Розы на руинах Эндрюс Вирджиния Клео
Как часто я смотрел на Криса, третьего мужа моей матери, и втайне желал, чтобы он был моим кровным отцом! Но в этот день, когда он отложил все, чтобы спасти Барта и маму, я понял, что он и в самом деле мне отец.
В тот вечер после обеда мама пошла в свою комнату поработать над книгой. Синди была уже уложена, а Барт был во дворе. Мы с папой оделись потеплее и незаметно выскользнули из дома.
Было сыро и туманно. Мы шли бок о ок к массивному мрачному особняку с черными железными воротами.
– Доктор Кристофер Шеффилд, – представился отец в переговорное устройство. – Мне нужно повидаться с хозяйкой.
Когда ворота сами открылись и мы вошли, он спросил, почему я не поинтересовался, как зовут эту даму. Я пожал плечами. Мне и в самом деле казалось, что ей не нужно имени. Барт всегда называл ее просто бабушкой.
У двери папа стукнул в гонг медным молоточком. После некоторого ожидания послышались шаркающие шаги, и на пороге предстал Джон Эймос Джексон.
– Хозяйка быстро устает, – проговорил он. – Старайтесь не расстраивать ее.
У него были запавшие щеки, узкое, длинное лицо, сгорбленная спина и трясущиеся руки.
Я с удивлением посмотрел на папу: он был явно озадачен и хмурился. Мы вошли в дверь, открытую для нас. Лысый старик куда-то исчез.
В кресле-качалке сидела хозяйка дома, одетая во все черное.
– Простите за вторжение, – начал папа, внимательно вглядываясь в лицо женщины, – меня зовут доктор Кристофер Шеффилд, я ваш сосед. А это мой старший сын Джори, вы с ним уже встречались.
Она казалась очень обеспокоенной и взволнованной, когда молча указала нам на стулья. Мы присели на краешек, показывая, что не будем задерживаться надолго. Секунды казались нам часами. Отец подвинулся к ней ближе и произнес:
– У вас прекрасный дом. – Он оглядел хорошую мебель, картины на стенах и еле слышно пробормотал: – Мне кажется, я это где-то уже видел.
Лицо дамы было покрыто черной вуалью. Она низко склонила голову. Ее руки лежали на коленях и, казалось, просили извинения за молчание.
Я прекрасно помнил, что при мне она разговаривала. Почему она изображает немую? Она сидела прямо и неподвижно, и лишь тонкие аристократические руки выдавали ее. Руки, унизанные кольцами, нервно теребили жемчужное ожерелье, которое, я знал, она надевала на шею под вуалью.
– Вы не говорите по-английски? – спросил отец сдавленным голосом.
Она поспешно кивнула, давая понять, что понимает по-английски. Папа озадаченно нахмурил брови.
– Тогда давайте перейдем к причине нашего визита. Мой сын Джори сказал мне, что вы близко знакомы с моим младшим сыном Бартом. Джори говорил, что вы дарите мальчику дорогие вещи и кормите его конфетами, между прочим, перед обедом. Извините меня, миссис… миссис?..
Он подождал некоторое время, но она не назвала себя, и он продолжил:
– В следующий раз, когда Барт посетит вас, пожалуйста, отошлите его домой без подарков. Барт натворил много такого, что заслуживает наказания. Недопустимо, чтобы между ребенком и родительским авторитетом стоял незнакомый нашей семье человек. Ваши поощрения имеют самые плачевные последствия.
Все это время отец почему-то старался увидеть ее руки, хотя дама прятала их от его взгляда. Отчего это? Что все это значит? Или эти дорогие сверкающие кольца так привлекли его внимание? Я никогда не думал, что папе нравятся подобные вещи, потому что мама никогда ничего, кроме серег, не надевала.
В это время отец слегка отвлекся, рассматривая одну из картин, написанных маслом, и дама в черном вновь схватилась за нитку жемчуга на шее. Отец вздрогнул и резко повернулся. То, что он сказал, поразило и меня, и ее:
– Перстни на ваших руках – я их видел раньше!
Она всплеснула руками в широких рукавах, обнажив их, и папа вскочил на ноги, как ударенный молнией. Он уставился на даму, затем быстро обошел всю комнату, разглядывая вещи, и опять вплотную подошел к ней. Она сгорбилась в кресле.
– Все лучшее… что можно купить… за деньги… – проговорил отец, четко разделяя слова.
В его голосе было столько непонятной горечи. Да и дальше я уже ничего не мог понять.
– У блистательной и аристократической миссис Бартоломью Уинслоу все должно быть самое лучшее, – проговорил он. – Почему же, миссис Уинслоу, у вас не хватило здравого смысла спрятать эти перстни? Тогда, возможно, ваш обман и сошел бы вам с рук, хотя я сомневаюсь, что надолго. Я слишком хорошо знаю не только ваш голос, но и ваши жесты. Вы носите черные обноски, но пальцы ваши унизаны драгоценностями. Разве вы не помните, что эти вещички сделали со всеми нами? Или вы думаете, что я забуду когда-нибудь дни страданий от холода и жары, от одиночества? Вся наша боль – в этой нитке жемчуга и в этих перстнях!
Я был совершенно потрясен. Никогда раньше мне не приходилось видеть отца таким расстроенным. Он был не из той породы людей, что мгновенно впадают в депрессию или истерику. Так кто же эта женщина, которая известна ему и совсем, оказывается, неизвестна мне? Почему он назвал ее миссис Уинслоу, да еще Бартоломью Уинслоу – полным именем моего брата Барта? Если она и в самом деле настоящая бабушка моего сводного брата, значит Барт не сын Пола, второго мужа мамы?
А папа тем временем продолжал вопрошать:
– Отчего же, миссис Уинслоу, отчего? Или вы полагали, что сможете спрятаться здесь, по соседству с нами? Как вы непредусмотрительны: ведь даже ваша манера сидеть и держать голову выдает вас. Разве вы себя еще не исчерпали в своей злобе ко мне и к Кэти? Да, вы на этом не остановитесь! Мне следовало догадаться, кто искушает Барта и что стоит за его диким поведением! Что вы сделали с нашим сыном?
– Нашим сыном? – переспросила она. – Вы имеете в виду – с ее сыном?
– Мама! – вскрикнул отец и тут же, спохватившись, виновато взглянул в мою сторону.
Я во все глаза смотрел на них и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она действительно бабушка Барта. Но тогда почему она миссис Уинслоу? Если она его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд – ведь так?
Теперь заговорила она:
– Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас покинуть мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.
Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.
– Дорогая моя мама, ваша игра сыграна.
Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Не обращая внимания на ее слезы, отец резко спросил:
– Когда вас отпустили врачи?
– Прошлым летом, – прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. – Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.
Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать выпустили оттуда? Она теперь живет по соседству, и он всегда может навестить ее. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что Барт унаследовал от нее это… или что она может заразить Барта своим сумасшествием, словно какой-то инфекцией? А почему ее не любит моя мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, и больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.
Когда отец поднял голову, я увидел на его лице незнакомые мне прежде глубокие морщины, морщины горя и усталости.
– Никогда, будучи в добром здравии и уме, я не смогу снова назвать вас матерью, – глухо сказал он. – Если вы помогли нам с Кэти поселиться здесь, благодарю вас. Но завтра же на нашем доме будет вывешена табличка «Продается», и мы уедем отсюда навсегда, если только вы не уедете прежде. Я не позволю вам отвращать моих сыновей от их родителей.
– Их родительницы, – поправила она его.
– От их единственных родителей, – еще раз подчеркнул он. – Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас отпустили, но отказался сказать, куда вы уехали и когда.
– Но куда еще мне деваться? – жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.
Я бы мог поклясться, что она любит его, – об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.
– Кристофер, – плача, взмолилась она, – у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни, – это ты, Кэти и ее сыновья – мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.
Казалось, отец сделан из стали, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.
– Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты опять любишь меня. Но если ты не можешь этого, то хотя бы позволь мне остаться здесь и изредка видеть моих внуков.
Она ждала его ответа. Он молча отказал ей. Тогда она продолжила:
– Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!
Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.
– Кристофер, я с радостью отдала бы десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!
Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.
– Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!
Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.
– Кэти никогда не простит вас, – бесцветным голосом ответил папа.
Как ни странно, она радостно вскрикнула:
– Значит, ты меня прощаешь? Пожалуйста, скажи мне это!
Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?
– Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Тогда я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому – одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя. И каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?
– Нет! – вскрикнула она, так тряся головой, что вуаль упала с ее лица. – Барт не сделает ничего дурного.
– Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете вы это, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.
– Нет! – еще более страстно закричала она. – Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, какие он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.
Папа встал и подал мне знак. Я тоже поднялся, а он с жалостью посмотрел на свою мать.
– Как поздно, – произнес он, – как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех сказанных вами сейчас могло растопить мое сердце. А теперь уже то, как вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.
– Ну пожалуйста, Кристофер, – вновь взмолилась она, – у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иным, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание – найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! – Она разрыдалась и вконец ослабла. – Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю, что была плохой матерью!
Казалось, папа тоже растрогался, но ненадолго.
– Я обязан прежде всего думать о благополучии Барта. Он очень нестоек и раним. Ваши рассказы так подействовали на него, что у него начались ночные кошмары! Оставьте его в покое. Оставьте в покое нас. Уезжайте или не появляйтесь, мы более не принадлежим вам. Когда-то у вас были все шансы доказать, что вы любите нас. Даже тогда, когда мы убежали, вы могли бы внять доводам суда и побеспокоиться о нашем будущем, но вы предпочли вычеркнуть нас из своей жизни. Так и мы вычеркиваем вас из своей! Живите с богатством, которому вы пожертвовали своими детьми. А мы с Кэти заработали право на свою жизнь тяжкими испытаниями.
Я был вконец ошеломлен: о чем это он? Что такого могла сделать мать против двух своих сыновей и что общего имела с ними, Кристофером и Полом, моя мать в их далекой юности?
Она встала во весь рост, высокая, прямая. Затем медленно-медленно открыла свое лицо и повернулась к нам. Я обомлел. Мне показалось, что обомлел и отец: я никогда еще не видел лицо, которое было бы так красиво и безобразно в одно и то же время. Ее морщины были столь глубоки, будто их процарапали когтями. Щеки ее ввалились. А красивые светлые волосы подернулись сединой. Когда-то мне безумно хотелось посмотреть на ее лицо, теперь я желал бы никогда его не видеть.
Папа опустил голову:
– Вам обязательно было делать это?
– Да, – ответила она. – Ты должен был увидеть, что я сделала, чтобы больше не походить на Кэти. Видишь это кресло? – Она указала рукой на деревянное кресло, в котором сидела. Остальные стулья в комнате были мягкие, с мягкими подлокотниками. – У меня стоит по одному такому креслу в каждой комнате. Я сижу только в них, чтобы наказать себя. Я каждый день одеваюсь в одно и то же черное платье. На всех стенах у меня висят зеркала, чтобы каждый день видеть, какая старая и безобразная я стала. Я делаю все это, чтобы искупить свои грехи перед детьми. Ненавижу эту вуаль, но ношу ее. Она мешает мне видеть, но я заслужила это наказание и терплю. Я убиваю свою плоть и кровь, я убиваю себя, продолжая надеяться, что придет час, когда вы с Кэти поймете, как я страдаю, как раскаиваюсь, – тогда вы простите меня и вернетесь ко мне, мы снова будем жить одной семьей. И когда это время настанет, я смогу спокойно сойти в могилу. Когда мы снова встретимся с твоим отцом, он не станет судить меня так сурово.
– Я прощаю вас! – не помня себя, закричал я. – Я прощаю вам все, что вы совершили! Мне жаль, что вы все время в черном и с вуалью на лице! – Я обернулся к отцу и схватил его за руку: – Папа, скажи быстрее, что ты прощаешь ее! Не заставляй ее так страдать! Ведь она – твоя мать. Я бы простил свою мать, что бы она ни сделала.
Он заговорил так, будто и не слышал меня:
– Вы всегда добивались от нас всего, чего хотели. – (Я никогда не слышал в его голосе таких жестоких нот.) – Но я больше не мальчик. Теперь я знаю, как противостоять вашему лицемерию, потому что рядом со мною женщина, которая поддерживала меня во всех трудностях. Она научила меня не быть легковерным. Вы хотите заставить Барта подчиняться себе. Но он – наш. Мы его не отдадим. Я думал прежде, что Кэти была страшно неправа, когда, желая отомстить, украла у вас Барта Уинслоу. Но она поступила правильно. Зато теперь у нас два сына, а не один.
– Кристофер, – закричала в отчаянии миссис Уинслоу, – ты ведь не захочешь, чтобы мир узнал позорную правду, ведь так?
– Позорную правду и о вас также, – холодно ответил он. – Если вы опозорите нас, вы опозорите и себя. И помните: мы были всего лишь детьми. На чьей стороне, как вы думаете, будет суд и общественное мнение: на нашей или на вашей?
– Остановитесь для вашего же блага! – прокричала она, когда мы с отцом выходили из зала, причем отец уводил меня почти силой, а я все время оглядывался, мучимый жалостью к ней. – Верни мне свою любовь, Кристофер! Дай мне искупить свою вину!
Папа резко обернулся, кровь бросилась ему в лицо.
– Я не смогу простить вас! Вы до сих пор думаете лишь о себе! Мы – чужие люди, миссис Уинслоу. Я бы с радостью забыл вас.
«Ах, папа, – подумал я, – ты ведь будешь жалеть потом об этом. Пожалуйста, прости ее».
– Кристофер, – позвала она еще раз надломленным старческим голосом. – Если вы с Кэти снова полюбите меня, я буду помогать вам. Я обеспечу ваше существование. Я могу много сделать.
– Что, деньги? – со скорбной усмешкой произнес он. – Вы собираетесь откупиться от нас? У нас достаточно денег. У нас счастливая семья. Мы прошли через ад и выжили, сумели сохранить любовь, но мы никого не убивали, чтобы достичь всего того, что имеем.
Не убивали? А она – убивала?
Папа решительно направился к дверям и потянул меня за собой. По дороге я сказал ему:
– Папа, мне кажется, что все это время там прятался Барт. Он подслушивал и подглядывал. Я уверен, что он был там.
– Хорошо, – сказал отец усталым голосом. – Если ты так считаешь, иди и найди его.
– Папа, почему ты не простишь ее? Я думаю, она искренне раскаивается в том, что сделала против тебя. И потом, она – твоя мать. – Я улыбнулся и подергал его за руку, так мне хотелось, чтобы он пошел со мной обратно и сказал, что любит ее. – Разве не здорово будет, если обе мои бабушки соберутся здесь на Рождество?
Он молча покачал головой, продолжая идти вперед, а я отстал, собираясь повернуть обратно. Внезапно он обернулся:
– Джори! Обещай ничего не говорить об этом маме.
Я пообещал, но меня это мучило, мучило все, что я услышал. Я не знал, вся ли это правда об отношениях папы с его матерью или только часть большой тайны, о которой мне никогда не расскажут. Я хотел спросить папу, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет. Интуиция подсказывала, что лучше мне не знать всей правды.
– Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить как раньше.
Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:
– Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела?
Папа смотрел куда-то вдаль, и его голос донесся до меня будто издалека:
– Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мы с мамой всегда хотели рассказать тебе правду. Мы ждали, когда вы с Бартом достаточно подрастете и сумеете понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.
Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?
– Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.
Мне удалось проскользнуть в ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что казалось, на земле все вымерло.
Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эймос Джексон и Барт. Старик провожал Барта.
– Теперь тебе ясно, что делать?
– Да, сэр, – проговорил, будто в ступоре, Барт.
– Тебе понятно, что произойдет, если ты не сделаешь так, как я сказал?
– Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.
– Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.
– Плохо так, что я пожалею, – тупо повторил Барт.
– Человек рожден во грехе.
– Человек рожден во грехе.
– И те, кто рожден во грехе…
– …должны страдать.
– А как они должны страдать?
– По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.
Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?
Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эймос Джексон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.
Внезапно я вспомнил, что не слышу лая Эппла. Разве такая большая и взрослая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?
Я прокрался к сараю и позвал Эппла. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, чуть громче. На двери висела керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где с некоторых пор был дом Эппла.
От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!
Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?
Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что у нас навсегда отнимут Барта, если эта история выйдет наружу.
– Но Барт не мог сделать это, – проговорил папа, когда мы вернулись домой. – Нет, я не верю.
Но я готов был поверить во что угодно.
Рядом с нами живет старая женщина.
Она всегда одета в черное и носит черную вуаль.
Она – дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.
Все, что мне оставалось, – теряться в бесконечных догадках, что такого она сделала моим маме и папе. Отец так и не нашел слов, чтобы это объяснить.
Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне настоящим отцом.
Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт – ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая так жестоко казнила себя за былые ошибки. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.
Мне захотелось сейчас же взглянуть на Барта. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что всю свою маленькую жизнь он был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А с появлением бабушки он нашел человека, для которого он – главный смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя ее лица под вуалью и ее фигуры под черным платьем, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.
Но… некоторые кусочки этой головоломки отсутствовали.
Джон Эймос Джексон – как он вписывался в общую картину? Почему любящая мать и бабушка, решившая порвать с прошлым и воссоединиться с детьми и внуками, притащила сюда этого злобного, темного человека?
Почитай мать свою
Конечно, он даже не оглянулся. Он думал, что я благополучно сплю в своей маленькой кровати. Но я увидел, как папа одетый вышел из дому. Отчего-то я догадался, что он идет к бабушке. Пусть бы у него ничего не вышло, и тогда бабушка будет, как прежде, моя. Только моя.
Эппл. Эппл ушел туда, где теперь прочие щенки и пони.
– Они пасутся на райских пастбищах, – сказал Джон Эймос со странным блеском в водянистых глазах, глядя на меня так внимательно, будто подозревал, что это я воткнул вилы.
– Ты видел Эппла мертвым? Ты и правда видел его мертвым?
– Мертвее, чем дверной гвоздь.
Я крался по извилистым тропинкам, которые вели меня прямо к вратам ада. Вниз, вниз, вниз, через пещеры, каньоны и ямы, и рано или поздно придешь к этим вратам. Они красные. Врата в ад должны быть красные – или черные, в крайнем случае.
Черные ворота. Черные ворота бесшумно и широко открылись, пропуская папу. Да, она хотела, чтобы он пришел. Заботливый сын. Упек свою мать в сумасшедший дом, а следом за ней отправит меня в одно веселенькое заведение, где тебя связывают и надевают смирительные рубашки (интересно, как они выглядят?). В любом случае все это ужасно.
Ворота захлопнулись, слегка клацнув петлями. Мама, наверное, у себя в комнате, перепечатывает свою книгу, как будто та и в самом деле заменит ей танцы. Она как ни в чем не бывало сидела в инвалидной коляске и была поглощена книгой, когда Джори заиграл ту самую балетную музыку. Потом она подняла голову, стала глядеть куда-то в пространство, ноги ее задвигались, отбивая такт.
«Что такое „хитросплетения“, мама?» – спросил я, когда однажды она заметила, что у Джори дар разбираться во всех хитросплетениях танца.
«Сложности», – ответила она сразу, как будто носила при себе словарь.
Словари всегда окружали ее: маленькие, большие, средние и один толстенный словарь, который даже стоял на особой вертящейся подставке.
С тех пор я учил свои ноги разбираться в хитросплетениях. Вот и сейчас я незаметно проскользнул за спиной у папы, который никогда не имел привычки оглядываться. Я всегда внимательно изучал обстановку, оглядывался через плечо, смотрел то направо, то налево. Проклятый шнурок! Я упал, зацепившись за него. В который уже раз! Но если папа и услышал мой слабый вскрик, он все равно не оглянулся. А ведь секретные дела надо делать тайно, как шпионы. Или воры, охотники за драгоценностями. У богатых женщин всегда много драгоценностей. Надо бы попрактиковаться, пока она рассусоливает там со своим сыночком, уважаемым доктором, все плачет и умоляет простить ее, сжалиться, полюбить снова и взять к себе. Как это все противно. Теперь я не особенно любил папу, если вспомнить, что я чувствовал к нему до того, как он спас мою ногу от «ампутации». Папочка собирается отнять у меня единственную родную бабушку! У кого из мальчишек еще есть такая богатая бабушка, что, только заикнись, она тебе все отдаст?
– Куда это ты идешь, Барт? – Джон Эймос возник из ниоткуда, блестя в темноте глазами.
– Не твое поганое дело! – отрезал я, как сделал бы Малькольм.
Дневник Малькольма, как всегда, был у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.
– Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?
Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять то, что уронил. А туда же, командует.
– Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?
Я обернулся и пристально поглядел на него. Стоя на пятой ступеньке, я был выше его.
– Сколько тебе лет, Джон Эймос?
Он пожал плечами и нахмурился:
– Зачем тебе знать?
– Просто не видел никого дряхлее тебя.
– Бог накажет того, кто не почитает старших.
Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.
– Я сейчас даже выше, чем ты.
– Во мне шесть футов роста – или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.
Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.
– Придет день, Джон Эймос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня: «Пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке». И я скажу: «Как я могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».
Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.
– Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.
Как настоящий шпион, я прокрался через кухонный лифт, замаскированный красивой восточной ширмой. Оттуда я проскользнул за кадушки с пальмами.
Ну конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. Настоящие шпионы не говорят ни слова. А мне страшно хотелось действовать.
Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара – хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.
– Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья, для блага Джори, если вы действительно любите его, и главным образом для Кэти, – уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь, что навещу вас, как только смогу. Я найду возможность посещать вас так, чтобы Кэти и не заподозрила.
Надоело. Что он заладил об одном и том же? Какое ему дело, что мама думает и говорит о его матери? Если бы я был таким дураком, чтобы жениться, я бы велел своей жене принять мою мать или убираться ко всем чертям. Катись ко всем чертям, как сказал бы Малькольм.
– О, Кристофер, – снова расплакалась она, вытирая слезы бесчисленными шелковыми платочками. – Я бы хотела, чтобы Кэти простила меня и чтобы я смогла занять какое-то место в вашей жизни. Я не уезжаю, потому что жду, когда она поймет, что я не причиню никому зла… я здесь для того, чтобы дать вам все, что смогу.
Папа горько усмехнулся:
– Предполагаю, вы снова говорите о деньгах и вещах. Но это не то, что нужно ребенку. Кэти и я сделали все, что в наших силах, чтобы Барт чувствовал, как его любят, как в нем нуждаются, но он не понимает моей ответственности за него. Он совершенно не ориентируется в жизни: что он в семье, кто он, куда он идет? У него нет никаких склонностей, он не сделает карьеры, как Джори, карьеры, которая обеспечила бы ему будущее. Сейчас он мечется, ищет себя, а вы не сможете ему в этом помочь. Он очень замкнут, никого не пускает в свой внутренний мир. Он и обожает, и мучает мать. Он ревнив: думает, что она любит Джори больше, чем его. Он осознает, что Джори более воспитан, красив, талантлив, а главное, более ловок в общении. Барт же не преуспел ни в чем, кроме больших претензий. Если бы он доверился нам или своему психиатру, ему можно было бы помочь, но он никому не доверяет.
Я сидел и молча вытирал слезы. Так горько слышать, как о тебе говорят: конечно, кое-что правда, но кое-что совсем не правда. Я не такой, а они так уверены, что знают меня. Ничего они не знают. Откуда им знать?
– Вы что-нибудь слышали из того, что я только что сказал, миссис Уинслоу? – закричал вдруг папа. – Барт ненавидит свой нынешний имидж беззащитного ребенка, а дело в том, что у него нет ни умения, ни ловкости, ни авторитета. Поэтому он черпает все, чего ему недостает, из книг, из телевизионных шоу, даже из наблюдений за животными: то он изображает волка, то собаку, то кошку.
– Но почему, почему? – простонала она.
Он рассказал все мои секреты. А рассказанный секрет не имеет никакой ценности, вот так.
– Вы не понимаете? Даже не догадываетесь? В доме тысячи фотографий отца Джори, и ни одной – отца Барта. Ни одной.
Это так поразило ее, что она встала. И страшно рассердилась:
– А с какой стати ему иметь фотографии отца? Или это моя вина, что мой второй муж не дал ни одной фотографии своей любовнице?
Я был ошеломлен. Что она сказала? Джон Эймос, правда, рассказывал мне какие-то дурацкие истории, но я тогда думал, что он их выдумал, как я выдумываю всякие истории, чтобы развеять скуку. Может ли быть правдой то, что моя мама, моя собственная мама – порочная женщина, совратившая второго мужа моей же бабушки? И что я – сын юриста по имени Бартоломью Уинслоу? Ах, мама, как же я теперь стану жить? Как мне не ненавидеть тебя?
Папа снова хитро улыбнулся:
– Вероятно, вашему дорогому мужу не было в том нужды. Он полагал, что будет у Кэти всегда под рукой, в доме и в постели, – он, живой, собственной персоной, в перспективе как законный муж. Перед его смертью она ему призналась, что у нее будет от него ребенок; и я, по крайней мере, не сомневаюсь, что он развелся бы с вами и женился на Кэти, если бы не внезапная смерть.
Душевная боль скрутила меня в узел. Бедный, бедный мой отец, погибший в огне в Фоксворт-холле! Да, теперь я знаю: только Джон Эймос мне настоящий друг, только он один относится ко мне как ко взрослому, только он сказал мне правду. А дядя Пол, чья фотография стоит у меня на ночном столике, был мне не более чем отчим, такой же, как и Кристофер. Я мысленно рыдал, ведь я потерял еще одного отца. Сидя в своем убежище, я в отчаянии смотрел то на одного, то на другую, лихорадочно соображая, как же мне теперь относиться к ним и к маме. Как смеют родители распоряжаться жизнями еще не рожденных своих детей, перекидывать их туда-сюда, так что я мог бы и не узнать, чей я сын?
И все же я был на стороне бабушки, которую очень задели слова сына. Я с надеждой ждал, что она скажет. Ее тонкие белые руки коснулись лба, покрытого испариной, как будто она чувствовала головную боль. Как она переносит эту боль, если я не могу вынести?
– Ну что ж, Кристофер, – произнесла она наконец, когда я уже подумал, что она не оправится от этого потрясения, – ты свое сказал, позволь же сказать и мне. Если бы дело дошло до необходимости выбирать между Кэти, с ее неродившимся ребенком, и мною, с моим состоянием, Барт выбрал бы меня, свою жену. Возможно, они еще долго были бы любовниками, пока она не надоела бы ему, но я знаю его: он нашел бы легальный путь отобрать у Кэти своего ребенка, выбросив ее из своей жизни. Он бы остался со мной, не сомневаюсь, хотя каждый удобный момент оглядывался бы на хорошенькие личики и более свежие тела.
Мой собственный отец. Мой собственный кровный отец не захотел бы жить с моей матерью. Слезы навернулись мне на глаза. И эти слезы доказывали, что я все-таки человек, а не какой-то урод. Я чувствовал боль. Но отчего я никогда не ощущал счастья, простого счастья? И тут мне припомнились недавние слова бабушки, что мой отец нашел бы легальный путь отобрать меня у мамы… Что это означало: что он выкрал бы меня у нее? Эта мысль тоже не сделала меня счастливее.
Произнеся свою речь, бабушка села. Я чувствовал себя маленьким и испуганным, больше всего испуганным тем, что я услышу дальше.
Папа, я не могу больше слышать ваших грязных секретов, или, переполнившись ими, я начну действовать. Джон Эймос вынудит меня действовать. Я даже обернулся: не подслушивает ли он, приставив стакан к стене.
– Вот еще что, – сказал отец. – Психиатр, наблюдающий Барта, проявляет странный интерес к вам. При этом он считает вас только моей матерью. Я не понимал раньше, отчего он снова и снова возвращается в разговорах к вам. Ему кажется, что вы – ключик к внутренней жизни Барта. Он полагает, что вы тоже всегда жили скрытой от всех внутренней жизнью – это так, мама? Когда ваш отец унижал вас, случалось ли так, что вы втайне обдумывали план мести?
А это еще о чем?
– Не надо, – умоляюще произнесла она. – Пожалуйста, не надо. Пожалей меня, Кристофер. В тех обстоятельствах я сделала, что могла, чтобы выжить. Клянусь, я сделала все, что могла!
– Все, что могли? – Он расхохотался, совсем как мама, когда она пыталась кого-то поддеть. – Когда младший сводный брат вашего отца приехал в Фоксворт-холл в возрасте семнадцати лет, разве вы не поняли сразу, что вам предоставляется превосходный случай наказать вашего отца? Разве вы не устроили так, чтобы наш отец влюбился в вас? Разве вы не ненавидели его за то, что он был похож на Малькольма? Я полагаю, что так оно и было. Вы постоянно строили планы мести своему отцу, причем так, чтобы уязвить самое для него важное – его эго, и покарать его так, чтобы он не поднялся. Думаю, что вам это удалось! Вы убежали с его младшим братом, которого он презирал, и вышли за него замуж, полагая, что выиграли вдвойне: отомстили самым болезненным образом отцу, да еще и отняли у него через младшего брата его огромное состояние. Но вы неожиданно проиграли, не правда ли? Я не забыл те дни, когда вы постоянно молили своего мужа, чтобы он через суд потребовал у брата законную часть состояния. Но наш отец отказался участвовать в заговоре с вами. Он любил вас и женился на вас не ради денег, о которых вы только и мечтали, а ради того образа любимой женщины, который он из вас создал.
И опять, в который раз пораженный, я перевел взгляд на бабушку. Она рыдала, и ее слабое тело содрогалось; даже кресло, на котором она сидела, ходило ходуном. Я тоже рыдал и содрогался – внутренне.
– Ты неправ, Кристофер, ты неправ! – кричала она отцу, и казалось, что ее грудь разорвется от рыданий. – Я любила вашего отца! И ты это знаешь! Я подарила ему четверых детей и лучшие годы своей жизни, да и все лучшее во мне тоже!
– Все лучшее в вас, миссис Уинслоу, так скудно, так удручающе скудно…
– Кристофер! – выкрикнула она, вставая на ноги.
Беспомощно вытянув вперед руки, она шагнула к нему, чтобы посмотреть ему в лицо. Черная шаль, которую она носила, взлетела от ее движения. Она бросила испуганный взгляд по сторонам, и я глубже вжался в свой темный угол. Ее голос стал тише:
– Хорошо; мы достаточно друг другу сказали, но это все о прошлом. Что ж, живи с Кэти, но прими меня в свою жизнь. Дай мне считать Барта своим сыном. У вас есть Джори и эта малышка, которую вы удочерили. Отдайте мне Барта, и я уеду так далеко, что вы никогда обо мне не услышите. Клянусь, что никто не узнает правду о вас с Кэти. Я сделаю все, чтобы сохранить вашу тайну, но отдайте мне Барта, умоляю, пожалуйста!
Она упала на колени и вцепилась в его руки, а когда он быстро отнял их, то в его пиджак.
Читать бесплатно другие книги:
