Другая королева Грегори Филиппа

1568 год, зима, замок Болтон: Мария

Все свершится сегодня ночью. Я собираюсь бежать из замка Болтон, из этого их так называемого, soi-disant, «неприступного» йоркширского замка – как раз сегодня ночью. Какая-то часть меня думает: я не посмею это сделать; но я еще больше страшусь оказаться в ловушке в этой стране, не имея возможности двинуться ни вперед, ни назад. Елизавета похожа на толстую рыжую кошку на подушке, ей вполне нравится лежать и дремать. Но я должна потребовать назад свой трон; и с каждым днем изгнания положение мое ухудшается. В Шотландии есть замки, стоящие за меня, и я должна прийти им на выручку. Есть люди, готовые встать под мои знамена, я не могу заставлять их ждать. Я не могу позволить своим сторонникам погибнуть из-за того, что мне не хватило мужества. Я заручилась обещанием Ботвелла, что он сбежит из Дании и возвратится командовать моими войсками. Я написала королю Дании, требуя, чтобы Ботвелла освободили. Он мой муж, он – консорт королевы, как они смеют удерживать его по обвинению какой-то купеческой дочки, которая жалуется, что он обещал на ней жениться? Это вздор, жалобы подобной женщины не стоят внимания. Французская армия собирается, чтобы поддержать меня, испанцы обещают ей золото. Но самое главное – у меня есть сын, бесценный наследник, mon bb, mon chri[12], единственная моя любовь; и он в руках моих врагов. Я не могу оставить его на их попечении, ему же всего два года! Я должна действовать. Должна спасти его. Мысль о том, что о нем не заботятся как должно, что он не знает, где я, не понимает, что меня вынудили его оставить, жжет мое сердце, как язва. Я должна к нему вернуться.

Елизавета может попусту терять время, но я не огу. В последний день ее нелепого следствия я получила послание от одного из северных лордов, лорда Уэстморленда – он обещает мне помощь. Он пишет, что может вызволить меня из замка Болтон, вывезти меня на побережье. В Норталлертоне у него приготовлен караван лошадей, а в гавани Уитби ждет корабль. Уэстморленд пишет, что достаточно моего слова, и он отвезет меня во Францию – а как только я окажусь в безопасности, дома, в стране, где правит семья моего покойного мужа, там, где меня растили как королеву, судьба моя переменится в одночасье.

Я не могу мешкать, как мешкает Елизавета. Я не приволакиваю ноги, не теряюсь и не укладываюсь в постель, притворяясь больной, как делает она всякий раз, когда испугается. Я вижу возможность, когда она мне предоставляется, и хватаюсь за нее, как отважная женщина. «Да», – говорю я своему спасителю. «Oui», – говорю я богам удачи, самой жизни.

И когда он спрашивает: «Когда?» – я отвечаю: «Сегодня».

Я не боюсь, я ничего не страшусь. Я сбежала из своего собственного дворца Холируд, где меня держали убийцы, я сбежала из замка Линлитгоу. Они еще узнают: меня можно захватить, но нельзя удержать. Ботвелл сам как-то сказал мне: «Мужчина может тебя взять; но ты так тверда в своей вере, что он не может тобой владеть». И я ответила: «Я королева, всегда ею буду. Ни один мужчина не может мною повелевать».

Стены замка Болтон сложены из грубо обтесанных серых камней, их строили, чтобы они выдержали пушечные ядра; но вокруг моей талии обвязана веревка, а за нее заткнуты толстые перчатки, чтобы защитить руки, и еще у меня есть крепкие башмаки, чтобы отталкиваться от стены. Окно узкое, всего лишь щель в стене, но я стройная и гибкая, могу протиснуться и сесть спиной к самому краю проема, глядя вниз. Проводник приносит веревку, вручает ее Агнес Ливингстон и смотрит, как она обвязывает веревку вокруг моей талии. Он жестом велит Агнес проверить, не слишком ли туго. Сам он не может ко мне прикоснуться, мое тело священно, поэтому ей приходится все делать самой под его руководством. Я слежу за его лицом. Он не из моих приверженцев, но ему хорошо заплатили, и он, похоже, решительно настроен исполнить свою роль в происходящем. Думаю, я могу ему верить. Я слегка ему улыбаюсь, и он видит, что губы у меня дрожат от страха, потому что говорит с грубым северным акцентом: «Не боись, милочка». И я улыбаюсь, словно поняла, и смотрю, как он обвязывается веревкой. Он подпоясывается, я протискиваюсь к самому краю и смотрю вниз.

Господи, земли не видно. Внизу тьма, и воет ветер. Я цепляюсь за оконный столб, словно не могу его отпустить. Агнес побелела от страха, лицо проводника спокойно. Если уходить, то уходить сейчас. Я отпускаю надежную каменную арку, тянусь и берусь за веревку. Потом шагаю в воздух. Чувствую, как веревка натягивается и делается такой ужасающе тонкой, и начинаю идти спиной вперед в темноту, в ничто, отталкиваясь ногами от огромных камней стены, а мои юбки надувает и полощет ветер.

Поначалу я не чувствую ничего, кроме ужаса; но по мере того, как я делаю шаг за шагом, уверенность моя растет. Я чувствую, как проводник понемногу выпускает веревку. Смотрю вверх и вижу, сколько я уже прошла, но вниз взглянуть не решаюсь. По-моему, у меня получится. Меня охватывает радость от того, что я свободна, она растет, пока мои ноги, упирающиеся в стену, не начинают дрожать. Я неистово счастлива от дыхания ветра мне в лицо, даже от того, какая огромная пустота расстилается подо мной; счастлива от того, что выбралась из замка, где они думали меня заточить в душных комнатах, счастлива, что снова взяла жизнь в свои руки, хотя и болтаюсь на конце веревки, как форель на крючке. Счастлива, что я снова стала собой – женщиной, которая держит жизнь в своих руках.

Земля подкатывает мне под ноги могучим тайным рывком, я поднимаюсь, развязываю веревку и трижды с силой за нее дергаю, чтобы ее втянули обратно. Рядом со мной стоят мой паж и Мэри Ситон, которая всю жизнь при мне. Моя служанка спустится следом; моя вторая придворная дама, Агнес Ливингстон, потом.

Стражники возле главных ворот беспечны, я вижу их на фоне светлой дороги, но они не замечают нас на фоне темной стены замка. Скоро их должны отвлечь: загорится амбар, они побегут тушить пожар, а мы ринемся к воротам, куда галопом подъедут лошади, и каждый всадник будет вести в поводу свободного коня. Самый быстрый – мой, и мы умчимся прочь, прежде чем они заметят, что нас нет.

Я стою спокойно, не переминаясь с ноги на ногу. Я взволнована, я чувствую, что сильна и полна стремления бежать. Кажется, я могла бы добежать до Норталлертона, даже до моря в Уитби. Я чувствую, как струится во мне моя мощь, могучее молодое желание жить, растущее все быстрее от страха и волнения. Оно стучит в моем сердце, трепещет в пальцах. Боже милосердный, я должна быть свободна! Я – женщина, которая должна быть свободна. Лучше умереть, чем потерять свободу. Правда, я лучше бы умерла, чем лишилась свободы.

Я слышу тихий шорох, когда Рут, моя служанка, выбирается из окна, потом шелестят ее юбки – проводник начинает ее опускать. Я вижу ее темную тень, тихо спускающуюся по стене замка, потом внезапно веревка дергается, и она взвизгивает от страха.

– Шшш! – шиплю я ей, но она в шестидесяти футах надо мной, она не слышит.

Ледяная рука Мэри проскальзывает в мою. Рут не двигается, проводник ее не опускает, случилось что-то страшное, потому что Рут падает, как мешок с тряпьем, веревка над ней ходит ходуном, и мы слышим жуткий крик, когда Рут выпускает ее.

Звук, с которым она ударяется о землю, чудовищен. Она точно сломала спину. Я тут же подбегаю к ней, она стонет от боли, зажав рот рукой – даже сейчас она старается не выдать меня.

– Ваше Величество! – тянет меня за руку Мэри Ситон. – Бегите! Они близко.

Я мешкаю лишь мгновение, глядя на бледное лицо Рут, искаженное мукой. Она затолкала в рот кулак, пытаясь не кричать. Я смотрю на главные ворота. Стражники, услышав крик, повернулись к замку, один бежит к нам, кричит другому, кто-то тащит факел от ворот. Они похожи на гончих, берущих след.

Я набрасываю на голову капюшон, чтобы скрыть лицо, и, согнувшись, ныряю в тень. Может быть, нам удастся обежать замок и выйти из задних ворот. Может быть, там есть какая-нибудь сторожка или что-то, где мы сможем укрыться. Потом в замке раздаются крики, в моих покоях подняли тревогу. Ночь тут же озаряется мечущимся пламенем факелов, и стражники кричат: «Эй! Эй! Эй!» – как охотники, как загонщики, поднимающие дичь.

Я бросаюсь из стороны в сторону, сердце мое колотится, я готова бежать. Но теперь нас заметили в свете факелов на фоне темной стены замка, и поднялся общий вопль: «Вон! Вон! Вон она! Отрезай ее! Заходи сбоку! Вот она! Загоним ее!»

Я чувствую, как отвага моя уходит, словно я истекаю кровью, я леденею. Во рту у меня вкус поражения, похожий на холодное железо, как мундштук для необъезженной кобылки. Хочется сплюнуть этот горький вкус. Хочется бежать, броситься ничком на землю и плакать, томясь по свободе. Но королева так не поступит. Нужно найти в себе смелость сбросить капюшон, выпрямиться и встать во весь рост, когда они подбегают и тычут в меня факелами, чтобы понять, кого изловили. Нужно стоять спокойно и гордо, меня должны увидеть королевой, пусть я и одета как служанка, в черный дорожный плащ. Нужно вести себя как королева, чтобы со мной не обошлись как со служанкой. Сейчас, в этот миг моего унижения, нет ничего важнее, чем сохранить королевское величие. Я королева. Смертный не может меня касаться. Мне нужно окружить себя чарами монаршей власти – одной, в темноте.

– Je suis la reine[13], – произношу я, но голос мой слишком тих.

Я слышу, как он дрожит от горя. Я выпрямляюсь, поднимаю подбородок и говорю громче:

– Я королева Шотландии.

Слава богу, они меня не хватают, они даже не касаются меня. Я бы, наверное, умерла от стыда, если бы на меня снова посягнули простолюдины. Воспоминание о руке Ботвелла у меня на груди, о его губах – на моей шее, жжет меня и сейчас.

– Предупреждаю! Не смейте меня трогать!

Они встают вокруг меня, опустив факелы, словно я ведьма, которую можно удержать лишь огненным кольцом. Кто-то говорит, что едет лорд Талбот, граф Шрусбери. Он обедал с сэром Фрэнсисом Ноллисом и лордом Скроупом, и они сообщили ему, что шотландская королева хотела бежать, как тать в нощи, но ее поймали.

Так-то он и видит меня впервые, прибежав на неверных ногах, с нахмуренным от тревоги лицом. Он видит, как я стою одна, в черном плаще, со сброшенным капюшоном, чтобы каждый мог меня узнать и понять, что меня нельзя трогать. Королева-помазанница, королева по крови с белым лицом. Королева во всем, властная в своем непокорстве, королева по осанке и позе – королева без трона.

Я – загнанная королева.

1568 год, зима, замок Болтон: Джордж

Они окружили ее с факелами в руках, словно ведьму, которую вот-вот сожгут. Подбегая, дыхания у меня уже нет, в груди теснит, сердце колотится от внезапной тревоги, я ощущаю, как вокруг нее все замерло, словно ее преследователи оцепенели от чар. Словно она и в самом деле ведьма, и один взгляд на нее обратил всех в камень. Одной рукой она придерживает отведенный с лица капюшон, я вижу ее темные волосы, остриженные неровно и коротко, как у уличного мальчишки, белый овал ее лица и сияющие темные глаза. Она смотрит на меня без улыбки, и я не могу отвести взгляд. Мне надо бы поклониться, но я не могу. Надо бы представиться, ведь это наша первая встреча; но я не могу найти слов. Кто-нибудь должен был меня представить, надо было послать герольда, чтобы объявил мои титулы. Но я чувствую себя перед ней, словно голый: есть лишь она, и есть я, и мы стоим лицом к лицу, как враги, глядя друг на друга поверх огня.

Я смотрю на нее, вбирая каждую ее черту. Смотрю, не отводя глаз, пялюсь, как мальчишка. Хочу заговорить с ней, отрекомендоваться в качестве ее нового хозяина и попечителя. Хочу выглядеть учтивым светским человеком перед этой повидавшей мир принцессой. Но слова не идут, я не могу подобрать ни французских, ни английских. Надо бы пожурить ее за эту безрассудную попытку побега; но я онемел, я бессилен, она словно вселила в меня ужас.

Пылающие факелы окружают ее алым светом, словно она – горящая святая, огненная святая, красная и золотая; но серный запах дыма кажется смрадом самой преисподней. Она похожа на существо из иных миров, не женщина и не мальчик, горгона в своей грозной ледяной красоте, страшный ангел. При виде нее, окруженной огнем, чужой и тихой, меня охватывает молчаливый ужас, словно она – некое знамение, пылающая комета, предрекающая мне смерть или несчастье. Я напуган до глубины души, хотя и не знаю, чего боюсь, и я стою перед ней, не в силах сказать ни слова, как невольный апостол, склоняющийся в ужасе, но не знаю почему.

1568–1569 год, зима, замок Татбери: Бесс

Мария, эта королева, от которой одни неприятности, мешкает сколько может. Кто-то ей сказал, что замок Татбери – неподходящее место для королевы по крови, и теперь Ее Величество отказывается сюда приезжать и требует, чтобы ее отправили ко двору ее доброй кузины, где, как ей прекрасно известно, отмечают двенадцать дней Рождества – пирами, танцами и музыкой. И душой этих празднеств будет королева Елизавета, легко порхающая по дворцу с радостным смехом, потому что шотландцы, главная угроза миру в ее государстве, ссорятся между собой, а главная ее соперница в борьбе за власть, другая королева Англии, их королева, в плену, и выпускать ее не собираются. То есть я, полагаю, должна называть ее почетной гостьей, превращая Татбери во что-то большее, чем наскоро выстроенную темницу.

Должна сказать, Мария, королева Шотландии, не единственная, кто сейчас предпочел бы оказаться в Хэмптон-корте на праздновании Рождества и не испытывает радости при мысли о долгой холодной зиме в Татбери. Я слышала от друзей, сообщающих мне все сплетни, что на руку Елизаветы объявился новый претендент, великий герцог Австрийский, который готов стать нашим союзником против Испании и Габсбургов, и Елизавета сама не своя от нежданного желания ухватиться за эту последнюю возможность стать женой и матерью. Я знаю, что сейчас начнется при дворе: мой друг Роберт Дадли будет улыбаться, но настороженно – последнее, что ему нужно, это соперник в вечном ухаживании за королевой. Елизавета будет охвачена лихорадкой тщеславия, в ее покои каждый день станут приносить новые наряды, и состоящие при ней женщины возрадуются обноскам. Сесил устроит так, чтобы все вышло, как нужно ему – что бы ему ни было нужно. И я должна быть там, наблюдать и сплетничать с другими.

Мой сын Генри, состоящий при лорде Роберте Дадли, пишет, что Дадли никогда не допустит брака, который лишит его места при Елизавете, и что он воспротивится замыслам Сесила, как только старый лис откроет карты. Но я за брак – за любой брак. Бога ради, пусть она за него выйдет. Она откладывала столько, сколько не посмеет ни одна женщина, ей тридцать пять – опасный возраст, чтобы рожать первенца; но ей придется стиснуть зубы и сделать это. Нам нужен от нее сын, нам нужен наследник английского трона. Нам нужно знать, куда мы идем.

Англия – предприятие, такое же поместье, как другие. Нужно иметь возможность планировать наперед. Мы должны знать, кто его унаследует и что ему достанется, мы должны предвидеть, как он распорядится своим наследством. Должны увидеть своего будущего хозяина и понять, какие у него планы. Должны знать, лютеранином он будет или папистом. Те из нас, кто живет в перестроенных аббатствах и ест с церковного серебра, особенно жаждут это знать. Господи, пусть она в этот раз примет соискателя, выйдет за него и даст нам нового доброго протестантского управляющего английским делом.

Елизавета – хозяйка, которой непросто служить, думаю я, приказывая плотникам заделать щели в полу. Это Рождество должно было стать первым Рождеством при дворе для меня и моего господина, графа. Наше первое Рождество в качестве новобрачных, первое мое Рождество в роли графини при дворе, где я сверкала бы, как снежинка, и наслаждалась бы сведением старых счетов в новом положении. А вместо этого королева разрешила моему супругу графу побыть со мной лишь пару деньков, прежде чем отправить его в замок Болтон за шотландской королевой, пока я тружусь над этой лачугой.

Чем больше я чиню эти полуразрушенные останки дома, тем больше стыжусь их, хотя, видит бог, вины моей в этом нет. Мой дом никогда бы не пришел в такое небрежение. Все мои владения, большая часть которых досталась мне благодаря Уильяму Кавендишу – моему второму мужу, который умел разумно вести дела, – обновлялись и перестраивались, едва мы их приобретали. Мы никогда не покупали ничего, не улучшая приобретение. Кавендиш гордился тем, как, скупая соседние участки земли и обменивая ферму на ферму, в конце концов, сколотил изрядное поместье, которым я потом стала с прибылью управлять. Он был осмотрительным человеком, предприимчивым дельцом, и он был старше, ему было за сорок, когда он женился на мне, девятнадцатилетней.

Он научил меня вести домашние расходные книги, подводя баланс каждую неделю, так же непременно, как читают проповедь по воскресеньям. Когда я была еще совсем девчонкой, я приносила ему свою книгу, как дети приносят свои уроки, и он проверял ее со мной вечерами по воскресеньям, мы словно молились вместе, как благочестивые отец и дочь, сдвинув головы над книгой и бормоча числа.

Где-то через месяц, увидев, что я способная и что цифры я люблю так же, как богатство, которое они означают, он позволил мне посмотреть расходную книгу небольшого поместья, которое только что купил, и сказал, что я могу вести и ее, если справлюсь. Я справилась. Потом, по мере того как он покупал новую собственность, я занималась и ею. Я выучила, сколько платят работникам в поле, как и служанкам в доме, узнала, сколько нужно отдавать возчикам и мойщикам окон. Я стала управлять его фермами, как управляла нашим домом, и вести все расходные книги.

Он научил меня тому, что незачем просто владеть землей или деньгами, как наши старые лорды владеют своими поместьями, попусту тратя их из поколения в поколение. Богатство само по себе ничего не значит, если не знаешь, каково оно до последнего пенни. Можно быть и нищим, если не знаешь, что у тебя есть. Он научил меня любить порядок образцовых расходных книг, научил тому, что в конце каждой страницы на исходе каждой недели должен подводиться баланс доходов и расходов; чтобы знать, до пенни знать, продвинулся ты вперед или откатился назад.

Кавендиш мне рассказал, что знатные лорды так не делают. Управляющие многих из них даже не ведут книги вот так, по-новому, вписывая прибыли и траты рядом, для сравнения, и поэтому, в итоге, дела у нас пойдут лучше, чем у них. Он мне сказал, что они относятся к своим домам, землям, арендаторам и состояниям, как к огромной массе, которую не исчислишь. И поэтому – раз уж так они считают – они и не пытаются сосчитать свое богатство. Они наследуют и передают его дальше оптом, без ревизии. Теряют и приобретают, не ведя записей. Они понятия не имеют, что надо сдавать по более высокой цене – дом в городе или пшеничное поле. При начислении налогов они наугад говорят, что у них есть, занимая деньги, не могут подсчитать свое состояние. Когда они получают огромные суммы за участие в войне или берут в приданое, они просто бросают все в сокровищницу и даже не описывают. А мы, новые люди, поднявшиеся недавно, следим за каждым полем, каждой сделкой, каждым кораблем – и следим, чтобы они окупались.

Понемногу, когда мы с Кавендишем добавляли к своему состоянию новую собственность и дома, отрубленные от тела умирающей старой церкви, я заводила новые книги, новую на каждое новое поместье, и в каждой отражался славный баланс доходов от аренды, или продажи шерсти, или сена, или пшеницы, или ржи, или железной руды – любых товаров, которые могла дать нам земля. Понемногу я выучила цену деревьев, стоящих в лесу, и цену древесины, когда деревья повалены. Научилась оценивать шерсть на спине овцы или прибыль, которую можно получить за стадо гусей к Рождеству. Мой муж Кавендиш нанимал хороших, надежных людей, которые прежде служили монахам в аббатствах и монахиням в монастырях и знали, как сделать так, чтобы земля приносила высокую арендную плату и доходы. Я начала учиться у них. Вскоре моей задачей стала проверка отчетов, которые доставляли мне управляющие нашими растущими поместьями, я стала смотрительницей, а не только домоправительницей. Вскоре именно я до последнего пенни знала, как хорошо управляют нашей собственностью, как растет наше богатство.

Все это случилось не в одночасье, разумеется. Мы были женаты десять лет, у нас рождались дети – восемь, благослови их бог и благослови моего доброго супруга, который подарил мне их и дал состояние, чтобы их обеспечить. Он попал в большую милость при дворе. Сперва служил Томасу Кромвелю, а потом и самому королю. Он состоял в Суде приобретений, занимал высокую должность, ездил по стране, оценивая церковное имущество и передавая его короне по мере того, как один за другим монастыри были признаны негодными к служению Господу и было сочтено, что их лучше закрыть.

И если случилось так, что богатейшие и самые прибыльные владения первыми привлекли внимание богоугодных реформаторов, не нам было задаваться вопросами о неисповедимых путях Провидения. Будь они добрыми людьми, они бы были добрыми управляющими господними богатствами, а не проматывали бы состояние церкви: не поощряли бы праздность бедных, не строили бы церкви и больницы чрезмерно красивыми. Господу же лучше, если никудышных управляющих заменят те, кто знает цену деньгам и готов заставить их работать.

Муж мой, разумеется, покупал для себя. Видит бог, все в Англии покупали землю для себя, и по самым отчаянным ценам. Словно рыболовецкая флотилия пришла с уловом селедки – вся сразу. Мы были как жены рыбаков на стене в гавани, ликующие при виде изобилия. Нам не терпелось наложить руку на свою часть старых церковных земель. Шел настоящий пир с разделом и захватом земель. Никто не задавал Уильяму вопросов, когда он оценивал для короны, а покупал и продавал для себя. Все и предполагали, что он станет прибавлять к своему жалованью, торгуя для себя, к тому же он брал не больше, чем было принято.

Как он все это проделывал? Оценивал землю невысоко, иногда в чью-то пользу. Иногда принимал подарки, а иногда – тайные взятки. Разумеется! Почему бы и нет? Он работал для короля и продвигал церковную реформу. Выполнял работу во имя Господа, изгоняя развращенных папистов. Почему бы ему не получать щедрую награду? Мы меняли прогнившую церковь на ту, что была истинным домом Сына Божия. То был славный труд. Разве муж мой не был на службе у самого Господа, разрушая прежние дурные обычаи папистской церкви? Разве не был он совершенно прав, разве не сам Господь направлял его, когда он забирал богатство у развращенной церкви Папы и передавал его в наши руки, ведь мы бы распорядились им куда лучше! Разве не в этом смысл священной притчи о талантах?[14]

И все это время я была ему не только женой, но и ученицей. Я пришла к нему девчонкой, которую сжигала жажда обладать своей собственностью и обезопасить себя в этом мире. Я больше никогда не хотела оказаться бедной родственницей в доме богатой кузины. Он научил меня, как этого добиться. Господь его благослови.

Потом я сказала ему, что продают поместье Чатсуорт, рядом с моим прежним домом, Хардвиком в Дербишире. Сказала, что поместье это я прекрасно знаю, земля там хорошая, а хозяином изначально был мой кузен, но ему пришлось продать поместье, чтобы насолить семье, а новый владелец, испугавшись оспаривания права собственности, отчаянно хочет продать Чатсуорт, и мы можем получить немалую прибыль, если не будем слишком щепетильны, чтобы нажиться на дураке, попавшем в беду. Уильям со мной согласился по поводу выгоды, купил поместье для меня по бросовой цене и поклялся, что сделает из него лучший дом на севере Англии – наш новый дом.

Когда на престол взошла новая королева, Мария Тюдор (кто бы мог подумать, что она одолеет добрую протестантскую претендентку, мою подругу Джейн Грей?), моего бедного Кавендиша обвинили в том, что он мошенничал на службе, брал взятки, крал земли у Святой Римской католической церкви, которая снова поднялась из мертвых, как сам Иисус. Постыдные обвинения и страшные времена: наши друзья сидят в Тауэре за измену, милой маленькой Джейн Грей угрожает смерть за претензию на трон, реформация остановлена и развернута в обратную сторону, мир снова перевернулся с ног на голову, кардиналы возвращаются, идет инквизиция. Но в одном я была уверена, одно утешало меня в невзгодах: я знала, что ему точно известно, сколько он украл – до последнего пенни. Пусть говорили, что расходные книги, хранившиеся во дворце, не объясняли, откуда у него такое богатство, я знала, что уж ему-то это известно; где-то должны были быть книги, в которых все было отражено, четко и ясно, кража и прибыль. Когда мой бедный супруг Кавендиш умер, все еще под подозрением в воровстве, взятках и бесчестном ведении отчетности, я знала, что он отчитается за все на небесах и святой Петр (которого, как я думала, тоже восстановят в должности) признает эти отчеты точными до последнего пенни.

В отсутствие мужа мне, его вдове, оставшейся в мире совсем одной, пришлось защищать мое наследство на земле. Он оставил мне все, на мое собственное имя, господь его благослови, потому что он знал – я все сберегу. Вопреки обычаям, вопреки традиции и общей практике, по которой вдовы становятся нищими, а мужчины – единственными наследниками, он все до пенни оставил мне, даже не родственнику-попечителю. Он не ставил ни одного мужчины выше меня, своей жены. Он все целиком оставил мне. Подумать только! Все оставил мне.

И я поклялась, что не предам своего дорогого Кавендиша. Я поклялась, положив руку на его гроб, что буду держать мешки с золотом под супружеской кроватью, сберегу земли, которые унаследовала от него, церковные свечи на своих столах и картины на стенах и исполню свой долг перед ним, как честная вдова, добившись того, чтобы они стали по-настоящему моими. Он оставил мне свое состояние; мой долг перед ним был – проследить, чтобы его желание уважали. Уж я-то озабочусь тем, чтобы все сохранить. Я сделала это своим священным долгом: сохранить все.

А потом, хвала Господу, все иски против меня прекратила еще одна монаршая смерть. Сам Господь сохранил мое протестантское богатство. Королева Мария, папистка, запустила когти в церковные земли и вернула бы их все, если бы смогла. Она заново отстроила бы монастыри и освятила аббатства, и уж точно отняла бы все у добрых служащих, которые лишь исполняли свой долг, но Господь быстро прибрал ее к себе, и она умерла, не успев лишить нас всех имущества, а следующей правительницей стала наша Елизавета.

Наша Елизавета, принцесса-протестантка, знает цену хорошей собственности не хуже любого из нас и любит, как и все мы, мир, землю и твердую валюту. Она хорошо понимает, какова цена нашей верности ей. Мы все будем добрыми протестантами и верными подданными, если она оставит нам краденые богатства папистов и позаботится о том, чтобы ни один папист больше не сел на трон и не стал угрожать нашим состояниям.

Я держалась возле нее с самого начала – и по расчету, и по склонности. Выросла я в протестантском доме, в услужении у великой леди Фрэнсис Грей, была компаньонкой леди Джейн Грей, и я служила Господу, который признает усердный труд. Я была в Хетфилде, когда мой друг Роберт Дадли лично привез известие, что прежняя королева умерла и Елизавета – ее наследница. Я, красивая и богатая вдова (благослови за это Господь моего супруга Кавендиша), была на ее коронации, а мой следующий муж, сэр Уильям Сент-Лоу, был при ней старшим виночерпием Англии. Я заметила его на вечернем обеде в честь коронации и знала, что он, поглядев на меня, увидел хорошенькую женщину тридцати лет, с обширными землями, которые так соблазнительно тянулись вдоль его собственных. Бесценный Кавендиш оставил меня в столь процветающем положении, что я могла заполучить, возможно, и лучшего мужа. Таким называли сэра Джона Тинне из Лонглита, но были и другие. Сказать по правде, Уильям Сент-Лоу был хорош собой, и он мне понравился сам по себе. К тому же, хотя у сэра Джона и был Лонглит, дом, хозяйкой в котором мечтала бы стать любая женщина, земли Уильяма Сент-Лоу располагались в моем родном Дербишире, отчего сердце мое забилось чаще.

С таким мужем и доброй королевой-протестанткой на троне никто уж точно не станет расспрашивать о происхождении пары золотых подсвечников, некогда стоявших на алтаре, а теперь – на моем лучшем столе. Никто не станет беспокоиться по поводу трехсот с чем-то миленьких серебряных вилок, пары дюжин золотых кувшинов, изысканного венецианского стекла и сундуков с золотыми монетами, которые внезапно объявились в перечне моего имущества. Уж конечно, видит Бог протестантов, которого все мы чтим и которому поклоняемся, никто не стал бы тревожить верную вдову, которая всего-то имеет склонность к красивым вещам, которые ей попадаются. Не будет большого волнения из-за земель, некогда принадлежавших церкви, а теперь – мне. Да его и не должно быть. «Не надевай намордника на вола, что идет по полю», – говаривал мой Кавендиш, а иногда добавлял: «Господь помогает тем, кто сам себя не обидит», – и шуткой это было лишь отчасти.

Но никто из нас, клянусь Богоматерью, никто, даже в самом стяжательском настроении, не взял бы замка Татбери даже в подарок. Привести его в порядок обойдется дороже, чем снести и отстроить его заново. Так и представляю, как мой Кавендиш взглянул бы на него и сказал: «Бесс, милая, замок – вещь изысканная, но что в нем за выгода?» И мы бы уехали прочь к какому-нибудь лучшему вложению: к чему-нибудь, что можно купить по дешевке и улучшить.

Вспоминая Кавендиша, я изумляюсь моему новому мужу, графу. Его семья веками владела половиной Англии, и Татбери всегда сдавали внаем; но они позволили ему прийти в такое состояние, что он для них не годится, не годится он и для того дурака, что захотел бы их от него освободить. Конечно, мой муж граф не заботится о мелочах, он никогда не пекся о низких вопросах прибыли и убытка. В конце концов, он дворянин, а не купец, как мой Кавендиш. Он не идет в гору, как мой Кавендиш, как когда-то с гордостью шла я. Мой муж граф владеет столь обширными землями, столько народу у него служит, арендует и зависит от него, что он понятия не имеет, какие у него доходы и расходы. Кавендиша бы с души воротило так «благородно» вести дела. Я сама так не делаю; но знаю достаточно, чтобы восхищаться.

И не то чтобы с деревней Татбери что-то было не так. Дорога, идущая через нее, вполне широка и неплохо проторена. Есть пристойная пивная, есть таверна, которая явно была когда-то церковным приютом для бедняков, пока кто-то не сделал ставку и не заполучил его, – хотя, глядя на поля вокруг, я сомневаюсь, что в том была большая выгода. Здесь кругом добротные фермы и плодородные земли, и река по ним протекает глубокая и быстрая. Земля равнинная, не такая, как я люблю: крутые холмы и низины Дербишира. Тут все довольно плоско, и замок Татбери торчит на своей маленькой насыпи, как вишенка на кучке взбитых сливок. Дорога к замку вьется по холму, как тропинка по мусорной куче, а на вершине стоят красивые ворота, выстроенные из хорошего камня, и внушительная башня, при виде которой начинаешь надеяться на лучшее; но вскоре разочаровываешься. За крепостной стеной слева стоит домик, разве что не привалившийся к сырой стене, внизу – большой зал, наверху уборные, сбоку кухня и пекарня. И вот это, будьте любезны, покои королевы Шотландии, которая родилась в замке Линлитгоу, а выросла в шато в Фонтенбло, и может несколько удивиться, обнаружив себя в зале, где зимой почти не бывает дневного света и стоит зловоние от навозной кучи по соседству.

На другой стороне двора жилище владельца замка, где должны ютиться мы с моим господином – в наполовину каменном, наполовину кирпичном здании с залом внизу и жилыми комнатами наверху и, слава богу, по крайней мере, пристойным камином, куда сразу можно положить целое дерево. Больше ничего нет. Все постройки в ужасном состоянии, внешняя каменная стена готова рухнуть в канаву, с крыш падает черепица, во всех дымовых трубах вороньи гнезда. Если королева поднимется на башню, что стоит рядом с ее покоями, то сможет осмотреть окрестности, плоские, как круг сыра. На юге есть густые леса, где водится дичь, но к северу все уныло и плоско. В общем, будь тут красиво, я бы уговорила моего господина перестроить замок в хороший дом для нас. Но мой муж особого интереса к нему не проявляет, а у меня его нет и вовсе.

Что ж, теперь интерес придется проявить! Мы тащимся вверх по холму, мои добрые кони скользят и месят грязь, возчики погоняют: «Пошел! Пошел!» – чтобы те натянули упряжь и заволокли повозки на холм. Двери замка открыты, мы вваливаемся во двор и застаем там все население – с разинутыми ртами, в грязной одежде, мальчишки-косари босиком, конюхи без шапок, и выглядят все они так, словно их только что освободили с турецкой галеры, а вовсе не как слуги в благородном доме, ожидающие прибытия королевы.

Я спрыгиваю с лошади прежде, чем кто-нибудь додумается подойти и помочь мне.

– Ну что, подлые мошенники, – раздраженно говорю я, – нужно привести здесь все в порядок к концу января! Начинаем сейчас же.

1569, январь, по дороге из замка Болтон в замок Татбери: Джордж

Она – напасть и головная боль, женщина бесконечных капризов и прихотей, ночной кошмар, сплошное беспокойство и великая, великая королева. В этом ей не откажешь. Каждый ее жест каждый день, даже когда с ней особенно трудно, даже когда она особенно злонамеренна, выдает в ней великую, великую королеву. Я никогда прежде не встречал такую женщину. Я даже никогда прежде не видел такую королеву. Она – удивительное создание: своенравная, переменчивая, вся – ветер и страсть, из всех смертных созданий, что я видел, только она подлинно божественна. Все короли и королевы стоят к Господу ближе, чем простые мужчины и женщины; но она, на моей памяти, первое живое тому доказательство. Она подлинно осенена Господом. Она подобна ангелу.

Она мне не нравится. Она легкомысленна, вздорна и противоречива. То она умоляет меня позволить ей скакать по полям галопом, чтобы сбежать от скучного продвижения по грязной дороге (мне приходится отказать), то слишком больна и устала, чтобы ехать дальше. Она не выносит холода, не может стерпеть ледяной ветер. У нее хрупкое здоровье, бок у нее все время болит. Думаю, она хрупка, как обычная слабая женщина. Но если так, откуда она взяла отвагу и силы, чтобы спуститься по веревке со стены замка Болтон? Или скакать трое суток после сокрушительного поражения под Лэнгсайдом, в Шотландии, до Уайтхейвена, в Англии, трое суток питаясь одной овсянкой, обкорнав волосы, чтобы сойти за мальчишку? Скакала изо всех сил, спала на жестком, и спутниками ее были грубые солдаты. Какие силы, недоступные простым смертным, она может призывать? Должно быть, сам Господь дает ей эту несокрушимую мощь, а ее женская природа подрывает эту мощь в силу естественной хрупкости.

Должен признаться, она не внушает мне ни любви, ни глубокой преданности. Я никогда не принес бы ей обета – какой принес своей королеве. Эта же словно ртуть: сплошной огонь и свет. Королева, желающая удержать свои земли, должна тверже стоять на земле. Королева, надеющаяся побороть ненависть, которую по природе своей питают мужчины к тем женщинам, что преступили божии установления и стали править, должна быть тверда как скала, должна быть земным созданием. Моя королева пустила во власть глубокие корни. Она Тюдор со всеми их смертными желаниями и земной алчностью. Моя королева Елизавета – весьма устойчивое создание, она земная, как мужчина. Но эта королева соткана из воздуха и ангелов. Королева из огня и дыма.

На нашем пути (который, кажется, будет длиться вечно) ее то и дело приветствуют люди: являются, чтобы ей помахать, выкрикивают ей благословения; все это удлиняет тяжелую дорогу в десять раз. Меня поражает, что среди зимы им захотелось оставить свои очаги и целый день ждать на перекрестках холодных дорог, когда мимо проедет ее небольшой кортеж. Они ведь наверняка слышали о скандале, в котором она замешана? Каждый пьяница в каждой пивной в королевстве обсосал слухи, как-то просочившиеся наружу из расследования ее поведения; и все же мне приходится повсюду высылать вперед гонцов с приказом не звонить в церковные колокола при въезде этой королевы в деревни, не приносить ей младенцев для благословения, не приводить больных, чтобы она коснулась их и исцелила от королевской хвори, не срезать зеленые ветви и не бросать их на дорогу перед нами, словно мы едем с триумфом – святотатственно, словно она Иисус, въезжающий в Иерусалим.

Но что бы я ни говорил, их это не останавливает. Суеверные бездумные северяне без ума от этой женщины, такой далекой от них, что они могли бы с тем же успехом любить луну. Они чтят ее, словно она больше, чем королева, больше, чем просто женщина, чья репутация уже омрачена сплетнями. Они чтят ее, словно знают ее лучше, чем я – словно знают высшую правду. Словно знают, что она и в самом деле тот ангел, на которого похожа.

Дело в вере, не в мудрости. Люди здесь упрямые, они не согласны с изменениями, которые наша королева Елизавета ввела в их церкви. Я знаю, что они изо всех сил придерживаются старой веры, что им нужен священник за кафедрой и месса, как раньше. Половина из них, должно быть, по-прежнему слушает по воскресеньям мессу за закрытыми дверями, но умнее от этого они не стали. Они предпочитают сохранять свою веру, своего Бога и надежду на то, что Богоматерь присматривает за ними, только бы не подчиняться новым, вечно меняющимся законам нашей страны. Весь Север всегда упорно оставался равнодушен к реформе религии, и теперь, когда эта, другая королева едет по здешним дорогам, люди показывают, каковы они на самом деле: они ей верны, они верны своей вере. Они принадлежат ей, душою и телом, и я не знаю, учитывал ли это Сесил, когда велел мне отвезти ее в Татбери. Не знаю, понимает ли он, как мало веса имеет королева Елизавета и ее вера в этих северных графствах. Возможно, стоило отвезти Марию подальше на юг? Но, может быть, куда бы она ни поехала, ее везде будут страстно обожать? Паписты, видит бог, есть в Англии повсюду, должно быть, полстраны считает, что она – наша настоящая королева, а другая половина полюбит ее, как только увидит.

Королева эта одинаково знаменита своим благочестием и известна своей похотью, она носит на поясе четки и распятие на шее – я иногда вижу, как ее шея краснеет, она заливается краской, как девчонка. Сам папа поминает ее в своих молитвах, пока она проходит смертельные опасности. В худшие минуты, когда нас едва не окружает толпа, тихо бормочущая благословения, я боюсь, что эти люди предпочтут ее на престоле и неизменную церковь всем благам, что принесла им Елизавета.

Потому что эти люди не похожи на мою Бесс – на тех выходцев из среднего сословия, что увидели возможность и схватились за нее, получив выгоду во время перемен; это бедняки, которые ходили со своими болями и страхами в аббатство, которым нравилось, что священник приходит к их смертному одру и на крестины. Им не нравится, что церкви сносят, что святилища стали небезопасны, что изгнали монахинь, ходивших за ними в больницах. Они не знают, где молиться, когда разрушили алтари, не знают, кто поможет им, раз нельзя поставить свечку перед образом святого. Они не понимают, почему святая вода больше не свята, почему высохли чаши. Не знают, где теперь искать убежище, раз аббатства закрыты, не знают, кто их накормит в час нужды, раз разрушены аббатские кухни и огни в очагах угасли. Бесплодные женщины не могут отправиться в паломничество к святым источникам, больные не могут приковылять к святилищу. Они знают, чего их лишили. Без сомнения, у них отняли многое, что делало их счастливее. И они думают, что эта изысканная королева, облаченная в черное, под белым покрывалом, соблазнительная, как молодая послушница, вернет им все это, и толпятся вокруг нее, и говорят ей, что добрые времена вернутся, что она должна дождаться и они ее дождутся, – пока мне не приходится крикнуть страже, чтобы их разогнали.

Возможно, все попросту объясняется ее красотой. Люди теряют разум при виде красивой женщины, они приписывают ей разные чары лишь за то, как посажены ее темные глаза и как густы темные ресницы. Они подходят к обочине, чтобы с любопытством на нее поглазеть, а потом призывают на ее голову благословения в надежде, что она улыбнется. Она поднимает в знак благодарности руку; должен признать, она необычайно изящна. Она улыбается всем и каждому, словно каждому лично. Все, кто ее видит, теряют разум: отныне они принадлежат ей навечно. Она так заметна, что меня никогда не спрашивают, кто из женщин в черных дорожных плащах королева. Стройная, тонкая, как породистая лошадь, но высокая, высокая, как мужчина. Держится по-королевски, и все взгляды прикованы к ней. Когда она едет мимо, поднимается восторженный шепот, как ветер, и это обожание овевало ее всю жизнь. Она несет свою красоту, как корону, она смеется и пожимает плечами от того, какое неизменное восхищение вызывает, словно это горностаевая мантия, которую кто-то набросил ей на плечи.

Перед ней на дорогу бросают вечнозеленые листья, поскольку цветов среди зимы нет. На каждой стоянке кто-нибудь сует нам горшки с медом и варенье для нее. Женщины подносят ей четки, чтобы она к ним прикоснулась, словно она святая, и мне приходится отводить глаза, потому что и четки теперь вне закона. Или, по крайней мере, так я думаю. Законы так часто меняются, что я не всегда за ними успеваю уследить. У моей матери были коралловые четки, а отец каждый день зажигал свечу перед мраморным распятием; но Бесс все это спрятала в сокровищнице, вместе с иконами, которые ее прежний муж украл из аббатств. Бесс относится к ним как к ценному имуществу. Она не считает их священными, Бесс ничто не считает священным. Так принято у новых людей.

Но когда мы проезжаем придорожный алтарь, где когда-то стояла статуя или распятие, там горит новая свеча, ее маленькое отважное пламя словно говорит, что статую можно разбить, а распятие сбросить, но свет на дороге и пламя в сердце все еще горят. Мария настаивает на том, чтобы мы останавливались перед пустыми святилищами, чтобы склонить голову, и я не могу ее торопить, потому что в ее молитве есть нечто… она так держит голову, словно не только молится, но и слушает. Я не могу заставить себя прервать это краткое молитвенное общение, хотя знаю, что люди ее видят и это поощряет папизм и суеверие. Я вижу, что эти краткие молитвы придают ей сил, словно кто-то (кто? ее мать? ее потерянный муж? может быть, сама ее тезка, сама Богородица?) говорит с ней в молчании.

Откуда мне знать? Я из тех, кто просто следует за своим королем. Если король мой папист, я тоже буду папистом. Если он протестант, я буду протестантом, если станет мусульманином, я, наверное, последую за ним. Я не думаю о такого рода вещах. Никогда не думал о них. Я горжусь тем, что не думаю о таких вещах. Моя семья не боролась за свою веру, мы остались верны королю, и его Бог – наш Бог. Но когда я вижу ее лицо, озаренное свечой возле придорожной иконы, когда она улыбается так отрешенно… по совести, я не знаю, что вижу. Будь я глуп, как простолюдины, я бы подумал, что вижу прикосновение Господа. Подумал бы, что вижу женщину, прекрасную словно ангел, потому что она и есть ангел, ангел на земле – проще простого.

Иногда по вечерам она смеется мне в лицо, беспечная, как девчонка.

– Я для вас великое испытание, – говорит она по-французски. – Не отрицайте! Я знаю, и мне жаль, что это так. Я причиняю вам столько бед, лорд Шрусбери.

Она никак не может выговорить мое имя. Говорит она как француженка; в жизни не скажешь, что ее отец был шотландцем. Она довольно неплохо может сказать «граф». У нее получается «Талбот»; но «Шрусбери» ей никак не дается. Она складывает губы трубочкой, как для поцелуя. И выходит «Чюсбеи», и это так уморительно, что я едва удерживаюсь от смеха. Она обворожительна; но я не забываю, что я женат на женщине, которая многого стоит, и служу королеве несокрушимого достоинства.

– Вовсе нет, – холодно произношу я и вижу, как гаснет ее девичья улыбка.

1569 год, январь, по дороге из замка Болтон в замок Татбери: Мария

Ботвелл, меня перевозят в новый замок, Татбери, возле Бартона-на-Тренте. Я буду гостьей графа Шрусбери, но уехать я не вольна. Приезжай, как только сможешь освободиться.

Мари

Я опускаю голову и еду, как монахиня на мессу, но, куда бы я ни приехала, я все замечаю. Я еду, как учил меня полководец Ботвелл: постоянно высматриваю засаду, возможность, опасность, рисуя в уме карту окрестностей, как делал бы он. Англия – мое королевство, мое наследие, и в этих северных землях будет моя особая твердыня. Мне не нужны тайные письма от моего посла, доброго епископа Росского Джона Лесли, чтобы понять, что половина страны и так моя, что она желает избавиться от тирании узурпатора, моей кузины Елизаветы; куда бы я ни приехала, я вижу простых людей, желающих вернуться к прежним обычаям, к добрым обычаям, желающих, чтобы церковь была восстановлена, а на троне сидела королева, которой они могут верить.

Если бы дело было только в простых людях, я бы приняла их хвалу и их дары, улыбнулась в знак благодарности и знала про себя, что они ничего не могут сделать; но дело не только в них. На каждой стоянке, когда к обеду приносят вино, слуга роняет мне на колени записку или вкладывает мне в ладонь послание. Шрусбери как охранник безнадежен, благослови его Господь. Он следит за дверью, но забывает об окнах. Полдюжины английских лордов прислали мне уверения в том, что не позволят держать меня в плену, что не позволят отослать меня пленницей обратно в Шотландию, что поклялись меня освободить. Они заставят Елизавету сдержать обещание восстановить меня на престоле или бросят ей вызов от моего имени. Против Елизаветы тлеет заговор, как пожар в вереске, разрастаясь и скрываясь у самых корней. Она слишком далеко зашла, мешкая восстановить меня на троне, и двор больше не может ее поддерживать. Все знают, что я – ее единственная законная наследница; и все хотят, чтобы я была в безопасности в своем шотландском королевстве и была признана наследницей английского трона. Здесь нет ничего, кроме простой справедливости, это мое по праву; и английская знать, как и простонародье, хочет защитить мое право. Любая английская королева, будь у нее хоть немного разумения, прояснила бы все для меня, для своих лордов, для своей страны. Любая разумная королева назвала бы меня своей наследницей, вернула на шотландский трон и повелела ждать ее смерти. Если бы она обошлась со мной так, по справедливости, я бы ее почитала.

Для многих здесь Елизавета – претендент на трон, бастард-протестантка, которая только благодаря своим тюдоровским рыжим волосам и моему отсутствию заняла мое место. Вся Европа и половина Англии признают, что я – законная наследница, происходящая по прямой и законной линии от Генриха VII, а она – бастард и, хуже того, – уличенная предательница по отношению к королеве, которая была до нее, к священной Марии Тюдор.

Мне приходится ступать по опасной дороге. Никто не обвинит меня, если я сбегу от этого вынужденного гостеприимства. Но все, даже моя собственная семья, даже враги Елизаветы проклянут меня, если я подниму мятеж в ее королевстве. И сама она будет вправе обвинить меня в беспорядках, а то и в измене, если я подниму против нее восстание; я не смею так рисковать. Лорды должны освободить меня, потому что я должна быть свободна. Но они должны сделать это по своему выбору. Я не могу подстрекать их к восстанию против их коронованного монарха. По правде сказать, я этого и не хочу. Кто сильнее верит в то, что королева-помазанница должна править? Положение законного монарха не подвергается сомнению.

– Но разве она – законный монарх? – робко спрашивает моя дама, Мэри Ситон, зная, что лишь повторяет мне мои собственные слова.

Мы отдыхаем как-то вечером в бедной таверне на пути в Татбери.

– Да, – твердо отвечаю я.

В любом случае, мы в ее руках, у нас нет власти, и мы будем относиться к ней как к таковой.

– Дочь Анны Болейн, зачатая вне брака, когда король был женат на католической принцессе, – напоминает мне Мэри. – Собственный отец объявил ее бастардом, и этот акт так и не был отменен. Даже она сама его не отменила… словно боится задать вопрос… Она наследница трона лишь потому, что отец назвал ее на смертном одре, после сына и законной дочери. Отчаянные последние слова человека, охваченного страхом.

Я отворачиваюсь от Мэри к огню и бросаю самое свежее послание, обещание помощи от верного брата Мэри, лорда Ситона, за бревна. И смотрю, как оно горит.

– Кем бы она ни была, кем бы ни была ее мать, кем бы ни был ее отец, даже если он – Марк Смитон, певец, теперь она – королева и помазанница божья, – твердо говорю я. – Она нашла епископа, который заставил себя ее короновать, и теперь она священна.

– Все епископы отказались, кроме одного. Вся церковь, кроме одного Иуды, ее отвергла. Некоторые предпочли отправиться в тюрьму, лишь бы не короновать ее. Некоторые умерли за свою веру, умерли, отвергая ее. Они называли ее узурпатором, узурпатором на вашем троне.

– Peut-tre[15]. Но теперь она на нем, и я никогда, никогда не примкну к тем, кто желает свергнуть помазанную королеву. Господь позволил ей стать королевой по каким бы то ни было причинам. Ее помазали освященным маслом, на голове у нее корона, в руках скипетр и держава. Она неприкосновенна. Я не стану той, кто ее свергнет.

– Господь сделал ее королевой, но не давал ей права быть тираном, – тихо замечает Мэри.

– Именно, – говорю я. – Она может править своим королевством, но не быть тираном надо мной. Я буду свободна.

– Аминь, – с чувством произносит Мэри.

Я смотрю, как в красном сердце углей превращается в пепел клочок бумаги.

– Я буду свободна, – повторяю я. – Потому что, в конце концов, ни у кого нет власти меня заточить. Я родилась, выросла, была коронована, помазана и обвенчана с королем. Нет никого в христианском мире, кто был бы больше королевой, чем я. Нет в мире никого, кто был бы королевой больше, чем я. Только сам Господь стоит выше меня. Он может мной повелевать, и его воля – вернуть мне свободу и трон.

1569 год, зима, замок Татбери: Бесс

Мы справляемся. Я справляюсь. С помощью тех добрых людей, хорошо мне слживших и знающих, как мне угодить, которых я привезла с собой из Чатсуорта, с помощью работящих женщин, которых я набрала в Татбери и научила делать все по-моему. Расставляем кругом красивые вещи, которые я привезла из Чатсуорта, латаем, прибиваем и чистим, чиним крыши, как можем. Вешаем поверх сырой штукатурки гобелены, зажигаем огонь в забитых трубах и выкуриваем паразитов, стеклим одни окна и забиваем другие, вешаем занавеси в дверях и приколачиваем ненадежные половицы; в конце концов, у нас получается дом, который, если и не достоин королевы, не может быть сам по себе поводом для жалоб. Сама королева, королева Елизавета, шлет мне дары из Тауэра, чтобы кузине было удобнее. Второсортные вещи, должна признаться, но все, что сделает эти темные пустые комнаты чуть менее похожими на темницу и чуть более – на жилье, нужно рассматривать как серьезное улучшение.

Мы с моими рабочими отлично потрудились. Я не жду за это благодарности, дворянин вроде моего мужа графа думает, что дома строятся сами, полы в них сами собой подметаются, а мебель заходит внутрь и сама расставляется по местам. Но я горжусь своей работой, и она меня радует. Другие в этом королевстве строят корабли и затевают дела в дальних краях, грабят как пираты, открывают новые земли и привозят домой богатства. Моя работа ближе к дому. Я строю, я учреждаю, я стремлюсь к выгоде. Но обо мне ли речь или о сэре Фрэнсисе Дрейке, наша работа похожа; вся она – во славу Бога протестантов, и мой чистый пол, и золото в моем кошельке одинаково славят Его святое имя.

Ожидание, лихорадочные приготовления, прибытие собственных пожитков королевы – все это вылилось в такое волнение, что когда с вершины башни раздается крик парнишки «Вижу! Едут!» – весь дом срывается с места, словно это испанцы нагрянули, а не прибыла одинокая молодая королева.

Я ощущаю, как у меня схватывает живот, словно меня расслабило, снимаю мешковину, которую привязала вокруг пояса, чтобы не запачкать платье, и спускаюсь во двор, чтобы встретить нежеланную гостью.

Опять идет слабый снег, но она натянула на нос капюшон, чтобы укрыться от непогоды, и я поначалу вижу лишь высокого коня и женщину, укутанную в плащи, в седле. Мой муж едет рядом с ней, и меня охватывает странное, очень странное чувство, при виде того, как он склоняется к ней, когда лошади останавливаются. Он клонится к ней так, словно хочет уберечь ее от малейшего неудобства и беспокойства, словно и от холодного ветра бы избавил, если бы мог; и на мгновение я задумываюсь о том, что за время нашего деловитого сватовства, нашего всеми одобряемого брака и его веселого вступления в силу на большой супружеской кровати он ни разу не тянулся ко мне, словно думал, что я хрупкая, словно стремился меня защитить, словно я нуждалась в защите.

Потому что я не такая. Потому что мне это не нужно. И я всегда этим гордилась.

Я встряхиваю головой, чтобы отогнать пустые мысли, и быстро иду вперед. Мой чатсуортский старший конюх держит ее лошадь под уздцы, а мой мажордом придерживает ей стремя.

– Добро пожаловать в Татбери, Ваше Величество, – говорю я.

Так странно снова обращаться «Ваше Величество» к молодой женщине. Елизавета десять лет была в Англии единственной королевой. Мы с ней вместе состарились, мне сейчас сорок один, ей тридцать пять; и вот передо мной молодая женщина двадцати с чем-то лет и с тем же правом на титул. Она – суверенная королева у себя в Шотландии, она наследница английского престола, некоторые скажут, что она – истинная королева Англии. В Англии сейчас две королевы: одна удерживает трон по нашей доброй воле, вторая, возможно, заслуживает его; и я в двусмысленном положении, я служу им обеим.

Мой муж граф уже спешился и поворачивается к ней, не поприветствовав меня – как должен бы, как было бы верно и подобающе, хотя для меня, новобрачной, в этом нет особой странности. Она протягивает к нему обе руки, и он снимает ее с седла. Глядя на бездумную легкость, с которой они обнимаются, я думаю, что он, должно быть, снимал ее с седла каждый день и каждый вечер, все десять дней пути. Она, верно, легкая, как дитя, потому что он держит ее без труда, словно в танце. Я знаю, я бы была для него тяжелее. Она поворачивается поздороваться со мной, пока он еще ее обнимает, небрежно положив одну руку ему на плечо, а вторую, в мягкой кожаной перчатке, протягивает мне, и я опускаюсь в реверансе.

– Благодарю вас, – говорит она.

Голос у нее мелодичный, она говорит по-английски как француженка – с акцентом, который для честных английских ушей звучит как само очарование и вероломство.

– Благодарю вас за теплый прием, леди Шрусбери.

– Прошу, входите, – произношу я, пряча улыбку от того, как она выговаривает «Шрусбери», вот уж нелепое искажение.

Словно младенец учится лепетать, так у нее выходит «Чюсбеи». Я указываю на ее покои. Взволнованный взгляд моего мужа словно спрашивает, можно ли в доме жить, и я отвечаю ему легким кивком. Он может мне довериться. В этом предприятии мы партнеры, такие же, как в нашем браке. Я не подведу его, а он не подведет меня.

В большом зале разведен огонь, и она сразу идет к камину и усаживается в большое деревянное кресло, придвинутое к огню, чтобы ей было удобно. Ветер с востока, и труба не плюет в комнату дымом, слава богу, да и стол Марии должен понравиться – он накрыт прекрасным турецким ковром, и на нем стоят мои лучшие золотые подсвечники из аббатства. Гобелены на стенах самые лучшие, сотканы монахинями, благослови их Господь, а в своей спальне она найдет парчовые занавеси кровати и покрывало самого роскошного красного бархата, когда-то украшавшее постель очень высокопоставленного церковного сановника.

Везде светло и тепло, все озарено толстыми квадратными восковыми свечами, подобающими ей как королеве, а в гнездах на каменных стенах горят факелы. Она откидывает капюшон, и я впервые вижу ее.

У меня перехватывает дыхание. Ничего не могу с собой поделать. Честное слово, дыхание перехватывает при виде самой красивой женщины, какую я встречала за всю свою жизнь. Лицо у нее как картина, такое мог бы нарисовать художник. Лицо ангела. У нее густые черные волосы, остриженные, как у мальчика, надо лбом сейчас блестят капли от тающего снега. Брови у нее высокие и выгнутые, ресницы такие длинные, что касаются щек. Глаза у нее темные, темные и ясные, а кожа словно фарфор, белая и гладкая, без единого изъяна. Лицо ее совершенно словно ангельское, безмятежное бессердечное лицо; но особенной, ни на кого не похожей, ее делает очарование. Она поворачивается ко мне с улыбкой, и ее черты внезапно озаряются, светятся, как солнечный луч, как блики на воде, как прекрасное создание, при одном взгляде на которое сердце воспаряет от радости. Так полет ласточки заставляет тебя радоваться жизни. Вот как она улыбается, мелькает у меня глупая мысль: ее улыбка как полет ласточки в летних сумерках. Следующая моя мысль: королева Елизавета смертельно ее возненавидит.

– Вы меня так тепло приняли, – говорит она по-французски.

Потом замечает, как я хмурюсь, не понимая ее, и переходит на неуверенный английский:

– Вы добры, благодарю вас.

Она протягивает руки к огню, потом встает. К ней бесшумно подходит придворная дама, развязывает меховой воротник и снимает с нее мокрый плащ. Она кивает в знак благодарности.

– Леди Шрусбери, позвольте вам представить моих придворных дам. Это леди Мэри Ситон, а это леди Агнес Ливингстон, – говорит она, и мы с женщинами кланяемся друг другу, а потом я киваю одной из своих служанок, чтобы та унесла мокрый плащ.

– Могу я предложить вам что-нибудь, чтобы подкрепиться? – спрашиваю я.

Я покинула Дербишир совсем девочкой и с тех пор работала над речью; но, несмотря на это, голос мой звучит слишком громко, слишком грубо для этой комнаты. Черт, я жила в лучших домах страны! Я служила королеве Елизавете и считаю Роберта Дадли и Уильяма Сесила своими личными друзьями, но готова прикусить язык, когда слышу, как выходят из моего рта слова, комкаясь от раскатистого дербиширского «р». Я краснею от неловкости.

– Выпьете бокал вина или эля с пряностями, чтобы согреться? – спрашиваю я, выговаривая слова старательно, и они звучат напыщенно и фальшиво.

– А чего бы вы хотели?

Она поворачивается ко мне, словно ее и в самом деле занимает мой вкус.

– Я бы выпила эля с пряностями, – отвечаю я. – Я привезла его из своей пивоварни в Чатсуорте.

Она улыбается. Зубы у нее мелкие и острые, как у котенка.

– Parfait![16] Давайте все будем то же! – говорит она, словно речь идет о редкостном угощении. – Ваш муж, его милость, сказал, что вы замечательно ведете дом. Уверена, у вас все самое лучшее.

Я киваю слуге при буфетной и знаю, что он все принесет. Улыбаюсь Джорджу, который снял дорожный плащ и стоит у камина. Мы оба будем стоять, пока она не предложит нам сесть, и, видя, как Джордж, граф, стоит в собственном доме, как парнишка перед хозяином, я впервые понимаю, что мы не впустили гостя в дом, а, скорее, присоединились ко двору королевы, и что отныне все придется делать, как захочет она, а не как предпочитаю я.

1569, зима, замок Татбери: Мария

– И как вам миледи Бесс? – спрашивает меня Мэри Ситон, по-французски из осторожности, и голос у нее недобрый. – Она такая, как вы думали? Хуже?

Теперь, когда все ушли, и мы одни в этих жалких комнатках, я могу откинуться в кресле и позволить усталости и боли взять верх над моим телом. Бок у меня сегодня вечером особенно болит. Мэри встает на колени у моих ног, развязывает шнурки моих башмаков и бережно снимает их с застывших ног.

– О, я столько слышала, о том, какая она разумная женщина и как прекрасно ведет дела, что ожидала увидеть, по меньшей мере, флорентийского банкира, – отвечаю я, отвергая критику.

– Она не такая, как леди Скроуп из замка Болтон, – предупреждает Мэри.

Она ставит мои башмаки сушиться к огню и садится на пятки.

– Не думаю, что она сочувствует вам или вашему делу. Леди Скроуп была верным другом.

Я пожимаю плечами.

– Ее милость думала, что я – героиня сказки, – раздраженно отвечаю я.

Она была из тех, кто видит во мне королеву из баллад. Трагическую королеву, у которой было прекрасное детство во Франции, а потом – одинокое вдовство в Шотландии. Сочинитель баллад описал бы, как я вышла замуж за красивого слабака Дарнли, но желала, чтобы меня спас сильный мужчина. Трубадур бы сочинил, что я была обречена с самого рождения: прекрасная принцесса, родившаяся под мрачной звездой. Все это не имеет значения. Люди вечно сочиняют истории о принцессах. Они достаются нам вместе с короной. Приходится нести все это так легко, как только сможешь. Если девочка рождается красивой, да еще и принцессой, как я, у нее будут приверженцы, которые хуже врагов. Большую часть моей жизни меня обожали глупцы и ненавидели люди здравомыслящие, и все они сочиняли обо мне истории, в которых я представала то святой, то шлюхой. Но я выше этих суждений, я – королева.

– Я не жду сочувствия от ее милости, – с горечью говорю я. – Она – вернейшая из слуг моей кузины королевы, как и граф. Иначе меня бы у них не поселили. Уверена, у нее на мой счет самые безнадежные предрассудки.

– Закоренелая протестантка, – предупреждает меня Мэри. – Выросла в семье Брэндонов, вместе с леди Джейн Грей, так мне рассказали. А ее бывший муж сделал состояние на разрушении монастырей. Говорят, что каждая скамья в ее доме прежде была церковной скамьей.

Я ничего не отвечаю, но легкий наклон моей головы велит ей продолжать.

– Тот муж служил при Томасе Кромвеле в Суде приобретений, – тихо продолжает Мэри. – И заработал состояние.

– Разрушение домов веры и святилищ должно было принести большую выгоду, – задумчиво говорю я. – Но я думала, выгоду получил король.

– Говорят, муж Бесс брал за работу плату, а потом и еще кое-что, – шепчет Мэри. – Он брал у монахов взятки, чтобы пощадить их дома или оценить их ниже стоимости. Брал деньги за то, чтобы намекнуть, когда ценности вынесут. Но потом возвращался и все равно вышвыривал их на улицу, и забирал все, что, как они думали, было спасено.

– Суровый человек, – замечаю я.

– Она была его единственной наследницей, – говорит Мэри. – Заставила его изменить завещание, чтобы он лишил наследства собственного брата. Он даже не оставил денег своим детям от нее. Когда он умер, все его неправедно нажитое богатство, до пенни, досталось ей и только ей, и она стала леди. С этой подкидной доски она и смогла прыгнуть так высоко, чтобы выйти замуж за своего следующего мужа, и с ним проделала то же самое: забрала все, что у него было, лишила наследства его родню. По завещанию он все оставил ей. Вот так она и получила достаточное богатство, чтобы стать графиней: соблазняя мужчин и восстанавливая их против их семей.

– Итак, она – женщина не щепетильная, – замечаю я, думая о матери, которая лишила наследства своих собственных детей. – Женщина, от слова которой зависит все в доме, которая все делает себе на пользу.

– Выскочка, – неодобрительно произносит Мэри Ситон. – Не уважает собственного мужа и его семью. Крикливая курица. Но знает цену деньгам.

Она, как и я, думает, что женщину, без колебания сделавшую состояние на разрушении Господней церкви, можно без сомнения подкупить, чтобы она разок отвернулась, всего лишь на одну ночь.

– А он? Граф Шрусбери?

Я улыбаюсь.

– Знаешь, я думаю, он не из неуязвимых. Похоже, единственное, что его заботит, это его честь и достоинство; и из всех мужей Англии именно он должен их сохранить.

1569 год, зима, замок Татбери: Бесс

– Сколько нам за нее заплатят? – спрашиваю я Джорджа, пока мы пьем вино со специями, сидя по обе стороны камина в нашей спальне.

Служанки у нас за спиной застилают постель.

Он вздрагивает, и я понимаю, что опять была слишком прямолинейна.

– Прошу прощения, – быстро произношу я. – Мне просто нужно знать для расходной книги. Двор нам заплатит?

– Ее Величество королева милостиво меня уверила, что возместит все расходы, – говорит он.

– Все? – спрашиваю я. – Мы что, должны ежемесячно посылать ей отчет о расходах?

Он пожимает плечами.

– Бесс, дорогая моя жена… служить ей – это почетная обязанность; честь, которой искали многие, но избраны были лишь мы. Королева уверила меня, что она все обеспечит. Разумеется, нам это служение пойдет на пользу. Она уже присылала что-то для кузины из своего хозяйства, так ведь? У нас в доме мебель самой королевы?

– Да, – неуверенно говорю я, слыша гордость в его голосе. – Но на деле лишь несколько старых вещей из Тауэра. Уильям Сесил написал мне, что при дворе королевы Марии тридцать человек.

Мой муж кивает.

– Она привезла с собой, по меньшей мере, шестьдесят.

– Вот как, – отвечает он. – В самом деле?

По какой-то причине, ведомой лишь мужчинам и в этом случае дворянам, он ехал во главе кортежа из сотни человек десять дней – и не заметил этого.

– Нельзя же от нас ожидать, что мы всех тут разместим?

– Некоторые отправились в пивную в деревне; но ее двор – компаньонки, слуги, прислужники и грумы – под нашей крышей, и все едят и пьют за наш счет.

– Ей должно служить как королеве, – говорит он. – Она королева до кончиков ногтей, разве нет, Бесс?

Это невозможно отрицать.

– Она красавица, – отвечаю я. – Я всегда думала, что люди преувеличивают, когда рассказывают, что она – прекраснейшая женщина на свете; но она такая и есть, даже больше. Она была бы красивой, если бы была простолюдинкой, но как она держится и ее изящество…

Я колеблюсь.

– Она тебе очень нравится?

Взгляд, который он обращает на меня, совершенно невинен, он удивлен моим вопросом.

– Нравится? Я не думал. Хм, нет, она слишком… – он прерывается. – Слишком тревожащая. Вызывающая. Куда ни пойди, всюду она в самом сердце мятежа и ереси. Как она может мне нравиться? Она принесла мне одни только трудности.