Розы на руинах Эндрюс Вирджиния Клео
При свете, падающем на него снизу от фонаря, он выглядел как мертвец, только что откопанный из могилы. Ему нельзя доверять: как бы он не закрыл ту дверь позади меня, а то я никогда не пролезу через кошачью щель.
– Нет. Иди ты первый, – приказал я, как сделал бы Малькольм, твердо и резко.
Некоторое время он стоял неподвижно. Может быть, думал, что это я захлопну за ним дверь? Затем он посмотрел на меня долгим взглядом и пошел вперед. Он положил фонарь на одну из бочек и стал отпихивать другие. В конце концов они поддались. До меня донесся ужасный запах. Я зажал нос и пристально посмотрел в темноту. Сначала я ничего не видел, но потом Джон Эймос поднял фонарь, и я увидел две женские фигуры. Ах, как жалко было глядеть на маму, простертую на бетонном мокром полу! Ее голова лежала на бабушкиных коленях.
Обе подняли руки, чтобы защитить глаза от яркого света, но я едва мог видеть их лица, так темно и пыльно было вокруг.
– Кто это? – слабо проговорила мама. – Крис, это ты? Ты нашел нас?
Разве она ослепла? Как она могла принять Джона за папу? А раз она ослепла или помешалась, разве это не достаточное искупление вины для Бога?
Тут заговорила бабушка:
– Джон, я знаю, что это ты. Выпусти нас отсюда сию же минуту. Слышишь меня? Я приказываю тебе выпустить нас.
Джон Эймос засмеялся.
Я не знал, как поступить, но в тот же миг в меня вновь вселился Малькольм.
– Отдай мне ключ, Джон Эймос, – сурово приказал я. – Поднимайся наверх, дай мне хлеб и воду для пленниц.
Удивительно, но он повиновался. Может, он и в самом деле думал, что я такой же могущественный, как Малькольм? Я следил за ним взглядом, пока он не исчез из виду, а потом побежал закрыть дверь до его возвращения.
Чувствуя себя и в самом деле Малькольмом, я пролез на коленях в узкий лаз, толкая перед собой серебряный поднос с половинкой булки, придерживая серебряный кувшин с водой. Мне вовсе не показалось странным, что пленников кормят с серебряного подноса, потому что бабушка все в своем доме обставляла таким образом – элегантно.
Высокая дверь теперь была закрыта. Вокруг были полки с запыленными винными бутылками. Я подполз на животе под нижнюю полку и открыл маленькую дверцу для котенка.
– Вода и хлеб, – грубым низким голосом сообщил я и быстро втолкнул внутрь поднос.
Я поскорее захлопнул дверцу и привалил ее кирпичом, чтобы они не смогли заметить меня, если толкнут ее. Сам остался послушать, что они будут говорить. Я слышал, как мама стонала, бредила и звала в бреду Криса. Потом она стала говорить такое, что я вовсе изумился:
– Мама, куда ушла мама, Крис? Она так давно не навещала нас, с тех пор прошли месяцы и месяцы, а близнецы совсем не подросли…
– Кэти, Кэти, несчастная моя крошка, перестань думать о прошлом, – проговорила бабушка. – Держись, ты должна беречь силы. Поешь и попей. Крис придет и спасет нас обеих.
– Кори, перестань играть одну и ту же мелодию. Мне она так надоела. Отчего это у тебя всегда такие грустные песни? Ночь пройдет, наступит день. Крис, скажи Кори, что скоро будет день.
Я услышал чьи-то рыдания. Бабушка?
– О боже! – застонала она. – Неужели это конец? Неужели у меня никогда ничего не получится? Боже, помоги мне, помоги мне хоть на этот раз…
Она начала громко молиться. Она просила Бога, чтобы моя мама выздоровела, чтобы сын пришел и спас их, пока не поздно… Она молилась снова и снова, а мама все время о чем-то спрашивала, как сумасшедшая…
Я слушал и слушал… Ноги мои затекли, я чувствовал себя постаревшим и больным, как будто я сам тоже заперт там вместе с ними, и я тоже сумасшедший, голодный, умирающий…
– Надо идти, – прошептал я сам себе. – Не нравится мне здесь…
Дома никого не было, было темно и пусто. Теперь можно было спокойно забраться в холодильник и что-нибудь стянуть. Я только-только приступил ко второму куску ветчины, как на кухне появилась мадам Мариша, открывшая дверь гаража.
– Добрый вечер, Барт, – сказала она. – Где отец и Джори?
Я пожал плечами. И в самом деле, откуда мне знать? Мне никогда ничего не сообщают. Отчего это они ушли и оставили Синди одну, со мной? Потом из другой комнаты раздался голос Эммы:
– Здравствуйте, мадам Мариша. Доктор Шеффилд сказал мне, что вы должны приехать. Сожалею, что все так получилось. Но когда я узнала, что Кэти пропала, я тоже не могла не приехать. Надо немедленно начать поиски: она была так больна и даже с температурой, что мне, конечно, не следовало уезжать и оставлять ее одну.
Тут Эмма увидела меня.
– Барт! Дрянной мальчишка! Как ты смеешь пропадать и заставлять отца волноваться еще больше, если у него и так горе. Бьюсь об заклад, ты знаешь что-то о своей матери, маленький негодяй!
Они обе уставились на меня, злобные старухи со злыми-презлыми глазами. И я убежал. Убежал, потому что слезы подступили к моим глазам, а я не мог, когда на меня, на плачущего, смотрят. Тем более теперь, когда я решил быть во всем как Малькольм – бессердечным.
Поиски
Ночь была такая, что носа не высунул бы наружу ни зверь, ни человек. Дождь поливал, как перед Великим потопом. Ветер завывал и взвизгивал, будто рассказывал нам что-то. Дикая музыка ветра пронзала мозг. Я пытался идти в ногу с папой, хотя это было нелегко. Руки его были сжаты в кулаки, и шагал он стремительно. Я невольно тоже сжал кулаки, готовый к атаке, как только появится необходимость.
– Джори, – спросил отец, не замедляя шага, – как часто Барт приходил сюда?
Мы как раз достигли железных ворот, и папа наклонился к переговорному устройству.
– Я не знаю, – промолвил я с несчастным видом. – Раньше Барт доверял мне, но теперь он не верит никому. Поэтому он никогда не говорит мне, куда идет.
Ворота медленно-медленно отворились. Мне они показались черными руками скелета, приглашающими нас в могилу. Я подумал, что у меня тоже начинается помешательство. Я побежал, отчаянно стараясь не отстать от папы.
– Подожди, я должен сказать тебе! – закричал я, стараясь перекричать ветер. – Папа, когда я впервые узнал, что вы с мамой брат и сестра, а нам ты – дядя, я подумал, что возненавижу вас до конца жизни. Я думал так, потому что мне было стыдно, я был подавлен… Мне казалось, что я уже не смогу никого любить и не стану никому доверять. Но теперь, когда мама исчезла, я чувствую, что люблю и буду любить вас всегда. Я не в силах ненавидеть никого из вас, если бы даже и хотел…
В темноте, на пронизывающем ветру, он порывисто прижал меня к своей груди, к своему бьющемуся сердцу. Мне послышалось рыдание.
– Джори, ты даже не знаешь, как я хотел услышать это от тебя. Я всегда надеялся на то, что ты поймешь нас, – и мы хотели рассказать тебе все, когда ты подрастешь. Наверное, мы сделали глупость, мы рассчитывали подождать еще несколько лет… но вы все узнали сами. А теперь, когда ты не перестал любить нас, я надеюсь, что придет время, когда ты поймешь нас.
Я прижался к нему, и мы пошли к дому. Я чувствовал, что между нами возникла какая-то новая связь, более близкая и прочная, чем раньше. По сути, он и был моим отцом, ведь в нем текла родная мне кровь. Раньше я думал, что он дядя только для Барта, и это заставляло меня ревновать его. Теперь я мог заявить права на него. Но почему они не доверяли моему разуму? Почему они считали меня маленьким? Я бы смог понять, если бы мама рассказала, что была в любовной связи с отцом Барта… мог бы?.. Надо подумать…
Мы поднялись по ступеням. Прежде чем папа успел нажать кнопку звонка, двери распахнулись, и на пороге предстал тот самый дворецкий – Джон Эймос Джексон.
– Я собираю вещи, – сказал он вместо приветствия, оскалившись и злобно блеснув глазами, – а моя жена уже уехала на Гавайи. Мне необходимо уладить миллион дел перед отъездом, а ваше вторжение задерживает меня. Как только я управлюсь, я присоединюсь к ней.
– Ваша жена? – раздельно, с крайней степенью изумления произнес папа, так что меня даже покоробило.
Что-то смутно радостное мелькнуло в глазах дворецкого, но тут же исчезло.
– Да, доктор Кристофер Шеффилд, миссис Уинслоу теперь моя жена.
Мне показалось, что папа сейчас рухнет.
– Мне необходимо видеть ее. Я вам не верю. Выйти за вас замуж она могла только в невменяемом состоянии.
– Я не лгу вам, – сказал отвратительный дворецкий. – Она действительно невменяемая. Ей необходимо опираться на мужское плечо, и поэтому я здесь.
– Я не верю вам, – набросился на него папа, – тем более мне надо знать, где она. Где моя жена? Видели ли вы ее?
Дворецкий улыбнулся:
– Ваша жена, сэр? Мне нет до этого никакого дела. Мне достаточно дел своей собственной жены. Вчера она позвонила мне и посоветовала задержаться, чтобы хорошенько укрыть дом от непогоды. И несмотря на все издержки, которые она понесла при отделке и меблировке дома, она намерена переехать.
Папа стоял неподвижно, в упор глядя на Джексона.
– Вы ведь знаете, кто я, не правда ли, Джон? Не отпирайтесь. Я вижу по вашим глазам, что вы отлично все понимаете. Вы тот самый дворецкий, который занимался любовью с горничной по имени Ливви, пока я мальчишкой подсматривал за вами, лежа на полу за софой; я слышал, как вы болтали с ней о том, как бы подложить мышьяк в сладости на чердак, чтобы извести чердачных мышей.
– Понятия не имею, о чем это вы, – ответил Джон, пока я в недоумении переводил взгляд с одного на другого.
Да, надо было прочесть все похищенные страницы маминого дневника. Все оказалось еще серьезнее и запутаннее, чем я думал.
– Джон, допустим, вы действительно женаты на моей матери или вы лжете. Но я уверен, что вы знаете, что случилось с моей женой. Кроме того, я все более начинаю думать, что вы сделали что-то и с моей матерью. Поэтому – прочь с дороги! Я собираюсь перерыть весь дом, но отыскать их.
Дворецкий побледнел:
– Вы не смеете вмешиваться… приказывать мне… Я вызову полицию.
– Вы не вызовете полицию, но если решитесь – тем лучше. Смелее, вызывайте прямо сейчас. Меня ничто не остановит.
Старик беспомощно посторонился:
– Ну что ж, идите, ваша воля, но вы ничего не найдете.
Мы искали вместе с папой. Я знал дом куда лучше его, я оглядел многие потаенные места. Папа надеялся, что они на чердаке. Но, поднявшись, мы не нашли ничего, кроме пыли и рухляди.
Мы вернулись в зал, где женщина, которую он называл матерью, сидела когда-то в кресле-качалке. Я сел в него и нашел его довольно неудобным. Папа безустанно обыскивал комнаты, затем остановился в дверях перед портретом, написанным маслом, висевшим в соседней комнате:
– Если Кэти была здесь, она увидела бы это, но Барт мог отвлечь ее.
Качаясь в кресле от безысходности, я подвинулся ближе к огню. Вдруг под полозьями кресла что-то треснуло. Папа услышал этот звук и нагнулся поднять вещь с пола. Это была жемчужина.
Он попробовал ее на зуб и горько улыбнулся:
– Это та самая нитка жемчуга с застежкой в форме бабочки, что носила моя мать. Она носила ее постоянно, так же как наша бабка никогда не расставалась со своей бриллиантовой брошью. Не думаю, чтобы она куда-нибудь уехала без своего жемчуга.
Мы искали еще час, потом опрашивали горничную-мексиканку, которая не была сильна в английском, и оба сильно измучились.
– Я еще приду, Джон Эймос Джексон, – сказал папа, открывая дверь на улицу, – но я приду с полицией.
– Как вам угодно, доктор, – сказал дворецкий со злобной улыбкой.
– Папа, мы не станем вмешивать в это дело полицию?
– Если нужно будет, обратимся к помощи полиции. Но давай подождем до утра. Он не причинит вреда им, потому что побоится оказаться за решеткой.
– Папа, клянусь, Барт знает что-то. Они с Джоном заодно.
И я рассказал папе, как часто Барт разговаривал с самим собой, когда думал, что его не слышат. Он говорил и во сне. Потом, он часто представлял кого-то в лицах. Казалось, что самая главная часть жизни Барта проходит в этих играх и разговорах.
– Хорошо, Джори, я понимаю тебя. У меня есть одна идея. Будь внимательным: это, возможно, твоя самая важная в жизни роль. Завтра утром сделай вид, что уходишь в школу. Я подвезу тебя до угла и высажу. Ты беги домой и убедись, что Барт не увидел тебя. Я попробую выяснить, правда ли, что моя мать улетела на Гавайи, и правда ли, что она замужем за этим страшным человеком.
Шепчущие голоса
Спрашивают, расспрашивают, только и делают, что расспрашивают. Я ничего, ни-че-го не знаю. Я не виноват, не виноват. Отчего они мучают меня? Ведь если я – сумасшедший, то нечего и спрашивать.
– Мама ушла, потому что она всегда ненавидела меня, даже когда я был совсем маленьким.
В голове моей роились и плясали шлюхи, мерзавцы и негодяи. Я проснулся. Стук дождя по крыше не прекращался ни на секунду. Ветер рвал двери с петель, бился в окна.
Я снова заснул, и мне снилось, что я маленький, как тетя Кэрри, которая так и не выросла. Я молился во сне, чтобы Бог помог мне вырасти высоким и головой доставать до неба. Я бы глядел сверху вниз на людей, а они были бы как муравьи и ужасно боялись меня. Я бы тогда вошел в воды океана, чтобы они поднялись и залили города. Раздались бы крики ужаса. И все эти люди, которых я не выношу, утонули бы. А я бы сел посреди океана, волны доходили бы мне до пояса, и плакал. Я наплакал бы столько, чтобы вода еще больше поднялась. Я бы тогда со всех сторон видел только свое отражение, свое прекрасное отражение. Но тогда уже не осталось бы на земле ни одной женщины, ни девушки, чтобы они любовались мною, какой я красивый, и любили меня. А я буду такой красивый, сильный и высокий…
Я рассказал Джону Эймосу свой сон. Он кивнул и сказал мне, что он тоже в юности видел сны про девушек и как он любит их; вернее, как бы он любил их, если бы только они не высмеивали его длинный нос.
– О, у меня было много достоинств, которых они не могли видеть, и они так и не увидели их, так и не увидели…
На другое утро Джори уехал с папой. Надо было исчезнуть, чтобы не заметили Эмма и мадам Мариша, но это было легко: они возились с Синди и ничего не замечали. Так что я в безопасности пробрался в бабушкин дом. Джон Эймос упаковывал все картины, люстры и прочие ценности в коробки.
– Серебро надо обернуть специальной бумагой, – наставлял он горничных, – да будьте осторожнее с фарфором и хрусталем. Если я куда-нибудь отлучусь, когда приедут рабочие по перевозке, скажите, чтобы первой грузили дорогую мебель.
Служанка была молоденькая и хорошенькая. Она нахмурилась:
– А почему мы уезжаем, мистер Джексон? Мне казалось, что мадам нравится здесь. Она не говорила о переезде.
– Ваша хозяйка всегда была женщиной переменчивой. А тут еще этот мерзкий мальчишка, который живет в соседнем доме. Тот, что повадился ходить сюда. Он ей страшно надоел. Он убил подаренную ему собаку. Наверное, вам об этом неизвестно?
Я увидел, как девушка застыла в ужасе:
– Нет, я думала… я думала, собаку взяли в их дом…
– Этот пакостник опасен! Вот почему мадам приняла решение переехать: он уже не однажды угрожал ей. Он ненормальный – находится под наблюдением психиатра.
Они глядели друг на друга с пониманием и качали головой. Бешенство! Бешенство охватило меня: так наврать про меня, и это Джон Эймос, которому я верил!
Затаившись под столиком, в котором бабушка хранила свою чековую книжку, я дождался, пока он не останется один. Когда я выбрался оттуда, он прямо подпрыгнул от неожиданности:
– Барт, мне бы не хотелось, чтобы ты скрывался всюду, а потом пугал людей. Издай какой-нибудь звук, например кашляни, когда входишь, чтобы дать знать, что ты здесь.
– А я слышал, что ты говорил девушкам. И я не сумасшедший!
– Конечно нет, – свистящим шепотом проговорил он. – Но ведь нужно было как-то объяснить им, правда? Иначе они стали бы подозревать нас. А теперь они уверены, что твоя бабушка уехала на Гавайи…
Мне стало нехорошо. Я беспомощно глядел на свои ноги, перебирая пальцами в кроссовках.
– Джон Эймос… можно дать сегодня маме и бабушке сэндвичи?
– Нет. Они не голодны.
Я знал, что он так скажет.
Вскоре он забыл про меня. Он читал подряд все ее записи, денежные счета, рецепты – и хихикал. Он нашел какой-то маленький ключик и открыл крошечный ящичек за дверью.
– Только глупая женщина может подумать, что я не увижу, где она прячет свой ключ…
Я ушел от него. Пусть себе веселится, раз ему так нравится перебирать чужие вещи. Пойду проведаю своих пойманных мышек. Мне нравилось думать о них как о мышках, попавших в мышеловку.
Мама лежала и стонала, плача от холода. Я увидел у них маленький огарок свечи. Это я подбросил им свечу и несколько коробков спичек, чтобы видеть, что они там делают. Бабушка все так же держала мамину голову на коленях и вытирала лицо какой-то тряпкой, по краю которой были видны шелковые кружева: видно, оторвала от подола. Мама показалась мне страшно маленькой и бледной.
– Кэти, любовь моя, единственная оставшаяся у меня дочь, очнись, послушай меня… Мне надо тебе сказать, иначе я могу не успеть… Да, я наделала много ошибок. Я позволяла своему отцу мучить меня до тех пор, пока я не могла отличить правильного от неправедного, не могла уже ничего предпринять сама. Не знала, что делать. Да, я накапала мышьяк на ваши сладости, потому что думала, что вы только лишь чуть-чуть впадете в забытье, чтобы я смогла выкрасть вас одного за другим с чердака. Я не желала ничьей смерти. Клянусь, я любила вас, всех четверых. Я отнесла Кори в автомобиль, и там, едва я успела положить его на заднее сиденье и накрыть одеялами, он испустил последний вздох. Я была в панике. Я не знала, что мне делать. Идти в полицию я не могла, и на мне навсегда осталась эта ужасная, несмываемая вина.
Я дрожал от ее рассказа. Мама молчала, и бабушка потрясла ее:
– Кэти, дочка, очнись и послушай меня.
Мама наконец очнулась и попыталась сфокусировать взгляд.
– Милая моя, я не думаю, что это Барт убил собаку, которую я ему подарила. Он любил Эппла. Скорее всего, это сделал Джон, чтобы Барта обвинили и признали окончательно сумасшедшим. Если он планировал наше похищение, то задумал и это, чтобы полиция обвинила Барта. Я думаю, что это Джон убил не только Эппла, но и любимого пуделя Джори, и моего котенка. Барт очень застенчивый, одинокий мальчик. Кэти, он совсем не опасен. Он очень любит подражать кому-то, представляться сильным и жестоким. Кто опасен, так это Джон. Он ненавидит меня. Только недавно я узнала, что если бы я не вернулась в Фоксворт-холл после смерти твоего отца, Кэти, то Джон унаследовал бы всю недвижимость и богатства Фоксворта. Отец мой доверял Джону, как никому другому, может быть, оттого, что они так похожи. Но когда я вернулась, он вычеркнул Джона из завещания и переписал все на меня, как на единственную наследницу. Ты слушаешь, Кэти?
– Мама, это ты, мама? – спросила моя мама слабым детским голоском. – Мама, отчего ты никогда не глядела на наших близнецов, когда приходила навещать нас? Почему ты так и не заметила, что они совсем не растут? Ты нарочно не видела их? Ты не хотела их видеть, чтобы не думать о своей вине?
– Ах, Кэти! – воскликнула бабушка. – Если бы ты знала, как больно после всего пережитого слышать от тебя эти слова! Наверное, я так провинилась перед вами с Крисом, что вы никогда не откажетесь от своих детских воспоминаний. Ничего удивительного, что вы с Крисом живете вместе… ах, я очень виновата… Мне так больно, что лучше бы я умерла!
Правда, через минуту она закончила причитать и снова приступила к рассказу о том, что ее мучило:
– Даже если ты сейчас в жару и бреду, постарайся выслушать. Я должна тебе это сказать, пока я жива. Когда Джон Эймос был молодым, лет двадцати пяти, он домогался меня, хотя мне в ту пору было всего десять. Он всегда прятался и шпионил за мной, а потом доносил моему отцу, тысячу раз переврав самые невинные мои поступки. Родители никогда не верили мне, и я не могла ничего им рассказать. Они верили ему. Они отказывались верить, что на ребенка могут посягать взрослые мужчины, даже старшие родственники. Джон приходился троюродным братом моей матери и единственным родственником ее семьи, который втерся в доверие к моему отцу. Думается, уже тогда отец рассчитал, что, если я выйду из его доверия, он все передаст Джону. К тому времени двое старших моих братьев умерли. Джон жаждал богатства. Его считали святым и намекали, что он сможет стать наследником. У него всегда был благочестивый вид, он так скромно себя вел, и все это время, несмотря на набожность, волочился за каждым хорошеньким личиком, которое появлялось в Фоксворт-холле. Родители никогда об этом не подозревали. Все дурное они видели только в собственных детях. Теперь ты понимаешь, насколько Джон ненавидит меня? Понимаешь, отчего он ненавидит моих детей? Если бы я так и осталась в Глэдстоуне, наследство досталось бы ему. Однажды я услышала, как он нашептывал твоему сыну Барту, что я обольстила своими женскими чарами собственного отца и тот несправедливо обделил наследством своего единственного преданного друга.
Бабушка начала плакать. Внутри меня росла боль из-за того, что я невольно узнал. Я сопротивлялся этому. Малькольм, неужели и ты порочен? Кому же верить?
Неужели Джон Эймос так же потакает своей похоти, как и женщины? Все греховны? Все порочны, так же как мои бабушка и мама? На чьей же стороне Бог?
– Мама, ты здесь, мама?
– Да, моя дорогая, я с тобой. Я буду с тобой до последнего и стану заботиться о тебе так, как мне не довелось еще ни разу в жизни. На этот раз я буду матерью, какой должна была быть раньше. На этот раз я спасу тебя и Криса.
– Кто это? – будто очнувшись, строго спросила мама, вскакивая и отталкивая бабушку. – А, это ты! – закричала она. – Тебе мало было убить Кори и Кэрри, теперь ты пришла, чтобы убить меня! И тогда уж Крис будет твой, целиком твой, только твой!
Она начала плакать и кричать, как безумная. Она вновь и вновь выкрикивала слова ненависти к своей матери.
– Почему ты не умерла, Коррина Фоксворт?! Почему ты не умерла?
Я ушел. Я не мог больше этого выносить. Сколько злобы и порока в них обеих…
Но отчего, отчего же мне так больно?
Детектив
Как мы с отцом и задумали, рано утром он повез меня в сторону школы, а потом высадил на углу, где начиналась дорога к нашему дому.
– Не волнуйся, Джори. Не предпринимай ничего, что могло бы угрожать твоей жизни, и не выдавай своего присутствия этому дворецкому или Барту: они опасны, помни это. – Он обнял меня. – А теперь слушай. Я сегодня увижусь с психиатром Барта и расскажу ему, что случилось. Потом поеду в аэропорт проверить, улетела ли моя мать каким-нибудь рейсом, хотя, видит Бог, это неправдоподобно. Ведь то, что обе они пропали в один и тот же день, – слишком подозрительное совпадение.
Я должен был сказать ему это, хотя и страшился собственных слов.
– Папа, ты подумал о том, что Барт мог… ну, ты понимаешь. Вспомни: Клевера удавили проводом. Эппла заморили голодом и потом проткнули вилами. Кто знает, что случится в следующий раз?
Он потрепал меня по плечу:
– Да, я тоже думал об этом. Но я не могу себе представить, чтобы Барт посягнул на собственную мать. К тому же она взрослый человек, и у нее достаточно сил справиться с ним, даже если она больна. Но это-то как раз больше всего меня беспокоит, Джори. У нее была высокая температура, а это опасно. Надо было мне остаться дома и проследить за ней. Глупо выходить замуж за врача, – заключил он неожиданно, будто забыв о моем присутствии.
Он на минуту склонил голову на руки, обхватившие руль. Мотор оставался включенным.
– Папа… езжай и делай все по своему плану. Я здесь прослежу, – сказал я и добавил доверительно: – А потом, ты же знаешь, какова мадам Мариша. Барт боится ее.
Улыбнувшись, будто я его необыкновенно подбодрил, он помахал мне рукой и отъехал, оставив меня в недоумении, что же предпринять. Ужасный вчерашний ливень перешел в холодную и унылую капель.
Я пробрался обратно домой и спрятался, наблюдая, как Барт капризничает в кухне, отказываясь от завтрака.
– Ненавижу все, что вы готовите, – сказал он Эмме.
Странно, что, спрятавшись снаружи, я так хорошо разбирал слова. Здесь, у черного хода, было удобное место для наблюдения. Ведь даже посыльные и почтальоны приезжали обычно к этому ходу. На панели возле кухни было множество электрических пробок, музыка была в каждой комнате, как того хотела мама еще при планировании этого дома: чтобы домашняя работа не казалась ей слишком нудной.
– Барт, что случилось, отчего ты не ешь? – послышался зычный голос мадам.
– Я не люблю хлопья с изюмом.
– Не ешь изюм.
– Он все равно попадается.
– Чушь. Не станешь есть завтрак – будешь лишен ланча. А там я подумаю, давать ли тебе обед, и в результате один противный мальчишка ляжет спать голодным!
– Не имеете права морить меня голодом! – пронзительно закричал Барт. – Это мой дом! Я здесь живу! А не вы! Убирайтесь отсюда!
– И не подумаю. Я буду оставаться здесь, пока не увижу твою мать в целости и сохранности. И не смей повышать на меня голос, а не то я спущу с тебя штаны и так отдеру, что будешь просить пощады!
– Я не боюсь, мне не больно, – парировал Барт.
И действительно, кожа у Барта была такая задубелая, что порки он не боялся.
– Спасибо, что предупредил меня, – так же азартно ответила мадам. – Я подумаю о другом наказании, например запереть тебя на целый день.
В это время на лице Барта появилась хитрющая улыбка.
– Эмма, – приказала мадам, – заберите всю еду у Барта и апельсиновый сок тоже, пожалуйста. Барт, иди в свою комнату и не показывайся оттуда до тех пор, пока ты не будешь способен съесть весь обед без единой жалобы.
– Ведьма, старая черная ведьма приехала и командует тут в нашем доме, – пропел Барт, вылезая из-за стола.
Но в свою комнату он не пошел. Когда мадам не видела его, он околачивался возле дверей гаража, а потом улучил минутку и пробежал по саду к стене соседнего дома, там взобрался на старый дуб и перемахнул в соседний сад.
Я побежал за ним. Но, проникнув в дом, я потерял его из виду. Куда он делся? Я огляделся, но его нигде не было. Идти за ним вниз, в погреб, или наверх? Я всей душой ненавидел этот дом с его длинными темными коридорами, с обилием каких-то ниш, в каждой из которых сейчас могла быть спрятана мама. Обычно в этих нишах помещают шкафы или полки. Но в этом доме, я знал это по опыту, были и секретные двери. Правда, вчера я уже обыскал все известные мне потайные места. Бесполезно искать снова.
Внезапно послышались быстрые шаги. Прямо на меня сзади шел Барт. Он глядел как-то сквозь меня, будто не видел. Я не мог в это поверить, но он молча прошел мимо.
Я пошел за ним. К несчастью, он повел меня не к маме. Он шел домой. С упавшим сердцем я поплелся за ним, думая, что все пропало.
К ланчу отец вернулся домой усталый и расстроенный.
– Какие новости, Джори?
– Никаких. А как у тебя?
– Тоже. Кроме того, что моя мать никуда не улетала. Я проверил все списки пассажиров на всех рейсах. Джори, это означает, что обе они – Кэти и мама – спрятаны в том доме.
И вдруг меня озарило:
– Папа, а почему бы тебе не поговорить по душам с Бартом? Говори ему только ласковые слова, хвали его. Не обвиняй и не грози. Похвали его за то, что он любит Синди, скажи ему, что заботишься о нем и сочувствуешь ему. Он не может не быть замешан в этом, потому что давно что-то плетет о Боге и о том, что он – его темный ангел мести.
Папа не смог скрыть своего ужаса и отвращения при этой информации. Но он молча поднялся и пошел разыскивать Барта, чтобы сделать все возможное, дабы Барт почувствовал, что в нем нуждаются. Если только уже не слишком поздно.
Последний ужин
Я снова пошел вслед за Джоном Эймосом в погреб.
– Коррина, – тихо позвал Джон, наклонясь к лазу. Он был так же неуклюж, как и я. – Я хочу предупредить вас, что это ваша последняя пища, поэтому я приготовил ужин на славу. – Он поднял крышку чайника, плюнул в него и разлил горячий напиток в красивые фарфоровые чашки. – Ну вот, одна для тебя, другая – для твоей дочери.
Он протолкнул внутрь чашку с блюдцем, а следом еще одну. Потом он хотел просунуть в кошачий лаз блюдо с сэндвичами, по виду несвежими и грязными, и умудрился уронить блюдо на грязный пол. Подняв треугольнички хлеба, он вытер их о штанину, побросал на них запачканные куски мяса и втолкнул это все в лаз.
– Вот так-то, Коррина Фоксворт, – прошипел он. – Полагаю, тебе придется по вкусу мое изысканное угощение. Сука! Когда ты выходила за меня, я взял с тебя обещание, что ты будешь мне настоящей женой, но ты его не выполнила. Поэтому я по праву беру себе то, что мне принадлежит. Наконец-то мне удалось уничтожить всю твою семью – сделать то, что не удалось Малькольму. Нет больше твоего дьявольского отродья!
Неужели он так ненавидит бабушку? А может быть, она и не виновата в том, что сделала, – как я, когда я не хочу совершать плохие поступки, но все равно делаю это. Отчего это все всем вредят, а в оправдание называют это плохой наследственностью?
– Ты смела красоваться передо мной! – в ярости кричал старик. – Ты не стеснялась своей красоты! Ты мучила меня, когда была ребенком, потом дразнила своей прелестью, когда стала девушкой, потому что думала, я не властен над тобой! А когда ты вышла замуж за своего сводного дядю, да еще явилась потом обратно, чтобы лишить меня наследства, тогда ты вообще обращалась со мной, как с мебелью, – даже не взглянула в мою сторону! Ну так хорошо ли тебе теперь, Коррина Фоксворт? Удобно ли тебе сидеть в собственной моче и держать на коленях умирающую дочь? Я ведь говорил, что заставлю тебя ползать передо мной на коленях, – и заставил, правда? Я переиграл тебя твоими же методами: я украл у тебя привязанность Барта, заставил его подчиниться себе. Теперь твои чары не помогут. Слишком поздно. Ненавижу тебя, Коррина Фоксворт. Я видел тебя в каждой женщине, которая мне нравилась. Я заплатил сполна. Но теперь заплатишь ты. Я выиграл эту игру, и, хотя мне уже семьдесят три, я проживу еще пять-шесть лет, и проживу их в роскоши, которой ты меня лишила своей собственной рукой.
Бабушка тихо плакала. Я тоже плакал и не мог понять, кто прав: он или она?
Джон Эймос все говорил, говорил… говорил ужасные, скверные, грязные слова, которые обычно мальчишки пишут на стенах туалетов. Старик вроде Джона Эймоса не должен говорить так, особенно с моими бабушкой и мамой.
– Джон, – закричала наконец бабушка, – разве ты не отомщен? Этого тебе мало? Выпусти нас, и я сделаю все, что хочешь, буду твоей женой в том смысле, как ты хочешь, только не подвергай еще большим испытаниям мою дочь. Она очень больна. Ее надо поместить в больницу. Если ты позволишь ей умереть, полиция сочтет это убийством.
Джон Эймос засмеялся и стал взбираться по ступеням.
Я смотрел на него и не мог сдвинуться с места. Я был в замешательстве: кому верить, кто прав?
– Барт! – закричала вдруг бабушка. – Беги скорее к отцу! Расскажи ему, где мы! Беги, беги!
Я смотрел то на Джона Эймоса, то на дверь широко открытыми глазами… и не знал, что делать.
– Пожалуйста, Барт, – попросила она. – Расскажи отцу, где мы.
Будто темная тень Малькольма нависла надо мной. Тьма закрыла мне глаза. Я пытался повернуться и уйти. Но вместо этого продвинулся вперед. Я хотел знать всю правду.
Из темноты раздался тонкий мамин голос:
– Да-да, мама! Я поняла все, что ты сказала. Мы все, независимо от того, кто выжил, а кто нет, были обречены, когда ты вернулась в Фоксворт-холл и заперла нас. А теперь, спустя годы, мы умрем только потому, что этот спятивший старый дворецкий обманулся в своих ожиданиях наследства, обещанного ему мертвецом, – и если ты веришь хоть чему-нибудь из этого, то ты такая же сумасшедшая, как и он.
– Кэти, не надо отрицать правду только из ненависти ко мне. Ты же все видишь. Разве ты не видишь, как Джон использовал в своих целях твоего сына, сына моего Барта? Разве ты не понимаешь, что это тонко спланированная и блестяще исполненная месть? Он погубил сына человека, которого ненавидел; человека, занявшего его место; потому что мой отец заставил бы меня выйти замуж за Джона, если бы не Барт! Ты не знаешь ничего: ты не знаешь, как принуждал меня отец, как говорил, что я обязана повиноваться, что Джон достойный его наследник… Он подразумевал – наследник половины состояния, и не подозревал, а может быть, и подозревал, что Джон метил на все его состояние! А теперь, когда мы с тобой умрем, то виновным признают не Джона, нет, – виноват будет Барт! Это Джон убил Клевера, а потом и Эппла. Это Джон всю жизнь мечтал быть могущественным и богатым, как Малькольм. Это не выдумки: сколько я живу с ним, я все время слышу, как он несет вполголоса всю эту безумную чепуху.
– Как и Барт, – добавила мама тихо, но ее голос был четко слышен. – Барт представляет себя очень старым и слабым, но богатым и всесильным. Бедный Барт. А Джори, что он сделал с ним? Где Джори?
Отчего она жалеет меня, а не Джори? Я встал и побежал.
Неужели я и в самом деле сошел с ума, как Джон Эймос? Или я убийца в душе, как и он? Я не знаю сам себя.
Я ослеп, глаза мои застилала пелена; движения были опрометчивы и неловки; ноги стали свинцовыми, но все-таки я выбрался наверх по этой бесконечной старой лестнице.
Ожидание
Мне он был более чем отцом: ведь лишь его я видел, пока рос. Наша связь была глубже, чем просто родственная. За ним бы я пошел всюду. Стоило ему сказать мне, что я должен делать, и я, не раздумывая, исполнял. Не зря говорится: нет худа без добра; ведь только теперь я осознал, что он значит для меня.
Мы с папой еще раз направились в дом по соседству. Барта нигде не было видно весь день. Как глупо было с моей стороны позволить ему улизнуть, когда я всего лишь повернул голову, чтобы посмотреть, как Синди подражает мне, танцуя.
Мама пропадала уже полные сутки.
Старый дворецкий, ворча, открыл нам дверь.
– Мать никуда не улетала, – холодно и твердо сказал папа, глядя на дворецкого в упор.
– Вот как? Ну что ж, она всегда была неорганизованной женщиной. Наверное, поехала навестить каких-нибудь друзей. Здесь у нее друзей нет.
– Курите дорогие сигареты, я вижу, – колко отметил папа. – Я помню, когда мне было семнадцать и я лежал, спрятавшись от вас с Ливви за софой, вы курили те же сигареты – французские, кажется?
– Вы правы, – сказал Джон Эймос с усмешкой. – Перенял вкусы старика Малькольма Нила Фоксворта…
– Вы подражаете моему деду, не так ли?
– Вы так думаете?
– Да. Когда я в прошлый раз обыскивал дом, я нашел в одном из шкафов кучу дорогой мужской одежды – ваша?
– Я женат на Коррине Фоксворт. Она моя жена.
– Чем вы принудили ее к замужеству?
– Некоторым женщинам необходимо для уверенности иметь при себе мужчину. Она нуждалась в компаньоне. Как вы видели, она до сих пор обращается со мной, как с прислугой.
– Думаю, дело не в этом, – процедил папа, разглядывая прищуренными глазами его новый костюм. – Скорее всего, это вы позаботились о своем благосостоянии… в особенности предполагая ее возможную смерть.
– Как интересно, – ответил Джон Эймос Джексон, вынимая изо рта сигарету. – Но я уже приготовился к отъезду. Я лечу в Виргинию, где, я полагаю, мы с женой встретимся после ее дружеских визитов. Хотя несколько лет назад ее дочь и подорвала ее общественную репутацию в штате Виргиния, о чем вы, несомненно, знаете, но она хочет вернуться туда несмотря ни на что.
– С чего бы это? – парировал отец.