О любви. Истории и рассказы Абгарян Наринэ

Анна Сохрина. Назовите правнучку Эсфирь

«Дай Бог быстрой и легкой смерти… Дай Бог быстрой и легкой смерти…» – бормотала Этка на идише и перебирала старческими пергаментными пальцами чашки в буфете.

– Бабушка, что она говорит? – недоуменно спрашивала я, привыкшая, что взрослые говорят между собой на идише, когда хотят, чтобы дети не поняли.

Бабушка подходила к сестре, вслушивалась в ее бормотание и укоризненно качала головой:

– Брось, Эсфирь, грех так говорить! Бог сам знает, когда и за кем приходить…

Эта запыленная питерская квартира на Васильевском острове, заставленная громоздкими резными комодами красного дерева, которые потом молодое поколение выкинуло, заменив на модные чешские стенки-однодневки из фанеры и стекла, отпечаталась в моей памяти так четко и ясно, что я и сейчас могу с точностью сказать, где стояли кровать и кресло, какие занавески висели на окнах и какого цвета была скатерть на столе.

Бабушка Лиза любила сестру и старалась бывать у нее почаще, тем более что Эткин сын Миша был замечательным врачом, выписывал бабушке лекарства и давал дельные советы, помогающие держать в узде вечно скачущее давление. А я в те детские годы при хронически занятых родителях была постоянным бабушкиным довеском.

– А где Лизочкин хвостик? – дразнил меня Эткин муж Яша. Он был веселым, с топорщащимися усами и лучиками добрых морщинок в уголках глаз, и всегда мне что-нибудь дарил: то прозрачный леденец на палочке, то тряпичную куклу.

– Яша – золотой муж, – вздыхала бабушка. – Ну кто бы еще терпел нашу Этку все эти годы?..

И в самом деле, вот уже лет пятнадцать, как говорилось в семье, «Этка сбрендила». Началось все с того, что она начала разговаривать вслух со своим погибшим во время войны сыном Атей. Портрет двадцатилетнего красавца в форме лейтенанта танковых войск всегда висел на стене. Атя сгорел в танке в 45-м, в последние месяцы войны.

Этка обычно сидела за обеденным столом и, глядя на фотографию, рассказывала Ате домашние дела и новости, потом замолкала, как будто вслушиваясь в ответы, и опять что-то говорила. Объяснять ей, что Ати вот уже тридцать лет как нет на белом свете, как это пытались сделать по очереди все родственники и знакомые, было занятием бесполезным. Упрямая старуха послушно кивала головой и, обращаясь к мужу, говорила: «А наш Атя сегодня сказал…»

Сын Миша созвал в своей клинике медицинский консилиум, светила отечественной психиатрии осмотрели Этку и смущенно развели руками. И еще одна странность у нее была: в какой-то момент Этка стала ревновать мужа.

– А что, – говорила она громко, обращаясь к пришедшим, – он найдет себе новую старуху с пенсией… Зачем ему старуха без пенсии?

Этка не нажила пенсии, потому что никогда не работала. Вернее, она работала, и очень даже много, но неофициально, дома. Когда-то в молодые годы одна модистка обучила ее шить лифчики по французским лекалам. Модистка та сгинула в сталинских лагерях, а Этке остались столь ценные в то время выкройки и перенятое мастерство. От заказчиц не было отбоя! В те годы, если кто помнит, советская легкая промышленность была столь тяжеловесно-неповоротлива, что изящная французская вещица дамского туалета была едва ли не пределом мечтаний каждой уважающей себя женщины. Эткины умелые руки шили лифчики, идеально облегавшие формы, благодаря им неподъемные груди сановных дам выглядели если не изящно, то, по крайней мере, вполне прилично.

Как подшучивал Яша, передразнивая дикцию Брежнева: «В моем доме всегда толпился многосисячный коллектив». В общем, деньги она в былые годы зарабатывала, и даже неплохие, а вот пенсии у Этки не было, что и стало причиной ее старческих страхов.

Бесконечно ее любящий и преданный всем сердцем Яша пытался образумить жену.

– Фейгеле, птичка моя, зачем мне чужая старуха? – говорил он, с нежностью заглядывая ей в глаза. – Ты же знаешь: мне никогда никто не был нужен. Только ты… Помнишь, как ты пришла в нашу квартиру на Крюковом канале и встала на пороге… Я же тогда дар речи потерял. Родная моя…

Они прожили вместе пятьдесят пять лет, а он все помнил ее той рыжекудрой, синеглазой девушкой, что приехала к ним из маленького белорусского местечка с письмом от дальних родственников, в котором те просили помочь девочке перекантоваться в большом городе на время поступления в институт. В институт она не поступила, но так и задержалась в их квартире на несколько десятков лет.

– Миша, ведь ты же врач, неужели с этим ничего нельзя сделать? Ведь изобретены уже разные лекарства, – спрашивала племянника встревоженная бабушка, когда в очередной свой приезд заставала сестру беседующей вслух с погибшим сыном. Этка подробно пересказывала Ате, что сварила на обед и как встретила соседку, «у которой, помнишь, доченька Рая, что ходила с тобой в одну школу». Потом она сына о чем-то спрашивала и, как будто слыша его шутливый ответ, смеялась, горделиво вскидывая седую голову и блестя глазами.

