гней Эдий замолчал и, глядя мимо меня, грустно созерцал златокудрого юношу на горельефе. А я, чтобы прервать тягостное молчание, спросил:
— Феникс, это новое его имя?
— Пойдем. Я накормлю тебя вкусным завтраком, — вместо ответа предложил Вардий и виновато мне улыбнулся.
Пока от аллеи Венеры мы шли до входа на виллу, Вардий обсуждал со мной, где нам лучше позавтракать: в малом триклинии или в одной из беседок, и если в беседке, то в какой предпочтительнее: в «виноградной», «вьюнковой» или «плющевой», обстоятельно перечисляя достоинства и недостатки каждой из них.
Но, едва начав описывать преимущества «клематисовой перголы», вдруг остановился и сердито сказал:
— Ну, разумеется! Какой Голубок?! Голубка забрал с собой Протей. И надо было придумать новое имя для человека, охваченного Фаэтоном, пятым амуром Венеры… Я выбрал имя Феникс… Тебя это удивляет?
— Нисколько, — ответил я. — Ты ведь мне объяснял, что феникс — священная птица Венеры Урании.
— Умница, — осклабился Вардий и протянул руку, чтобы погладить меня по голове. Но не погладил.
XII. Мы завтракали в «хмельковой» беседке. И на всем протяжении завтрака Вардий ни словом не обмолвился о Пелигне или о Фениксе, а расспрашивал меня о школе и об учителях: как и что преподают? каких поэтов предпочитают? каких историков велят читать? наказывают ли нерадивых учеников и как наказывают? Гней Эдий заинтересованно задавал мне вопросы, а я отвечал, стараясь выставить моих учителей, Манция и Пахомия, в благоприятном для них свете. Ведь школа, как ты помнишь, существовала на деньги Вардия, и, стало быть, он мог в любой момент отстранить учителей или вообще прекратить финансирование.
А после трапезы Вардий отправился меня провожать до выхода из усадьбы, чего никогда не делал до этого.
И возле фонтана у южных ворот вдруг схватил меня за руку и возбужденно зашептал:
— В тот день у него было предчувствие! У него чесался левый глаз, у него сильно билось сердце, его бросало то в жар, то в холод… Глаз у него стал чесаться еще во сне. А когда он проснулся, то от нервного возбуждения не мог оставаться на ложе, хотя было еще очень рано. Он наскоро оделся и выбежал на улицу… Город был окутан туманом. И в этом тумане он брел, не разбирая дороги… Ну, прямо как в «Одиссее» у Гомера или в «Аргонавтике» у Аполлония Родосского:
- Гера, путникам этим загодя помощь замыслив,
- Город окутала плотным туманом, чтобы укрыть их,
- К дому Ээта спокойно идущих, от множества колхов…
Туман рассеялся возле источника Ютурны… И он увидел трех женщин…
— Нет! Постой! — вдруг испуганно воскликнул Гней Эдий и, оттолкнув меня от себя, с раздражением продолжал: — Я должен предупредить, что теперь он видел не то, что видели другие люди. Он стал взлетать, а мы оставались на земле… Поэтому я утверждаю, что в то утро он увидел трех женщин. Одна из них была Юлия, дочь Августа. Она тогда была беременна Постумом и рано утром пришла к источнику, чтобы в тишине и покое совершить положенное на последнем месяце беременности омовение. Ее сопровождали вольноотпущенница Феба и Юлина самая доверенная наперсница Полла Аргентария. Юлия сидела на узенькой переносной табуретке со складывающимися ножками, а Феба и Полла зачерпывали из источника воду, в пригоршнях несли ее к госпоже и возливали: Полла — на голову, а Феба — на живот и на колени… Я потом несколько раз проверил, расспросив Поллу и Фебу, когда у меня появилась такая возможность… Три женщины совершали обряд и были, как положено, в белых одеяниях. И Юлия не видела его, потому что сидела лицом к источнику и спиной к проходу. А Полла и Феба видели, как он в этом проходе остановился и остолбенел. И Феба даже хотела призвать на помощь двух скрывавшихся за деревьями рабов-охранников. Но Полла узнала его и шепнула служанке: это наш знаменитый поэт, пусть себе вдохновляется… Вот как было на самом деле. Вернее, для тех, кто пребывал на земле.
Вардий зачерпнул из фонтана воды, плеснул себе на лицо и стал протирать глаза. И, будто извиняясь за свой испуг и за свое раздражение, продолжал:
— А он мне совсем иную картину нарисовал. По его словам, Юлия была в одиночестве. Она сидела на мраморном бордюре спиной к источнику. На ней была нежно-розовая туника и темно-алая накидка. Взор ее был потуплен. Но когда он проходил мимо, она подняла глаза, и взгляды их встретились… Что было в ее глазах? Он говорил: в них ничего не было — и в них было всё. И он сперва словно заглянул в бездонную пропасть, а затем в этой безликой бездне будто вспыхнула молния, которая разом всё осветила: весь мир, всю жизнь, прошлую, настоящую и будущую. И, вспыхнув, погасла. А бездна тотчас снова замкнулась… Нет, он не остолбенел. Он пошел дальше. Потому что впереди его разлилось мерцающее голубое сияние, которое повлекло его за собой. И он, покинув Марсово поле, пошел в сторону храма Изиды и дальше, дальше, пока не дошел до Старого форума и не остановился возле трибуны и ростральной колонны Дуилия. Тут голубое свечение его отпустило. И в ушах перестало звенеть… С этого момента исчез Голубок. На свет появился Феникс.
Махнув рукой, Гней Эдий Вардий повернулся ко мне спиной и побрел в сторону виллы.
Попрощаться со мной он не счел необходимым.
Свасория четырнадцатая
Фаэтон. Колесница Лестница Солнца
I. Не помню, сколько прошло дней, прежде чем Гней Эдий Вардий снова призвал меня. Но помню, что, когда у себя на вилле он мне рассказывал о сне Голубка и о встрече возле источника, у нас в Новиодуне зацвела желтая акация и одновременно с ней — белая вишня. А когда рано утром к нам во двор постучался старый раб Вардия и велел мне немедленно следовать в храм Цезаря и Ромы, помню, что уже распустились и зацвели олеандры. И особенно пышно они цвели в небольшом садике перед главным входом в храм со стороны Северной улицы, разделявшей форум и храм.
В этом садике на одной из мраморных скамей меня поджидал Гней Эдий. Одет он был в серый плащ с капюшоном. Сопровождающих рабов при нем не было, а старого раба он тотчас отпустил. Мне он приказал сесть рядом с ним на узорчатую ковровую подстилку и, спросив: «Надеюсь, ты успел позавтракать?» и получив от меня положительный ответ на свой вопрос, тут же, не теряя времени, принялся рассказывать.
— Каждый день он вставал до восхода солнца, — рассказывал Вардий, — и с Виминала — он теперь на этом холме проживал в съемном доме, уйдя от родителей и от жены Эмилии с дочкой Публией, — с Виминала отправлялся на Марсово поле, к источнику Ютурны. Он долго стоял возле бассейна, пристально глядя на воду, и, казалось, кроме этой воды, ничего вокруг себя не видел. А после шел в сторону форума, то и дело останавливаясь и озираясь по сторонам, но опять-таки не замечая ни людей, ни повозок, а словно разглядывая углы зданий, рассматривая колонны, фронтоны и крыши, будто архитектор на прогулке. Дойдя до форума, он останавливался возле ораторской трибуны и обмирал, превращаясь в изваяние с неподвижным лицом и пустым взглядом. И лишь когда кто-нибудь громко с ним заговаривал — возле ростр даже рано утром бродят и шатаются разные людишки, — лицо его досадливо кривилось. А когда его пытались тормошить — брали за руку, хлопали по плечу и по спине, — он коротко взмахивал рукой, точно в глубокой задумчивости отгоняя назойливую муху. В этой летаргической неподвижности пробыв некоторое время, Феникс отмирал и, увидев вокруг себя людей — когда знатный человек так обомрет посреди площади, простолюдин никогда не пройдет мимо, обязательно остановится и станет глазеть, — придя в себя, он начинал виновато приветствовать стоявших возле него и смущенно объяснять, что, дескать, задумался, увлекся. «Стихи сочиняешь?» — однажды спросили его. И он, растерявшись: «Да, сочиняю». И скоро по городу пополз слух, что ежели кто хочет встретиться и поговорить с известным поэтом, то рано утром на форуме, у колонны Дуилия, он обычно сочиняет новые стихи, и у него можно взять автограф.
Но стоило Голубку дать первый автограф, как его прогулки к источнику Ютурны с обмираниями и окаменениями прекратились. И началась новая стадия. Он вдруг устремлялся за каким-нибудь незнакомым ему человеком, долго следовал за ним по пятам, по улицам и проулкам, а потом забегал вперед и заглядывал в лицо. И всякий раз, заглянув, отшатывался и извинялся. И брел в обратную сторону, грустный, словно кем-то обманутый — такое у него было выражение на лице. А люди, которых он так преследовал и в которых вглядывался, были, представь себе, всё больше мужчины и лишь изредка — женщины.
— Аморию нашу Голубок забросил, — продолжал Вардий. — Ни с кем не встречался: ни с Галлионом, ни с Эмилием Павлом. А Котту и Аттика прямо-таки гнал от себя: дескать, что вы ко мне прилипли, делом бы лучше занялись… Он и меня мог прогнать. Но я, вовремя заметив его настроение, сам отошел в сторону. Но из виду не выпускал. Следовал за ним на таком расстоянии, чтобы он не мог меня заметить. И в любой момент был готов прийти ему на помощь.
Вардий замолчал. Мимо скамьи, на которой мы сидели, шел какой-то господин. Увидев Гнея Эдия, он остановился, просиял и принялся церемонно приветствовать моего собеседника. Но Вардий глянул на него как на неодушевленный предмет и, повернувшись ко мне, удивленно произнес:
— Всё это очень напоминало стадию фанетизма. Помнишь? Когда Мотылек гонялся за призраками?
Господин, перед нами остановившийся, заметив, что Гней Эдий на него не обращает внимания, еще раз учтиво поклонился и пошел своей дорогой.
А Вардий, проследив за ним безразличным взглядом, снова обернулся ко мне и радостно объявил:
— Слава богам, этот рецидив фанетизма скоро закончился. И вот однажды утром Голубок влетел ко мне в дом и закричал с порога: «Я увидел, Тутик! Я наконец увидел!»
Что он такое увидел, я долго не мог взять в толк, так как Феникс был чрезвычайно возбужден и речь его была на редкость сбивчивой. Но постепенно мне удалось восстановить картину. Возле Тибуртинских ворот он увидел встававшее из-за холмов солнце. Небо на его пути было испещрено тонкими длинными облачками. И солнце по ним поднималось, будто по лестнице, над каждым из облачков зависая.
— И думаю, — продолжал Вардий, — что именно с этого момента в Голубка окончательно вселился Фаэтон. А до этого был своего рода переходный период, в который Пелигн бывал то Голубком, то Фениксом. И я, как ты, наверно, заметил, называл его то так, то эдак…
Гней Эдий ненадолго замолчал, разглядывая цветущие олеандровые деревья. Потом задумчиво продолжал:
II. — Действительно, лестница… Перестав посещать аморию, он, однако, с одним из ее членов стал встречаться чуть ли не ежедневно. То был Фабий Максим, о котором я уже вспоминал. Известный юрист и оратор. Близкий друг Друза Клавдия, младшего сына Ливии, к которому Август благоволил больше, чем к Тиберию: доверил ему легионы, поручил готовиться к германской кампании… Так вот, к Фабию Максиму, который был лет на девять нас старше, Феникс вдруг стал проявлять самые нежные чувства: смотрел на него влюбленными глазами, ходил на все его выступления в суде, записывал и заучивал наизусть его речи, восхищался его красноречием, его обширными познаниями. Когда Фабий развелся со своей прежней женой — не помню, как ее звали — и женился на Марции, новой молоденькой наперснице Ливии, Феникс в этом бракосочетании принял самое деятельное участие: сочинил свадебный гимн и настоял на том, чтобы он исполнялся во время обряда; пробился в число трех дружек жениха и завладел священным факелом — тем самым, который невеста в знак очищения и единения с мужем опускает в воду. После свадебного пира, всех отталкивая от Фабия, повел его на брачное ложе… Короче, что называется, из кожи вон лез, чтобы показать, как он любит Фабия, как он к нему близок, как гордится его дружбой.
Но после свадьбы внезапно охладел к нему и стал обхаживать человека, с которым познакомился на свадебном пире Фабия и Марции. Звали этого господина Аппий Клавдий Пульхр. Он был на несколько лет нас старше и уже тогда, в год консульства Тиберия и Павла Квинтилия, был сенатором, одним из самых молодых в курии.
Воистину был господин! Торжественно-высокомерен. Взгляд — холодный, почти ледяной и зеркальный: как бы отражающий посторонние взгляды и никому не позволяющий проникнуть в чувства и в мысли. Не то чтобы красив, но так великолепно ухожен, что глаз нельзя было оторвать от его светло-русых кудрей Аполлона, гладкого, без единой морщинки лица, белых холеных рук с безукоризненно обработанными ногтями. Одежда — ну, сам понимаешь: ткани превосходные, чистота безупречная, тщательно подобранные оттенки цветов, складки, как на коринфской статуе, и если хотя бы чуть-чуть сдвинутся и придут в беспорядок, он их тотчас поправит и вернет на место.
Он никогда не смеялся и редко говорил, но когда случалось ему разговаривать, слова произносил медленно, тихо, певуче, часто делая многозначительные паузы, во время которых его собеседникам неловко было прерывать молчание и вставлять свои реплики… Ума и образования, однако, был среднего. Думаю оттого, что все силы у него уходили на создание внешнего совершенства и аристократической недосягаемости.
В этого Пульхра Феникс тотчас же влюбился, как только с ним познакомился. Смешавшись с толпой Пульхровых почитателей и клиентов, каждое утро являлся приветствовать Аппия Клавдия в его дом на южном склоне Палатина. Когда заседал сенат, Феникс непременно был в числе тех, кто поджидал Пульхра у выхода из курии.
Как мне удалось узнать, поначалу Аппий Клавдий на Феникса не обращал никакого внимания. Но мало-помалу привык к его тихому и восторженному присутствию, оценил молчаливое обожание и однажды снизошел до того, что позволил присутствовать при своем утреннем туалете. Обслуживали Пульхра семь рабынь. Одна, держа в руках таз с теплым ослиным молоком, мягкой родосской губкой снимала катаплазм, которым на ночь Аппий Клавдий покрывал свое лицо. После этого вторая служанка освежала его лик специальными мазями и благовониями. Третья рабыня подстригала, расчесывала и чуть подкрашивала ему брови раствором сурьмы и висмута. Четвертая помогала чистить зубы, держа перед ним пузырек с толченой пемзой и мраморной пылью, растворенной в урине грудного младенца, а после чистки протягивая пастилки хиосской мастики, чтобы придать дыханию ласковый аромат. Пятая и шестая расчесывали, завивали и укладывали ему волосы. Седьмая держала зеркало. От волос переходили к ногтям на руках и на ногах. Затем следовали массаж и натирание тела. И тут уже никакие рабыни не допускались — эти важные процедуры Пульхр доверял только слугам-мужчинам: массировали его двое молодых рабов, а маникюром заведовал пожилой вольноотпущенник-египтянин… Рассказывая об этих изысках, Феникс восхищенно воскликнул: «Ты представляешь, какое внимание к своему телу! Любая женщина могла бы ему позавидовать и у него поучиться!»
III. — Но тут солнце поднялось еще выше, — продолжал Вардий, — зависло над новой облачной ступенью. И, следуя за ним, Феникс от Аппия Клавдия шагнул к Корнелию Сципиону — еще одному мужчине, который раза два или три зашел к Пульхру.
Корнелий Сципион, в отличие от Пульхра, был действительно красив, но в своей красоте нарочито небрежен. Одевался дорого, но неряшливо; волосы его часто бывали растрепаны, ногти — разной длины и некоторые чуть ли не обгрызены. Пахло от него какими-то терпкими фригийскими духами. Он был на год нас моложе. Он происходил по прямой линии от великого победителя страшного Ганнибала — Публия Сципиона Африканского Старшего и так этим гордился, что каждому встречному и поперечному непременно сообщал, иногда, что называется, ни к селу и ни к городу: «Ты ведь знаешь, я из тех самых Сципионов, которым Рим обязан своим спасением. Статуя моего предка стоит в храме Юпитера». И тут же принимался рассказывать об исторических деяниях своего пра-пра-… — сколько там этих «пра» перед «дедом», я сейчас поленюсь подсчитать.
Вам хоть в школе о Сципионе рассказывали?.. Ну, так вот. Никаких доблестей Сципиона Великого в нашем Корнелии не наблюдалось: ни ума, ни отваги, ни расчетливой прозорливости, ни природного благородства, ни той сдержанности и прямоты, которые обрамляли его величие. Были лишь наглая красота и беззастенчивая самоуверенность в своей неотразимости. Корнелий свято верил в то, что ни одна женщина не может устоять перед его презрительно-прекрасным взглядом, что именно презрение к женской породе эту породу к нему привлекает. Из тогдашних римских молодых аристократов Корнелий Сципион был, пожалуй, столь же красив, как и Юл Антоний. Но у Юла красота была умной, суровой и властной, а у Корнелия Сципиона — смазливой и пошло-нахальной.
Этого-то римского павлина, напыщенного и пустого, Феникс наш вдруг принялся радостно обхаживать: словно девица, строил ему глазки до тех пор, пока Корнелий с присущей ему бесцеремонностью не спросил: «Ты что на меня пялишься? На мальчиков потянуло? Так разве я мальчик?!» А Феникс, ничуть не смутившись, признался Корнелию, что с детства увлекался историей пунических войн и вот теперь видит перед собой потомка великого Африканца, от которого, дескать, взгляда нельзя оторвать… И с этого момента, как ты догадываешься, был снисходительно приближен к Корнелию Сципиону, милостиво допущен к его прогулкам, к его застольям, дабы в любой момент можно было обратиться к новоиспеченному приятелю и попросить его во всеуслышание красноречиво поведать о подвигах прославленного пращура в Италии, или в Испании, или в Африке. Феникс, целые дни проводя с Корнелием, по ночам изучал греческих и римских историков, начитывая и отбирая материал для своих рассказов о Публии Сципионе Старшем.
Так длилось чуть ли не месяц. Пока однажды один из приятелей Корнелия, Квинтий Криспин, в самый разгар одной из Фениксовых «сципионий» вскочил вдруг на обеденном ложе и принялся кукарекать, размахивая руками, будто крыльями. А когда сотрапезники удивленно спросили: «Что с тобой, Квинтий?» — Криспин объяснил: «Я славлю петуха, как этот (он указал пальцем на Феникса) славит Сципиона Африканца! Надоело про Сципиона! Хочу про петуха. Петух — птица Марса и тоже много деяний совершила!» И так заливисто расхохотался, что никто за столом не смог удержаться и все рассмеялись.
Веселый был человек Квинтий Криспин. Высокий, тощий, нескладный, с круглыми голубыми глазками, с маленьким острым носиком и непропорционально длинными руками и ногами; руками он часто размахивал, нередко задевая людей и опрокидывая предметы, а ноги его иногда так неловко цеплялись друг за дружку, что он падал ничком или навзничь. Друзья называли его Журавлем или Аистом и очень любили его неожиданные шутки и внезапные выходки. Никто никогда на него не обижался. Разве что когда он долго молчал и не отпускал своих шуточек, на него начинали с упреком поглядывать: чего, дескать, не балагурит и не развлекает, совсем, что ли, раскис или зазнался?
Феникс же на Квинтия взял и обиделся. Сначала покраснел от смущения, потом побледнел от досады, а после вскочил и покинул застолье в самый разгар трапезы. Но когда он вышел на улицу, Криспин догнал его и, провожая, сперва шутил и острил по поводу Сципионов, древних и нынешних; затем посерьезнел и стал извиняться за то, что своим глупым кривляньем прервал красноречивые рассуждения старшего по возрасту человека — Квинтий был нас моложе лет эдак на пять. Феникс угрюмо молчал, сжав губы и часто моргая, словно таким образом сдерживая наворачивавшиеся на глаза слезы. Когда же дошли до Бычьего рынка — они двигались от Авентина на север — и Квинтий уже грустно и разочарованно принялся втолковывать Фениксу, что он всегда ценил его как поэта, что знаком со многими его элегиями и некоторыми недавно написанными «Героидами», Феникс резко остановился, вытянул шею, распластал руки и стал издавать громкие, тоскливые, хрипло-гортанные звуки. Бывшие поблизости люди шарахнулись от него. Квинтий тоже опешил. А Феникс, перестав гортанно кричать, заплакал наконец и затрясся плечами. Но плакал он и дергался от хохота. А потом объявил:
«Отныне буду славить только журавлей. Пусть Сципионов прославляют ораторы и историки… Хочешь, я и аистов сейчас прославлю?»
«Не надо!» — испуганно воскликнул Квинтий Криспин, Журавль и Аист…
С тех пор они стали неразлучны. Вместе гуляли по городу, вместе являлись в застолья. Квинтий шутил вдвое чаще обычного, а Феникс, как правило, молчал, влюбленно глядя на своего нового приятеля. Ни петухом, ни журавлем ни один из них больше не кричал.
IV. — То есть я еще раз подчеркиваю и уточняю, — продолжал Вардий, — что старых своих друзей — меня, Юния Галлиона, Эмилия Павла, — он забросил, а вместо нас избрал, в общем-то, совершенно чуждых себе по уму, по манерам, по интересам людей. И к каждому из них, как мы видели, изобретательно подлаживался, дабы они обратили на него внимание и приняли в свою компанию. Причем делал это вроде бы совершенно искренне и, судя по всему, бессознательно. Он в них словно и вправду влюблялся и начинал оказывать естественные в таких случаях знаки внимания.
Нас это, конечно же, удивляло и огорчало. Тем более что, таскаясь по всему городу за Аппием Пульхром, или на каждом углу воспевая род Сципионов, или наблюдая за выходками Криспина, нас он не только не навещал, но, встретившись на улице, скажем, с Галлионом, или с Павлом Эмилием, или с Севером, позволял себе лишь короткое приветствие, или задумчивый кивок головой, или небрежный взмах рукой, как это делают люди в отношении очень дальних знакомых, с которыми не о чем разговаривать и недосуг останавливаться. А Котту и Аттика, пытавшихся некоторое время следовать за Фениксом, он, как я уже говорил, попросту гнал от себя.
Все на него, разумеется, обиделись. Галлион, несколько раз наградив его за глаза бранными эпитетами, при встречах демонстративно перестал с ним здороваться. Мягкий Эмилий Павел здоровался и пытался заговаривать, но в одном из застолий выдвинул и стал развивать теорию, что Голубок — все они по-прежнему называли его Голубком, не подозревая, что он уже охвачен Фаэтоном и стал Фениксом, — что Феникс-Голубок решил наконец-таки заняться карьерой и посему, отказавшись от «панов и силенов», обхаживает теперь «марсов и аполлонов». Макр Помпей, который, как ты помнишь, первым разругался с Голубком, объявил… он очень грубо и цинично выразился, но смысл его высказывания был таков: пресытившись женщинами, он теперь возымел аппетит к мужчинам.
Все, повторяю, обиделись. Лишь я один не мог себе позволить обиду. Ежедневно следя за Фениксом, я, прежде всего, пытался понять, что с ним происходит и почему он так изменился.
Три вещи, одна за другой, стали постепенно для меня очевидными. Пелигн вступил на новую стадию, на которой прежняя амория и старые друзья ему не только не нужны, но мешают дальнейшему движению. Это во-первых. Во-вторых, Феникс теперь охвачен мощным влечением, природу которого сам не понимает. В-третьих, во мне он сейчас не испытывает надобности, но рано или поздно — может быть, очень скоро — наступит такой момент, когда я ему снова понадоблюсь, и к этому времени я должен подготовиться, чтобы и самому понимать, и ему объяснить происходящее с ним.
Что это за люди, к которым его теперь влечет? и почему именно к ним? и зачем он, будто по ступенькам, перепрыгивает с одного на другого? — такие я задавал себе вопросы. Воспользовавшись услугами Фабия Максима, Юла Антония и Павла Эмилия — то есть тех членов нашей амории, которые так или иначе были вхожи в высшие сферы — я навел справки. И вот что я выяснил:
Все трое — сенатор Аппий Клавдий Пульхр, претендующий на сенаторское кресло Корнелий Сципион и всадник Квинтий Криспин — были вхожи в компанию Юлии, дочери Августа. При этом из этой троицы к ней более других был приближен Криспин, а менее остальных — Пульхр. Так что, перемещаясь от Пульхра к Криспину, Феникс и вправду как бы восходил по ступенькам лестницы, ведущей к Юлии: с четвертой (Пульхр) — на третью (Сципион) и с нее — на вторую (Криспин). Сам он потом утверждал, что тогда понятия не имел, что его новые знакомые — близкие друзья Госпожи и, тем паче, не знал, кого из них она больше или меньше привечает…
Юлия тогда была на последнем месяце беременности и мужских компаний у себя не собирала. Так что, таскаясь за Пульхром, Феникс ни разу Юлии не видел. Сопровождая Сципиона, он однажды дошел с ним до дома Агриппы, в который Корнелий вошел, а Фениксу велел ждать на улице. С Криспином же он дважды подходил к дому Агриппы, и во второй раз Квинтий затянул его внутрь… Он мне потом клялся, что Юлии не заметил. «Понимаешь, Тутик, — объяснял он, — на улице было пасмурно. А когда мы вошли в дом, в атрии меня ослепило светом, который, как мне показалось, лился вполне естественно — через комплувий. Может быть, солнце в этот момент выглянуло… И встретило нас много женщин: пять или шесть. И все были одинаково милыми и приветливыми с Квинтием и со мной. И Квинтий, едва мы вошли, принялся шутить. Как сейчас помню, он описывал беременную Данаю, заточенную в башне. Он так остроумно и красочно ее описывал, что я весь обратился в слух и глаз не мог оторвать от милого Квинтия… Клянусь тебе, среди этих женщин, которые тоже слушали Квинтия, смеялись и радовались, — я не заметил среди них Госпожи. Может быть, она и не вышла к нам». Так вспоминал Фаэтон. Я ему не поверил. Но теперь понял и утверждаю: Феникс не мог тогда видеть Юлии. Потому как… У Аполлония Родосского в его «Аргонавтике» есть следующие строки:
- В день тот все боги смотрели вниз с широкого неба
- И на чудный корабль, и на сонм мужей боговидных,
- Тех героев, что плыли…
— Он тогда на героев смотрел, в качестве которых ему последовательно являлись Пульхр, Сципион и Криспин. Он вместе с ними поднимался по лестнице Солнца. Чтобы увидеть Юлию, ему надо было шагнуть на первую и высшую ступень. И эта ступень называлась Тиберий Семпроний Гракх.
Пока Вардий всё это рассказывал, мимо нас проходили люди. Ранние утренние часы заканчивались, и людей становилось всё больше и больше. Многие узнавали Гнея Эдия и его приветствовали. И хотя ни на одно из приветствий Вардий, увлеченный рассказом, не отвечал, некоторые из прохожих останавливались и ожидали, когда мой собеседник им ответит. Так что, когда третий или четвертый из остановившихся — какой-то гельвет в прямоугольном малиновом плаще без капюшона, без прорезей и до щиколоток, то есть владетельный и знатный — столбом воздвигнулся возле нас и в радостном ожидании уставился на Вардия, тот уже не сумел его не заметить, скупо, почти сердито, пожелал ему доброго утра и хорошего дня. А после, решительно встав со скамьи, объявил:
— Пойдем отсюда. Нам здесь не дадут спокойно поговорить.
Вардий направился к храму и постучался в запертую дверь. К моему удивлению широкая и высокая кованая дверь, в обычные дни, как правило, всегда запертая, тут же приоткрылась, в просвет выглянул храмовый прислужник, который, увидев Гнея Эдия, согнулся в поклоне и, с силой потянув скрипучую дверь, распахнул ее перед нами.
Мы вошли внутрь. Вернее, я вошел и тут же был вынужден выйти. Ибо Вардий потянул меня за плащ и сердито воскликнул:
— С левой! Всегда с левой ноги надо входить в храм! Чему вас в школе учат?!
Я вернулся и вновь переступил через порог.
Читать бесплатно другие книги:
