Розы на руинах Эндрюс Вирджиния Клео

– Не ставь меня в неловкое положение, мама, – с беспокойством сказал отец, но я понял, что он был тронут. – Мы с Кэти не отдадим своих детей. Он, конечно, не наша гордость и наша радость в настоящий момент, но мы сделаем все возможное, чтобы он был душевно здоров, и мы любим его.

– Скажите мне, что делать, и я сделаю это, – снова стала умолять она. Слезы потекли по ее щекам; она наконец поймала увертливые руки Криса и прижала их к своей груди. – Я сделаю все, что пожелаешь, только не проси меня уехать. Мне необходимо видеть его, ежечасно исполнять его пожелания, восхищаться им. Он необыкновенно одаренный ребенок!

Она стала снова целовать его руки, а он снова убирал их, но без прежней решимости, потому что даже ее слабых сил хватило, чтобы удержать его возле себя.

– Мама, пожалуйста… – Он сел в кресло и закрыл глаза рукой.

– Он привязан ко мне больше, чем кто-либо из моих родных детей, Кристофер. Он даже любит меня… Когда он сидит у меня на коленях и я укачиваю его, я вижу, как успокаивается его лицо. Он еще маленький, он такой ранимый, он так напуган всеми проявлениями взрослого мира, которых не может понять. А я могу ему помочь. Я знаю, что смогу помочь ему. Что-то подсказывает мне, что я не задержусь на этой земле, – прошептала она, и я напряг слух, стараясь различить слова. – Оставь его мне хотя бы до моей… пожалуйста, как последний дар сына матери, когда-то горячо любимой… той матери, которую ты помнишь по своим самым ранним годам, Кристофер, матери, которая прошла с тобой через корь, ветрянку, бесчисленные простуды, ведь ты помнишь? Я помню. Если бы я не помнила мои самые счастливые годы, я бы не пережила столько несчастий…

Она достучалась до него. Он растроганно глядел на мать.

– Ты сказал, что я соблазнила твоего отца и заставила его жениться на мне, только чтобы отомстить моему отцу. Ты неправ. Я полюбила вашего отца с первого взгляда. Я не могла ничего с собой поделать, так я любила его, – ведь и ты не можешь противиться своей любви к Кэти. Крис, мне ничего не осталось в память о прошлом. Я потеряла все. Джон – единственное, что мне осталось от прошлого. – Последние слова она сказала полушепотом, будто испуганно. – Он один напоминает мне о Фоксворт-холле.

– Но ведь он должен знать, кто я! И кто Барт!

Бабушка подвинулась вперед и положила руку, унизанную кольцами, на колено моего папы. Я увидел, как он вздрогнул от этого прикосновения.

– Я не знаю, что помнит и знает Джон. Он полагает, что все мои дети разлетелись по свету. Думаю, ему неизвестно, что среднее имя Барта – Уинслоу, но он такой проныра, что может знать и больше. – Она вздрогнула и отняла свою руку. – Когда-то все эти земли принадлежали моему отцу. Так что Джону вполне понятно, отчего я поселилась здесь. Это место из года в год принадлежало нашему роду.

Он покачал головой:

– И ты устроила все так, чтобы я купил эту землю подешевле?

– Кристофер, мой отец скупал земли повсюду. Теперь я их владелица. Но я бы отдала это все, лишь бы опять быть с тобой и Кэти. Никто, кроме меня, не знает вашей тайны, а я никогда не расскажу ее. Я обещаю никогда не ранить ваши чувства, не стыдить вас – только позвольте мне остаться! Позвольте мне снова быть вам матерью!

– Избавься от Джона!

Она вздохнула и наклонила голову:

– Если бы это было возможно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не догадываешься? – Она взглянула на него.

– Шантаж?

– Да. У него тоже никого не осталось. Он делает вид, что ничего не знает о вас с Кэти, но я не уверена. Он поклялся, что не разгласит тайну моего пребывания здесь, потому что иначе я была бы осаждаема репортерами. Поэтому я дала ему приют и содержание, дабы ничто не просочилось за эти ворота.

– Но Барта ты не уберегла. Джори видел, как Джон Эймос постоянно нашептывает ему что-то. Я полагаю, ему все о нас известно.

– Но он не станет делать ничего против вас! – воскликнула она. – Я поговорю с ним, вразумлю его. Я откуплюсь от него… он ничего никому не скажет.

Папа встал, собираясь уходить. На мгновение он положил руку на ее седую голову, но тут же с виноватым видом снял ее.

– Договорились. Поговори с Джоном, скажи ему, чтобы оставил Барта в покое. Не говори Барту, что ты его родная бабушка, пусть ты останешься для него доброй старушкой, которой нужен внук и друг. Можешь ты сделать для меня хоть эту малость?

– Конечно, – вяло согласилась она.

– И пожалуйста, надевай снова эту вуаль на лицо. Джори известно, что ты моя мать, но ты же понимаешь. Кто знает, вдруг Кэти решит по-дружески навестить соседей. До сих пор она была занята только балетом. Теперь ей не хватает занятий, и она стремится общаться с людьми. Когда она была юной, для нее было пыткой сидеть в четырех стенах… часы казались ей веками, а мать и бабушка… только подстегивали в ней желание бежать к людям.

Бабушка вновь горестно опустила голову.

– Я знаю: я согрешила и каюсь в этом. Я молюсь, чтобы жизнь повернулась вспять, но каждый день я просыпаюсь одинокой, и только Барт придает мне надежду. Я хочу у тебя что-то спросить, – шепотом проговорила она. – Ты любишь ее, как мужчина любит… свою жену?

Он отвернулся:

– Это тебя не касается.

– Но я догадываюсь. Я спрашивала Барта, но он не понял, что я имела в виду. Он сказал мне, что вы спите в одной спальне.

Разозленный, он сверкнул на нее глазами:

– И в одной постели! Теперь ты удовлетворена?

Он повернулся и решительно вышел.

Загадка на загадке. Проклятые загадки!

Почему мама ненавидит его мать? Почему они говорят о спальне и постели?

Я во весь дух побежал домой, не тратя времени на то, чтобы докладывать Джону Эймосу о разговоре. Маму я увидел сразу, но спрятался: она не увидела меня. Она как раз пыталась выползти из этой безобразной коляски. Как странно видеть ее такой же неуклюжей, как я сам, не владеющей своим телом. С трудом поднявшись, она стояла, дрожа с головы до ног. Лицо ее, которое я видел в зеркале, было бледно. Волосы обрамляли его, как золотая рама. Расплавленное золото, горячее, как пламя ада, как бегущая лава.

– Барт, это ты? – сказала она. – Отчего ты так странно на меня смотришь? Я не упаду, если ты думаешь об этом, не бойся. С каждым днем я чувствую себя все сильнее и лучше. Давай посидим и поговорим с тобой. Расскажи мне, что ты делаешь, когда я тебя не вижу. Куда ты ходишь? Научи меня играть в твои подражательные игры. Когда я была такая, как ты, я тоже всегда кому-нибудь подражала. Например, воображала, что я первая в мире балерина, знаменитая прима, и с тех пор это стало главным в моей жизни. Теперь я понимаю, что это не главное в жизни. Теперь я думаю, что самое главное в жизни – дать счастье тем, кого любишь. Барт, я хочу, чтобы ты был счастлив…

Я ненавидел ее за то, что она «соблазнила» моего отца и отняла его у бедной одинокой бабушки, которая ей приходилась свекровью! И это когда у нее был собственный муж – доктор Пол Шеффилд, брат Криса, но вовсе не мой отец. Взгляните только на ее лицо, как она старается загладить передо мной все свое невнимание ко мне в прошлом! Слишком поздно! Мне захотелось подбежать и ударить ее. Услышать, как захрустят все ее кости! Она была неверна всем своим мужьям. Но мне не положено говорить об этом. Ноги мои подогнулись, стали ватными, и все обвинения, воплотившиеся в крик ненависти, остались только в моем мозгу. Бесчестная, порочная женщина! Рано или поздно она вновь исчезнет из моей жизни с новым любовником, как это было с матерью Малькольма, как это делают все матери на свете.

Ну почему моя бабушка прямо не сказала мне, кто она такая? Отчего она скрывается? Разве ей не понятно, как мне нужна бабушка? Она тоже лгала мне об отце! Только Джон Эймос сказал правду.

– Барт, что с тобой?

Паника у нее на лице. Еще бы! Никогда она не говорила мне ничего, кроме лжи. Никому нельзя верить, кроме Джона Эймоса. Хотя он и выглядит как злой колдун, но он честный малый, он хочет, чтобы все в жизни тоже было честно.

– Барт, что случилось? Скажи мне, своей маме!

Я пристально посмотрел на нее. Увидел вновь этот сверкающий водопад волос, эти золотые сети, расставленные на мужчин. Чтобы заставить мужчин страдать. Это ее вина. Это ее грех. Она отняла моего отца у бабушки и «соблазнила» его.

– Барт, не надо ползать по полу. Встань и попробуй пользоваться ногами, ты не животное.

Я запрокинул голову и завыл. Выплеснул в этом вое всю свою ярость, всю ненависть. Бог был несправедлив, когда дал мне ее в матери! Бог был несправедлив, когда сжег заживо в огне моего отца. Надо что-то сделать. Так нельзя. Надо все изменить, чтобы было справедливо!

– Барт, умоляю, скажи мне, что случилось!

Она сделала несколько шагов, протянув ко мне руки, но я не смог бы перенести ее прикосновения ко мне. Нет, никогда больше, никогда!

– Я ненавижу тебя! – закричал я, вскочив на ноги и отпрянув. – Ты больше не сможешь ходить! Ты не прикоснешься ко мне. Ты упадешь и умрешь! Да, ты умрешь, ты сгоришь вместе с этим домом, вместе с Синди!

Я убежал – и бежал и бежал, пока у меня не закололо в боку и не закружилась голова.

Я упал возле стойла Эппла. Силы мои кончились. Здесь, в старом сене, я прятал дневник Малькольма. Я выудил его и стал читать. Он тоже ненавидел женщин, особенно красивых. И не замечал уродливых. Я поднял голову и уставился в пространство. Алисия. Красивое имя. Но почему он любил Алисию больше, чем Оливию? Может быть, оттого, что она шестнадцати лет вышла замуж за его старика-отца, которому было пятьдесят пять?

Алисия дала ему пощечину, когда Малькольм пытался поцеловать ее. Может быть, его отец целовал ее лучше?

Чем больше я читал дневник, тем больше убеждался, что Малькольм преуспел во всем, что он делал и что намечал, кроме женской любви к себе. Это только убедило меня в том, что, раз я так схож с Малькольмом, мне надо раз и навсегда оставить мысль о женщинах. Я вновь и вновь перечитывал его слова, чтобы самому стать таким же властным, беспощадным, как Малькольм.

Имена женщин начинаются с К. Отчего это? Отчего женщины так любят такие имена? Кэтрин, Коррина, Кэрри или, например, Кэнди – весь мир заполнен подобными именами. Как бы я хотел любить свою бабушку так, как прежде; но теперь, когда я столько узнал, я не могу любить ее так же. Она должна была все рассказать мне. Она оказалась такой же лицемерной, лживой женщиной, как они все. Точно так все и сбылось, как Джон Эймос предупреждал меня.

Я чувствовал запах Эппла. Мои уши слышали, как он поедает пищу; я чувствовал, как его холодный нос прикасается к моей руке, – и я заплакал. Я плакал так отчаянно, что мне захотелось сейчас же умереть, чтобы очутиться там, где Эппл. Но Эпплу там тоже не хватает меня. Он должен был показать… должен был показать, что страдает вместе со мной. А он будто нарочно радовался и был виноват передо мной. Он изменил мне: он позволял бабушке кормить себя. Он сам виноват. И Клевер тоже мертв. Задушен и засунут в дуплистый дуб.

Как же мне плохо.

Думая об этом, я настолько истощил свои силы, что заснул. Мне снился любящий меня Эппл. Я проснулся, когда уже почти стемнело. На меня, усмехаясь, смотрел Джон Эймос:

– Привет, Барт. Тебе одиноко в стойле Эппла?

Джон Эймос не заметил, что у него на усах повис клок сена.

– Джон Эймос, как Малькольм сколотил свое состояние? – спросил я, скорее чтобы посмотреть, упадет ли сено с его усов, когда он заговорит.

– Он был умнее тех, кто хотел помешать ему.

– Помешать в чем?

– Помешать получить то, что он хотел.

Сено не падало.

– А что он хотел?

– Все. Все, что еще не было его собственностью. А чтобы приобрести то, что не принадлежит тебе, надо быть беспощадным и целеустремленным.

– Что значит быть беспощадным?

– Сделать все, что возможно, чтобы заполучить то, что хочешь.

– Сделать все?

– Все, – повторил он. – И никогда не жалей тех, кто стоит на твоем пути, попирай их ногами без сомнения. – Он пристально взглянул мне в глаза. – Даже если это члены твоей семьи. Потому что и они так же поступят с тобой, если ты встанешь у них на пути. – Тут он хитро улыбнулся. – Ты ведь догадываешься, что рано или поздно твой доктор понемножечку, так что ты и не заметишь, возьмет над тобой полную власть и упечет тебя в больницу. Вот что готовят твои родители: хотят избавиться от мальчика, с которым слишком много проблем.

Детские слезы обиды выступили у меня на глазах.

– Никогда не показывай своей слабости слезами – это дело женщин, – жестко прищурился на меня Джон Эймос. – Будь тверд, как твой дед, Малькольм. Ты унаследовал много его генов. Если ты и дальше пойдешь по этому пути, то вскоре станешь таким же властелином, как Малькольм.

– Где ты шлялся, Барт? – напала на меня Эмма, едва я появился. Взгляд ее постоянно был брезгливым, даже когда я только что вымылся. – В жизни не видела мальчишку, способного запачкаться быстрее. Взгляни на свою рубашку, на свои штаны, а руки, а лицо! Поросенок, вот ты кто. Что ты там делаешь: купаешься в грязевых ваннах?

Не отвечая, я прошел через холл в ванную. Мама взглянула на меня через дверь, когда я проходил. Она сидела за столом.

– Барт, я искала тебя. Ты исчез на несколько часов.

Это мое дело, а не твое.

– Барт! Отвечай же.

– Я гулял.

– Я знаю. Где?

– Возле ограды.

– Что ты там делал?

– Копал.

– Что копал?

– Червей.

– Зачем они тебе?

– Для рыбалки.

Она вздохнула:

– Уже поздно, и я против того, чтобы ты ходил на рыбалку один. Попроси отца, может быть, он возьмет тебя на рыбалку в субботу.

– Он не возьмет.

– Почему ты так уверен?

– Потому что ему всегда некогда.

– У него будет время.

– Нет. У него никогда не будет времени.

Она снова вздохнула:

– Барт, послушай. Он доктор, и у него много пациентов. Они все – больные люди. Ты бы ведь не хотел, чтобы они страдали?

А мне какое дело? Лучше пойду рыбачить. Слишком много в этом мире людей, особенно женщин. Я сорвался с места и подбежал к ней, зарывшись лицом в ее колени.

– Мама, пожалуйста, выздоравливай поскорее! Я с тобой пойду на рыбалку! Теперь у тебя нет танцев и репетиций, и ты можешь делать все, на что у папы никогда нет времени! Ты теперь сможешь проводить со мной все время, что проводила с Джори в танцах. Мама, мама, прости меня за все, что я сказал тебе! – Я рыдал у нее на коленях. – Я не могу ненавидеть тебя! Я не хочу, чтобы ты упала и умерла! Просто иногда я становлюсь злым и не могу остановиться. Мама, пожалуйста, прости меня и забудь все, что я сказал.

Ее руки, гладившие мои волосы, были мягкими и успокаивали. Но на мои непокорные волосы не действовали ни щетки, ни лаки, так могли ли их пригладить ее руки? Я глубже уткнулся лицом, воображая, как посмеялся бы надо мной Джон Эймос, если бы увидел это, хотя я сказал ему, что отвечу матери, когда приду домой, и он улыбнулся, довольный тем, что я так похож на Малькольма.

Он бы сказал мне сейчас:

«Ты не должен поступать так. Не надо открывать никому свою душу. Если бы ты был умным малым, ты бы дал ей понять, что у тебя своя жизнь, у нее – своя. А теперь она найдет способ сбить тебя с твоей цели. А наша цель – спасти ее от искушения дьявола, не так ли?»

Я поднял голову, чтобы взглянуть в ее прекрасное лицо, и слезы потекли по моему лицу от мысли, что она живет во лжи. Она сменила трех мужей. Джон Эймос сказал мне, что я способствую ее греху, не заботясь о том, грешно или праведно живет моя мать. Я заставлю ее жить праведно. Я заставлю ее оставить всех мужчин, кроме меня.

Чтобы выиграть, я должен разыграть все карты, и прямо сейчас, а потом выложить по одному всех тузов. Так учил меня Джон Эймос. Обыграй ее, обыграй папу, заставь их убедиться, что не сошел с ума. Но я все перепутал. Я не сошел с ума, я просто подражаю Малькольму.

– О чем ты задумался, Барт? – спросила она, все еще гладя мои волосы.

– У меня нет друзей. Нет ничего, кроме моих фантазий. Ничего, кроме плохой наследственности из-за инбридинга. Это все очень плохо. Вы с папой не заслужили права иметь детей. Вы не заслужили ничего, кроме того ада, который вы сами для себя создали!

Она застыла на месте, а я ушел. Я рад, что причинил ей боль, какую она всю жизнь причиняет мне. Но отчего я не чувствую счастья? Отчего я не засмеялся от радости, а побежал в свою комнату, бросился на постель и заплакал?

Потом я вспомнил, что Малькольм никогда ни в ком не нуждался. Он был уверен в себе. Он никогда не сомневался, принимая решения, даже неверные, потому что знал, как сделать их верными.

Я нахмурил брови, расправил плечи, поднялся и проскользнул в холл. Я был Малькольм.

В холле я увидел Джори, танцующего с Мелоди, и пошел к маме, чтобы сказать ей об этом.

– Останови это безобразие! – с порога закричал я. – Я застал их в прелюбодеянии – они целуются, они сделают ребенка!

Мамины летящие руки на секунду застыли над машинкой. Затем она улыбнулась:

– Барт, для того чтобы сделать ребенка, недостаточно обниматься и целоваться. Джори – джентльмен и не позволит себе воспользоваться слабостью невинной и неопытной девушки, а Мелоди слишком благовоспитанна и умна и сумеет вовремя сказать «стоп».

Ей не было до этого никакого дела. Все, о чем она пеклась, – это проклятая книга, которую она пишет. И теперь, даже теперь, когда у нее нет танцев, у нее нет времени для меня. Она всегда найдет что-нибудь интереснее, чем поиграть со мной. Я сжал кулаки и что есть силы саданул в дверь. Ну ничего, настанет время, когда я буду здесь полновластным хозяином и она у меня пикнуть не посмеет. Она тогда пожалеет, она поймет, на что стоило тратить время раньше. Тогда, когда она была балетмейстером, она была лучшей матерью. По крайней мере, тогда она находила минутку для меня. А теперь она только и делает, что пишет, пишет, пишет. Горы, горы белой бумаги.

И вот она снова зарядила машинку и отвернулась от меня. Как будто задалась целью расстрелять из своей машинки весь мир. Она даже не заметила, что я взял ящик, наполненный перепечатанными листами, и стала класть вынутые из машинки листы в новый ящик.

Джону Эймосу будет интересно, что она там пишет. Но прежде я прочитаю это сам. Даже пользуясь поминутно словарем, я не совсем понимал самые трудные и длинные слова из тех, которыми она пользовалась. «Соответствующий»… я ведь не знал, что это слово значит. Я подумаю.

– Спокойной ночи, мама.

Она и не услышала. Стала строчить дальше, будто меня рядом не было.

Никто не мог оставаться независимым от Малькольма. Никто не смел не обращать на него внимания. Когда он произносил слово, люди бросались исполнять его волю. Я буду таким, как Малькольм.

Неделей позже я подслушивал, о чем говорят мама и Джори. Они были в комнате для репетиций, и Джори в это время помогал ей опереться на больную ногу. Он успокаивал ее:

– Не думай о том, что можешь упасть. Я тебя страхую и поймаю, как только ты оступишься. Ни о чем не беспокойся, мама, и вот увидишь, очень скоро ты опять будешь ходить.

Ходила она с огромным трудом. Каждый шаг причинял ей резкую боль. Джори обнимал ее за талию, чтобы она даже не покачнулась, и с его помощью мама дошла до конца балетной стойки. Изнеможенная, она дождалась, когда он подкатит ей инвалидное кресло, и села в него.

– Мама, ты сильнее с каждым днем.

– Но так долго ждать, пока я начну ходить.

– Ты слишком много сидишь и пишешь. Вспомни, что сказал твой врач: чаще вставать на ноги, меньше сидеть.

Она кивнула:

– А кто это звонил? Почему не позвали к телефону меня?

С торжествующей улыбкой на лице Джори объяснил:

– Это бабушка Мариша. Я написал ей о том, что с тобой случилось, и она прилетит к нам на запад, чтобы заменить тебя в балетной школе. Правда, это замечательно, мама?

Но мамино лицо не отразило радости. Что касается меня, я всегда ненавидел эту старую ведьму – бабушку Джори!

– Ты должен был предупредить меня, Джори.

– Я хотел сделать тебе сюрприз, мама. Я бы не сказал этого тебе сегодня, но, конечно, предупредил бы заранее. Я знаю, что тебе захочется приготовиться, выглядеть получше, прибраться в доме…

Она взглянула на него очень странно:

– Другими словами, я выгляжу не лучшим образом, а в доме беспорядок?

Джори улыбнулся той своей чарующей улыбкой, которую я особенно ненавидел:

– Мама, ты же знаешь, что ты всегда хороша, но сейчас ты чересчур худа и бледна. Ты должна больше есть и чаще выходить из дому. Кроме того, великие произведения не пишутся за несколько недель.

В тот же день во дворе я спрятался в свое потайное местечко, чтобы шпионить за мамой и Джори, пока они по очереди качали в гамаке ненавистную Синди. Мне никогда не доверяли качать Синди. Мне вообще ничего не доверяли. Помешательство ведь не исчезает, так почему бы не оставить меня в покое?

– Джори, для меня временами мучение слышать, как ты репетируешь в балетной комнате, и не иметь возможности самой выразить в танце свои эмоции. Каждый раз, как слышу увертюру, я вся внутренне сжимаюсь. Я рвусь танцевать, и тогда моя книга идет совсем туго. Но моя книга – единственное, что спасает меня, а Барт осуждает мой писательский труд так же, как и танцы когда-то. Я уже отчаялась заслужить чем-нибудь его оправдание.

– Брось думать об этом, мама, – сказал Джори; его синие глаза были грустны и полны беспокойства. – Он просто маленький мальчик, который сам не знает, чего хочет. У него помутнение рассудка.

Это не у меня помутнение рассудка. Это у них помутнение, раз они полагают танцы и глупые сказки наиболее важным в жизни. А все другие, непомешанные, понимают, что могущественнее всего в жизни – деньги.

– Джори, я даю Барту столько, сколько могу. Я желаю показать, что люблю его, а он убегает. Он то убегает от меня, то бежит ко мне, бросается в мои объятия и рыдает. Психиатр говорит, что он разрывается между ненавистью и любовью ко мне. Но одно я могу сказать с определенностью: такое его поведение не способствует моему выздоровлению.

Ну хватит. Наслушался. Пора прокрасться в ее комнату и взять кое-что из вновь напечатанного. У меня в шкафу припрятаны те листы, что я дал прочесть Джону Эймосу и он уже вернул. Я положу прежние страницы ей в ящик, а новые возьму.

Я уселся в своей маленькой зеленой пещере, сделанной из кустарника, и начал читать. Глупая Синди смеялась и визжала, а двое ее добровольных рабов подбрасывали ее в воздух. Если бы мне хоть раз доверили покачать ее! Я бы подбросил ее так, чтобы она приземлилась только на соседнем участке, где каменный бассейн как раз стоит все время пустой.

Писала мама интересно, это надо признать. Одна из глав называлась: «Путь к богатству». Правда ли, что эта девушка и есть моя мать? Правда ли, что всех детей в ее семье: ее, двух братьев и сестру – запирали вместе в одной спальне?

Я читал, пока не наступил вечер и не спустился туман. Потом я встал и пошел домой, думая о другом заголовке в ее книге: «Чердак». Чердак – чудесное место для хранения тайн. Я думал об этом, а сам глядел, как мама целует вернувшегося отца, шутит с ним, спрашивает, не нашел ли он еще замену ей – молоденькую сестричку лет двадцати. Он обиделся:

– Я бы не хотел, чтобы над моей преданностью подтрунивали. Кэти, не провоцируй меня своими глупыми шутками. Я люблю тебя со страстью, которую, наверное, можно назвать глупой.

– Глупой?

– Конечно, ведь ты не отвечаешь мне тем же! Ты нужна мне, Кэти. Не стоит возрождать к жизни эту историю.

– Я не понимаю.

– Ты понимаешь! Наше прошлое понемногу оживает и обретает прежние очертания. Да-да, по мере того, как ты пишешь о нем в своей книге. Я иногда подглядываю за тобой и вижу твое лицо, вижу, как по нему бегут слезы и капают на страницы. Я слышу, как ты смеешься и говоришь вслух, вспоминая Кори или Кэрри. Ты не просто пишешь, Кэти, ты оживляешь прошлое.

Она опустила голову, распущенные волосы упали ей на лицо.

– Да, все это правда. Я сижу за столом и вновь проживаю свою жизнь. Я снова вижу сумрак чердака, его пыльное пространство; я слышу оглушительную тишину, более страшную для меня, чем гром. И тогда одиночество, хорошо мне знакомое по тем годам, вновь накрывает меня с головой; я с изумлением гляжу по сторонам, пугаясь того, что шторы на окнах не опущены, ожидая, что вот-вот придет бабушка, поймает нас на том, что мы раскрыли окна, и накажет. Иногда я с удивлением гляжу на Барта, стоящего в дверях и наблюдающего за мной. Бывает, я думаю, что это Кори, но никак не могу увязать облик Кори с черными волосами и карими глазами Барта. А иногда я смотрю на Синди и удивляюсь, отчего она такая маленькая, думая в это время о Кори с черными волосами, и сама смущаюсь, что путаю прошлое с настоящим.

– Кэти, – сказал папа встревоженно. – Кэти, тебе надо покончить с этим.

Да, да, папа… заставь ее покончить со всем этим!

Она всхлипнула и упала ему на руки. Он крепко прижал ее к своей груди, шепча ей неслышно на ухо какие-то ласковые слова. Они стояли, обнявшись, как настоящие любовники. Как те парочки, за которыми я подглядывал иногда недалеко от бабушкиного дома – на «тропинке любовников».

– Ты не можешь подождать с книгой до тех пор, пока дети не подрастут и не обзаведутся семьями?

– Я не могу! – В ее голосе слышалось страдание. – История моей жизни кричит во мне, я хочу, чтобы люди знали о материнском преступлении. Интуиция подсказывает мне, что только тогда, когда книга будет продана издателю и выпущена, – только тогда я наконец буду свободна от ненависти к матери, которая меня душит!

Папа ничего не сказал. Он держал ее на руках, укачивал, как ребенка, и голубые глаза его, устремленные куда-то в пространство, выражали муку.

Я тихо отошел, чтобы поиграть в саду. Приезжает бабушка Джори, эта старая ведьма. Не желаю снова ее видеть. Мама тоже ее не любит, это заметно по тому, какой она становится напряженной и осторожной в ее присутствии, будто боится, что острый язык ее выдаст.

– Барт, милый, – позвала из-за толстой белой стены моя родная бабушка, – я ждала тебя целый день. Когда ты не приходишь, я беспокоюсь и чувствую себя несчастной. Милый, не сиди, надувшись, в одиночестве. Вспомни, что у тебя есть я, и я сделаю все на свете, лишь бы ты был счастлив.

Я побежал что было духу к стене. Я залез на дерево, а с другой стороны стены была приставлена лестница, всегда меня ожидающая здесь. С этой же самой лестницы бабушка подглядывала за нами.

– Я всегда буду оставлять эту лестницу здесь, – прошептала она, покрывая все мое лицо поцелуями. Слава богу, она перед этим сняла с лица вуаль. – Не вздумай прыгать со стены, я не хочу, чтобы ты упал и поранился. Я так тебя люблю, Барт. Я гляжу на тебя и думаю о том, как горд был бы тобою твой отец. Такой красивый, умный сын!

Красивый? Умный? Вот это фокус… я не считал себя ни тем ни другим. Но было приятно это слышать. Она вселила в меня надежду, что я не хуже Джори, а может быть, и так же талантлив. Вот это настоящая бабушка! Такая, какая мне нужна. Такая, которая будет любить меня, только меня одного, и никого больше. Может, Джон Эймос все наврал про нее.

Снова я сидел у нее на коленях и позволял кормить себя с ложечки мороженым. Она дала мне печенье, кусок шоколадного пирога и стакан молока. С набитым желудком я чувствовал себя гораздо приятнее. Я снова устроился у нее на коленях и откинул голову на ее мягкую грудь. От нее пахло лавандой.

– …Коррина любила лаванду, – бормотал я, засыпая с засунутым в рот пальцем. – Спой мне песню: никто никогда не пел мне колыбельной, как мама поет Синди на ночь…

– «Спи, мой мальчик…»

Она тихо пела, а мне снилось, что мне всего два года и что я сижу точно так же на маминых коленях… давным-давно… давным-давно это было… я помню… и она так же поет мне песню.

– Просыпайся, милый, – проговорила бабушка, проводя рукавом платья по моему лицу. – Пора домой. Родители будут беспокоиться, а они и так намучились, не стоит заставлять их страдать из-за тебя.

Из-за угла показалась фигура Джона Эймоса. Он подслушивал! В его водянистых голубых глазах сверкнула опасная усмешка. Он не любит бабушку, моих родителей, не любит Джори и Синди. Он не любит никого, кроме меня и Малькольма Фоксворта.

– Бабушка, – прошептал я так, чтобы ему не было видно движение моих губ, – бабушка, никогда не говори при Джоне Эймосе, что жалеешь моих родителей. Вчера он сказал, что они не заслуживают сочувствия.

Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.

– А что это значит – сочувствие?

Она вздохнула и крепче обняла меня.

– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.

– Тогда что же хорошего в сочувствии?

– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.

Когда я крался домой в вечерних сумерках, Джон Эймос прошептал:

– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.

Он мрачно вернул мне страницы маминого манускрипта:

– Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь наконец решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.