Приходил с работы муж, садился пить чай под зеленым абажуром, окликал Этку.

– Атя сказал, – начинала она, – что тот костюмчик, что я ему перед войной перелицевала из старого пальто, он еще носит, а вот ботинки совсем прохудились… Яша, надо обязательно найти деньги и купить ему новые.

– Купим, купим новые, – спокойно отвечал Яша. – Конечно, сыну нужны новые ботинки.

Всем было известно, что врачи советовали Этке не перечить, со всем, что она говорит по поводу погибшего сына, соглашаться и стараться перевести разговор на другие темы.

Если не считать ее разговоров с Атей и этой навязчивой темы, что Яша найдет себе новую старуху с пенсией, во всем остальном Этка была абсолютно нормальна.

– Ты же сердце мое и жизнь моя! Какую другую старуху? – в сердцах восклицал Яша, иногда не выдерживая, и вытирал слезу, случайно выкатившуюся из глаз. – Я без тебя жить не могу.

И рассказывал мне уже в сотый раз, какой Эсфирь была красавицей, как оборачивались ей вслед все мужчины и как бешено заколотилось его сердце при виде ее рыжих кудрей и стройной фигурки. И как он мгновенно и бесповоротно понял, что Эсфирь – его судьба, и решил жениться на ней, несмотря на недовольство матери: «К чему тебе эта бедная провинциалка без образования, вон посмотри какие девушки у тебя в институте из хороших петербургских семей». И как ни разу не пожалел, что ослушался маму…

…Этка умерла легко – во сне, просто заснула и не проснулась утром, как будто Бог услышал ее молитвы и таки дал ей быструю и легкую смерть. Ненадолго пережил ее и Яша, чья преданная душа не захотела больше оставаться на грешной земле, а попросила забрать ее туда, за невозвратный горизонт, к его любимой жене, где в райских кущах они опять будут вместе и опять будут счастливы.

– Назовите правнучку Эсфирь, – попросил он сына перед смертью.

Когда я приезжаю к своим родственникам в Калифорнию и гуляю по берегу океана с рыжекудрой и синеглазой Эсфирью – своей троюродной сестрой, озорной и веселой шестнадцатилетней девчонкой, до краев наполненной молодой радостью, то думаю, что она удивительно похожа на свою прабабку. И под усталый крик чаек и плеск волн, обращаясь к вечному океану, прошу у Бога счастливой жизни.

Счастливой жизни… Для нас, для всех.

Елена Здорик. Старые письма

Я знала точно: письма эти были про любовь. Их писал папа из армии маме. Правда, тогда они еще были не нашими родителями, а просто Галей и Валерием. Что в письмах было такого секретного и почему их нельзя было читать, я не знала. Сладок запретный плод, ох, сладок…

– Если мама узнает, что ты их читала, тебе достанется, – шепнула мне младшая сестренка Светка. Мы были дома одни, но она как будто опасалась, что кто-то ее услышит.

– А если ты будешь каркать, то, конечно, она узнает, и тогда мне точно попадет, – ответила я, начиная сердиться. – Вообще-то сестры должны помогать друг другу во всем, защищать. Вот ты бы могла защитить свою сестру?

Светка от удивления выпучила свои карие глаза:

– Тебя? Ты же большая! Папа говорит, что это ты меня должна защищать.

– Я тебя и так всегда защищаю.

Светка посмотрела на меня с подозрительной недоверчивостью. Вот неблагодарная девочка, как быстро она забывает добро! Я встала с кресла и, уперев руки в бока, с пафосом произнесла:

– Во-первых, на улице я всегда прогоняю чужих собак, потому что знаю, что ты их боишься. Во-вторых, если тебя будет кто-то ругать, я тебя ни за что не дам в обиду.

Аргументы, похоже, были все исчерпаны, а про «во-вторых» и вовсе не стоило говорить. Тем, кто знал мою младшую сестру, в страшном сне не могло присниться, что ее можно за что-то ругать. О таком ребенке могли мечтать любые родители. Она послушная и умная девочка, ее обожали за добрый, спокойный характер и дома, и в детском саду.

Свете на тот момент исполнилось пять лет, мне – девять с половиной. Я думала, что у нас с сестрой мало внешнего сходства.

Кожа у меня белая, почти прозрачная, через нее местами видны голубые ручейки вен. Если кто-то внимательно всматривался в мое лицо, то сразу восклицал: «У тебя на щеке ручкой нарисовано!» Иногда я объясняла причину, мол, это вены очень близко расположены. И тогда люди говорили удивленно: «Надо же, кожа как у русалки!» Я не знала, хорошо это или плохо, когда кожа как у русалки. Поэтому на всякий случай в следующий раз не пыталась ничего объяснять и рьяно терла щеку ладошкой.

У Светки, наоборот, кожа смуглая, как будто она в младенчестве побывала под южным солнцем, да так и прилип к ней навсегда красивый южный загар. Общее у нас – только косы. Темно-русые, толстенькие, заплетенные яркими капроновыми лентами. Этих лент у нас было множество, самых разных расцветок, и мы никогда не делили, где чьи, а наоборот, менялись. В тот день на Светке было желтое платье с осликом (аппликацией на кармашке), и ей очень шли мои желтые ленты.

Младшая сестра сидела у окна на деревянной крашеной табуретке и смотрела в окно: ждала маму. Мне из кресла была видна только ее спина с тугими косичками, которые заканчивались канареечного цвета бантами. Светка дышала на замороженное стекло и пыталась пальцем проделать окошечко для обозрения. Ее ноги не доставали не только до пола, но и до поперечной перекладины на ножках табуретки.

«А вдруг расскажет маме про письма?» – с ужасом подумала я, сверля глазами маленькую фигурку сестры.

– Света, ты маме про письма не говори. Пожалуйста, – максимально вежливо попросила я. – Ну я же не сделала ничего страшного! Подумаешь, прочитала. Тем более что я немножко прочитать успела, потому что мы с тобой разговаривали.

Светка обернулась:

– Давай ты уже больше не будешь их читать, положи обратно в сумочку и убери ее на место, а то мама расстроится. Она же тебе не разрешала… Я маме ничего говорить не буду, только ты не читай больше!

Это какой-то святой ребенок! В кого только такая уродилась?! Что я знала совершенно точно, так это то, что уродилась она вовсе не в меня. По натуре я авантюристка и искательница приключений, и если у нас в доме находилось что-то, к чему даже приближаться нельзя, то я обязательно это что-то находила, осматривала, оценивала возможности дальнейшего применения, примеряла, а если необходимо, то и пробовала на зуб. Слава богу, нашим родителям не пришло в голову держать в доме ядохимикаты.

От подступившей нежности к Светке у меня все прямо всколыхнулось в душе, я обняла сестренку и расцеловала ее в пухленькие смуглые щечки. Она улыбнулась, а я начала быстро скрывать следы своего «преступления»: сложила конверты стопочкой, убрала их в дамскую сумочку, в которой мама хранила все документы, и спрятала ее в шифоньер. Очень скоро выяснилось, что я как раз вовремя справилась с этим делом, потому что Светка, снова прилипшая к окну, закричала:

– Ура! Наша мамочка идет!

И мы побежали к двери встречать маму. От нее сильно пахло морозом и не сильно – духами. Мы повисли на маме с обеих сторон, а она хохотала и говорила, что мы можем ее уронить. Встреча была настолько радостная, что, если бы незнакомый человек наблюдал эту картину, он мог бы подумать, что вот эта женщина год была на Северном полюсе, где живут белые медведи, а бедные дочери жили от нее вдалеке весь этот долгий год. И переживали: не простудилась ли, не была ли искусана этими самыми белыми медведями, и мечтали, чтоб благополучно вернулась домой. На самом деле все гораздо прозаичнее: наша мама просто ходила в магазин за продуктами.

– Ну, дети, рассказывайте, как вы тут без меня поживали? – спросила мама и, присев на маленькую табуретку у печки, начала укладывать в топку дрова…

Тому, кто не знает, как растопить печь, может показаться, что это совсем плевое дело. «Невелика наука, – думает тот, кто ничего не знает. – Натолкал дров, поджег их – вот и готово». Как бы не так! Ничего не готово. Важно уложить дрова в топку аккуратно. Мама все делала красиво, даже поленья в печь укладывала. Сначала она положила одно не очень толстое полешко вдоль левой стенки печи, а поперек него – тонкую щепочку-лучинку. Получился шалашик. Мама взяла еще несколько щепочек и положила их поверх поперечной лучинки вдоль, как и первое полешко. Поперечная щепка не давала остальным упасть, хотя конструкция и не производила впечатление очень прочной. Я стояла рядом наготове – помогала. Скомкав и слегка расправив лист газеты, мама засунула его в пространство под щепками. Поверженная газета, ощетинившись мятыми краями, лезть в печку не желала. Она с неприятным звуком царапала поверхность шершавых щепок – цеплялась за жизнь… Сверху мама уложила поленья и, наконец, поднесла к «шалашику» горящую спичку.

А в это время Света рассказывала, что сначала мы играли в куклы, потом нам надоело, и она стала смотреть в окно на дорогу и ждать маму, а я сидела в кресле и читала.

«Сейчас проболтается, что именно я читала!» Я сделала круглые глаза и впилась в Светку взглядом.

– Кстати, я купила вам новые книжки, – сообщила мама. – Сейчас растоплю печку – и все покажу.

– Ур-р-ра! – завопила я и обхватила маму за шею руками. – Как здорово! Скажи, как называются?

– Ура! – вторила мне Светка тоненьким голоском.

– Скоро узнаете, как называются! Я вам купила четыре книги – по две на брата.

– Почему… на брата? – в один голос спросили мы.

– Мы же сестры?! – уверенно сказала я.

– Мы же сестры, – пискнула Светка.

– Ну конечно, – улыбнулась мама. – Это такое выражение есть: «на брата» – значит «на каждого».

– А-а-а… – протянула я.

– А-а-а… – протяжным эхом отозвалась Светка.

Книги оказались замечательными: рассказы Николая Носова, Валентины Осеевой, красочный сборник скороговорок и литовская сказка «Ель – королева ужей».

Мне нравилось брать в руки новенькую книжку, вдыхать запах типографской краски, листать еще никем не раскрытые страницы, рассматривать картинки. После пролистывания картинок любопытство разгоралось сильнее, хотелось поскорее начать чтение.

…Поленья уже разговаривали в печи надтреснутыми голосами все громче и громче. Я сидела в комнате, забравшись с ногами в любимое кресло, и читала вслух «Ель – королева ужей». Светка примостилась рядышком. Благодаря тому, что она занимала совсем немного места, мы прекрасно поместились в кресле вдвоем. Со спины, от печного обогревателя, веяло теплом. Из кухни доносились приглушенные звуки – мама готовила ужин и старалась не мешать нам читать сказку.

Когда я уже дочитывала последнюю страницу, то почувствовала у себя на коленке что-то теплое и влажное. Выяснилось, что Светка тихонько плачет, а слезы капают мне на колени, и, если бы колготки не впитали их, натекла бы даже маленькая слезиная лужица.

– Ты чего ревешь? – спросила я.

– Мне… их… жалко, – захлебываясь слезами, пробормотала Светка.

– Какая гадина эта Осинка! Предала родную мать! Вот пусть теперь стоит и трепещет от любого ветерка, – сказала я и почувствовала, что сама чуть не плачу.

– Пусть трепещет, – всхлипывая, согласилась Светка.

– А ты у нас молодец, – нагло закинула я льстивую удочку. – Не предала сестру.

Света подняла на меня мокрые глаза со слипшимися длинными ресницами и благодарно улыбнулась. Я обняла ее и чмокнула в соленую от слез щеку.

Вечером, когда мы со Светкой уже укладывались спать на раскладном диване, а мама с папой еще ужинали на кухне, я шепотом сказала сестренке:

– Ведь нехорошо читать чужие письма. Это все знают. А я разве чужие письма читала?

– А разве нет? – простодушно удивилась Светка.

– Конечно, нет! Сама подумай… Мама наша? Наша. А папа наш? Наш. А если наш папа из армии писал нашей маме письма, то разве эти письма для нас чужие? Мы ведь им родные дети!

– Да, – согласилась Светка (попробовала бы она не согласиться).

…Папа умер тридцативосьмилетним. Мне тогда было 14, а Светке – девять, и мама – его ровесница – вырастила нас одна. Она никогда не жаловалась, что ей трудно, что не хватает денег. Мы обе получили высшее образование.

Прошло много лет. Я уже жила в Москве. Общалась с мамой и сестренкой по телефону. В мае 2012-го позвонила сестра… Я боялась этого звонка и подспудно ждала его все эти годы после своего отъезда в Москву. Я летела в самолете, глотала слезы и думала: должна успеть. Не прощу себе, если не успею. Позже сестра сказала: «Твой приезд вернул ее к жизни». Ровно 50 дней прожила я рядом с мамой. Последние ее пятьдесят дней. Мы много разговаривали. Мама вспоминала давнее. Болезнь почти отняла у нее память. Она не осознавала, какой день недели, какой месяц. Хорошо помнила только то, что составляло ее счастье: как они с папой были молодыми, как он писал из армии письма и она сохранила их все до единого. Тогда я спросила: почему в детстве мне нельзя было читать эти письма? Ведь там ничего такого не было! Мама засмеялась: «Теперь эти письма будут ваши». Потом я пела ей свою песню. А мама подпевала припев. Оказалось, она уже знает его наизусть.

После ее смерти я месяц не могла притронуться к письмам. Внутренняя дрожь каждый раз охватывала меня, как только я видела старую дамскую сумочку с документами. В один из невыносимых вечеров в опустевшей маминой квартире я вынула из шкафа сумочку и раскрыла лежащий сверху конверт… «Дорогая, любимая моя Галинка!» – прочла я и почувствовала, что улыбаюсь. Первый раз за месяц. Родители были здесь. Они не ушли, они всегда будут со мной.

Елена Кисловская. Самые родные

Над автовокзалом зависла сонная тишина, даже подъезжавшие и отправлявшиеся автобусы урчали моторами сдержанно, словно нехотя. Люди изнывали от жары и томились в ожидании. Их заставил вздрогнуть и встревоженно оглянуться грубый прокуренно-пропитый голос:

– Да отвяжись ты от меня – достала уже! Какая ты мне мать – только ноешь и деньги клянчишь.

Наискосок через привокзальную площадь шествовало странное существо, которому принадлежал голос: в бесформенных брюках, невероятно грязной футболке, шлепанцах на босу ногу. В довершение картины нечесаную шевелюру прикрывало некое подобие панамы. За существом семенила худенькая, тоже неопрятного вида старушка, тянущая по асфальту тяжелую клетчатую сумку.

– Доченька, подожди, – стонала она, задыхаясь.

– Та иди ты, – буркнула «доченька» и сопроводила свои слова отборным матом.

Странная парочка перешла шоссе и скрылась в зарослях кустарника.

– Господи, бывает же такое, – вздохнула сидящая со мной рядом на лавочке полная круглолицая женщина лет шестидесяти. – Это ж какое сердце нужно иметь, чтобы к родной матери так относиться!

Тут к платформе подъехал автобус, пассажиры засуетились, подхватывая сумки и пакеты. Когда все расселись, моей соседкой оказалась та полная женщина. Она никак не могла успокоиться, мяла в руках платочек, подносила его к глазам. Чувствовалось, что ее переполняют эмоции и ей хочется выговориться.

– Нет, ну вы мне объясните, – не выдержала она и посмотрела на меня почти с мольбой. – Как могут ненавидеть друг друга родные люди?

Что я могла ей ответить?.. К сожалению, не всегда родство по крови становится родством по душе, а если к тому же мать дала повод и позволила так относиться к себе, воспитав из своего ребенка монстра, то вряд ли кто-то со стороны может что-либо изменить.

Мне не хотелось рассуждать на эту тему, и, посмотрев на соседку, я убедилась: мой ответ ей был не нужен. Она что-то мучительно решала для себя, в чем-то пыталась разобраться, и это доставляло ей почти физическую боль.

Автобус заурчал и отъехал от платформы. В салоне было душно, клонило в сон.

– Вы извините, – это снова ко мне обратилась соседка. – Вам до конца?

Я утвердительно кивнула головой.

– Знаете, мне все не дают покоя эти женщины. Разве можно жить на свете с такой ненавистью в душе?

– А вам раньше не приходилось сталкиваться со скандалами, ссорами в семьях? – Мне хотелось успокоить соседку, напомнить о том, что идеальных семей практически не существует в природе, но это не повод так себя изводить.

– Да видела, конечно, разное… Но с таким, поверьте, сталкиваюсь в первый раз.

Женщина помолчала и затем продолжила:

– Я ведь рано осталась без родителей, меня воспитывали сначала бабушка, потом – тетка по матери. Вроде бы никто куском хлеба не попрекал, но не чувствовала я того тепла, которым окружают родители своих детей. Пошла учиться в ПТУ на токаря, стала жить в общежитии, потом работала на заводе. Замуж вышла рано – очень надеялась, что у меня будет своя, настоящая, крепкая семья. Наверное, судьба сжалилась надо мной – муж попался добрый, работящий, слова от него худого не слышала.

Женщина вздохнула, промокнула пот на лбу, достала из объемистой сумки бутылку с водой, сделала пару глотков.

– Только деток нам Бог не давал. Сначала ждали, надеялись, потом к врачам обратились, и выяснилось, что перенесла я сильное воспаление, когда в цехе работала. Мне ведь никто не объяснил, чем могут обернуться постоянные сквозняки, да и одежонка-обувка по тем временам были не самые лучшие. Сколько денег мы потратили на лечение! И все впустую. Плакала я по ночам, боялась, что Ваня, муж, меня бросит. А потом соседка рассказала: усыновили ее знакомые мальчика из детдома, и через год у них свой сыночек родился.

За окном мелькали залитые солнцем деревья и поля, с шуршанием проносились мимо автомобили. Рассказ соседки неспешно вплетался в дорожную картину и мне не мешал – напротив, действовал как-то умиротворяюще.

– Долго я не решалась предложить мужу усыновление ребенка, – журчал голос рядом. – Когда сказала, он возмутился: «Тебя, – говорит, – люблю, и не выдумывай ничего». Но все-таки уговорила я его съездить в дом малютки – вдруг какое-то дитя приглянется. Хотела выбрать мальчика, а получилось по-иному. Идем мы с Ваней по коридору, заглядываем в открытые двери, и сердце у меня сжимается: стоят крохотульки, держатся за перильца кроваток и провожают нас такими глазами, что, кажется, всех бы забрала! Чувствую, муж тоже нервничать стал. И вдруг остановился как вкопанный перед кроваткой, в которой сидела дитюшечка лет двух: светловолосая, улыбчивая, на солнышко похожая. Увидела меня, протягивает игрушку и лепечет: «Тетя, на!» Так выбрала нас наша Наташа. С ней и правда словно солнце вошло в наш дом. Чтобы никто о нас не судачил, уехали мы в Краснодарский край. А через десять лет не стало Вани, и остались мы с Наташенькой вдвоем.

Женщина всхлипнула, вытерла платочком глаза. Ровный гул автобуса и духота усыпляюще действовали на пассажиров, а я, слушая спутницу, начинала понимать, почему ее так поразили мать и дочь, относящиеся друг к другу как враги.

– Когда Наташе исполнилось шестнадцать лет, – продолжила она, – какая-то «добрая» душа шепнула ей, что я не родная мать. Дочка ничего мне не сказала, только стала молчаливой, замкнулась в себе. Однажды, убирая у нее на столе, я нашла вырезку из газеты, где рассказывалось, как дочь искала свою мать, и поняла: пришло время поговорить. Нет-нет, не подумайте, я не давила на жалость, не уговаривала, даже сдержалась и не плакала – наоборот, предложила Наташе помочь в поисках. Моя девочка попросила меня рассказать о том, как мы с Ваней ее удочерили, несколько дней думала о чем-то, и я ей не мешала, а потом сказала мне: «Знаешь, мама, ты у меня одна-единственная, и больше мне никто не нужен. А женщина, отказавшаяся от меня, сама сделала свой выбор. Пусть так и живет, как решила». Больше мы к этому вопросу не возвращались.

Женщина откинулась на спинку сиденья и замолчала.

– Так вы к дочери едете? – осторожно поинтересовалась я.

– К дочери и внукам, – радостно встрепенулась соседка. – Они у меня самые родные, я так по ним скучаю.

– И сколько у вас внуков?

– Четверо! И уже даже правнучка есть!

Сделав паузу, спутница тихо добавила:

– А Наташа-то моя вышла замуж за соседского паренька перед армией, а когда он демобилизоваться должен был, вот тут беда и приключилась. Проворовался его начальник, а вину свалили на подчиненных, судили их и посадили. Наш Витя не перенес позора и повесился в камере. Дочка очень убивалась по нему и, кто из парней с ней ни пытался познакомиться, всем отказывала.

Моя Наташа – педиатр, и о ней как о враче хорошо отзываются: добрая, внимательная, заботливая. Лечила она одну девочку из многодетной семьи, где трех детей воспитывал отец (мать погибла в автокатастрофе), и приглянулась ему. Стал ей вдовец знаки внимания оказывать, а она – ни в какую. И свела их его младшенькая, Оксанка. Как-то раз гулял Сергей на улице с детьми и встретил Наташу. Шли рядом, разговаривали, а когда стали прощаться, малышка заплакала, повисла на ней и причитает: «Мама Наташа, не уходи, мы все тебя любим!» Вот и дрогнуло у дочери сердце, и стала она матерью сразу трем детям, а потом общий сынок родился. Боялась я за нее: вдруг что-то с детьми не заладится, не сумеет она их принять в свое сердце. Зря боялась: муж Сергей пылинки с Наташи сдувает, дети помощниками растут.

Может, на самом деле у них все не так идеально – просто жалеют меня, не все говорят, потому что болеть я стала часто: сердечко пошаливает. Но, согласитесь – если в семье большие нелады, это всегда видно. А дети меня все бабушкой зовут, и я их люблю как самых родных. Старшая внучка замуж засобиралась. И рановато вроде – девятнадцать ей всего, но мужчина хороший, серьезный, очень любит нашу девочку. Правда, был уже женат, с первой женой развелся, когда она с каким-то заезжим менеджером, что ли, связалась и укатила за границу, а от дочки отказалась. – Женщина улыбнулась: – Так что, считайте, у меня теперь и правнучка есть. Славненькая такая, светленькая, на Наташеньку в детстве очень похожая. Наверное, так на нашем роду написано: быть матерями для тех, кто родной мамы лишился.

За разговорами дорога прошла совсем незаметно: замелькали низенькие домики пригорода, высотки микрорайонов. Спутница в волнении то и дело поглядывала в окно. И вдруг лицо ее осветилось радостью:

– Это мои. – Женщина указала на людей, стоявших у края платформы. – Надо же, все пришли! Родненькие!

Я взглянула – и глазам своим не поверила: нетерпеливо смотрели на автобус мужчина с цветами в руках и женщина лет сорока, рядом с ними улыбались два паренька (постарше и помладше) и что-то щебетала, заглядывая им в лица, девочка лет двенадцати. Тут же стояли молодая девушка с малышкой на руках и высокий парень лет двадцати шести. Моя соседка первой направилась к выходу, и я услышала возгласы, слившиеся в один: «Мамочка! Бабушка! Наша бабушка приехала!»

А когда спустилась на платформу, то увидела радостную семью, направлявшуюся к микрорайону: женщина вела мою попутчицу под руку и прижималась к ее плечу, мужчина нес сумку, пареньки – пакеты, девочка возбужденно рассказывала что-то, юноша и девушка тоже говорили наперебой, и даже малышка размахивала ручонками.

Наверное, только в этот момент мне стало ясно, почему так шокировали мою спутницу мать и дочь на автовокзале: она умела любить, научила любви дочь и иначе свою жизнь не представляла.

Марина Эшли. Сваха

Семья отобедала. Двое младших на полу с деревяшкой возились, игрались в лошадку, старшая с подружкой в уголке шушукалась. Тихон с Лизаветой не спешили подниматься – сидели себе, отдыхали. На детей любовались.

Залаяла собака, в дверь стукнули. Тихон махнул, чтоб девчонки не подхватывались, сам откроет. Вот же, не разлей вода Грунька с его Ксюшей. Груня бы у них и дневала, и ночевала. Все никак с Ксюхой не нашепчутся, не насекретничаются. И сегодня, как прилепилась Грунька к ним в церкви, так и домой увязалась.

– Кого это принесло? Вроде как все наши важные гости тут, – подмигнул Тихон девчоночкам.

Кажется, ничего особенного не сказал, а девчата прыснули. Даже строгая Лизавета улыбнулась. Подумала, что и она такая же смешливая когда-то была. Все бы ей хихоньки да хахоньки. А потом, как заметила, что балагур Тиша при ней молчит и шуток своих не шутит, так посерьезнела. Тоже робеть при нем начала. Как столкнутся где – застынут оба, стоят, потупившись, и молчат, Тиша только ресницами своими рыжими хлопает, как теленок…

– Какие люди к нам пожаловали! – пропустил вперед свою крестную Тихон.

Меланья Гавриловна на иконы перекрестилась и затараторила:

– Дай, думаю, заскочу на минуточку, проведаю, раз у меня дела неподалеку случились. Уж так соскучилась, так соскучилась. Так что извиняйте, что без приглашения нагрянула.

Она могла б и не оправдываться – Тихон явно был рад ей. Девчонки тут же запрыгали, повисли на ней, зацеловали. Только Лизавета поморщилась. Но когда Меланья Гавриловна от обеда отказалась, согласилась лишь чайку попить, то Лиза полезла в подвал за своим знаменитым «королевским» вареньем из наколотого крыжовника. Доставала его исключительно по особенным случаям. И со стола убирать не спешила. Пускай, пока Лизавета самовар поставит, мужнина крестная полюбуется, сколько разносолов у них на столе.

– Ах ты, золотинушка наша! Умничка! Ксения краса – огненная коса! – громко восхищалась Меланья Гавриловна.

Тихон засиял, бросил на дочку полный отцовской гордости взгляд. Лизавета же, как ни довольна была похвалами Ксении, но подумала, что сваха есть сваха: всегда подберет слова, которые люди хотят услышать.

– Наша ты радость! А Груня-то, Груня! Ой, расцветаете, девки, парням на погибель!

«Девки» хихикнули.

– Баба Малаша! Баба Малаша! – хором запросили они, устраиваясь за столом. – Расскажи нам чего!

Меланья Гавриловна с готовностью откликнулась. Случаев она знала много и рассказывать любила.

– Приключилась как-то история. Молодец один все медлил со сватовством. Девица уж заждалась. А он сильно обстоятельный был: сначала капитал хотел сколотить, чтоб жить на что было, да не просто жить, а жить припеваючи. Только богатство, сколько ни собирай, а все кажется, что малости да не хватает. Так и жизнь пройдет… Семьей-то радостнее, сподручнее, особенно пока молодые-здоровые. Родители опять же подсобят, чай, не сироты. Все с Божьей помощью и наладится. И накопится что надобно. А он тянул, понимаешь ли.

Меланья Гавриловна обвела глазами слушателей. Тихон подпер свою рыжую голову рукой. Внимает вроде с почтением, однако смешинки в глазах проскакивают. Лизавета глаза опустила – не поймешь, что думает. Одни девчата слушают, открыв рты. Дыхание затаили. Пострелята еще, нет им и пятнадцати, а любопытствуют. Сколько таких на глазах у Меланьи Гавриловны выросло, скольких замуж повыдавала… Она смахнула набежавшую слезу.

– Баба Малаша! Баба Малаша! Дальше! – в один голос завопили девчоночки. – Что дальше-то с молодцем и девицей? Не томи!

– А дальше она не выдержала ожидания и позвала сваху.

– Ага, девушка свататься будет, – хохотнул Тихон, мол, ври, да не завирайся.

– Посоветоваться позвала, – сердито зыркнула на него Меланья Гавриловна. – Три дня сваха не ела, три ночи не спала, все думала, как девице пособить, молодца вразумить. Поаккуратнее чтоб. Богородицу, заступницу нашу, молила помочь.

Девчоночки аж засопели от волнения за неизвестную им девицу. Тихон вперед подался. Лизавета голову подняла.

– И придумала! Вырядилась в свои самые лучшие, самые богатые одежды – и прямо к молодцу в дом. «У вас, – говорит, – товар, у нас купец. Знатный вам зять нашелся». Там ее было на смех подняли, у них же только три сына и ни одной дочки. «Совсем сдурела, тетка, товар у нас – разве что Жучка на дворе, так она, похоже, купца уже нашла, брюхатая ходит». – «Ой, люди добрые, хатою я ошиблась, мне говорили, что с краю. А где ж тогда такая-то живет?» Один из сыновей как имя услышал – побледнел, за край стола схватился. Братья давай его локтями толкать, знаки секретные подавать, а сами сваху обступают, за стол садят, угощают. Уламывают с ними посидеть, никуда, мол, невеста не денется. Пускай сваха им лучше расскажет, что еще за девки на выданье в округе имеются. А молодец наш за шапку – и бегом за ворота.

Тихон смеялся, аж слезы вытирал. Лизавета улыбнулась. Одни девчонки недоуменно переглянулись и лбы наморщили.

– Сватать он ее побежал поскорее, пока не увели, – пояснила им Меланья Гавриловна. – Когда братья сваху разговорами удерживали, он посватал. Впопыхах, не по-людски. Да уж лучше так, чем вообще никак. Девица бы его до второго пришествия дожидалась, если бы сваха не сообразила, как молодца напугать.

– Без свахи в таких вопросах никуда, – все еще усмехаясь, подытожил Тихон.

– Бывают истории, – туманно то ли согласилась, то ли возразила Меланья Гавриловна, повернулась к девчоночкам: – Вот ты знаешь, как замуж брали твою…

Лизавета вздрогнула и застыла, Тихон накрыл ее ладонь своею.

– …бабушку? – спросила Меланья Гавриловна у Груньки.

Та пожала плечами.

– Парнишка один на ярмарке повстречал красу-девицу из дальних краев. Да так она ему приглянулась, в сердце запала, что ни о ком больше думать не может. Липнет к своим родичам, как банный лист: сосватайте да сосватайте. А они отмахиваются: «Ишь чего удумал, издалека девку брать. Кто ж их там знает, что за люди. И ехать далече. Поближе, что ли, нет?» Тогда он – к приятелям: не хотят родные, выручайте вы меня, товарищи мои добрые, помогите со сватовством. Собрались и поехали с ним двое. Долгонько добирались. Прибыли. Все чин чином, приняли их хорошо, как дорогих гостей, девушка согласная, только отец заартачился: «Не выдам среднюю дочку, пока старшая замуж не выйдет. Вот сыграю свадьбу старшей, тогда и приезжайте, сваты дорогие, забирайте среднюю». Это ж когда будет? К старшей еще никто не посватался! И так отца уговаривали, и сяк, а он ни в какую, стоит на своем: «Не положено. Если среднюю выдам, то старшая в девках засидится – люди решат, что негодящая, раз среднюю вперед взяли». Жених в отчаянии.

Меланья Гавриловна отхлебнула чая, закусила «королевским»:

– Ох и знатное у тебя вареньице, Лизонька! Чисто мед на вкус. И как ты крыжовник варишь? Подложи-ка мне еще.

– А вы и мед пробуйте, у нас все есть, – подкладывала и то и другое просиявшая Лизавета.

Девчата заерзали нетерпеливо. Меланья Гавриловна продолжила:

– Жених, значит, в отчаянии. Один из его приятелей огляделся: хозяйство крепкое, в хате чисто, угощают вкусно – сразу видно, люди хорошие. А что? У него у самого на примете никого нету, а остепениться давно пора. И товарища заодно выручит. Он и рубанул: «Отдайте вашу старшенькую за меня! Две свадьбы за раз сыграем». Видят, он не шутит. Позвали невесту, спросили согласие. Она решила, что уж лучше к сестре поближе, вдвоем не пропадут в чужих краях, и сказала «да». Отгуляли свадьбы не вместе, а одну за другой, чтоб пышнее было. И зажили твои дед да бабка душа в душу, как два голубка. Все на них нарадоваться не могли. Лучшей пары я и не припомню, царство им небесное, – перекрестилась Меланья Гавриловна.

– Уж такие они хорошие были, добрые, ласковые, – всхлипнула Грунька. – Друг в дружке души не чаяли, но оно и понятно, раз такая любовь, что деда за бабой в дальний путь поехал после первой встречи.

– Твой дед – тот приятель, который не глядя женился, – поправила ее Меланья Гавриловна.

Ксюха ахнула. Груня руками всплеснула.

– А двоюродные баба с дедом как-то негладко прожили, несмотря на всю их любовь, – вздохнула с огорчением Меланья Гавриловна.

В окошко постучали. Она засобиралась:

– Никак Ваня. Пора мне.

– Баба Малаша, подвезите меня до дома, – неожиданно попросилась Грунька. Не хотелось ей прощаться, надеялась еще чего услышать.

Шустро платком обернулась – один нос курносый торчит. Лизавета умилилась: вот вставала Груня из-за стола – девушка на выданье, а в платке – дитя дитем, смешливая и наивная. Ксюшка в сени метнулась провожать. Эта как жеребенок скачет. Игривый и неразумный. А иногда вдруг по-женски плечами поведет да томно посмотрит. Такой у них возраст.

«Дай Бог им счастья, чтоб и у них жизнь сложилась, чтоб мужья хорошие, работящие да заботливые. Чтоб жили дружно, как мы с Тихоном», – с такими мыслями начала убирать со стола Лизавета. Взяла чашку, из которой Меланья Гавриловна чай пила, и обронила мужу в сердцах:

– Я уж боялась, что она про наше сватовство расскажет. Хорошо, посовестилась при ребенке мать позорить.

– Столько лет, а ты обиду держишь! Прости да забудь уже. Повинились все давно, – пробормотал Тихон смущенно. – Еще неизвестно, как бы обернулось, если бы не тетя Малаша.

Он потянулся обнять Лизавету.

– Что это вы такое от меня скрываете? – протиснулась между ними Ксюха. Ушки на макушке – все расслышит, особенно то, что ей не полагается.

Повисла на батьке (с матерью не забалуешь, а он всегда потакает) – и давай приставать:

– Не отлипну, пока не скажете!

Тихон обратился к жене: