Бог пятничного вечера Мартин Чарльз
– А у тебя с чем проблема?
Я взглянул на нее краем глаза. Видеть ее мне доводилось, но мы никогда не разговаривали.
– Со всем. От головы и ниже.
Она сняла с колена пакет со льдом и положила мне на лицо.
– Хныкса.
Я убрал лед и постарался сосредоточиться на снисходительном голосе.
Одри обронила журнал и сунула руку в лежавшую рядом сумочку.
– Вы, квотербеки, такие… примадонны. Ноготь сломаете и уже требуете болеутоляющих и льда.
Голова раскалывалась, и я посмотрел на нее, с трудом разлепив веки. Среднего роста. Поджарая. Мускулистые бедра и икры. Судя по телосложению, бегунья. Короткая, как у мальчишки, стрижка. Симпатичная. Ногти на руках и ногах накрашены. Она повернулась и села, прислонившись к стене. Массажист, вооружившись ультразвуковым прибором, обрабатывал четырехглавую мышцу. Решив, что стал фокусом ее внимания, я, как оказалось, наполовину ошибся. Обращаясь ко мне, она смотрела вниз, на собственные руки, занятые вязанием или чем-то в этом роде двумя серебристыми спицами, длиной около восьми дюймов каждая. То, что выглядывало из сумочки, могло быть началом будущего свитера или шарфа. Спорить или возражать не было сил, поэтому я промолчал, опустил голову и закрыл глаза. Подумал, что если не буду развивать тему и оставлю все как есть, то и она успокоится. Не получилось.
– Не согласны, мистер Стрит-энд-Смит[17] номер четыре?
Рейтинг публиковался каждое субботнее утро, и неделей ранее я значился в нем под номером семь. Тот факт, что она заглянула в список сегодня, говорил о ней больше, чем она думала. Пальцы со спицами мелькали, как крылышки колибри, что указывало на наличие у нее некоторого опыта. Камушки в его огород Одри бросала игривым тоном, то есть в каком-то смысле пыталась подружиться, но карты при этом не открывала. Подход был такой: мол, раз уж мы тут сидим, то почему бы и не потрепаться. Я мог подыграть, а мог и отказаться. Возможно, она и не знала, как со мной обошлись накануне, но что-то в ее голосе мне определенно понравилось. И это было так свежо.
– Ты забыла кое-что.
– Что же?
– Подушку.
– Подушку?
– Да. Мы же привыкли, когда нам делают еженедельный педикюр, класть распухшую голову на мягкую подушку.
Она обдумала это, покрутила спицами и выставила одну в мою сторону как пику.
– Не двигайся, и я помогу тебе с этим.
В тот момент мы и стали друзьями. И с тех пор я любил ее.
Прошел почти год. Наш последний год в школе. В ноябре у меня был день рождения. Я не знал, что Одри тайком от меня заказала ювелиру здоровенный серебряный перстень-печатку с моими инициалами, и, чтобы расплатиться с мастером, ей пришлось взять подработку. В какой-то момент обо всем узнала Джинджер и, убедив ювелира, что Одри прислала ее за перстнем, забрала его себе.
Вечером я вошел в свою комнату, щелкнул выключателем и увидел Джинджер в поздравительном наряде – красная лента вокруг талии и серебряный перстень на указательном пальце правой руки. Картину дополняли тихая музыка и мерцание свечей. Я сказал ей, чтобы оделась и убралась, а сам вышел в коридор. Девушка накинула плащ, промаршировала через комнату и внезапно ударила меня в лицо. Перстень рассек бровь над глазом, так что в результате мне наложили семь швов. Разумеется, я этого не ожидал. И да, отвлекся. Такой вот случай, забыть о котором не давали потом ни ребята, ни Одри. Пока я стоял там, с залитым кровью лицом и распухшей бровью, Джинджер запустила в меня перстнем – он угодил в дверную раму – и вылетела из комнаты. Но этим дело не закончилось: где-то в промежутке между моим домом и школой Джинджер обзавелась «фонарем» и несколькими синяками на спине и шее.
На следующий день полицейские взяли меня после второй четверти и доставили в кабинет директора О’Шонесси для допроса. Джинджер уже была там – плакала и бросала в меня обвинения. Я все отрицал. Меня задержали на сорок восемь часов. К счастью, в ее версии появились кое-какие несовпадения, да и отметины у нее на шее не соответствовали моим лапам. Подозрения были сняты, меня отпустили, но тайна синяков осталась.
Остался и перстень. Как и вопрос, что с ним делать. Вернуть изготовленную на заказ вещь мы не могли; брать перстень никто не хотел из-за выгравированных на нем моих инициалов. К тому же Джинджер погнула его, когда швырнула в дверной косяк. В общем, ни туда ни сюда. Закончилось тем, что Одри втайне от меня стащила перстень из ящика моего комода и подарила его мне на День святого Валентина, повесив на хобот белого плюшевого слона.
Забавный гэг.
Перстень так и переходил из рук в руки, от одного к другому, когда нам хотелось посмеяться. В последний раз Одри отдала его мне перед началом заключительного колледжского сезона – повесила на руку одного из пары игрушечных дерущихся роботов, которых водрузила на пирог, испеченный по случаю годовщины нашей свадьбы. Мы снова посмеялись. Но потом, после, может быть, десятого раза, шутка с перстнем приелась. Эпизод с Джинджер начал меркнуть в памяти, и я уже начал подумывать, не сделать ли из него что-то другое, что-то значимое, представляющее нас обоих.
Окно нашей спальни выходило на парк, находившийся, как вскоре выяснилось, на миграционном пути едва ли не всех птичьих популяций Северной Америки. Иногда казалось, что едва ли не каждое направляющееся на юг пернатое существо обязательно должно пролететь под нашим окном в корпусе для семейных. Одри даже повесила для этих путешественников кормушку. Через какое-то время кормушек было уже три, а потом и пять, и мы каждую неделю покупали по стофунтовому мешку семян. Новость, должно быть, прошла по горячей птичьей линии, потому что вскоре за окном все порхало и пело. Примерно раз в неделю мы просыпались под другую мелодию и цвет оперения. Все были красивы, но ни одна не шла в сравнение с плачущей горлицей.
Примерно через пару недель после начала этой птичьей кутерьмы, уже в сумерках, на подоконник опустился и принялся расхаживать туда-сюда голубь. Одри положила голову мне на грудь, и мы вместе наблюдали за гостем – на то, что это самец, указывали голубовато-серый хохолок и пурпурно-розовые пятнышки на шее. Удостоверившись, что место безопасное, он перескочил на кормушку и склевал зернышко, освободив местечко рядом, после чего завел свою призывную песню. Почти неслышный горловой клекот часто принимают за крик совы. Прошло несколько секунд, и с одного из стоящих в отдалении деревьев прилетела пташка поменьше. Прилетела и опустилась на ту же ветку, но на некотором расстоянии от первого пернатого. Устроившись, она потерлась о него головой и мягко пощипала клювом у шеи – у птиц такой ритуал называется принингом. Потом пара пошла дальше, и вскоре птахи уже чистили друг дружке клювы и кивали в унисон головами, что со стороны выглядело почти комично. При этом они еще и ворковали.
Картина повторялась каждое утро, причем прилет и отлет сопровождались шорохом крыльев. Иногда во время шумного послеполуденного кормления, когда соперничество слетавшихся во множестве птах обострялось, мы замечали, что если один из нашей пары подает зов, другой ему отвечает. В шуме и суете сотен пернатых эти двое узнавали голос друг друга. Мы называли это «птичьим сонаром». Изумленная открытием, Одри углубилась в изучение предмета и узнала, что пары у голубей существуют всю жизнь.
Однажды утром, когда самец, прилетев на наружный подоконник, завел свою обычную песню, Одри тронула меня за плечо и прошептала:
– Знаешь, что это значит?
– Нет.
Она взяла меня за руку и поцеловала в щеку.
– Надежда – якорь души.
Иногда другие, более сильные и агрессивные птицы вроде ворон и голубых соек налетали на кормящихся и бесцеремонно их разгоняли. Одри такое положение дел не устраивало. Однажды, вернувшись домой с практики, я увидел, что она лежит поперек кровати с воздушным ружьем и целится в кормушку. Долго ей ждать не пришлось.
Чудесные голубиные песни радовали нас утром и вечером. Так получилось, что голубь с горлицей стали нашим символом.
Стоя у окна, под которым, мигая огнями, лежал огромный Нью-Йорк, постукивая пальцем по перевязанной лентой коробочке, Одри никак не ждала того, что получила. Она развязала узелок, подняла маленькую голубую крышечку и увидела серебряную голубку размером с пятидесятицентовую монету.
– Вау.
Когда нет слов – это хороший знак.
Одри положила голубку на ладонь.
– Не ожидала.
А вот это еще лучше.
– Сначала хотел коату, но… – Я пожал плечами.
Она рассмеялась.
– Спасибо.
Несколькими месяцами раньше я нашел в Интернете фотографию летящего голубя. Расправив крылья, он то ли садился, то ли взлетал. Я связался с ювелиром в Джексонвилле, Хью Харби, делающим вещи на заказ. Когда-то в студенческие годы Хью занимался водными лыжами, но после окончания колледжа понял, что хотя его и привлекает все, что блестит, обрабатывать металл и камень ему нравится больше, чем резать воду. Оказалось, что первое получается у него не хуже второго. Мое предложение Хью воспринял как вызов, да и сама идея показалась ему заманчивой. Над подарком для Одри мы работали вместе, и результат даже превзошел наши ожидания элегантностью и точностью деталей.
Я убрал ей за ухо прядь волос.
– Такая только одна.
– Она прекрасна, – прошептала Одри.
– Да, прекрасна. – Я смотрел на нее не сводя глаз.
Она повернулась.
– Помоги мне.
Я застегнул цепочку у нее на шее, и она прильнула ко мне спиной.
Мы стояли, глядя через наше отражение на сияющий огнями город. Это был один из тех моментов, которые говорят сами за себя. Наши пальцы сплелись. Мы стояли так несколько минут. Потом я сказал:
– Когда серебро нагревается и расплавляется, все лишнее, нечистое, то, что называется шлаком, выжигается. Из огня выходит только лучшее. Только самое чистое. – Я махнул рукой в сторону конференц-залов. – Там, куда мы пойдем… кому-то я понравлюсь, кому-то нет, кому-то буду безразличен. Мы с тобой занимаемся этим давно и знаем, в чем суть игры. Я хочу, чтобы ты знала, во всем этом значение имеешь только ты. Не числа в контракте, не мое лицо на телеэкране, не мое имя на свитере и не какая-нибудь голая красотка, рассчитывающая застать меня одного в номере отеля.
Одри повернулась и поправила мне галстук.
– Если ты войдешь в номер и обнаружишь голую красотку, то пусть лучше это буду я.
Я кивнул.
– Ты понимаешь, что я имею в виду. Просто хотел напомнить тебе… нам… прежде чем начнется вся эта суета, что для меня важно только одно – мы.
Я уложил серебряную горлицу в ямочку под горлом Одри.
– Ее расправленные крылья – это и посадка, и взлет. Обещание и возможность.
По ее щеке скатилась слезинка. Она опустила голову.
– Расплакалась из-за тебя.
– Такое бывает.
Она подняла голову и улыбнулась.
– У тебя – да.
Иногда в разгар игры или, может быть, сразу после, если смотреть внимательно, то можно заметить, что мы, футболисты, делаем. Такое бывает после победы или поражения или после важного матча, но прежде всего когда кто-то отдал всего себя ради другого, оставил на поле все силы. В шлеме или без него – неважно, – парни касаются друг друга лбами. Мимолетный, секундный жест. Это не бодание, это безмолвная благодарность, когда словами нельзя передать то, что нужно выразить.
Одри прислонилась ко мне, коснулась моего лба своим и обняла за шею.
– Позови – и я прилечу, – прошептала она.
В каждом конференц-зале нас встречали улыбками, рукопожатиями и объятиями. То, путь к чему занимает порой годы, случилось быстро. Каждый из нас расписался над несколькими строчками текста и ввел по просьбе представителя банка пароли для перевода семизначных сумм на различные банковские счета. Парни не верили своим глазам. Коуч Рей за пять секунд получил больше премиальных, чем за пять лет работы в прачечных и душевых. Глядя на бумаги и числа, он не выдержал, расплакался, и испортил слезами свой новый галстук, и сказал, что купит жене новую машину – первую за всю ее жизнь. Вуда, ставшего в одно мгновенье миллионером, пробил холодный пот. Впрочем, он быстро оправился и взял в руки микрофон, в результате чего кто-то свалился на тележку с охлажденным шампанским. Вылетали пробки, растекалась пена, беспрерывно произносились тосты, и взрослые мужчины обнимались, хлопали друг друга по спине и снова плакали. У них дрожали плечи. Воздух пропитался чувствами. Одри, счастливая и довольная, наблюдала за мной, поглаживая пальцем голубку на шее.
Перед тем как вызвать лимузин, Вуд призвал всех к тишине и поднял бокал.
– За ночь, в которую сбылись все наши мечты.
Но на Гавайи я так и не улетел.
Глава 5
Я шел где-то с час, прежде чем видавший виды «Субурбан» проехал мимо меня, замедлил ход и остановился на аварийной полосе. Стертая запаска заменяла правое заднее колесо, лежавшее теперь на крыше. Я не узнал ни машину, ни водителя, пока он не открыл дверцу. Вуд вышел, поднял свои «костас» на блестящую лысину и улыбнулся.
Вуд встретил меня у заднего бампера и заключил в медвежьи объятия – первые объятия за долгое, долгое время. Это говорило лучше всяких слов.
Одежда далеко не новая. Колени облеплены крекерными крошками. Широкий галстук. Пожелтевший воротник. Бритая голова. Деньги, что он заработал когда-то, давно ушли. Трудные годы. Трудные мили. Запятнанный брызгами чужого скандала, он сначала лишился гламурного блеска, а потом и клиентов. Растратил большую часть сбережений, а потом и еще немало, пытаясь вернуть ушедших. Убедить, что может их представлять.
Не вышло.
Он был на два дюйма ниже меня, но значительно шире и плотнее. Тренироваться не бросил, но все равно здорово раздался в талии и выглядел фунтов на двадцать пять тяжелее своего игрового веса. Теперь Вуд держал меня обеими руками за плечи и улыбался. Никто из нас толком не знал, что сказать. Наконец я нарушил молчание:
– Тебе бы держаться от меня подальше.
Он засмеялся.
– То же самое сказала Лаура перед тем, как я выехал из дома.
– Умная женщина.
Он усмехнулся, и живот у него качнулся.
– Пошли.
Я сел и захлопнул дверцу. Вуд оглядел меня с головы до ног.
– Ну ты как? Получил цветы, которые я послал? – В машине было так же душно, как и снаружи, поскольку кондиционер не работал. Он вырулил на хайвей-90 и положил руку на панель. – Извини, что опоздал. Колесо лопнуло.
– Видел.
Перед подписанием контракта Вуд купил автомобиль, который, как ему казалось, соответствовал имиджу агента, – «Кадиллак Эскалада». Элегантный, быстрый, с мощным восьмицилиндровым мотором, кожаными сиденьями, приборной доской красного дерева, двадцатидюймовыми колесами и стереосистемой – предмет зависти будущих клиентов. За неделю до отбора Вуд сказал мне: «Людям нравится делать бизнес с людьми успешными». Он был так горд. Тонированные стекла. Климат-контроль. У него никогда не было машины с сервоприводными стеклами. Пока мы разговаривали, он все время опускал и поднимал все четыре стекла и самодовольно ухмылялся: «Имидж в этом деле не последний фактор».
Имидж пострадал, как и все остальное, и ехал он сейчас на «Субурбане», а не на «Эскаладе». У этой тачки была изношенная резина, поблекшая и облупившаяся краска, пара вмятин на крыле и царапины на капоте, коврики в пятнах, кожаные сиденья порваны, на приборной доске трещина, а заднее сиденье усеяно раскрошившимися чипсами. Машина – отражение хозяина. Его жизни.
В первые месяцы после приговора Вуд подал прошение в суд, чтобы меня перевели в Уайрграсс. Прошение было удовлетворено, и он приезжал навестить меня как минимум раз в месяц. Это была единственная связь, соединяющая меня тогда с внешним миром. Я с трудом находил в себе силы поднять голову. Он разговаривал через стол. Эхо суда и приговора еще висело надо мной, а Вуд говорил те слова, которые мне так нужно было услышать:
– Мэтти, мы прорвемся.
– Зачем ты это делаешь? – спросил как-то я.
Он вскинул руки, и голос его прозвучал надтреснуто:
– А куда еще мне податься?
Все двенадцать лет Вуд привозил мне ланч. Душа моя раскалывалась, и помешать этому он не мог, но раз в месяц крепко ее сшивал.
Как же я люблю его.
Он смахнул крошки с приборной доски, бросил какой-то мусор на заднее сиденье.
– Извини за бардак. Сейчас у нас с Лаурой одна машина на двоих, пока не найду время подобрать что-нибудь. Все недосуг из-за работы.
Я не поверил, так как достаточно хорошо знал его, чтобы понять – признание далось тяжелее, чем он хотел бы показать.
Вуд нарушил молчание, заговорив о пустяках:
– Коуч Рей передает привет. Говорит, что свяжется с тобой.
– Он все еще в школе?
Вуд кивнул, не глядя.
– Говорит, у них в этом году есть перспективный парень.
– Он обо всех так говорит.
Вуд улыбнулся.
– Повезло нам.
До Гарди было двести двадцать миль. Следующий вопрос Вуд задал, не посмотрев на меня. По тону я понял, что вопрос отрепетированный, и, хотя жену его не знал, мог поспорить – спрашивает с ее подачи. И нет, я ее не виню.
– Ты, э… думал, куда поедешь?
Я показал на машину.
– А куда идет «Субурбан»?
– В Гарди.
– Я бы поехал в Гарди.
Он покачал головой, взвешивая осторожно слова.
– Не самая, пожалуй, лучшая идея.
Вуд женился на Лауре Трумен шесть лет назад. Она работала помощником секретаря суда и познакомилась, влюбилась и вышла за него замуж после того, как он все потерял. Ничего другого мне знать о ней и не требовалось.
– Это Лаура попросила тебя так сказать?
Еще одно болезненное признание:
– Да, но она права. И если ты будешь честным с собой, то признаешь ее правоту.
Вот такой он, старина Вуд – человек, который не сдался и не боится сказать правду. Он протер ветровое стекло изнутри грязной майкой.
– Когда прошел слух, что ты… ну, в общем, хорошее поведение и все такое, группа родителей, в основном матери девочек, составила петицию. Городской совет ее принял единогласно. Согласно ей, парни, – он указал на мой ножной браслет, – э… вроде тебя не должны допускаться в наш город.
Как был моим защитником, так и остался.
– Я беспокойства никому не доставлю.
Он опустил солнцезащитный козырек.
– Это ты так думаешь. – Оторвавшийся кусок потолочной обивки трепыхался на ветру в открытом окне. Широкие плечи Вуда выступали по бокам сиденья, а руль в его огромных ручищах казался игрушечным. И пусть лицо выражало озабоченность, семейная жизнь пошла ему на пользу. Я попытался отвлечь друга и показал на его брюшко.
– Лаура хорошая стряпуха?
Он потер живот, улыбаясь, как ребенок, который нашел игрушку в коробке с овсяными хлопьями.
– Еще какая.
По федеральной автостраде до Гарди – три с половиной часа. По трассе 84 чуть больше. Вуд указал на знак I-10.
– Хайвей или… – Он ткнул пальцем в знак US-84 – магистрали, соединяющей юго-восточное побережье Джорджии с западом штата, что-то вроде шоссе 66 для южной Джорджии. Оно бежало вдоль южной оконечности штата, останавливаясь во всех городках и у каждого светофора по пути.
– Ты торопишься? – спросил я.
– Не особенно.
Я показал вправо, и Вуд послушно последовал за моим пальцем на трассу 84.
Мы ехали в молчании, на максимально разрешенной скорости, избегая болезненных тем. Когда Вуд, наконец, заговорил, слова явно дались ему с трудом. Он вытянул правую руку и положил ее на мой подголовник:
– Я не знаю, где она. – Я посмотрел на него краем глаза. – Никто не знает. – Он быстро взглянул на меня. – Ей-богу, никто не видел ее после суда.
Так оно и было. Она исчезла. Только это я и знал. В памяти, как вспышка, мелькнула картина из зала суда, когда меня выводили из зала в наручниках. Эхо ее прорвавшегося рыданья. Одна из самых мучительных фотографий в моем мысленном альбоме – та, на которой она скрючилась, держась за живот, как будто ее пнули ногой или полоснули ножом, словно душа ее вытекает между пальцев. Она так и не подняла головы, не посмотрела на меня.
Вуд поерзал на сиденье, поменял положение рук на руле.
– Ты можешь потратить на поиски всю оставшуюся жизнь.
– Знаю.
Ничего не добившись, он попробовал зайти с другой стороны:
– Тебя ничто не привязывает к Гарди. Может, и правда было бы лучше начать все заново где-то на новом месте.
Я поднял ногу, продемонстрировав браслет. Он не ответил. Почесал живот, потом стиснул мое плечо и бицепс.
– Да ты отощал. Похоже, чизбургер не помешает.
Накануне вечером я съел рагу с кусочком белого хлеба и выпил стакан воды.
– Чизбургер – неплохая идея.
Через несколько минут он остановился у придорожной забегаловки. Мы сели за маленький круглый стол, официантка на роликах приняла заказ и исчезла. Спутниковый радиоканал «Ответный удар» транслировал дорожное ток-шоу. Музыкальную тему позаимствовали из фильмов про Рокки. Гостем шоу была успешный адвокат по правам жертв преступлений, которая давала юридические советы и делилась своими знаниями и опытом со слушателями каждый будний вечер – три часа в прайм-тайм. Доброжелательная, компетентная, она умела четко выражать мысли и легко заводилась. Слушатели ее любили. Ее рейтинги зашкаливали уже не один год.
И мы с Вудом знали ее слишком хорошо.
Шоу продолжилось. Джинджер начала с того места, где остановилась перед рекламой. Я слышал ее, и Вуд знал, что я ее слышу.
– Прости. Она стала здорово популярна. Такое впечатление, что ее шоу идет круглыми сутками семь дней в неделю… – Он махнул в сторону трассы 84.
– Хочешь, поедем в какое-нибудь другое место?
– Она меня не беспокоит.
– Ее голос… – Вуд мотнул головой. – Всегда возвращает меня в зал суда. Вот уж где она устроила настоящее шоу. – Когда до него дошло, что это воспоминание, наверно, более мучительно для меня, чем для него, он справился с собой: – Извини. – Он сглотнул. – Ты следил за ее карьерой?
– Я же был в тюрьме, а не на Марсе.
– Ну что ж, на случай, если что-то пропустил, я восполню пробелы. Она защитилась по психологии, или психиатрии, или еще психо-чему-то там. Отучилась на юридическом в Гарварде. Была третьей в своем классе. Точно. – Он показал три пальца. – Номер три. Сбросила овечью шкуру, бралась за несколько громких дел, ни разу не проиграла в суде, любит заседать в жюри и обожает светиться в СМИ. Написала парочку бестселлеров. Называет себя «неофициальным представителем жертв». Сейчас выступает под именем Энджелина Кастодиа. Это…
– Я знаю, что это значит.
– Ангел-хранитель, – все же вырвалось у него. И в школе, и в колледже мы с Вудом вместе смотрели много записей игр. Таким способом знакомились с противником, чтобы выработать совместный план игры. Если учесть, что мы вместе сыграли больше сотни игр, то записей смотрели много. Вуд, бывало, не упускал ни одной возможности указать на игроков из команды соперников, склонных к агрессии, тех, кто может попытаться оторвать мне голову для того, чтобы я держался от них подальше, чтобы понимал, что поставлено на карту, и чтобы ненавидел их точно так же, как они ненавидят меня. Для Вуда линия скримиджа[18] была линией, начерченной на песке, и его реакция во время просмотров отражала манеру игры – страстную, черно-белую, без полутонов.
Мой вечный дефендер, он принимал мою защиту близко к сердцу и никогда не мог понять, почему я не злюсь на этих людей так, как он. Еще одно доказательство, что у каждого из нас своя роль. У каждого своя позиция. Я – не центр, а он – не квотербек. Это не констатация нашей значимости, а просто констатация наших способностей. При всей моей любви к нему я не мог позволить себе играть со злостью тогда и не мог позволить себе жить со злостью сейчас. Описание взлета Джинджер по жизненной лестнице успеха за то время, пока я был похоронен под ней, очень напоминало один из тех просмотров. В глубине души Вуд хотел, чтобы я, выйдя из тюрьмы, отправился на войну с Джинджер. Втоптал ее в землю. Я знал это. Он никогда не видел меня проигравшим, и ему было тяжело на это смотреть.
Он показал на динамики.
– Когда она не выступает на радио, то мелькает в телевизоре. И если ты считал, что она корчила из себя королеву в школе, то были еще цветочки. Сейчас она разъезжает со свитой. Собственный стилист, охрана, личный тренер, менеджер. У нее такой огромный, черный, сделанный на заказ автобус, который стоит, говорят, под три миллиона. – Он взмахнул рукой. – С надписью блестящей голубой краской «Энджелина». Она известна своими разъездами и ведет прямую трансляцию с улиц, из судов, Центрального парка – отовсюду, где может пустить пыль в глаза. – Он откинулся на стуле, кивнул. – Девчонка из маленького городка, ставшая знаменитостью. – Снова кивок. – В прошлом году была в десятке самых влиятельных женщин по версии «Форчун». На обложке журнала фотография, где она стоит перед собственным «G5». Можешь догадаться, что было нарисовано на хвосте самолета.
– К блоку Д у нее особый интерес. – Я покачал головой. – Если к кому-нибудь из парней попадал в руки мобильный, он звонил ей и звал на помощь. Она подыгрывала.
– Думаешь, знала, что ты был там?
– Каждый год я получал неподписанную открытку из какого-нибудь экзотического местечка, адресованную «Мэтью Року» и проштемпелеванную в день годовщины драфта. Послание вполне ясное. – Я полез в карман, достал открытки и протянул ему.
Он сосчитал вслух.
– Двенадцать. – Покачал головой. На одной из открыток были запечатлены пальцы ног на фоне голубой лагуны, водопада и пышной зелени. На переднем плане женский купальник – верх и низ. Намек довольно прозрачный. – М-да. – Он вернул мне открытки.
Принесли наши бургеры. Вуд откусил кусок, отправил следом горсть жареной картошки и заговорил с набитым ртом, тыча чипсом в мою лодыжку.
– Можешь поспорить на свой чизбургер, она знает, что ты вышел. Учитывая ее влияние, не удивлюсь, если у нее есть датчик GPS для этой штуки.
Еще один камешек в мой огород.
– Знаю.
Он проглотил, помолчал и понизил голос.
– У тебя есть план, как с этим разобраться? Я имею в виду все, что было. – Иногда во время наших учебных просмотров Вуд выходил из роли моего центра и входил в роль координатора нападения, предлагая комбинации или схемы, дабы убедиться, что я вижу очевидное и знаю, какова ставка. По большей части он просто громко разглагольствовал, потому что от этого ему становилось легче. Я убедился, что лучше дать ему выпустить пар.
Но сегодня было иначе. Сегодня я вышел из тюрьмы, и Вуду надо было снять камень с души. Рана кровоточила двенадцать лет. Если бы он смог убедить меня выказать страсть, гнев, ярость против машины, которая несправедливо осудила меня, ему стало бы легче поверить в мою невиновность. Я вскинул бровь.
– В самом деле? Так вот, значит, как обстоит дело?
Еще один укол.
– Двенадцать лет сидеть и видеть, как проходит жизнь. Это долго.
– Если ты пытаешься помочь, то толку от такой помощи никакой. – Я доел бургер. Он долго смотрел на меня, наконец покачал головой.
– Думаю, ты до конца не осознал, что она сидит на вершине горы, а ты похоронен под ней.
Я вытер уголки рта салфеткой.
– Ты хочешь, чтобы я бил себя в грудь?
– Не помешало бы.
– Кричал на каждом углу? Рассказывал всем, как она меня подставила?
– У людей могла бы появиться причина поверить тебе.
– И чего я этим добьюсь?
Молчание.
– Вуд, постарайся посмотреть на это с моей стороны. Я не собираюсь защищать свое имя или репутацию, строить свою давно потерянную карьеру или завоевывать людское обожание и доверие.
Вуд взглянул на мою пустую коробку из-под бургера, и тон его смягчился.
– Хочешь еще один?
Я покачал головой.
Он вытер жир с подбородка, а я обратил внимание на его ладони и руки. Они потемнели от въевшегося машинного масла, как будто он оттирал его, но налет остался.
– Ты по вечерам подрабатываешь автомехаником?
Он отмахнулся. Сменил тему.
– Просто поддерживаю форму. – Он ткнул в меня пальцем. – Кстати, о форме. Тебе надо бы съесть еще три штуки и два сунуть в карман. Старик, ты здорово отощал.
Вуд заказал два молочных коктейля, и мы сидели и ждали. Это получалось у меня лучше, чем у него. Голос Энджелины Кастодиа лился на нас из динамиков: соблазнительный, с хрипотцой, отшлифованный, сдержанный. Уверенности ей всегда было не занимать, но с тех пор ее заметно прибавилось.
Глядя в сторону, Вуд почесал подбородок.
– В последнее время о тебе много говорят в новостях. – Он помолчал, давая мне как следует вникнуть в услышанное. Хотел получить ответ, но я знал, к чему он клонит, поэтому ничего не ответил. На этот раз Вуд посмотрел на меня.
– Один из надзирателей в Уайрграссе дал интервью Джиму Нилзу. Он сказал, что ты делал больше чем по три тысячи отжиманий и приседаний зараз. Сказал, ты делал полноценную разминку. Пресса безумствует по этому поводу. Пишут, что ты успешно идешь к цели. Это правда?
– Надо же было чем-то занять себя.
Вуд вытащил воскресный выпуск «Атланта джорнэл конститьюшн» и положил передо мной.
– Тебе посвящена большая часть первой пары страниц.
Я пробежал глазами статью. Заголовок гласил: УПАВШАЯ РАКЕТА ПОПЫТАЕТСЯ СНОВА ВЗЛЕТЕТЬ?
Вуд продолжал:
Читать бесплатно другие книги:
