Укрощение королевы Грегори Филиппа
Я слышу, как скрипит его кресло и шуршит травяная набивка сидений: король пытается встать. Члены Тайного совета бросаются ему на помощь, а я на цыпочках, практически бесшумно в мягких кожаных туфлях отхожу от дверей. Я уже готова тихонько выскользнуть в прилегающую королевскую спальню и бежать к себе, как замираю в сковавшем меня ужасе. В комнате, кроме меня, кто-то есть. Я вижу в окне силуэт человека, тихо сидящего на подоконнике, прижав колени к подбородку. До этого момента он был скрыт от меня тенью. Это шпион, который тоже застыл в напряжении и следил за мной. Это был Уилл Соммерс, королевский шут. Должно быть, он видел, как я крадусь, как слушаю у дверей, а теперь он видит, как я тороплюсь скрыться в своих комнатах. Виноватая жена, крадущаяся через спальню мужа.
– Уилл…
Он преувеличенно комично вздрагивает, словно только что увидел меня. Этакий прыжок от неожиданности, в результате которого он сваливается на пол. Если б я не была так напугана, то обязательно рассмеялась бы.
– Уилл, – шепчу я тревожно. – Не надо сейчас дурачиться.
– Это вы? Я думал, что вижу привидение, – тихо говорит он. – Привидение королевы…
– Я подслушивала их планы. Я так боюсь за принцессу Марию, – быстро говорю я. – Кажется, ее собираются выдать замуж против ее воли…
Уилл качает головой, решив не принимать лжи.
– Я видел слишком много королев, – говорит он. – И слишком многие из них стали привидениями. Я не хочу видеть, как королеве угрожает опасность, я больше не хочу видеть привидений. Клянусь, больше не увижу ни одного. Ни единого.
– То есть ты меня не видел? – уточняю я, уловив смысл его слов.
– Я не видел ни вас, ни Екатерины Говард, крадущейся по лестнице в ночном платье, ни Анны Клевской, писаной красавицы, плачущей у дверей своей спальни. Я шут, а не стражник. Мне не обязательно что-то видеть, и мне запрещено что-то понимать. Значит, и докладывать мне тоже не о чем. Кто станет слушать шута? А раз так, то благослови вас Господь.
– Благослови тебя Господь тоже, Уилл, – торопливо бормочу я пред тем, как исчезнуть в дверях королевской спальни, а затем в коридоре, ведущем в мои комнаты.
Дворец Уайтхолл, Лондон
Весна 1545 года
Весна в этом году выдалась холодной, и дни тянутся невыносимо долго. Кажется, что лето не придет никогда. Утром становится светлее, и желтые нарциссы расцветают на берегах реки, но в садах еще сыро, а город за высокими стенами просто-таки залит холодной грязной водой. Когда мы выезжаем верхом, это не доставляет никакого удовольствия: лошади с усилием месят грязь, а холодный дождь со снегом сечет лицо, поэтому мы рано возвращаемся назад, скорчившись в седлах, замерзшие и грязные. Запертые в четырех стенах плохой погодой, мы с фрейлинами продолжаем свои занятия с текстами из Библии, читая и переводя их, воспроизводя музыку языка. Мы расширяем свои познания в латинском языке и стимулируем дискуссии о глубинном смысле священных слов. Я обращаю внимание на то, что замечаю звуковую красоту Библии в мелодии ее речи, в ритме пунктуации. Я ставлю пред собою цель чаще писать письма на английском, чтобы красота формы моего перевода соответствовала важности его смысла. Перед тем как записать предложение, я произношу его в уме. Мне начинает казаться, что слова могут соответствовать или не соответствовать общему строю текста, как взятая нота – общей мелодии песни. Я понимаю, что только учусь читать и писать и становлюсь сама своим учителем и сама своим учеником. И еще я понимаю, что очень люблю эту работу.
Однажды утром мы занимаемся, когда в маленькую дверь, ведущую в конюшенный дворик, раздается стук. Дверь открывается, и в нее заглядывает служанка.
– Пришел проповедник, – тихо говорит она.
Служанка ждала возле ворот, чтобы привести этого человека прямо в мои комнаты. И дело не в том, что ей было велено держать это в секрете, – поскольку сам король знает о том, что ко мне приходят священники из его собственной церкви, собора Святого Павла и из других церквей. Я просто не вижу смысла оповещать весь остальной двор, тех людей, которые не ходят на наши занятия и не разделяют наших взглядов или критикуют мои интересы, о том, чем мы занимаемся. Если они хотят узнать что-то новое, то могут прийти и просто послушать. Если же их интерес сводится только к почве для сплетен, то мне ни к чему им ее предоставлять. Мне не нужно, чтобы лорд-канцлер совал свой длинный нос в мои дела или чтобы его родня передавала друг другу имена серьезных почтенных служителей церкви, приходящих, чтобы поговорить со мною и моими фрейлинами. Как не нужно и то, чтобы у Стефана Гардинера появился список участников наших бесед, чтобы потом за ними были посланы шпионы, дабы проследить их до самых домов и опросить их соседей.
– Только тут что-то странное, Ваше Величество, – с сомнением говорит служанка.
Я поднимаю голову:
– Что странное?
– Человек, который утверждает, что он и есть ваш приглашенный проповедник, вовсе не он. Это женщина, Ваше Величество. Не знаю, правильно ли это…
Я чувствую, как к горлу подкатывает смех, и даже не рискую смотреть на Нэн.
– А что в этом может быть неправильного, мисс Мэри?
Девушка пожимает плечами:
– Я не знала, что женщины могут проповедовать, Ваше Величество. Я думала, что добропорядочная женщина должна быть молчаливой. Во всяком случае, так всегда говорил мой отец.
– Ваш отец, безо всякого сомнения, считал, что говорит чистую правду, – осторожно говорю я, чувствуя на себе взгляд смеющихся глаз Нэн. – Но мы знаем, что слово Божье дается равно как мужчинам, так и женщинам, поэтому как мужчины, так и женщины могут о нем говорить.
Она не понимает, я вижу это по ее плавающему взгляду. Она хочет знать лишь, стоит ли ей впускать в королевские покои это странное существо, женщину-проповедника, или лучше будет позвать конюших, чтобы те выбросили ее на камни мостовой.
– Вы можете разговаривать, мисс Мэри? – спрашиваю я служанку.
В ответ она опускается в низкий поклон.
– Разумеется, Ваше Величество.
– А читать можете?
– Немножко, если понятно написано.
– Значит, если Библия будет понятно написана, то вы сможете читать и Божье слово. А потом и рассказывать о нем другим.
Она низко опускает голову. Из ее смущенного бормотания следует, что Библия написана не для таких, как она, и что она знает лишь то, что ей говорит священник, а он говорит очень тихо, и ей, стоящей далеко от алтаря, слышно его только на Рождество и Пасху.
– Но ведь это для вас, – настаиваю я. – Библия написана на английском, чтобы вы могли читать ее. И Спаситель наш пришел ко всем нам и ради каждого, что так и сказано прямо в Библии, которую Он сам нам и даровал.
Ее голова медленно поднимается.
– Я что, могу читать Библию? – прямо спрашивает она меня.
– Можете, – говорю я. – И даже должны это делать.
– И что, женщине дано ее понять?
– Да.
– И раз так, то такая женщина может проповедовать?
– А почему нет?
Этот вопрос заставляет ее надолго замолчать. Веками мужчины – священники, учителя, монахи и суровые отцы – приучали меня, ее, да и каждую женщину в Англии к мысли о невозможности женщине проповедовать. Но сейчас у меня в руках Библия на родном языке, данная моим мужем народу Англии, и в ней сказано, что Иисус принес свою жертву ради спасения всего народа, а не только мужчин-проповедников, мужчин-учителей, монахов и властных отцов.
– Конечно, может, – говорю я в завершение своей мысли. – А ты можешь проводить нашу гостью сюда. Как ее имя?
– Госпожа Анна Эскью.
Она входит и опускается предо мною в таком низком поклоне, словно видит перед собой императрицу. Затем быстро улыбается Екатерине Брэндон и кланяется дамам. Я сразу же понимаю, почему Мэри засомневалась, стоит ли ее пускать в мои комнаты. Анна – поразительно красивая женщина в одеждах деревенской жительницы и выглядит как молодая жена какого-нибудь зажиточного фермера или городского торговца. Она явно не принадлежит к дворянскому роду и больше походит на представителей древнего имени, которым удалось добиться удачи. Белый чепец на блестящих темных волосах отделан дорогим белым кружевом и обрамляет деликатное лицо в форме сердца с ясными карими глазами и легкой улыбкой. Она одета в простое платье из коричневой шерсти с верхней юбкой из красного шелка. Рукава у ее платья тоже коричневые, а ворот платья украшен белым льняным плетением. Она выглядит как одна из тех женщин, которых мы видели во время переезда двора в летние дворцы. Ее могли выбирать королевой красоты за яркую внешность, которой она отличается от других жительниц ее поселка. Или она могла играть принцессу рядом с нарисованным драконом в живой картине в каком-нибудь богатом городке. Она настолько мила, чтоб любая мать постаралась бы выдать ее замуж пораньше, а отец, без сомнения, устроил бы ей самую выгодную партию. И она определенно не похожа на то, как я себе представляла вдохновленную Богом женщину. Я ожидала увидеть кого-то старше, с тщательно вымытым простым лицом, в котором навсегда запечатлелось доброжелательное выражение. Кого-то, похожего на абатисс из моего детства, и уж точно кого-то более строгого и сдержанного, чем эта юная красотка.
– Мы не могли раньше встречаться? – Она кажется мне чем-то знакомой, и я уверена, что уже где-то видела эту улыбку.
– Я не смела надеяться, что Ваше Величество меня запомнит, – отвечает женщина, и в ее произношении я ясно слышу акцент из Линкольншира. – Мой отец, сэр Уильям, служил у вашего свекра, лорда Боро, в Гейнсборо, и меня часто звали в парадную залу, когда вы устраивали там праздники и танцы. Я всегда приходила на Двенадцать дней Рождества и на Пасху. Только я была тогда маленькой… удивительно, что вы меня узнали сейчас.
– Ваше лицо показалось мне знакомым.
– Вы были самой образованной молодой леди, которую я когда-либо видела, – признается она. – Мы разговаривали только один раз, и тогда вы мне сказали, что читаете на латыни вместе с вашим братом. И тогда я поняла, что женщина тоже должна учиться, что она может это делать. Это и направило меня на тот путь, который привел к изучению и запоминанию Библии. Вы стали моим вдохновением.
– Если наш разговор дал такой результат, я рада, что мы тогда поговорили. Ваша репутация евангелиста идет впереди вас. Как думаете, вы сможете проповедовать у нас?
Она наклоняет голову:
– Я могу лишь рассказать вам о том, что я прочитала и что узнала за это время.
– А вы прочитали больше, чем я и эти образованные дамы?
Она мило, но с уважением улыбается.
– Очень в этом сомневаюсь, Ваше Величество, ибо я смогла читать свою Библию, только когда мне ее дали, а у меня частенько вырывали ее из рук. Мне пришлось бороться за понимание, а у вас у всех была возможность не только читать самим, но и слушать признанных учителей слова.
– Ее Величество сама пишет книгу, – хвастливо перебивает ее Нэн. – Его Величество попросил ее перевести молитвы с латыни на родной язык, чтобы потом дать их народу. Она работает над этим переводом с самим королем, и с великим ученым Томасом Кранмером, и вместе они составляют молитвенник на английском.
– Значит, это правда? – требует ответа Анна. – В церквях будут молиться на английском? И наконец, после всех этих лет, мы сможем узнать, что же именно они говорят?
– Да.
– Слава Богу, – просто говорит она. – Вам дано великое благословение взяться за такой труд.
– Только литургию своему народу дарует сам король, – уточняю я. – Томас Кранмер проделывает всю работу, я лишь помогаю.
– Как же я буду рада наконец прочитать молитвы, – со страстью говорит она. – А Господь будет рад их услышать, потому что Он должен слышать их все, от всех народов, на всех языках, даже произнесенные без слов.
Меня заинтриговали ее слова.
– Вы считаете, что Всевышний, даровавший нам Слово, слышит молитвы, произнесенные без слов? Или подуманное, но не произнесенное?
– Должно быть, так, – подтверждает она. – Он понимает мои мысли, даже те, что едва успели прийти мне на ум и которые я еще не облекла в слова. Он понимает мои молитвы, даже когда в них одни бессловесные призывы к Нему, как квохтание курицы при виде мясника. – Потом она решает уточнить свою мысль. – Я хочу сказать, что, если Господь заботится о птицах небесных, значит, он знает, что думают и чувствуют птицы. Значит, он должен знать, что думаю и чувствую я, когда начинаю квохтать. Он понимает притчи и простые истории, раз Его сын говорил притчами и простыми историями на том языке, на котором тогда говорили в Вифлееме.
Я улыбаюсь, но эти слова меня потрясли. Мне не приходило в голову, что Господь понимает язык и говорит на нем еще до того, как тот облекается в слова, уже тогда, когда зов или молитва только рождается в сердце. И мне нравится мысль о том, что Он понимает наши молитвы, даже если мы похожи на квохчущих куриц, клюющих зерна у Его ног.
– Вы пришли к этому пониманию самостоятельно? – спрашиваю я. – Или вас обучали дома?
Анна выпрямляется, кладет руку на мой стол, и я понимаю, что именно это и есть ее проповедь: слова, произнесенные от сердца, свидетельство о присутствии Слова Божьего в ее жизни.
– Я училась вместе с братьями, пока они не отправились в университет, – начинает она. – У нас в доме приветствовали образование, но не вполне обладали им. Отец служил у вашего супруга, короля, пока был молод. Когда мне исполнилось шестнадцать, он выдал меня замуж за соседа, Томаса Кайма, и у нас родилось двое детей. А потом он назвал меня еретичкой и выгнал из дома, потому что я читала Библию, которую король Генрих в его бесконечной мудрости даровал всему своему народу.
– Сейчас ее дозволено иметь только дворянам и приближенным короля, – предупреждает ее Нэн, быстро бросив взгляд на закрытую дверь. – Но не таким женщинам, как вы.
– Библия была дарована нашей церкви и хранилась в ней в специальной комнатке, где самые бедные наши прихожане могли прийти и почитать ее, если умели читать, – отвечает ей эта удивительная молодая дама. – Нам было сказано, что эта Библия предназначалась людям, чтобы те читали ее, и что сделано это было самим королем. Благослови его Господь! Лорды и принцы от церкви, считающие себя превыше всех остальных, забрали ее у нас.
– Куда же вы пошли, – спрашиваю я, – когда муж выгнал вас из дома?
– В Линкольн, – с улыбкой отвечает она. – Сидела на задних рядах великого собора, держала в руках Библию и читала на глазах у всего прихода и непросвещенных паломников, целующих пороги храма, чтобы вползти внутрь на коленях. Бедные люди, они стучали значками паломников, прикрепленными к их одеждам, о полы, но считали ересью чтение Слова Божьего женщиной в его церкви. Вы только подумайте! Считать ересью чтение Библии верующим в церкви! Я читала ее вслух каждому входящему и выходящему из собора, покупающему или продающему милости Господни, обменивающим значки паломников и реликвии, всем юродивым и нищим. Я читала им Библию, дабы показать, что единственный путь спасения лежит не через разбивание лбов и стирание коленей, не через обретение фляг со святою водой или листков с непонятно как записанной молитвой, прикрепленной к одежде, и не через обладание кольцами избранных или целование подножья статуй. Единственный путь к Богу лежит в Его святом Слове.
– Вы очень смелая женщина, – замечаю я.
Она улыбается мне в ответ.
– Нет, я очень простая женщина. Если я что-то понимаю, то это знание накрепко селится в моем сердце. А поняла я следующее: мы должны читать и узнавать Слово Божье. Оно, и только оно, дарует нам жизнь вечную. А все остальное: угрозы чистилищем, обещание прощения грехов за сдельную плату, кровоточащие статуи и источающие мирт картины – все это изобретения церкви, которые далеко отошли от того, что сказано в Слове. Ибо в нем написано для меня и для всех тех, кто стремится познать истину и жить в ней, отвратясь от человеческого маскарада. Церковь больше не устраивает театрализованных представлений раз в году, теперь она разыгрывает их ежедневно. Все в ней теперь посвящено вымыслу и представлению, но истина есть только в Библии, и, кроме Библии, ничего не существует.
Я киваю. Эта женщина говорит просто, но она абсолютно права.
– Так я попала в Лондон и говорила перед знатными людьми этого города. Мне помог мой брат, а моя сестра, миссис Джейн Сент-Пол, замужем за человеком, служащим у герцогини, – она кланяется Екатерине Брэндон, которая кивает ей в ответ. – Я нашла безопасный дом с честными людьми, которые разделяют мои мысли. Я слушала проповеди и говорила с разными учеными людьми, гораздо более умными, чем я. А один хороший человек, проповедник, которого Ваше Величество может знать, познакомил меня с другими хорошими людьми.
Едва слышимый вздох Нэн дает мне знать, что она уже сталкивалась с этим именем. Я вопросительно смотрю на нее.
– Он свидетельствовал против королевы Екатерины, – тихо отвечает она.
– Я познакомилась с людьми, вхожими ко двору, – продолжает Анна, оглядываясь и улыбаясь. – С леди Денни и леди Хертфорд. И с другими людьми, слушающими евангелистов и приветствующими реформы церкви. – Она делает глубокий вдох. – А потом я пошла в церковь и получила развод.
Нэн вскрикивает от удивления.
– Как? Как вы могли?
– Просто пришла в церковь и сказала, что раз уж мой муж – сторонник традиционной церкви, а я – реформатор, то и клятвы, которые мы давали у алтаря, имели разное значение для каждого из нас. Мы не объединяли своих судеб в одной Церкви, и истинный Бог не имел никакого отношения к тем клятвам, которые меня заставили принести на языке, которого я не понимаю. А раз так, то и брак наш следует считать недействительным.
– Госпожа Анна, женщина не может расторгнуть брак по своему желанию, – протестует Екатерина.
Мы с Нэн обмениваемся быстрыми взглядами. Жена нашего брата сбежала от него, и король позволил ему получить развод так, словно это был великий дар. Король является главой церкви, и вопросы заключения и расторжения брака находятся в его ведомстве, женщина не может решать их сама.
– А почему женщине нельзя покинуть брак? Если она может в него вступить, то точно может и выйти из него, – отвечает Анна. – От данной клятвы можно отречься. Сам король…
– Мы не говорим здесь о короле, – быстро перебивает ее Нэн.
– Закон не воспринимает женщину самостоятельной, пока та не останется без мужчины, – авторитетно заявляет Анна. – В этом мире женщина обретает права по закону, только когда остается без отца и мужа. Это само по себе уже несправедливо. Задумайтесь: я – одинокая женщина. Мой отец умер, и я отказалась от мужа. Значит, по закону со мною следует обращаться как со взрослым самостоятельным человеком, равным другим пред Богом. Я обрела спасение, потому что читала Слово Божье и приняла его истину. Я требую справедливости, потому что я прочла и приняла слово закона.
Нэн бросает на меня быстрый обеспокоенный взгляд.
– Не знаю, правильно ли это, – говорит она. – Но одно могу сказать определенно: этот разговор не должно вести в покоях королевы. – Она посматривает на Елизавету, слушающую всю беседу с большим вниманием. – И она точно не предназначена для молодых умов.
Я качаю головой. Я замужем за человеком, который сам себе закон. Он разводится тогда, когда захочет. Анна считает, что женщина может обладать той же властью, что и король.
– Вернитесь к разговорам о вере, – распоряжаюсь я. – Я перевела псалом сто сорок четвертый: «Царство Твоё – царство всех веков, и владычество Твоё – во всяком роде и роде»[15]. Расскажите нам об этом.
Проповедница склоняет голову, словно чтобы собраться мыслями, затем начинает говорить, просто и выразительно, тоном человека абсолютно убежденного в своих идеях. Она проводит у нас все утро, и я отправляю ее домой с кошелем, туго набитым монетами, и приглашением приходить еще. Я впечатлена ею и вдохновлена ее словами о том, что женщина может выбирать, где жить, выходить ли ей замуж или разводиться. Эта женщина знает, что Бог прощает ее грехи, потому что она исповедуется прямо ему, а не священнику. По-моему, она – единственная из встреченных мною, кто управляет своей жизнью, идет своей дорогой и отвечает сама за себя. Ее не укрощали так, чтобы другим было удобнее ей управлять, и не ограничивали, чтобы подчинить обстоятельствам.
Приходит художник, чтобы закончить наброски портрета принцесс. Мне кажется, что принцесса Мария стоит прямее и выглядит выше, чем обычно, словно осознает, что этот портрет станет первым ее изображением в качестве английской принцессы и последним портретом перед тем, как ее отошлют замуж. Или ей представляется, что это изображение скопируют и разошлют потенциальным женихам. Я подхожу к ней, поправляю платье, чтобы показать ткань во всей красе, и шепчу ей на ухо: «Ты сейчас позируешь не для иконы, ты же знаешь? Улыбка тебе очень к лицу». В ответ я слышу короткий смешок.
– Я знаю, – тихо отвечает она. – Просто я представляю, что эти портреты увидят наши потомки через сто и более лет.
Принцесса Елизавета расцветает от всеобщего внимания, ее щеки розовеют, как лепестки розы. Она столь долго пребывала в стороне от общества, что теперь с восторгом впитывает в себя мужские взгляды. Я наблюдаю за двумя девушками, стоящими чуть поодаль друг от друга, вполоборота. Художник уже прорисовал их лица и тщательно запечатлел цвета их нарядов. Все это станет частью одного прекрасного творения, каждая из деталей будет вплетена в общую картину, как Тиссеран создавал свои шпалеры на станке по наброскам цветов, которые он сделал в саду.
Затем художник поворачивается ко мне.
– Ваше Величество?
– О, нет, я не одета для позирования! – протестую я.
– О, сегодня я просто поработаю с вашим образом в общем, – говорит он. – С тем, как вы себя держите. Не будете ли вы так любезны и не присядете ли так, как будете сидеть на портрете? Скажем, представьте, что рядом с вами сидит король. Поверните, пожалуйста, голову немного в его сторону, но смотреть надо прямо на меня!
Я сажусь так, как он просит, но мне не удается наклониться в сторону, где должен будет сидеть король. Художник де Вент крайне точен в своих указаниях. Он подходит и наклоняет мою голову так, как ему нужно, а потом Мария со смехом предлагает свою помощь и занимает место, где должен будет сидеть ее отец. И тогда мне удается сесть так, как надо, лишь слегка наклонив к ней голову, словно я прислушиваюсь.
– Превосходно, да, – говорит де Вент. – Только вот объема не хватает. Ох уж эти моды… Ваше Величество, вы позволите? – Он подходит ко мне и переставляет мой стул чуть ближе к воображаемому трону короля. – А теперь не будете ли вы любезны посмотреть в том направлении? – Он указывает на окно. – Так… – И отступает назад, чтобы рассмотреть меня.
Я смотрю туда, куда он попросил, и тут на ветку, которая видна мне сквозь окно, садится черный дрозд. Он раскрывает свой желтый клюв, и из его горла раздается трель. Я тут же в мыслях переношусь в ту весну, в ту ночь, когда я бежала по дворцу в комнаты Томаса и в окне услышала дрозда. Он был опьянен ароматами весны и сбит с толку обилием факельного света, поэтому запел ночью, словно соловей.
– Mon Dieu![16] – вдруг раздается шепот де Вента, и я невольно возвращаюсь в настоящее.
– Что такое?
– Ваше Величество, если б я только мог передать этот свет, которым озарились ваши глаза, и эту красоту, я стал бы величайшим из художников мира. Вы светитесь изнутри.
Я качаю головой:
– Я всего лишь замечталась.
– Хотел бы я нарисовать этот внутренний свет… Вы показали мне, что я должен сделать, а теперь позвольте мне сделать несколько набросков.
Я поднимаю голову и смотрю в окно: черный дрозд взмахивал крылышками, и от этого движения в стороны разлетались мелкие брызги дождя.
Дворец Уайтхолл, Лондон
Весна 1545 года
Меня вызвал к себе король, и Нэн вместе с Екатериной Брэндон сопровождают меня по частной галерее в его комнаты. Все окна во дворце распахнуты, и в них со свежим воздухом вливается птичье пение из раскинувшихся внизу садов. Со стороны Темзы доносится крик чаек, разрезающих напоенный солнцем прохладный воздух белыми крыльями.
Генрих пребывает в хорошем настроении, и на столе, рядом со стулом, на котором покоится его туго забинтованная нога, появляется огромное количество бумаг, покрытых печатным текстом.
– Посмотри на это! – радостно говорит он мне. – Ты, кто считает себя великим ученым. Посмотри!
Я кланяюсь ему и подхожу ближе, чтобы поцеловать его. Король берет мое лицо обеими огромными ладонями и притягивает ближе к себе, чтобы я поцеловала его в губы. Он пахнет чем-то сладким и хмельным.
– Я никогда не называла себя ученым, – говорю я. – Я знаю, что невежественна по сравнению с вами, милорд. Но я счастлива получить шанс чему-то научиться. Что это?
– Это страницы с нашим трудом, которые только что принесли из печати! – восклицает он. – Наконец-то это литургия! Кранмер говорит, что мы пошлем копию в каждую церковь Англии и это положит конец бессмысленному бормотанию на латыни, которое не понимает ни священник, ни его паства. Ибо так не должно обращаться со Словом Господним! Не этого я хочу для своей церкви!
– Как вы правы…
– Знаю. И смотри, здесь есть молитвы, которые перевела ты, и работы Кранмера тоже здесь; я их тут привел в порядок, кое-где подправил язык, а некоторые части перевел самостоятельно. И – вот она! Моя книга!
Я беру листы в руки и читаю первые слова. Она прекрасна, именно такая, какой я надеялась ее увидеть. Она проста и понятна и обладает ритмом и структурой, как в поэзии, но в ней нет ничего вынужденного и искусственного. Я смотрю на фразу, на перевод которой мне понадобилось половина дня. Я меняла слово за словом, переделывая и меняя все заново. А теперь, в печатном виде, эта фраза выглядит так, словно никаких других вариантов не было и быть не могло. Я ощущаю глубочайшую радость писателя, впервые видящего свой труд в оконченном варианте. Результаты всепоглощающего непростого труда, выполнявшегося в закрытых покоях, стали публичными, вышли в мир. Они будут оцениваться строго, но я уверена в том, что они достойны.
– Моя литургия в моей Церкви! – Для короля самую большую радость составляет его право собственности. – Моя Церковь в моем королевстве. Должно быть, я одновременно король Англии и папа англиканской церкви. Я должен защищать свой народ от внешнего врага и вести его к Богу.
Нэн и Екатерина тут же разражаются восторженными репликами в ответ на эти слова. Они знают каждое слово и каждую фразу этой книги наизусть, потому что это они обдумывали их, стараясь сделать точнее, изящнее и понятнее, читали вслух королю пометки Томаса Кранмера и сверяли мои правки со мною.
– Можешь взять это себе, – великодушно заявляет король. – Прочитай и проверь, нет ли там ошибок глупых печатников. А потом можешь сказать мне, что ты думаешь об этом моем величайшем труде.
Один из пажей подходит к столу и собирает бумаги.
– Только смотри, – говорит король, грозя мне пальцем. – Я хочу слышать, что ты действительно об этом думаешь, а не то, что ты скажешь, дабы доставить мне удовольствие. Мне от тебя всегда нужна только правда, Екатерина.
Я кланяюсь, и стража распахивает перед нами двери.
– Я прочитаю все с предельным вниманием и представлю вам свое честное мнение, – обещаю я. – Уже в сотый раз слова эти предстанут перед моими глазами, но я готова читать их и в тысячный, ибо вся Англия будет читать их тысячи раз, каждый день будут звучать они в церквях.
– Ты всегда должна быть честной со мной, – тепло говорит Генрих. – Ты – моя помощница и мой партнер. Ты – моя королева. Вместе мы пойдем вперед – и поведем людей из тьмы к свету.
Нэн, Екатерина и я не произносим ни слова, пока не добираемся до моих покоев и не оказываемся в безопасности за плотно запертыми дверями.
– Как здорово! – восклицает Екатерина. – Король поставил свое имя на эти труды! Теперь Стефан Гардинер не сможет и слова сказать против нее, раз на ней стоит королевская печать! Как мастерски вы руководите им, Ваше Величество! Как далеко мы продвинулись к истинной благодати!
Нэн раскладывает страницы на столе и берет в руки перо, чтобы отмечать найденные ошибки, когда до нас доносится стук в маленькую дверь, ведущую из моих комнат в конюшню. Именно через нее сюда попадают проповедники, которые желают сохранить свое инкогнито, но происходит это по предварительной договоренности. Может быть, это пришел книготорговец с одной из книг, которые кто-то из шпионов Гардинера отнес к еретическим. Все остальные посетители всех рангов, представители округов и просители приходят через публичный вход, и их появление объявляется секретарем в моей приемной палате.
– Посмотри, кто там, – тихо говорю я.
Нэн подходит к дверям и открывает их. Ее глазам представляются молодой человек и стражник, стоящий внизу лестницы и следящий за тем, как принимают посетителя. Молодой человек входит и кланяется мне и Джоан Денни.
– Ой, это Кристофер, он служит моему мужу, – с удивлением говорит Джоан. – Кристофер, что ты тут делаешь? Тебе надо было воспользоваться входом для всех посетителей! Ты нас испугал.
– Сэр Энтони велел прийти сюда незамеченным, – отвечает Кристофер и поворачивается ко мне. – Сэр Энтони велел сказать Вашему Величеству, что госпожу Анну Эскью арестовали и сейчас допрашивают.
– Не может быть!
Он кивает.
– Ее арестовали и допросили инквизитор и сам лорд мэр Лондона. Теперь она попала в ведомство епископа Боннера.
– Ей предъявили обвинение?
– Еще нет. Ее пока допрашивают.
– В тот самый день, когда король дает вам молитвенник на английском? – с подозрением шепчет мне Нэн. – В тот день, когда он обещает освободить Англию от предрассудков? В этот день он велит арестовать и допросить ее?
– Боже, помоги нам, спаси и сохрани! Это его приемы! – говорю я, и мой голос дрожит от страха. – Выбрать собак покрупнее и стравить их друг с другом.
– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Нэн, испугавшись моего тона сильнее, чем самих слов. – О чем ты говоришь?
– Что нам делать? – спрашивает Екатерина Брэндон. – Что мы можем сделать, чтобы помочь Анне?
Я поворачиваюсь к Кристоферу.
– Возьми этот кошель, – в это время Нэн достает из ящика стола небольшой кошель с золотыми монетами, который я держу там на благотворительные нужды. – Узнай, нет ли в окружении епископа Боннера тех, кто согласится взять мзду. Подкупи его и узнай, что именно епископ требует от госпожи Эскью: клятву, отречение или покаяние. Узнай точно, чего он хочет. И позаботься о том, чтобы епископ узнал о том, что я слышала проповеди Анны и что она – родственница Джорджа Сент-Пола, который работает на Брэндонов, и что я не слышала о ней ни единого дурного слова, а только лишь свидетельства о том, что она набожна, благочестива и законопослушна. И что сегодня король получил от печатников литургию на английском языке. И еще донесите до них, что я ожидаю, что ее в скором времени выпустят.
Он кланяется, а Нэн никак не может найти себе места.
– Разумно ли признавать знакомство с нею? Чтобы они об этом узнали?
– О том, что она здесь проповедовала, может узнать кто угодно, – говорю я. – И все знают о том, что ее сестра служит при дворе. А вот что епископ должен узнать наверняка, так это то, что мы, ее друзья, не останемся в стороне и будем хлопотать за нее. И, допрашивая ее, епископ должен понимать, что он допрашивает одного из проповедников королевы и друга семьи Саффолков. Ему обязательно нужно сказать, что у нее очень влиятельные покровители и что они знают, где она сейчас находится.
Кристофер кивком дает понять, что он все запомнил, и быстро выходит из дверей.
– И дай нам знать, как только ее отпустят, – кричу я ему вслед. – А если предъявят обвинение – немедленно беги сюда.
А дальше нам приходится ждать. Мы ждем весь день и пытаемся молиться за Анну Эскью. Я обедаю с королем, и фрейлины танцуют для него, и мы все улыбаемся до тех пор, пока у нас не начинает сводить щеки. Я смотрю на него исподтишка, как он слушает музыку и отстукивает ритм на подлокотнике, и думаю: «Знаешь ли ты, что женщина, которая думает так же, как я, которая проповедовала предо мною и полюбила меня еще ребенком, чьей силой я восхищаюсь, сейчас находится на допросе по обвинению в ереси? И что ей это может стоить жизни? Неужели ты об этом знаешь и ждешь, чтобы посмотреть, что я буду делать? Неужели это испытание для меня? Ты хочешь знать, осмелюсь ли я вступиться за нее? Или ты ничего об этом не знаешь? Может быть, это все происки старой Церкви, запущенные амбициями епископа Лондонского, фанатизмом Стефана Гардинера, нескончаемыми интригами и заговором сторонников традиционной Церкви против реформ? Может быть, мне стоит рассказать тебе обо всем и попросить помощи? Может быть, рядом со мною сидит человек, который спасет Анну? Или же король, легко разменивающий человеческие жизни, как колоду карт?»
Генрих поворачивается ко мне и улыбается:
– Я приду к тебе сегодня ночью, милая.
И я понимаю, что он не знает ничего. Даже такой старый и двуличный король, как он, не сможет улыбаться и заниматься любовью со своею женой, зная, что в этот самый момент ее подругу подвергают дознанию по его личному приказу.
Я не произношу ни слова об Анне, хотя он, в стараниях достичь пика удовольствия, рычит:
– Я доволен тобой, Екатерина, о, я тобой очень доволен! Можешь просить о чем хочешь…
Позже, когда все окончено и он находится на грани сна, король снова говорит:
– Я доволен тобой, Екатерина. Можешь просить меня о любой милости.
– Мне ничего не нужно, – говорю я.
Если я сейчас стану просить у него милости, то буду ощущать себя шлюхой. Анна Эскью гордится тем, что она свободная женщина. Она отказалась от отца и от мужа. И мне не следует покупать ее свободу с помощью любовных утех с мужчиной, который по возрасту годится мне в отцы. Генрих прекрасно это понимает. Я вижу это по хитрой ухмылке на его сонном лице.
– Ну, тогда попросишь позже, – говорит он. – Когда сможешь отделить услугу от платы.
– Это была не услуга, а дар любви, – напыщенно говорю я, и понимаю, что заслужила его ехидный смех.
– Ты и делаешь ее таковой, дорогая, – говорит он. – Это одна из особенностей, за которую я тебя люблю, Екатерина. Ты не видишь человеческие проявления как товар, не видишь в других врагов и соперников.
– Нет, не вижу, – говорю я. – Но вам, должно быть, очень тяжело видеть все происходящее в таком свете. Как вы это выдерживаете? Как с этим можно жить?
– Управляя этим, – просто отвечает он. – Просто надо быть самым крупным торговцем, которому все предлагают товар, хозяином над всем и всеми. И не важно, знают они об этом или нет.
Анна Эскью остается жива благодаря двум вещам: ее собственному острому уму и моей протекции. Она заявляет, что верит только в Священное Писание, и, когда ее пытаются поймать врасплох вопросами о литургии, она отвечает на них, что не знает тонкостей, потому как простая женщина и все, что она знает и умеет, – это читать Библию, ту самую, дарованную королем его народу Библию, и следовать тому, что там написано. Все остальное слишком сложно для понимания богобоязненной женщины. Лорд-мэр пытается поймать ее на вопросах, касающихся теологии, но она упрямо твердит, что не имеет права рассуждать о подобных вещах. Она раздражает Эдмунда Боннера, епископа Лондонского, до такой степени, что он теряет дар речи, но ничего не может с нею сделать, когда до него доходят известия о том, что эта женщина проповедует королеве и ее окружению, представителям высшего света королевства и что они свидетельствуют о том, что от Анны Эскью никто не слышал никакой ереси. Свидетельство королевы, настолько пребывающей в милости Его Королевского Величества, что он проводит целые ночи в ее спальне, нельзя игнорировать. Ее Королевское Величество еще не заступалась за опальную проповедницу перед королем, но она явно может это сделать. Со сдобренной страхом спешкой Анну Эскью освобождают и отправляют домой, к ее мужу. Только так мужчины могут установить контроль над непокорной женщиной. Когда мне говорят об этом, я не могу сдержать смех. Мне почему-то кажется, что этот поступок станет скорее наказанием для него, нежели для нее.
Дворец Уайтхолл, Лондон
Начало лета 1545 года
Испанский посол Эстас Шапюи, который отказывался смириться с обреченным делом несчастной матери принцессы Марии, королевы Екатерины, который называл Анну Болейн «леди» с такой выразительной усмешкой, что все понимали, что он имел в виду «шлюха», – постепенно состарился на службе и готовился отбыть домой, в Испанию. Он так же нездоров, как король, его мучает подагра, и может он ходить, только опираясь на палочку, морщась от боли. И в один из майских дней он приезжает во дворец Уайтхолл, чтобы попрощаться с королем. Этот день случился таким теплым, что легкий ветерок разносит в воздухе аромат яблочного цвета. Мы встречаемся в саду перед тем, как Шапюи отправляется на королевскую аудиенцию, и я предлагаю ему немного задержаться: вскоре, в июне, в Англии станет так же жарко, как в Испании. Он пытается поклониться, но я жестом велю ему остаться в его кресле.
– Мои старые кости истосковались по испанскому солнцу, Ваше Величество, – говорит он. – Я давно не видел дома. Я хочу сидеть, обласканный родным солнцем, и писать мемуары.
– Вы собираетесь писать мемуары?
Он замечает мой неожиданный интерес.
– Да, я люблю писать. И мне есть что вспомнить, и все детали стоят перед глазами моей памяти так ярко!
Я хлопаю в ладоши от восторга.
– О, с каким удовольствием я бы их прочитала, милорд! Вы так много видели! И так многое можете рассказать!
Он не смеется в ответ на мои слова. Скорее, его лицо выглядит мрачным.
– Я бы сказал, что стал свидетелем рождения темных времен, – тихо говорит он.
Я вижу, как через сад в нашу сторону направляется Мария в сопровождении своих фрейлин. И по тому, как она держит в руках свои четки, я понимаю, что Мария нервничает. Нелегко прощаться с человеком, который стал ей отцом в большей степени, чем сам король. Он любил ее мать и служил ей, как он любил саму Марию и служил ей. Наверное, ей никогда не приходило в голову, что он может уехать.
– Я предоставлю вам возможность попрощаться с принцессой без свидетелей, – мягко говорю я. – Она будет очень рада этой возможности проводить вас. Вы были ее опорой и советчиком с самого ее детства и остаетесь одним из немногих, кому она доверяет.
Я хотела сказать, что он был одним из очень немногих ее друзей, которые сохранили ей верность, но, пока я об этом думала, мне на ум пришло, что ведь у нее было много друзей. Только многие из них уже умерли. Просто этот человек остался одним из очень немногих, оставшихся в живых. Так случилось, что отец убил почти всех, кто любил его дочь. И сейчас в карих глазах этого человека я вижу слезы.
– Вы очень щедры, делая нам такой дар, – говорит он, и голос его дрожит. – Я любил ее с самого ее рождения и считаю великой честью ее желание избрать меня своим советником. Я лишь сожалею… – тут голос его подводит. – Сожалею о том, что не смог служить ей так, как надеялся это сделать, – заканчивает он. – Я не смог сохранить в невредимости ни ее мать, ни ее саму.
– Тогда были сложные времена, – говорю я. – И в вашей преданности никто и никогда не сомневался.
Он с усилием поднимается на ноги, и к нам тут же направляется принцесса Мария.
– Я буду молиться о вас, Ваше Величество, – тихо говорит он мне. – О том, чтобы Господь сохранил и защитил вас.
Эти слова кажутся мне настолько странными, особенно после высказанных послом сожалений о неспособности спасти собственную королеву, что я медлю и пока не подзываю Марию ближе.
– О, благодарю вас, посол, я в полной безопасности, – говорю я. – Король сделал меня регентом, он доверяет мне. И вы можете быть абсолютно уверены в том, что под моим покровительством принцессе Марии ничего не угрожает. Не бойтесь оставить ее со мною. Я – королева Англии и ее мать, я смогу ее защитить.
Посол смотрит на меня так, словно искренне меня жалеет. После того как исчезла его драгоценная испанская инфанта, на его глазах друг друга сменили пять королев.
– Я беспокоюсь именно за вас, – коротко отвечает он.
Я заставляю себя засмеяться в ответ.
– Я не стану делать ничего, что расстроило бы короля, – говорю я. – И он любит меня.
Посол кланяется.
– Моя королева, Екатерина Арагонская, не сделала ничего, что могло бы его задеть, – мягко возражает он. В этот момент я понимаю, что для него настоящей женой Генриха и истинной королевой была только одна женщина: королева Екатерина Арагонская. – И он любил ее всем сердцем. До того самого момента, когда перестал. И тогда ничто не могло его утешить, кроме ее смерти.
И тут мне внезапно становится очень холодно в залитом солнцем саду.
– Но что я могу сделать? – спрашиваю я, имея в виду: что, по вашему представлению, я могу сделать такого страшного, настолько оскорбительного для короля, что он пожелает оставить меня, как оставил Екатерину Арагонскую, заточить ее в далеком холодном замке и позволить ей умереть от пренебрежения? Но старик неправильно меня понял. Он решил, что я спрашиваю его: что я могу сделать, чтобы избежать этой трагической участи? – и его ответ оказался для меня шокирующим.
– Ваше Величество, когда вы утратите его расположение и угадаете это по самым первым признакам, молю вас, немедленно бегите из королевства, – тихо говорит он. – Король больше не станет расторгать браков. Он уже перерос такой способ достижения желаемого результата, и ему не нравится связанное с ним ощущение позора. Если он снова это проделает, над ним станет смеяться весь христианский мир, а он этого не перенесет. Когда он устанет от вас, то просто убьет вас.
– Посол! – протестующе восклицаю я, но он лишь кивает седой головой.
– Я больше ничего вам не скажу, Ваше Величество. Примите мои слова как предупреждение от старика, которому нечего терять. Теперь король станет предпочитать всем выходам смерть. И дело тут не в том, что обстоятельства будут его к этому принуждать. Я знал королей, которые были вынуждены казнить своих друзей и любимых, но к Генриху это никакого отношения не имеет. – Он ненадолго задумывается. – Ему нравится завершенность смерти. Ему нравится охладевать к кому-нибудь и понимать, что на следующий день этого человека просто не будет в живых. Ему нравится это ощущение власти над чужими жизнями. Поэтому, Ваше Величество, как только вы утратите его расположение, пожалуйста, бегите.