Укрощение королевы Грегори Филиппа

– Но ты должна исполнять отведенное тебе, – говорит Нэн. – Анна умерла, так и не признав, что была знакома с кем-либо из нас, чтобы мы сохранили возможность свободно мыслить, говорить и писать. Чтобы ты продолжила нести факел.

– Она страдала, – и это уже был не вопрос. Анна была в пыточной Тауэра, наедине с тремя мужчинами. Ни одной женщине не приходилось еще проходить через подобное.

– Да благословит ее Господь. Ее так сильно изломали, что она не могла сама идти на костер. Джон Ласселс, Николас Белениан и Джон Адамс были сожжены вместе с нею, только мужчины дошли до своих шестов сами. Пытали только ее. Охранникам пришлось нести Анну, привязанную к стулу. Говорят, ее ноги выглядели так, словно были развернуты назад, и локти с плечами выдернуты из суставов. Ее спина тоже была изломана, и шея не могла держаться.

Я роняю голову на руки и закрываю глаза.

– Господи, помилуй!

– Аминь, – говорит Нэн. – Королевский посланник принес ей предложение о помиловании, уже когда ее стул привязывали к костру.

– Нэн! Так она могла отречься!

– Они хотели только услышать твое имя. Если б она его назвала, ее бы тут же сняли.

– Господь всемилостивый, прости меня!

– Она слушала проповедника, читавшего проповедь перед тем, как они принесли факелы и подожгли костры, и говорила «аминь», только когда с ним соглашалась.

– Нэн, я должна была что-нибудь сделать!

– Ты не смогла бы сделать большего, чем уже сделала. Правда, большего не мог бы сделать никто из нас. Если б она хотела избежать смерти, то сказала бы им то, что они хотели услышать. Они достаточно ясно дали ей понять, что им нужно.

– Просто мое имя?

– Все это было задумано только ради того, чтобы они могли представить тебя королю еретичкой и убить.

– Ее сожгли?

Какая же это, должно быть, страшная смерть… Привязанная к шесту, вокруг ног собраны вязанки хвороста, густой дым и пламя, растворяющиеся в дымном воздухе лица погруженных в молитву родных и близких, треск, с которым занимаются твои волосы, затем платье – а затем всепоглощающая боль. Я не выдерживаю и начинаю плакать, вытирая глаза. Я не могу себе даже представить, что чувствует кожа, когда на ней вспыхивает одежда.

– Екатерина Брэндон послала ей мешочек с порохом, который Анна спрятала в одежде. Когда пламя разгорелось, он взорвался, и ей оторвало голову. Ей не пришлось долго мучиться.

– Это все, что мы для нее сделали? На что мы оказались способны?

– Да.

– Но ее руки и ноги были привязаны к стулу. Выходит, ей пришлось повязать мешочек на шею?

– Да. То есть совсем избежать страданий ей, конечно, не удалось. Я лишь хочу сказать, что ей не пришлось… жариться заживо.

Эти простые слова ломают меня окончательно. Меня рвет. Я опускаю голову на стол, рядом с серебряной расческой, забрызгав рвотой и их, и стеклянные флаконы. Затем встаю и отворачиваюсь от стола. Без единого слова Сюзанна убирает за мною, приносит салфетку, чтобы вытереть мне лицо, и эля, чтобы я могла прополоскать рот. Две служанки позади нее торопливо убирают рвоту с пола. Затем я снова сажусь перед зеркалом и вижу лицо женщины, ради спасения которой погибла Анна Эскью.

Нэн дает мне время прийти в себя.

– Я говорю это тебе сейчас, потому что об этом знает король – все это было сделано в соответствии с его приказом. Когда он придет к тебе сегодня вечером, то уже будет знать о том, что сегодня на костре сожгли одну из величайших женщин Англии. И когда мы пойдем на ужин, ее прах будут сметать с мостовой Смитфилда.

– Это невыносимо, – я поднимаю голову.

– Да, невыносимо, – соглашается сестра.

Екатерина Брэндон возвращается ко двору такой бледной, что всем приходится поверить, что она вправду болела и поэтому отсутствовала. Она приходит ко мне и говорит:

– Анна так и не назвала вашего имени. Даже когда ей дали шанс избавить себя от смерти через сожжение. Даже тогда. Николас Трокмортон был на казни, и, когда они встретились глазами, она улыбнулась ему и кивнула, словно говоря: «Не бойся».

– Она улыбалась?

– Она сказала «аминь» после молитвы и улыбнулась. Он рассказывал, что зеваки в толпе пришли в ужас от того, как она умирала. Никто не издавал одобрительных криков, слышен был только долгий стон. Николас сказал, что это последняя женщина-проповедник, которую сжигают в Англии. Больше народ такого не потерпит.

Мы ожидаем в моих покоях, и половина придворных уже здесь. Король появляется в сияющем настроении. Мы все опускаемся в поклонах, и я занимаю свое место возле его кресла. Он протягивает руку, и я ее принимаю. Его пальцы на ощупь теплые и влажные, и мне на мгновение кажется, что они испачканы кровью, но потом я замечаю, что красноватый оттенок ей придавал свет, падавший через витраж.

– Всё в порядке? – весело спрашивает он, хотя наверняка ему донесли, что я уже знаю о смерти Анны.

– Всё в порядке, – тихо вторю я, и мы идем на ужин.

Дворец Хэмптон-корт

Лето 1546 года

Устанавливается хорошая погода, и король каждое утро встает таким же ярким и сияющим, как солнце. Он объявляет, что чувствует себя прекрасно, лучше не бывает, и что он ощущает себя молодым. Я наблюдаю за ним, и мне кажется, что он будет жить вечно. Генрих полностью возвращается в жизнь двора, и теперь каждую трапезу восседает на своем троне, требуя блюдо за блюдом, и кухне приходится перерабатывать целые телеги продуктов, которые с грохотом вкатываются в огромные арочные проемы кухонных дверей, и выпускать одну переполненную тарелку за другой. Король занимает свое прежнее место при дворе – его центра, огромной ведущей шестеренки, вокруг которой вращается весь огромный механизм, поглощающий еду и развлечения.

Генрих даже встает со стула и медленно и недалеко ходит, гуляя по саду или следуя за стол, держась обеими руками за плечи пажей. Однако это не мешает ему заявлять, что он ходит практически без помощи и намеревается делать это как можно чаще. Он клянется, что сядет в седло, или, когда я или фрейлины танцуем для него, обещает на следующей неделе пойти танцевать.

Король требует развлечений, и хористы с музыкантами бросаются к своим инструментам, чтобы Его Величество мог каждый вечер видеть новые представления и слушать новую музыку. Он хохочет над каждой шуткой, а популярность Уилла Соммерса взлетает до невиданных до сих пор высот, и шут решает поразвлечь короля потрясающе неловким жонглированием. Во время каждой трапезы он начинает подбрасывать над головой и по всему залу ломти хлеба, но делает это так, что псы, сидящие там же, успевают выхватить их у него. Тогда Уилл разражается громкими жалобами на то, что никто не понимает настоящего искусства, начинает гоняться за собаками, залезает с ними под стол и устраивает веселую возню, к которой постепенно подключаются все. Со временем придворные начинают делать ставки на то, кому достанется следующий кусок: Уиллу или псу. Король тоже участвует, но проигрывает своим подданным, которым хватает ума вернуть Генриху в виде проигрыша в другой игре. Король снова полюбил жизнь, и люди начинают шептаться о том, что не видели его таким уже много лет.

Жизнерадостность короля ставят мне в заслугу, утверждая, что я подарила королю ощущение юности и сделала его счастливым, и спрашивают, чем именно я так ему угодила.

Однажды за ужином я замечаю человека, одетого как испанский идальго. Он подходит с поклоном и приветствием к королю и садится за столик знати.

– Кто это? – спрашиваю я Екатерину Брэндон, которая стоит за моим стулом.

Она чуть наклоняется надо мной и тихо отвечает:

– А это, Ваше Величество, Гурон Бертано. Судя по всему, это посланник папы римского.

– Папы? – почти взвизгиваю я.

Она кивает, поджав губы.

– Папа римский послал дипломата? Сюда? В наш двор? И это после всего, что случилось?

– Да, – коротко подтверждает она.

– Этого не может быть, – торопливо протестую я. – Король много лет воздерживался от общения с католической Церковью. Да он назвал папу римского антихристом! Как же он может сейчас принимать его посланника?

– Судя по всему, папа собирается принять англиканскую Церковь обратно под свое крыло. Им осталось согласовать лишь детали.

– Мы снова станем католиками? – не верю я. – После всех наших страданий? После огромного пути к реформам, который мы проделали? После всех жертв, которые нам пришлось принести?

– Ты голодна, любовь моя? – вопрошает меня Генрих.

– О да, – отвечаю я, быстро повернувшись и одарив его улыбкой.

– Оленина удалась на славу, – он кивает слуге. – Подай королеве еще оленины.

Я жду, пока на мою золотую тарелку положат еще пару кусков темного мяса, обильно полив его соусом.

– Мясо оленихи всегда нежнее, чем оленя, – говорит Генрих и подмигивает мне.

– Я рада видеть вас в прекрасном расположении духа, милорд.

– Я увлечен игрой, – он прослеживает мой взгляд до представителя папы, тихо сидящего на отведенном ему месте и с удовольствием ужинающего. – Которую понимаю полностью лишь один я.

– Вас следует поздравить, – осторожно говорит мне Эдвард Сеймур, когда мы с дамами прогуливаемся вдоль реки, наслаждаясь утренней прохладой. Он вернулся из Булони, наконец получив освобождение от обязанностей командующего и снова возвратив себе влияние при Тайном совете. Лорду Ризли так и не удалось вернуть расположение короля после знаменитой сцены в саду, Стефан Гардинер был тише воды, ниже травы, а папский посланник увозил домой одни лишь расплывчатые обещания. Все это дает нам основание надеяться, что делу реформы вновь дадут ход. У меня есть все причины для радости.

– Правда?

– Вам удалось то, что до этого не удавалось никому другому.

Я осматриваюсь, но Эдвард Сеймур не из тех людей, которые позволили бы себе вести такие беседы при свидетелях.

– Вы так думаете?

– Вы вызвали гнев короля, но вам удалось получить его прощение. Вы очень умная женщина, Ваше Величество, и вы обладаете тем, чем не владеет никто другой.

Я склоняю голову. Я никогда и никому не стану рассказывать об этом, потому что мне нестерпимо стыдно. К тому же я допустила смерть Анны Эскью.

– Вы с ним управляетесь, – говорит он. – Вы – настоящий дипломат.

Я чувствую, как мои щеки покрывает румянец от воспоминаний. Мне не хочется, чтобы Эдвард напоминал мне о той ночи, я и так ее никогда не забуду. Теперь я склонна думать, что мне уже никогда не удастся вернуть прежнее уважение к себе после того, через что я прошла. И меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы Эдвард рассуждал о том, чего мне стоило уничтожение ордера на мой арест.

– Его Величество милостив, – тихо говорю я.

– Более того, он стал менять свое мнение, – говорит Эдвард. – В королевстве больше никого не сжигают за ересь. Весь народ всколыхнулся против этого зверства, и король изменил свое отношение к происходящему вместе с ним. Он говорит, что Анну Эскью должны были помиловать и что она стала последней жертвой. Вот какое влияние вы на него оказываете, Ваше Величество, и все, кто мечтает видеть церковь реформированной, искренне благодарны вам. Многие из нас благодарят Господа за вас. И многие знают, что вы – настоящий ученый, теолог и лидер.

– Жаль, что для некоторых это послабление пришло слишком поздно, – тихо говорю я.

– Да, но некоторые сторонники реформации все еще находятся в тюрьмах, – говорит Эдвард. – Вы можете поспособствовать их освобождению.

– Король не слушает моих советов, – напоминаю я.

– Такая женщина, как вы, способна вложить мысль в голову мужа и поздравить его с тем, что она там оказалась, – говорит Эдвард, широко улыбаясь. – Вы знаете, как это делается. И вы единственная, кому это удалось с ним.

Я же думаю о том, что я начала свое правление как ученый, приобщаясь к великому и духовному, а стала шлюхой, чтобы оказаться перед необходимостью учиться грязным трюкам.

– Нет ничего постыдного в смирении ради богоугодного дела, – говорит Эдвард, словно читая мои мысли. – Паписты терпят поражение, король настроен против них. Вы можете помочь освобождению хороших людей и убедить короля позволить людям молиться так, как им удобнее. Вы должны использовать свое очарование и красоту с искусством Евы и чистым духом Мадонны. Это и значит быть женщиной у власти.

– Странно, я ощущаю себя, напротив, бессильной.

– Используйте то, чем обладаете, – говорит он. Хороший совет хорошего человека шлюхе. – Применяйте то, что вам не запрещают делать.

Я тщательнейшим образом слежу за тем, что говорю, не позволяя себе ни слова противоречия королю. Я прошу его пояснить смысл и назначение чистилища и с удивлением слышу о том, что нигде в Библии подобное место или подобная идея не упоминается и что вся теория и само понятие были созданы уже самой Церковью, чтобы выманить у прихожан деньги.

Я слушаю с видом благодарного ученика, когда Генрих разглагольствует о тех вещах, которые стали мне понятны еще в самом начале моих занятий. Теперь он просматривает книги, которые я спрятала, боясь за свою безопасность, и рассказывает мне о том, что потрясло его своей новизной, и о том, чему мне стоит у него научиться. Даже крошка леди Джейн Грей знает об этих истинах, принцесса Елизавета читала о них, и я сама учила этому их обеих. Но сейчас я сижу подле короля и восторженно восклицаю, когда он рассказывает мне о банально очевидном, восторгаюсь его открытиями давно известного и воспеваю остроту его ума.

– Я освобожу обвиняемых в ереси, – говорит мне Генрих. – Человека нельзя заточать в тюрьму за его разум, если он подходит к духовным вопросам с должным почтением и осмотрительностью.

Я молча киваю, словно лишившись дара речи от широты мышления короля.

– Ты обрадуешься, узнав, что такой проповедник, как Хью Латимер, вновь обретет свободу, чтобы нести слово людям? – спрашивает Генрих. – Он ведь проповедовал у тебя, не так ли? И ты снова сможешь его приглашать.

– Я буду очень рада, если невиновные получат свободу, – я взвешиваю каждое слово. – Ваше Величество – милостивый и справедливый судья.

– Ты будешь снова устраивать у себя полуденные проповеди?

Я не понимаю, что именно он хочет услышать, но должна каким-то образом угадать.

– Если Ваше Величество этого пожелает. Мне нравится слушать проповедников, которые помогают мне понять ваши мысли. Если я читаю книги авторства отцов Церкви, то могу последовать за сложным рисунком ваших рассуждений.

– Ты знаешь, какой девиз был у Джейн Сеймур? – внезапно требует он ответа.

– Да, Ваше Величество, – я краснею.

– Какой?

– Кажется, «Связанная послушанием и служением».

И тут король заходится смехом, в котором нет ничего веселого, громко, широко раскрыв рот.

– Скажи еще раз! Давай!

– «Связанная послушанием и служением».

Он продолжает смеяться, я же старательно сохраняю улыбку на своем лице, словно готовая посмеяться шутке, но слишком несообразительная, чтобы самостоятельно ее понять. Я – глупая, недалекая женщина, у которой нет чувства юмора, зато предостаточно обожания к мужу и восторга от его острот.

Адмирал Франции, Клод д’Аннебо, который вел переговоры с Эдвардом Сеймуром о заключении мира, приезжает в Хэмптон-корт, где в его честь устроен большой прием. Дети короля – и, главное, Эдвард – должны будут приветствовать его. Король сказывается уставшим и просит меня проследить за тем, чтобы Эдвард достойно исполнил свою роль, соблюдя достоинство королевского дома Тюдоров.

Ожидается прибытие около двух сотен человек французской делегации, и весь двор вместе с Тайным советом будут их встречать. Мы разместим их в золотых шатрах в садах и построим временные домики для банкетов, в которых будут проходить пиршества. Мы рисуем на плане это маленькое поселение и на другом листе бумаги составляем план на каждый из десяти дней их пребывания: каждый прием, каждую охоту, каждое представление, маскарад, соревнования и пиры.

Принцесса Елизавета и леди Джейн все это время находятся с нами, мы смеемся и посылаем за шляпами, и вскоре начинаем в лицах проигрывать встречу французов. Эдвард играет самого себя, а все остальные – французов, низко кланяющихся и рассыпающихся в благодарностях и длинных речах, до тех пор пока мы не сбиваемся, начинаем хохотать и становимся снова самими собой.

– Но будет ли сам прием похож на это? – взволнованно спрашивает Эдвард. – И я буду стоять именно тут? – Он указывает на платформу, которую мы изобразили на плане.

– Зачем так волноваться? – спрашивает Елизавета. – Ты же принц, а наша леди мать – регент. Что бы вы вдвоем ни решили и как бы это ни сделали – все будет правильно. Ты же принц Уэльский, ты ни в чем не можешь ошибиться.

– Я последую вашему примеру, леди мать, – говорит мне Эдвард с самой милой улыбкой.

– Ты – принц, – говорю я ему. – И Елизавета права. Что бы ты ни сделал, все будет правильно.

Визит проходит в точности так, как было запланировано. Принц Эдвард выезжает навстречу делегации с эскортом, в изукрашенных золотом одеждах. Рядом с огромными стражниками он кажется совсем маленьким, но при этом прекрасно управляет лошадью и приветствует гостей с достоинством и на идеальном французском. Я так им горжусь, что, когда он возвращается в мои покои, обнимаю его, и мы танцуем по всей комнате.

Я докладываю королю о его прекрасном поведении, и Генрих говорит, что лично встретится с адмиралом, чтобы вместе с ним отправиться в часовню на службу.

– Сегодня ты хорошо послужила мне и королевской семье, – говорит мне Генрих, когда я вечером прихожу в его покои, чтобы рассказать о том, как прошла встреча и церемонии, и как принц Эдвард играл роль хозяина в отсутствие отца, и как король может гордиться сыном Джейн Сеймур. – Ты стала ему матерью гораздо больше, чем его родная мать, которую он не знал.

Я обращаю внимание на то, что сегодня он говорит о ее смерти как об уклонении от исполнения долга.

– Сегодня ты была регентом для своего королевства. Я тебе благодарен.

– Я сделала лишь то, что должна была сделать, – вторю я ему.

– Я рад, что ты изображена рядом с ним на нашем семейном портрете, – говорит он. – И тебе по праву оказана честь как его приемной матери.

Я пребываю в растерянности. Он явно забыл о том, что на том портрете изображена Джейн Сеймур, его покойная жена. Я всего лишь позировала для того, чтобы она хорошо вписалась в композицию, но моего лица там нет, как не существует и отдельного моего портрета с мальчиком, которого я полюбила. Но Генрих продолжает свою речь.

– Ты чтишь свою страну и свою веру и за последние несколько месяцев убедила меня в том, что по праву занимаешь свое место.

Я оглядываю комнату. Рядом нет никого, кто мог бы с ним поспорить. Придворные из обычного окружения находятся достаточно близко, чтобы его услышать, но сейчас они уже почти все дружелюбно относятся либо ко мне, либо к делу реформы. Стефана Гардинера нет. Между ним и королем возник спор относительно небольшого надела земли, и король неожиданно резко на него отреагировал. Гардинеру придется основательно потрудиться, чтобы снова завоевать расположение короля, а пока я наслаждаюсь его отсутствием. Ризли не появлялся с памятной встречи в саду, когда он явился, чтобы меня арестовать.

– Я всегда полагаюсь на руководство Вашего Величества, – говорю я.

– И я считаю, что ты права насчет мессы, – бросает король якобы к слову. – Или ты называешь это причастием?

Я улыбаюсь, стараясь выглядеть спокойно, но чувствую, как под моими ногами сотрясается почва.

– Я называю это так, как советует мне мой муж, – говорю я. – Это ваша Церковь и ваша литургия. И вы понимаете в этом много больше, чем я, чем любой другой человек.

– Тогда давай называть это причастием, объединением сопричастностью всех прихожан церкви, – неожиданно пространно говорит король. – Давай будем считать, что это не кровь и плоть Христовы в буквальном смысле, иначе как простому люду понять подобное? Они заподозрят нас в колдовских практиках или обмане. Те из нас, кто способен думать и понимать, кто размышляет о пище духовной, кто может оценить красоту и богатство языка, те поймут символику хлеба и вина. Для всех же остальных нам придется объяснить, что «кровь» и «плоть» – лишь слова. Точно так же с описанием Последней Вечери, когда Он взял чашу и сказал: «Пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов»[23]. Там ясно сказано, что он давал им хлеб, что он благословлял хлеб, дал им вино и назвал его Заветом. Мы, понимающие много больше, чем деревенские дурачки, не должны смущать их разум и излишне путать.

Я не смею поднять на него глаз, на тот случай, если он снова расставил для меня ловушку, но чувствую, как меня охватывает дрожь восторга. Если король пришел к таким выводам, если он стал мыслить так ясно, то Анна умерла не напрасно, а я отказалась от получения знаний и претерпела избиения, как рабыня, тоже не зря. Ибо через ее прах и мое унижение Господь ниспослал на короля озарение.

– Ваше Величество хочет сказать, что эти слова имеют символическое значение?

– Разве ты не так считаешь?

Но меня уже невозможно расположить к высказыванию своего мнения.

– Ваше Величество, вы найдете меня очень глупой женщиной, но я и вправду не знаю, что мне думать. Меня воспитывали в одних убеждениях, затем учили следовать другим. Теперь я замужняя женщина, и все, что мне нужно, – это знать, во что верит мой муж, потому что он всегда укажет мне правильный путь.

Генрих улыбается. Я все сделала правильно, именно это он и хотел услышать, потому что только так укрощенная жена и отвечает своему мужу.

– Да, Кейт, я считаю, что нам следует организовать собственную веру, искреннюю, в которой причастие станет центром богослужения, но значение его будет исключительно символичным. – То, как гладко он это говорит, наводит меня на мысль о том, что король отрепетировал свою речь. Он вполне мог даже сначала записать ее, чтобы потом выучить наизусть. Возможно, ему даже кто-то помогал. Энтони Денни? Томас Кранмер?

– Благодарю вас, – с милейшей улыбкой говорю я. – За то, что указываете мне путь.

– Я намерен предложить французскому посланнику объединить свои усилия и вместе, Англии и Франции, изгнать из своих государств ересь и суеверия и создать новую Церковь, основанную на Библии, на новом понимании Слова, и утвердить ее на своих землях, а потом и во всем мире.

– Правда? – Это просто невероятно.

– Кейт, я хочу, чтобы мои подданные были образованными, думающими людьми, живущими по закону Божьему, а не кучкой боязливых глупцов, управляемых ведьмами и священниками. Вся Европа, кроме папских владений, уже понимает, что именно так следует познавать и понимать Господа. Я хочу быть частью этого события. Я хочу наставлять их, чтобы они равнялись на Англию. И, если этот день настанет, хочу оставить тебя регентом, а сына – королем над народом, понимающим молитвы, которые он возносит; над людьми, принимающими участие в мессе, в причастии, понимающими, что они делают. И чтобы это все происходило так, как об этом говорил Господь, а не следовало тарабарщине, изобретенной в Риме.

– Я тоже так думаю! Я тоже так думаю! – Я больше не в силах сдерживать распирающий меня восторг.

Генрих улыбается мне.

– Мы дадим Англии новое знание и новую веру, – говорит он. – Ты увидишь это, даже если я уже не успею.

Замок Виндзор

Осень 1546 года

После отъезда французов двор отправляется на выезд, и король даже находит в себе силы охотиться. Он не может ходить, но его неукротимый дух не дает ему сидеть на месте. Его поднимают в седло, и он ездит вдогонку за охотничьей сворой. В каждом из наших прекрасных дворцов на реке для короля строят укрытие, где складывают для него луки и стрелы, куда потом выгоняют дичь. Дюжины оленей погибают возле королевского укрытия, с пробитым стрелой глазом или развороченной головой. Такая охота кажется мне несравненно более жестокой, чем погоня за зверем в лесу или открытом поле. Здесь король хорошенько прицеливается, и прекрасные животные, не имея другого пути, кроме как мимо его укрытия, погибают от мучительных ран. Генриха не беспокоит холодная жестокость убийства загнанного в ловушку зверя. Он совершенно спокойно наблюдает за тем, как охотники перерезают шеи еще бьющимся зверям. Теперь я почти уверена в том, что Генрих получает удовольствие от чужих страданий. Он смотрит, как перестают двигаться маленькие черные копытца, и коротко усмехается. И вот так, наблюдая за предсмертными муками оленя, внезапно спрашивает:

– Что ты думаешь о Томасе Сеймуре в качестве мужа для принцессы Елизаветы? Я знаю, что Сеймуры хотели бы такого союза.

Я хмурюсь, но он не смотрит на меня, не сводя взгляда с того, что происходит с раненым черным оленем.

– Как вы сами считаете, что для нее лучше, – отвечаю я. – Конечно, принцесса еще молода, но она может объявить о помолвке и пожить со мной, пока ей не исполнится шестнадцать лет.

– Как думаешь, из него получился бы хороший муж для нее? Он же хорош собой, да? Он ей нравится? Как думаешь, у него с нею может получиться мальчик? Ее к нему тянет?

Я подношу к лицу надушенную перчатку, чтобы скрыть дрожь в губах.

– Мне сложно судить. Она еще очень молода. Да, он ей нравится, как и должен нравиться дядя ее сводного брата. Мне кажется, он мог бы стать хорошим мужем для нее. Его храбрость на службе Вашему Величеству не подлежит сомнению. А что вы об этом думаете?

– Он же красавчик, да? И похотлив, как кобель? Он же бабник.

– Не более остальных, – пожимаю я плечами, но понимаю, что мне следует быть крайне осторожной. Что еще я могу сказать, чтобы способствовать исполнению мечты Томаса, но не ставить себя под подозрение.

– Он тебе нравится?

– Да я его едва знаю. С братом его я знакома лучше, потому что его жена состоит при мне в фрейлинах. Когда я беседую с сэром Томасом, он всегда старается показать себя интересным собеседником и проявляет себя с рвением и верностью на службе вам, не так ли?

– Да, это так, – соглашается король.

– Он, кажется, служит на благо Англии, укрепляя силу ее флота и морских портов?

– Да, но если я отдам ему дочь, это станет исключительной наградой за его труды. И еще больше усилит позиции Сеймуров.

– А выдав ее за англичанина, вы оставите ее в Англии, – говорю я. – Что станет утешением для нас обоих.

Кажется, он задумался об этом, словно мысль о том, что дочь может остаться рядом с ним, ему приятна.

– Я знаю Елизавету, – произносит он наконец. – Она его примет, если я ей это позволю. Она такая же шлюха, как и ее мать.

Несмотря на то что во время нашего пребывания в Виндзоре стоит прекрасная погода, король без всяких видимых причин устраняется от двора. Я не думаю, что он снова болен, но Генрих запирается в своих комнатах с узким кругом приближенных и отказывается принимать кого бы то ни было. Придворные, привыкшие уже проводить время на природе в приятных развлечениях, продолжают в том же духе, словно их не беспокоит исчезновение центра их притяжения и источника всех их благ. Они часто наблюдали исчезновения и возвращения короля и уже не видят в них признаков близкой угрозы, считая, что так будет продолжаться вечно. Но те, кто находятся возле него постоянно, наблюдают за ним день за днем и строят планы на будущее, стараются не покидать его ни на мгновение, не доверяя друг другу – или желанию короля остаться в одиночестве.

Из-за закрытых дверей начинают просачиваться известия, когда ближайшее окружение короля делится новостями со своими женами: король снова болен, но на этот раз, похоже, он истощен постоянно усиливающейся болью в ноге и жаром. Он спит большую часть дня, просыпаясь, чтобы заказать огромную трапезу, но проявить полное отсутствие аппетита, когда слуги приносят к нему переполненные блюда.

Старый круг его приближенных – паписты Томас Говард, Пэджет и Ризли – медленно, но верно сдает свои позиции, и теперь реформаторы снова пользуются благосклонностью короля. Сэр Томас Хинидж после многих лет верной службы лишается своего интимного поста вице-камергера, и происходит это без предупреждений и каких-либо причин. Мы тихо празднуем победу, потому что его место должен будет занять муж Джоан, сэр Энтони Денни, присоединяясь к мужу Нэн, сэру Уильяму Герберту, во исполнение почетного долга: стоять рядом с королем, пока тот тужится на горшке и устрашает мир своими газами.

С тем что мужья моих фрейлин заняли ключевые позиции в окружении короля, а муж Анны Сеймур все набирает больший авторитет в качестве королевского старшего советника, наши с королем ближние круги объединяются: мужья служат Генриху, жены – мне. И все мы придерживаемся единого мировоззрения. Почти все фавориты короля – сторонники церковных реформ, и почти все фрейлины разделяют мои убеждения. Когда двор говорит о религии и вере, в нем ощущается единое устремление к переменам. С тех пор как спор между королем и Гардинером относительно небольшого земельного надела закончился неожиданной и бурной реакцией короля, у этих устремлений почти нет противников. Король внезапно воспылал гневом, и без единого слова объяснений Гардинер был изгнан из его внутреннего круга.

Никто не ходатайствует за него. Его прежние союзники – епископ Боннер, Томас Ризли и Ричард Рич – сейчас сами лихорадочно ищут себе новых друзей. Томас Ризли превратился в нового лучшего друга Эдварда Сеймура, а епископ Боннер, не гнушающийся истязаниями епископ Лондона, не покидает своей епархии и не смеет показываться при дворе. Даже новый посланник не оказывает дружеской поддержки Гардинеру, потому что понимает, что время того при дворе подошло к концу. Ричард Рич следует по пятам за своим новым покровителем, Джоном Дадли, не сводя с него по-щенячьи преданных глаз. И только Томас Говард по-прежнему разговаривает с покинутым всеми Гардинером, но Говард и сам лишился королевской милости, его сына обвиняют в беспорядках в английской армии в Булони, а Мэри Говард порицаема за возмутительное поведение по отношению к Сеймурам.

Падение Гардинера так же быстро и неотвратимо, как сошествие грешника в ад. В течение одного дня его изгоняют из королевских комнат и выставляют в общую приемную, где он должен ожидать вместе со всеми просителями. А на следующий день охранники получают приказ не пускать его внутрь, и теперь ему дозволено взъезжать во двор, но нельзя ставить своего коня в королевские конюшни. Самое печальное в этой картине то, что он отказывается покидать двор, считая, что сможет вернуть себе прежнюю власть и расположение короля и что для этого ему всего лишь надо с ним встретиться. Он убежден, что для достижения цели ему необходимо всего лишь извиниться перед Генрихом и объяснить свои действия или слова. Он оглядывается на долгие годы своей службы королю и пребывает в уверенности, что Генрих не станет отвергать своего старого доброго друга. Епископ забыл, что если король бросает кого-то в тюрьму, то этот человек пропадает без следа, либо оставаясь так пожизненно, либо принимая смерть через казнь. Он не понимает, что единственный человек, сумевший выжить после того, как его возненавидел король, – это я, и не знает, через что мне пришлось пройти, какую цену заплатить, чтобы этого добиться. Этого никто не знает и не должен знать. Я и себе самой отказываюсь в этом признаваться.

Гардинер прилагает все усилия: предлагает вернуть спорные земли, ходит кругами вокруг конюшен, делая вид, что он только что прибыл или собирается отъезжать, и ведет себя так, словно он по-прежнему желанный гость во дворце. Он шлет королю послания с извинениями со всеми, кто соглашается передать их королю; он удерживает каждого, кого видит, стремясь объяснить им, что все происходящее – всего лишь ошибка и что он – величайший и старейший из верных друзей короля, что ничего не изменилось, и не согласятся ли они замолвить за него слово?

Никто, конечно же, не соглашается. Никто не желает возвращения Гардинера на прежние позиции, чтобы тот потчевал короля домыслами и подозрениями и искал ересь и измену в каждой тени. При дворе не осталось ни одного дома, за которым не следили бы его шпионы, ни одной службы, которую тот не проверил бы на предмет ереси, ни одного придворного, которому бы не угрожал. А теперь, когда он утратил милость короля, никто его уже не боится и не желает рисковать, упоминая его имя королю, который во всеуслышание заявляет, что драгоценный бывший советник – интриган и что он не желает больше о нем слышать.

Испуганный старик начинает понимать, что над ним сгущаются тучи. Он вспоминает Томаса Уолси, который упал замертво на йоркской дороге, по которой возвращался в Лондон, на суд, который должен был закончиться его казнью. Он вспоминает Кромвеля, с которого сорвали заслуженные им ордена, а потом измучили на дыбе и казнили, осудив по законам, которые он сам же и изобрел. И Джона Фишера, поднявшегося на эшафот в своей лучшей одежде, уверенного в своем месте в раю, и Томаса Мора, пойманного интригами Ричарда Рича, и четырех королев, и того, как сам он призывал к их казни, когда они лишились любви короля.

Гардинер обращается к своему прежнему другу и союзнику, лорду Ризли, и умоляет его хотя бы единожды поговорить о нем с королем, пусть даже коротко, – но тот просачивается сквозь хваткие пальцы епископа, как масло с псевдочудесной статуи. Ризли не собирается рисковать своим и без того шатким положением при дворе ради помощи другу. Король основательно напугал Ризли, накричав на него в саду, и тот решил сменить союзников и теперь работает с окружением Сеймуров.

В отчаянии Гардинер обращается к моим фрейлинам и молит их поговорить со мною, будто бы у меня были причины желать возвращения к власти человека, провозгласившего себя моим врагом, словно это не он обещал королю добыть свидетельства моей измены, чтобы поставить меня перед судом и казнить.

В конце концов Гардинер понимает, что лишился друзей, влияния и своего положение во дворце. Он тихо возвращается к себе, чтобы жечь компрометирующие его бумаги и строить планы своего возвращения.

Реформаторы при дворе празднуют победу над этим опасным противником, но у меня нет ни малейшего сомнения, что в свое время он вернется. Я знаю, что ровно так же, как паписты угрожали мне и ломали мой дух, теперь и они сами проводят ночи без сна, в плену страха. Король не оставит своей игры: он так и будет стравливать одну свору с другой, и нам придется участвовать в этой битве без границ и без принципов, снова и снова.

Дворец Уайтхолл, Лондон

Зима 1546 года

Со сменой сезона здоровье короля ухудшается, и доктор Уэнди говорит, что у него возникают неуправляемые приступы жара, которые невозможно сбить. Пока он мечется в лихорадочном бреду, жар поднимается от его перетруженного сердца к мозгу и может оказаться для его организма невыносимым. Доктор предлагает лечебный курс ванн, и ради него двор переезжает в Уайтхолл. Там короля погружают в горячие ванны и укутывают, как младенца, в ароматизированные простыни, чтобы вытянуть из него яд. Сначала это лечение помогает, и ему становится немного легче, но потом король объявляет, что хочет ехать в Отландс. Эдвард Сеймур приходит ко мне, чтобы посоветоваться.

– Едва ли он достаточно хорошо себя чувствует, чтобы путешествовать, – говорит он. – Я думал, что разумнее будет двору остаться здесь на рождественские праздники.

– Доктор Уэнди говорит, что его нельзя раздражать.

– О, его никто не хочет раздражать, – соглашается он. – Бог мне свидетель.

Однако мы не можем рисковать его здоровьем, путешествуя по воде до Отландс.

– Я знаю, но не могу сказать ему этого.

– Он послушает вас, – говорит Эдвард. – Король доверяет вам во всем: он делится с вами мыслями, доверяет вашему попечительству своего сына, свое королевство…

– Он равно с тем же вниманием прислушивается к слугам, которые убирают в его комнатах, – упрямлюсь я. – Попросите лучше Энтони Денни или Уильяма Герберта, пусть они поговорят с ним. А я соглашусь с ними, когда он спросит моего мнения, но я не могу говорить ему того, с чем он не согласен, – и я тут же вспоминаю о плети, которую он держит где-то в шкафу в своей спальне, и о жестком гульфике цвета слоновой кости, с пятнами моей крови, размазанной по нему. – Я повинуюсь его приказам, – коротко заканчиваю я.

Эдвард задумчиво смотрит на меня.

– В будущем, – осторожно говорит он, – в будущем вам придется принимать решения за его сына и за его королевство. Тогда вы можете стать той, кто отдает эти приказы.

Говорить о смерти короля означает совершать акт государственной измены. Даже само предположение о том, что здоровье короля ухудшается, тоже считается преступлением.

Я лишь молча качаю головой.

Дворец Отландс, Суррей

Зима 1546 года

В отсутствие Гардинера при дворе остается лишь одна группа сторонников традиционной церкви, но эта знатная семья пережила уже много перемен. Ничто не может низложить Говардов. Они могут ставить ставки в виде своих дочерей и разбрасываться наследниками, идти на любые меры, лишь бы удержаться на плаву. Говарды, герцоги Норфолк, удерживали свое место возле трона, пока менялись короли, когда две их дочери поднялись так высоко, что смогли этот трон занять, а потом опустились до эшафота. Томаса Говарда свергнуть нелегко.

Однако наступает день, когда пропадает его сын и наследник. Генрих Говард, отозванный со своего командующего поста в Булони за рисковые поступки и неописуемую заносчивость, не появляется за отцовским столом за ужином, и оказывается, что даже слуги не видели его и его друзья не знают о его местоположении. Этот молодой глупец, хваставшийся удерживать Булонь вечно, не единожды раздражавший короля своей скандальной тягой к роскоши, всегда умел найти способ вернуть благосклонность короля. Он был лучшим другом Генриха Фицроя, незаконнорожденного сына короля, изображение трагической братской любви к которому всегда позволяло ему добиться королевского прощения.

Несмотря на то что все тут же заявляют, что в исчезновении сына герцога нет ничего необычного, что все Говарды склонны к всплескам эмоций, все знают, что этот юноша никуда не денется без своей свиты и друзей. Генрих Говард настолько влюблен в себя, что везде окружает себя полным сопровождением, чтобы было кому восторгаться им и знать о том, где он находится.

Однако один из придворных все же знал, куда делся молодой Говард, – лорд Томас Ризли. Постепенно стали появляться слухи о том, что его люди схватили Говарда и затолкали в лодку, стоявшую на воде в поздний час. Судя по всему, около дюжины людей в ливрее Ризли несли брыкающегося и поносящего весь свет Говарда, затем бросили его на дно лодки и сели на него сверху. Лодка же быстро ушла вниз по реке и исчезла из виду. Это не был арест, потому что никто не слышал об ордере, и в Тауэре они тоже не появлялись. Если это было похищением, то Ризли обрел некое безумное дерзновение напасть на сына дома Норфолк и сделать это в пределах королевского дворца. Никто не знает, как ему это удалось, или кто дал ему такую власть, или на каком притоке тихой темной реки может быть пришвартована эта лодка с почетным грузом, или где сам наследник Говардов может быть в эту минуту.

Ризли никак не мог объявить частную вендетту молодому герцогу. Ризли и Говарды всего несколько недель назад плели против меня интригу, и Ризли уже был готов посадить меня в лодку, чтобы отправиться по реке туда, где она сейчас исчезла с молодым Говардом на борту. Поэтому, скорее всего, он получил распоряжение короля, но никто не может даже предположить, чем именно Говарды заслужили подобную немилость. Ризли отсутствует, а его слуги не отвечают на вопросы. Старший Говард клянется в том, что Генрих ни в чем не виноват и что это его брат, Том, был обвиняем в чтении еретических книг и посещении сомнительных богослужений в моих покоях, которые теперь не запрещены законом. Генри Говард, старший сын, больше заинтересован в собственной персоне и собственных удовольствиях, чем в чем-либо другом. Он слишком занят турнирами и соревнованиями, поэзией и женщинами, чтобы засорять себе голову размышлениями. Никто не может представить его еретиком, и люди понемногу начинают думать, что Ризли перестарался.

Проходит несколько дней в полном молчании, и Норфолк решается потребовать объяснений от лорда-канцлера. Он заявляет, что имеет право знать, где держат его сына, какие обвинения ему предъявляют и что он настаивает на его немедленном освобождении. Он кричит на собрании Тайного совета, заявляя, что должен увидеться с королем. Он даже требует аудиенции со мною.

При дворе все знают, что никто, даже лорд-канцлер, не посмеет бросить вызов Говарду без того, чтобы после за это ответить. На собрании Норфолк приходит в ярость и швыряет проклятия Ризли прямо в лицо, а все присутствующие, затаив дыхание, наблюдают за столкновением этих двух сил: старого аристократа и нового управляющего.

И страшным молчаливым ответом на этот выпад становится появление лейб-гвардейцев без публично объявленного приказа от короля, без предупреждения, и выдворение Генриха Говарда по улицам Лондона от самого дома Ризли до Тауэра, пешком, как простого преступника. Большие ворота открываются, словно его там ждали, и комендант Тауэра приказывает бросить его в камеру. Всё, за ним закрываются двери.

На следующей встрече с Тайным советом с губ герцога брызжет пена. Он по-прежнему не слышит ни одного слова обвинения, никаких претензий к его сыну. Он клянется, что стал жертвой вражеских козней. Это все происки трусов, людей, не обладающих ни именем, ни положением, таких как Ризли, которые добились нынешних преимуществ лишь своей хитростью и знанием закона, а в это время старые аристократы, такие как сам герцог и его сын, воплощение рыцарского благородства, испытывают муки стыда, глядя на таких советников.

Его даже не стали слушать. На его приказы не обращают внимания, даже когда он их кричит. К нему подходят лейб-гвардейцы и срывают с него ленту ордена Подвязки. Его посох ломают прямо на его глазах, словно герцог уже мертв и обломки посоха готовятся бросить на крышку его гроба. Все это время Норфолк рвет и мечет, проклиная их на все лады и напоминая о почти пятидесяти годах своей службы Тюдорам, о своем непосильном и грязном труде, который, кроме него, не мог выполнить никто другой. Они выволакивают старшего Говарда из комнаты, пока тот кричит о своих правах, о своей невиновности и том, как он всех покарает. Все слышат скрип его подошв, которые протаскивают по полу, и его крики, которые разносятся по длинному коридору.

Дверь, ведущая в покои короля, чуть приоткрыта, и никто не знает, что слышал король, и по его ли приказу Ризли устроил заговор против своих противников. Никто не знает, что делать.

Теперь двое Говардов, герцог Норфолк и его сын, наследник, содержатся в Тауэре, без предъявления обвинений, без объяснений, без всяких видимых причин. С ними произошло немыслимое: те самые Говарды, отец и сын, которые возвели столько невинных душ на эшафот, которые, так уверенно сидя на своих жеребцах, наблюдали за их казнями, сами оказались в заточении.

Новости о падении извечных соперников заставляют Томаса Сеймура вернуться во дворец. Ему необходимо как можно скорее посоветоваться с братом, и Анна Сеймур, подслушав у дверей, бежит ко мне с рассказами о том, что ей удалось разузнать.

– Судя по всему, фамильный дом Говардов, Кеннингелл, придирчиво обыскали в тот же самый день, когда задержали старого герцога. Мало того, сам обыск начался в тот же самый час. Секретарь моего мужа говорит, что им предъявят обвинение в измене.

Джоанна Денни, чей муж, сэр Энтони, тоже стал доверенным лицом короля, соглашается с ней.

– Говорят, любовница герцога Норфолк подписала бумагу, где говорится, будто герцог говорил ей, что король очень болен, – очень тихо говорит она. – И что она готова под присягой подтвердить, будто он даже говорил, что король долго не протянет.

Все замолкают, потрясенные этим известием, и дело даже не в том, что герцог говорил о том, что и так все уже знали, а в том, что его любовница предала лорда-канцлера людям короля.

Анна кивает, радуясь несчастьям, настигшим ее соперников.

– Они собирались изменить королевское завещание, захватить принца и трон.

Я с недоверием смотрю на нее.

– Но это же невозможно! Как это «занять трон»? Норфолки всю свою жизнь служили трону, выделывая любые кульбиты по прихоти королей. Им и в голову не приходило ослушаться, чего бы от них ни хотели. Они даже дочерей своих…

Я замолкаю, но и без этих слов все знают, что Мария Болейн, ее сестра Анна и их кузина, Мэдж Шелтон, были выставлены перед королем и отданы ему в качестве жен или шлюх.

Анна Сеймур ощетинивается при упоминании молодых женщин рода Говард. Сестра ее мужа, драгоценная Джейн Сеймур, тоже прошла короткий и бесчестный путь от фрейлины к королеве.