Наука Плоского мира. Книга 4. День Страшного Суда Пратчетт Терри

Глава 6. Философия шлифовщика линз

Джон Ди, живший с 1527 по 1608 годы, был придворным астрологом Марии Тюдор. Некоторое время он находился под стражей за занятия колдовством, но в 1555 году был выпущен на свободу — видимо, из-за того, что на самом деле колдовством он не занимался. Впоследствии он стал астрологом королевы Елизаветы I. Большую часть своей жизни он посвятил изучению оккультного, в том числе алхимии и астрологии. С другой стороны, именно он впервые перевел на английский язык Евклидовы «Начала» — знаменитый трактат по геометрии. На самом деле, если верить печатному слову, авторство книги приписывается сэру Генри Биллингсли, но всем было прекрасно известно, что именно Ди проделал всю работу и даже написал длинное научное предисловие. Возможно, именно поэтому всем и было известно, что Ди проделал работу целиком.

Современному человеку интересы Ди могут показаться противоречивыми: куча суеверных псевдонаук, перемешанных с настоящим научным подходом и математикой. Однако Ди не был нашим современником, и потому не видел в таком сочетании никакого противоречия. В то время многие математики зарабатывали на жизнь составлением гороскопов. Они могли с помощью расчетов предсказать, в каком из двенадцати «домов» — областей неба, соответствующих зодиакальным созвездиям, — окажется планета.

Ди стоял на пороге современных представлений о причинно-следственных связях во Вселенной. Мы называем его время «Эпохой Возрождения», имея в виду возрождение философии и политики древних Афин. Однако, подобный взгляд может быть ошибочным, во-первых, потому что древнегреческое общество не было настолько «научным» и «интеллектуальным», как мы привыкли полагать, а во-вторых — потому что на культуру этой эпохи оказали влияние и другие течения. Наше представление о рассказии, вполне вероятно, является следствием объединения этих идей в работах более поздних философов — таких, как Барух Спиноза.

Истории способствовали распространению оккультизма и мистицизма. Однако, благодаря им же, Европа смогла освободиться от средневековых суеверий и стать на путь рационального понимания Вселенной.

Вера в оккультное — магию, астрологию, предсказание, колдовство, алхимию — типична для большинства культур. В основе европейских традиций оккультизма, к которым принадлежал и Ди, лежит древняя и таинственная философия, возникшая, главным образом, из древнегреческой алхимии и еврейского мистицизма. Одним из греческих источников была «Изумрудная скрижаль» — документ, приписываемый Гермесу Трисмегисту («трижды величайшему»), который был особенно почитаем в среде арабских алхимиков. Влияние еврейской культуры связано с Каббалой — таинственной и мистической интерпретацией священной книги Торы.

Астрология — это, конечно же, одна из форм предсказания, основанная на движении звезд и видимых планет. Вероятно, она внесла свой вклад в развитие науки, так как помогала зарабатывать на жизнь тем, кто был заинтересован в наблюдении и изучении небесных тел. Астрологом был, к примеру, Иоганн Кеплер, открывший эллиптическую форму планетарных орбит. Выхолощенная разновидность астрологии встречается и по сей день в гороскопах на страницах бульварных газет. Рональд Рейган, будучи президентом США, советовался с астрологом. От нее никуда не денешься.

Более интересным явлением была алхимия. Часто ее называют предшественницей химии, хотя принципы, лежащие в основе химии, по большей части проистекают из других источников. Однако алхимики использовали в своих изысканиях различные устройства, которые впоследствии легли в основу полезных химических приспособлений — таких, как реторты и колбы. Кроме того, они обнаружили, что при нагревании или смешивании особых веществ происходит кое-что интересное. Важным достижением алхимии стало открытие нашатыря (хлорида аммония), который может вступать в реакции с металлами, а также неорганических кислот — азотной, серной и соляной.

Важная задача алхимии стала бы куда более важной, если бы хоть кому-нибудь удалось ее решить — такой задачей был поиск Эликсира Жизни, дающего бессмертие. Китайские алхимики называли эту заветную субстанцию «жидким золотом». Нить повествования здесь прослеживается довольно четко: золото — это благородный металл, нетленный и не подверженный старению. А потому любой, кто смог бы каким-то образом сделать золото частью своего тела, обрел бы такую же нетленную и вечную природу. Благородство имеет и другое проявление — благородные металлы предназначены для «благородных» людей: императоров, членов королевской семьи и вообще всех, кто, так или иначе, стоит выше народных масс. Принесло ли им это пользу? Согласно специалисту по истории Китая Джозефу Нидхему, смерть некоторых китайских императоров могла быть связана с отравлением эликсиром. В этом нет ничего удивительного, поскольку в состав предполагаемого эликсира обычно входили мышьяк и ртуть. Так что поиск секретов бессмертия на практике вполне мог сократить, а вовсе не увеличить продолжительность жизни.

Европейская алхимия, примерно с 1300 года, ставила перед собой три основные задачи. Одной из них по-прежнему было создание Эликсира Жизни, вторая же была связана с поиском лекарств от различных болезней. И впоследствии поиски алхимических лекарств действительно принесли пользу. Ключевую роль в этом сыграл Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст[32] фон Гогенхайм (1493 — 1541), который, к счастью, был также известен под более коротким именем «Парацельс».

Парацельс был швейцарским врачом, который заложил основы химиотерапии, благодаря своему увлечению алхимией. Он придавал большое значение оккультным практикам. В 14 лет, он, будучи студентом, путешествовал от одного европейского университета к другому в поисках опытных учителей, однако, как следует из его собственных записей, в конечном счете, был разочарован. Он задавался вопросом, как «таким превосходным университетам удается выпускать столько превосходных ослов». Совершенно ясно, что он был не из тех студентов, которые стараются заслужить одобрение преподавателей. «Университеты», — писал он, — «не дают всех необходимых знаний. И потому врач должен обращаться к старухам, цыганам, чародеям, странствующим племенам, старым грабителям и прочим изгоям, чтобы учиться у них». В Плоском Мире он бы неплохо провел время и многому бы научился.

После десяти лет странствий в 1524 году он вернулся на родину и начал читать лекции по медицине в университете Базеля. В 1527 году он публично сжег классические труды ранних целителей — араба Авиценны и грека Галена. Парацельсу не было никакого дела до авторитетов. Даже его псевдоним, «пара-Цельс» буквально означает «превзошедший Цельса», то есть одного из главных Римских целителей I века.

Парацельс был высокомерным и загадочным, однако его блестящий ум перевешивал все недостатки. Он придавал большое значение использованию природных сил в процессе лечения. Например, он считал, что лучше дать ране подсохнуть самой, чем прикладывать к ней мох или высушенный навоз. Он обнаружил, что ртуть — это эффективное средство против сифилиса и составил лучшее на тот момент клиническое описание этого венерического заболевания.

Большинство алхимиков преследовали гораздо более эгоистичную цель. Их интересовало лишь одно: как превратить простые металлы, например, свинец, в золото. Опять же их вера в возможность подобного превращения была основана на одной истории. Экспериментальным путем им удалось выяснить, что нашатырь и некоторые другие вещества способны изменять цвет металлов — так на свет появилась история о «трансмутации металлов». Что же в таком случае мешает взять свинец, добавить к нему подходящую субстанцию и получить золото? История звучала вполне убедительно: не хватало лишь той самой подходящей субстанции, которая получила название «Философского камня».

Поиски философского камня, а также слухи о его открытии, сослужили плохую службу некоторым алхимикам. Благородное золото было прерогативой знатных людей. И хотя многие короли и князья были не прочь прибрать неистощимый запас золота к рукам, они не хотели, чтобы их соперники добились того же. Даже поиск философского камня вызывал подозрение, точно так же как поиск дешевого и возобновляемого источника энергии в наше время вызывает подозрения со стороны нефтяных корпораций и предприятий ядерной энергетики. В 1595 году по приказу Рудольфа II был заключен в тюрьму компаньон Ди по имени Эдвард Келлер, который впоследствии погиб при попытке побега. А в 1603 году курфюрст Саксонии Кристиан II арестовал и подверг пыткам шотландского алхимика Александра Сетона. Мало ли на что способны эти умники.

История о философском камне так и не достигла своей кульминации. Алхимикам не удалось превратить свинец в золото. И все же потребовалось немало времени, прежде чем эта история окончательно ушла в прошлое. Даже в начале XVIII века Исаак Ньютон считал, что затея с философским камнем не лишена смысла, а идею о превращении свинца в золото химическим путем удалось изжить лишь в девятнадцатом веке. Заметьте, что ядерные реакции — это совсем другое дело, и с их помощью трансмутация возможна, хотя и совершенно невыгодна с экономической точки зрения. К тому же в случае малейшей неосторожности золото окажется радиоактивным (с другой стороны, это ускорило бы обращение денег и, возможно, вызвало бы резкий рост благотворительности).

Как мы перешли от алхимии к радиоактивности? Ключевым периодом в истории Западной Европы стала эпоха Возрождения, или Ренессанса, которая продолжалась примерно два столетия — с пятнадцатого по шестнадцатое. В этот период идеи, пришедшие в Европу из арабских стран, столкнулись с греческой философией и математикой, а также ремесленничеством и инженерным делом древнего Рима. Результатом такого столкновения стало бурное развитие искусств и зарождение науки в современном понимании. Благодаря Возрождению, мы научились новым историям о себе и окружающем мире. А эти истории, в свою очередь, изменили и нас самих, и этот мир.

Чтобы понять, как это произошло, нам придется обратиться к подлинному мировоззрению Ренессанса, а не к популярному представлению о «человеке эпохи Возрождения». Говоря это, мы имеем в виду человека, обладающего знаниями и навыками во многих областях — как Леонардо да Винчи Круглого Мира, подозрительно напоминающего Плоскомирского Леонарда Щеботанского. Мы прибегаем к этой фразе, поскольку противопоставляем таких людей современному типажу «образованного» человека.

В Европе времен средневековья и даже в более поздние периоды «образование» с точки зрения аристократии предполагало получение классических знаний — наследия древнегреческой культуры — а также изучение религии, не более того. Считалось, что король должен разбираться в поэзии, драме и философии, но никто не ожидал от него познаний в области починки труб или кирпичной кладки. Конечно, некоторые короли проявляли немалый интерес к астрономии и другим естественным наукам — будь то в силу любопытства или осознания того факта, что технология дает власть. Тем не менее, в образовательную программу королевской знати эти дисциплины обычно не входили.

Подобный взгляд на образование подразумевал, что классики являли собой все те проверенные знания, которые были необходимы «образованному человеку». Эта точка зрения довольно близка к той, которую до недавнего времени разделяли многие закрытые школы в Англии, а также их выпускники, ставшие политиками. Взгляд на знания и умения, необходимые правителям, контрастировал со знаниями и умениями, в которых нуждались дети крестьян (навыки ремесленничества и, впоследствии, «три Ч»[33]).

Тем не менее, философия «человека эпохи Возрождения», пытавшегося соединить эти два мира воедино, не была основана ни на классиках, ни на «трех Ч». Отношение к ремесленнику как источнику житейской мудрости и знаний о материальном мире, а также его инструментам — например, тем, которыми могли пользоваться алхимики, — привело к новому сближению классического и эмпирического подходов, к соединению интеллекта с опытом. Своими поступками люди вроде Ди — и даже оккультиста Парацельса с его медицинскими предписаниями — подчеркивали это отличие. Они положили начало процессу слияния логики с эмпирицизмом, который так поражает нас сегодня.

Как уже было сказано, слово «Ренессанс» означает вполне определенное возрождение, а именно — возрождение культуры Древней Греции. Однако, это современное представление, и основано оно на ошибочном понимании как Древней Греции, так и самого Ренессанса. В «классическом» образовании нет места инженерному делу. Конечно же, греческая культура была основана на чистом интеллекте, поэзии и философии. В Древней Греции не было инженеров.

Хотя нет, все-таки были. Архимед сконструировал подъемные краны, которые могли поднимать вражеские корабли прямо из воды, и мы до сих пор не имеем четкого представления о том, как он это сделал. Герон Александрийский (он жил примерно в одно время с Иисусом) составил множество описаний различных двигателей и машин, изобретенных за предыдущие триста лет — многие из этих описания позволяют сделать вывод о существовании опытных образцов. Его монетные автоматы мало чем отличались от тех, что стояли на улицах Лондона или Нью-Йорка 1930-х годов, и, возможно, были бы даже более надежными, когда дело доходило до выдачи шоколада — если бы в Древней Греции знали про шоколад. А ведь у греков были еще и лифты.

Проблема в том, что о технических аспектах древнегреческого общества мы знаем лишь благодаря горстке теологов. Им нравилась паровая машина Герона, и многие из них даже держали на столе ее маленькую стеклянную копию — что-то вроде «теологической игрушки», которую можно было вращать с помощью пламени свечи. Тем не менее, инженерные идеи, лежащие в основе этих игрушек, обошли их стороной. И если теологи не смогли донести до нас технические достижения Древней Греции, то наши «рациональные» учителя не смогли передать духовную атмосферу эпохи Возрождения. Духовный аспект профессии алхимика в значительной мере отражал религиозное отношение к миру — восхищение Творением Рук Божьих и чудесными изменениями его состояний и форм, когда оно подвергалось нагреванию, «ударам», растворению и кристаллизации.

В настоящее время подобный взгляд на вещи уступил место строгому мышлению наивных последователей «Нью Эйджа», которые черпают духовное воодушевление в кристаллах и анодированных металлах, сферических искрящихся машинах и ньютоновских маятниках, но не стремятся к более глубокому пониманию принципов, лежащих в основе подобных игрушек. Нам кажется, что благоговение, испытываемое учеными на пути к пониманию, обладает намного большей духовностью, чем философия Нью Эйджа.

В наше время можно встретить таинственных массажистов, ароматерапевтов, иридологов — людей, которые верят, что изучив радужку глаза или свод стопы, можно дать целостную оценку здоровья человека. Их верования уходят корнями в работы эксцентриков эпохи Ренессанса — таких, как Ди или Парацельс. Однако эти люди пришли бы в ужас, узнай они, что в будущем на них станут ссылаться, как на авторитетов — особенно, если речь идет о таких узколобых потомках.

Особое место среди тех, кто почитает авторитет Парацельса, занимают гомеопаты. Один из базовых принципов гомеопатии состоит в том, что лекарство становится тем сильнее, чем больше оно разбавлено. Этот принцип позволяет гомеопатам рекламировать свои лекарственные средства как совершенно безвредные (это же просто вода) и в то же время невероятно эффективные (в отличие от воды). Противоречия они в этом не видят. Кстати, в инструкции к гомеопатическим таблеткам от головной боли сказано: «Примите одну таблетку при легкой боли и три таблетки — при сильной». А разве не должно быть наоборот?

Такие люди не испытывают потребности думать над тем, что они делают, поскольку их вера опирается на авторитет. Они не станут задаваться вопросом, который не пришел в голову авторитетной личности. Например, гомеопаты в поддержку своих теорий приводят высказывание Парацельса: «То, что вызывает болезнь, одновременно является лекарством». Но ведь Парацельс всю свою карьеру выстроил именно на отрицании авторитетов. К тому же, он никогда не говорил, что болезнь всегда является своим собственным лекарством.

Сравните современный разгул легкомыслия с критическим и здравым отношением большинства ученых Ренессанса к идее о том, что мистические ритуалы способны открыть истинную сущность Вселенной. Люди, подобные Ди, в том числе и Исаак Ньютон, воспринимали эту критическую позицию весьма серьезно. То же самое в значительной мере можно сказать и о Парацельсе: к примеру, он отказывался признать, что звезды и планеты оказывают влияние на части человеческого тела. В эпоху Возрождения считалось, что хотя творение Бога содержит в себе таинственные элементы, они не являются каким-то мистическим знанием, а просто спрятаны[34], неявно вшиты в ткань реальности.

Похожую точку зрения разделял и Антони ван Левенгук, восхищаясь крошечными существами, обитающими в грязной воде или сперме — это было поразительное открытие, свидетельствующее о том, что Чудо Творения можно встретить даже в микроскопических масштабах. Природа, созданная Богом, оказалась куда сложнее. Она доставляла нам эстетическое удовольствие и поражала своими сокровенными чудесами. Именно так Ньютон восхищался математическими законами, сокрытыми в движении планет; лишь часть природы, явленной нам Богом, была доступна невооруженному глазу — эта идея перекликалась со взглядами герметиков (философия, восходящая к учению Гермеса Трисмегиста). В то время кризис атомизма по сути был кризисом преформизма: если Ева содержала в себе всех своих будущих дочерей, а каждая из них — своих дочерей, и так далее, наподобие матрешки, то материю можно было делить до бесконечности. В противном случае мы могли бы определить день Страшного Суда, подсчитав количество поколений, остающихся до рождения последней дочери.

Смиренность была отличительной чертой образа мыслей в эпоху Ренессанса. Люди критически относились к собственным объяснениям. На этом фоне не лучшим образом смотрятся современные религии вроде гомеопатии, сайентологии и других вероучений, претендующих на «исчерпывающее» объяснение Вселенной человеческим языком.

Хотя некоторые ученые ведут себя столь же самонадеянно, хорошие ученые никогда не забывают о том, что в науке есть свои ограничения, и стремятся дать им объяснение. «Я не знаю» — это один из великих научных принципов, хотя, надо признаться, не слишком распространенный на практике. Как много бессмысленной чепухи можно устранить простым признанием своего неведения! Это признание помогает нам спокойно воспринимать блистательные и весьма убедительные иллюзии, которые нам демонстрирует фокусник со сцены — то есть убедительные до того момента, когда мы включим свои мозги. Мы знаем, что это всего лишь ловкий трюк и, признавая свое неведение, не попадаемся на удочку ложного убеждения, будто иллюзия реальна только потому, что мы не знаем, в чем состоит фокус. Да и откуда нам знать? Мы не члены Магического Общества. Сталкиваясь с природными явлениями, которые еще не привлекли внимание компетентных ученых (и фондов, спонсирующих их исследования) и пока что кажутся… волшебными, мы, также благодаря осознанию своего неведения, не поддаемся легкомысленной вере в мистическое. Мы говорим о «природной магии»… или чаще о Чудесах Природы или Чудесах Жизни.

Почти все мы разделяем эту точку зрения, однако важно понимать традиции, которые лежат в ее основе. Мы не просто восхищаемся сложностью Божественного творения. Наше отношение восходит к мировоззрению Ньютона, Левенгука и более ранних ученых — вплоть до самого Ди. И, без сомнения, к некоторым мыслителям Древней Греции. В его основе лежит вера людей эпохи Ренессанса в то, что изучая потрясающие и удивительные чудеса, можно открыть чудеса еще более потрясающие и удивительные: будь то сила тяготения или сперматозоиды.

Так что же такое «магия» для нас и чем она была для людей Возрождения? Ди говорил о мистических искусствах, да и Ньютон был убежденным сторонником некоторых «магических» объяснений — в особенности его принципа дальнодействия, или «гравитации», восходящего к мистическим силам притяжения/отталкивания, взятых им из философии герметизма.

Таким образом, «магия» может обозначать три совершенно разных понятия. Во-первых, магия — это «то, что вызывает восхищение», от карточных фокусов до амеб и колец Сатурна. Во-вторых, это воплощение в реальность вербальных инструкций, или заклинаний, неким оккультным или мистическим образом…, например, превращение человека в лягушку или наоборот, или замок, который джинн строит для своего хозяина. Наконец, третье значение — эта та техническая сторона магии, которой мы пользуемся каждый день: чтобы включить свет, достаточно щелкнуть выключателем, и нам даже не нужно говорить «Да будет свет».

Строптивая метла Матушки Ветровоск — это магия второго типа, однако ее «головология» по большей части основана на прекрасном знании психологии (магия третьего типа, тщательно замаскированная под второй тип). На ум приходит высказывание Артура Ч. Кларка «Любая достаточно развитая технология неотличима от волшебства», которое мы уже приводили и обсуждали в первой части «Науки Плоского Мира». Плоский Мир — это пример магии, основанной на заклинаниях; больше того, само его существование невероятным образом поддерживается сильным магическим полем (второго типа). В приземленных культурах вроде Круглого Мира взрослые делают вид, будто утратили интерес к Плоскомирской магии, в то время как их технологии под влиянием культуры все больше и больше становятся похожими на магию третьего типа. А развитие ГЕКСа, которое мы наблюдаем от книги к книге, переворачивает слова сэра Артура с ног на голову: достаточно развитая магия Плоского Мира стала практически неотличимой от технологии.

Будучи (более-менее) разумными взрослыми, мы понимаем, откуда берется магия первого типа. Когда мы видим нечто удивительное, мы испытываем невероятную радость от того, что во Вселенной могут существовать аммониты или, к примеру, зимородки. Но на чем же тогда основана наша вера в иррациональную магию второго типа? Как же так получается, что в любой культуре интеллектуальное развитие детей начинается с веры в волшебство, а не реальные причинно-следственные связи окружающего мира.

Одно из убедительных объяснений состоит в том, что люди изначально запрограммированы на примерах, взятых из сказок и волшебных историй. В любой человеческой культуре детям рассказывают истории. Взаимодействие, которого мы достигаем на раннем этапе развития языка, играет роль в становлении нашей индивидуальной человечности.

Все культуры прибегают к образам животных в воспитательных целях — на Западе детям рассказывают о хитрой лисице, мудрой сове и трусливых цыплятах. Они как будто вышли из наших снов, где животные олицетворяют разные черты человеческого характера и, ко всему прочему, еще и умеют говорить. Следя за поступками — и словами — героев истории, мы учимся понимать туманные значения этих определений. Дети инуитов видят лису не хитрой, а храброй и стремительной, в то время как норвежская лиса олицетворяет мудрость и скрытность и всегда готова дать полезный совет вежливому ребенку. Причинно-следственные связи в таких историях всегда выражены на словах: «И вот, лиса сказала…, и у них все получилось!» или «Я как дуну, как плюну, так и снесу твой домик!». Самая первая разновидность причинности, с которой сталкивается ребенок, — вербальные инструкции, воплощающие материальные явления в жизнь. А это и есть заклинания.

Родители и воспитатели точно так же воплощают желания, высказанные ребенком, в поступках и предметах — от еды, которая появляется на столе, когда ребенок чувствует голод, до игрушек и подарков на день рождения и Рождество. Мы облекаем эти простые вербальные просьбы в форму «магического» ритуала. Мы требуем, чтобы заклинание начиналось со слова «пожалуйста», а его исполнение подтверждалось словами благодарности[35]. Нет ничего удивительного в том, что наши дети учатся верить в силу простой просьбы открывать дверь в мир материальных благ. В самом деле, обычная просьба или приказ — это и есть классическое заклинание. Помните «сезам, откройся»?

В глазах ребенка слова действительно обладают волшебной силой. Становясь старше, мы хотим сохранить свою веру в то, что «желания сбываются»[36]. И тогда мы оформляем свои магазины, веб-страницы и машины, руководствуясь этим по-настоящему «детским» мироощущением.

Мы приезжаем домой на машине и одним щелчком открываем гараж; нажимая кнопку на инфракрасном пульте управления, переключаем каналы телевизора, открываем и запираем машину — все это, и даже простой выключатель, с помощью которого мы зажигаем свет, являет собой пример именно такой магии. В отличие от своих викторианских предшественников, мы предпочитаем прятать детали механизма и делать вид, что его там вообще нет. Так что в изречении Кларка нет ничего удивительного. Оно означает, что упомянутые приматы проявляют исключительную изобретательность, пытаясь вернуться в ту беззаботную пору детства. Возможно, есть и другие виды, которые, обладая интеллектом или экстеллектом, проводят первые годы своей жизни в таком же беспомощном состоянии и впоследствии пытаются использовать свои технологические достижения, чтобы компенсировать его или пережить заново? Если это так, то они тоже будут «верить в магию», и мы сможем распознать эту веру по их одержимости ритуалами «пожалуйста» и «спасибо».

Мы видим, как в различных культурах эта философия проникает во взрослую жизнь. Во «взрослых» сказках вроде «Тысячи и одной ночи» джинны и другие чудеса помогают главным героям исполнить их желания — точно так же, как воплощаются в жизнь желания детей. То же происходит и во многих фэнтези-историях, и в «романтических» историях для взрослых. Справедливости ради стоит заметить, что, вопреки распространенному мнению, этого нельзя сказать про современное фэнтези: сложно создать ощутимое напряжение в сюжете, где всего можно достичь простым взмахом волшебной палочки, а потому применение «магии» там сопряжено с разными сложностями и опасностями, и ее стараются всеми силами избежать. Плоский Мир — это мир магии — к примеру, там мы можем услышать, о чем думает гроза, или как разговаривают собаки, — но магия, которую мы ассоциируем с остроконечными шляпами, используется крайне редко. Волшебники и ведьмы обращаются с ней, как с ядерным оружием: знание окружающих о том, что она у вас есть, не принесет вреда, но проблемы коснутся всех, если она будет пущена в ход. Это и есть магия для взрослых: она не может даваться легко, ведь, как известно, бесплатных гоблинов не бывает.

Но, к сожалению, представления взрослых о причинно-следственных связях обычно подпорчены той наивной верой в исполнение желаний, которая живет в нас со времен младенческой, «звенящей» магии. Например, ученые могут возражать против альтернативных теорий на том основании, что «если они верны, то мы не сможем произвести расчеты». Почему они считают, что природе есть дело до их расчетов? Из-за их собственного желания закончить расчеты, чтобы написать статью для научного журнала. И это желание не лучшим образом сказывается на их точке зрения, которая во всех остальных отношения совершенно разумна. Они как будто топают ногой: Всемогущий Бог должен изменить свои законы, чтобы мы могли произвести расчеты.

Представления о причинно-следственных связях могут формироваться и другими путями, однако все они представляют сложность для существ, увязших в собственных культурных предпосылках. Практически все потребности взрослого человека либо «магическим» образом удовлетворяются с помощью технологий, либо требуют участия других людей, которые ему помогают или, наоборот, принимают его помощь.

Разные культуры довольно сильно отличаются подходами к вопросам управления, лидерства и аристократии. В феодальных обществах был класс баронов, которым во многих отношениях было позволительно оставаться детьми, находясь в окружении слуг, рабов и других людей, заменяющих им родителей. Богатые люди в более развитых обществах, как и люди высокого статуса (рыцари, короли, королевы, принцессы, главари мафии, оперные дивы, поп-идолы, известные спортсмены), словно окружают себя обществом людей, потакающих им, как избалованным детям. По мере технического развития общества все большее число людей — вплоть до низших слоев — получают возможность пользоваться благами нарастающей технологической магии. Благодаря супермаркетам, удовлетворение любых потребностей нашего внутреннего ребенка стало общедоступным и законным. Все большее число взрослых посредством технологии стало прибегать к детской магии, в то время как разумная магия, или «чудеса природы», сошла на нет.

В середине XVII века, философ по имени Барух (Бенедикт) Спиноза, опираясь на синтетическую природу философии Ренессанса и критику работ Декарта, выработал совершенно новый взгляд на концепцию причинности. Спиноза был одним из ключевых деятелей, сформировавших мировоззрение Ренессанса и проложивших дорогу к эпохе Просвещения. Основываясь на критике авторитетов еврейской культуры, представителем которой был и сам Спиноза, он создал новый рациональный подход к причинно-следственным связям во Вселенной. Он не признавал ни Глас Божий, услышанный Моисеем, ни ангелов, ни многих других «оккультных» верований — особенно характерных для раннего каббализма[37]. Спиноза изъял наивную магию из своей религии. Он был шлифовщиком линз, а эта профессия требует постоянного сравнения результатов своей работы с действительностью. Следуя ремесленническим взглядам на природу причинности, Спиноза лишил Божье Слово всякого волшебства. Он был отлучен от еврейской общины Амстердама. Этому евреи научились у католиков, хотя отлучение не слишком вписывалось в еврейскую религиозную практику — даже в ту эпоху.

Спиноза был пантеистом. То есть верил в то, что частица Бога есть во всем. Его главный аргумент в пользу этой веры состоял в том, что если бы Бог существовал отдельно от материальной Вселенной, то Вселенная вместе с Богом составляли бы сущность, более великую, чем сам Бог. Как следствие, Бог Спинозы — это не существо и не личность, по образу и подобию которой могло быть создано человечество. Из-за этого Спиноза часто считался атеистом, а многие евреи, придерживающиеся традиционной веры, до сих пор видят его в таком свете. Несмотря на это, его труд «Этика» представляет собой прекрасный и логически обоснованный довод в пользу конкретной разновидности пантеизма. По сути, точка зрения Спинозы практически совпадает со взглядами большинства ученых, проявлявших склонность к философии, — от Ньютона до Кауффмана.

До Спинозы даже его предполагаемые предшественники — такие, как Декарт и Лейбниц считали, что Бог заставляет мир двигаться силой своего Слова: магия, мышление ребенка. Спиноза предположил, что всемогущему Богу не обязательно быть похожим на человека, чтобы управлять Вселенной. Многие из его современных последователей считают, что свод правил, которые наука придумывает, объясняет или приписывает материальному миру, — это и есть воплощение такого Бога. Иначе говоря, события в материальном мире происходит именно так, а не иначе, потому, что к этому их принуждает Бог, или Природа Вселенной. А эта точка зрения ведет к идеям, которые напоминают не магию или исполнение желаний, а рассказий.

Взгляд Спинозы на развитие ребенка прямо противоположен идее исполнения желаний. Наши действия ограничиваются различными условиями и правилами. Вырастая, ребенок постепенно разбирается в этих правилах, и учится согласовывать с ними свое поведение. Сначала он может попытаться пересечь комнату, полагая, что стул не является препятствием. Обнаружив, что стул не собирается уступать ему дорогу, ребенок от досады испытывает сильные эмоции. И приходит в ярость. Впоследствии, выбирая путь в обход стула, он приобретет больше возможностей довести дело до конца без излишней агрессии. Повзрослев и освоив еще больше правил — будь то Божья Воля или основы причинно-следственных связей во Вселенной, — он приобретет опыт в достижении цели и хладнокровно примет эти правила как должное — на смену эмоциям придет спокойствие.

Книга Куффмана «At Home in the Universe»[38] — яркий пример этой философии: Спиноза понимал, что каждый из нас строит дом в собственной Вселенной, наслаждаясь покоем, обуздывая и контролируя свои эмоции. Мы всецело соответствуем своей Вселенной, мы возникли из нее и в ней же эволюционировали, а благополучие нашей жизни зависит от того, насколько мы ценим ее способность ставить перед нами ограничения и вознаграждать за понимание. В молитве Спинозы нет места словам «спасибо» и «пожалуйста». В его мировоззрении соединились взгляды ремесленника и философа, племенного уважения к традициям и варварских добродетелей любви и чести.

Благодаря этому, появился совершенно новый вид цивилизованных историй. Вместо варварской «И тогда он снова потер лампу,… и перед ним опять предстал джинн», мы видим историю о том, как старший сын короля отправляется в путешествие, чтобы завоевать сердце прекрасной принцессы… и терпит неудачу. Просто поразительно! Ни один герой варварских историй не может потерпеть неудачу. И даже больше: в племенных и варварских волшебных сказках никто и никогда не терпит неудач, кроме злых великанов, колдунов и Великих Визирей. Однако в новой истории рассказывается о том, как средний сын учится на ошибках старшего, показывая слушателю — ученику, — сложность поставленной задачи. Несмотря на все усилия, средний сын тоже не достигает цели, потому что учиться совсем не просто. Зато младший сын — или третий козленок, или третий поросенок со своим кирпичным домиком — наконец, демонстрирует нам, как можно достичь успеха в спинозианском просвещенном мире наблюдения и опыта. Истории, в которых люди учатся на чужих ошибках — это признак цивилизованного общества.

Рассказий проник в наш конструктор «Создай человека», создав разум, который совсем не похож на племенной: «поступай так, потому что мы всегда так делали, и все получалось» или «не делай этого, потому что это табу и зло, а если сделаешь, то мы тебя убьем». Не похож он и на разум варвара: «На этом пути меня ждет слава, добыча, несметные богатства и много детей (если только у меня будет джинн). Я не стану унижать себя и свои руки черной работой». Цивилизованные дети, напротив, учатся повторять задачу снова и снова, добиваясь нужной степени «шлифовки».

Слушатель историй, сформированных и наполненных рассказием, готов делать все необходимое для понимания поставленной перед ним задачи. Возможно, в сказочной вселенной представители среднего класса не склонны соревноваться за руку и сердце принцессы, однако подход, практикуемый младшим сыном, поможет ему добиться успеха и в шахте, и на фондовой бирже, и на Диком Западе (если верить Голливуду, известному поставщику рассказия), и в качестве отца или барона. Мы говорим о «нем», поскольку с «ней» дело обстоит сложнее: рассказий не был создан для девушек и не следовал их модели поведения, а форма, которую ему придают феминистские мифы, по всей видимости, не имеет отношения к вопросам, связанным со старыми моделями, ориентированными на юношей. Но мы можем исправить эту ошибку, если поймем, что рассказий обучает посредством ограничений.

Плоский Мир — это, строго говоря, мир сказочных законов, однако его могущество и успех в значительной мере основаны на том, что жители этого мира постоянно бросают законам вызов и ниспровергают их. Самый яркий пример — ведьма Матушка Ветровоск, которая цинично пользуется этими законами или попросту их игнорирует — смотря по обстоятельствам. Она решительно против того, чтобы девушек насильно заставляли следовать всепоглощающей «истории» и выходить замуж за принца, основываясь только на размере своей ноги; по ее мнению, истории существуют, чтобы бросать им вызов. И все же она сама — часть еще большей истории, и даже истории следуют определенным правилам. В некотором смысле она все время пытается пилить сук, на котором сидит. А ее истории черпают силу в том факте, что мы с раннего детства запрограммированы верить в монстров, с которыми она сражается.

Глава 7. Магия небесных даров

В голове у Ринсвинда все время вертелась фраза «культ небесных даров».

Он уже сталкивался с этим раньше — вообще, он много с чем сталкивался, пробегая мимо — на уединенных островах в открытом океане.

Скажем, корабль, сбившийся с пути, причаливает к такому острову. Пополнив запасы воды и провизии, путешественники подарили услужливым местным жителям разные полезные штуковины, вроде стальных ножей, наконечников для стрел или рыболовных крючков[39]. А потом корабль уплыл, и через некоторое время сталь пришла в негодность, а наконечники потерялись.

Нужен был другой корабль. Однако вблизи заброшенных островов корабли встречаются нечасто. Поэтому их нужно было как-то привлечь. Сделать что-то вроде приманки. Неважно, что сделана она была из бамбука и пальмовых листьев — главное, что приманка была похожа на корабль. Должны же корабли испытывать влечение к другим кораблям, а иначе откуда берутся маленькие лодки?

Как и во многих других областях человеческой деятельности, этот подход был совершенно разумным — в определенных границах «разумности».

Суть Плоскомирской магии состояла в управлении безбрежным океаном волшебства, льющимся сквозь мир. А «волшебники» Круглого Мира могли лишь соорудить на берегу огромной, холодной, крутящейся Вселенной нечто вроде бамбуковой приманки, которая умоляла волшебство прийти в их мир.

«Это ужасно», — сказал он Думмингу, который, к восхищению Ди, рисовал на полу большой круг. — «Они верят, что живут в нашем мире. С черепахой и всем прочим!»

«Да, и это странно, потому что разобраться в местных правилах не так уж и сложно. Материя стремится принять форму шара, а шары склонны двигаться по окружности. Как только ты это понимаешь, все остальное становится на свои места. Двигаясь по кривой, разумеется».

Он продолжил рисовать круг.

Волшебники остановились в доме Ди. Сам Ди, казалось, был этому очень рад, но в то же время немного смущен, как крестьянин, к которому неожиданно нагрянули родственники из большого города, занимающиеся непонятно чем, но зато богатые и занятные.

По мнению Ринсвинда, проблема была в том, что волшебники пытались доказывать Ди невозможность магии, но сами при этом колдовали. Хрустальный шар раздавал указания. Орангутан время от времени выбирался на улицу, чтобы подышать — за неимением лучшего слова — свежим воздухом, и бродил по библиотеке Ди, возбужденно «у-укая» и пытаясь сложить книги так, чтобы открыть вход в Б-пространство. Волшебники же, как обычно, тыкали во все пальцами и спорили по всяким пустякам.

А ГЕКС выследил эльфов. В этом не было смысла, но пройдя сквозь время, они оказались на миллион лет в прошлом Круглого Мира.

И теперь волшебникам предстояло отправиться за ними. По словам Думминга, которому для облегчения понимания иногда приходилось пользоваться жестами, сделать это было несложно. Время и пространство круглой вселенной полностью подчинялись Плоскому Миру. И потому волшебники, как материя более высокого порядка, могли без проблем перемещаться внутри нее с помощью магии реального мира. Существовали и другие, более сложные причины — но большинство из них были труднопроизносимыми.

Волшебники почти ничего не поняли, но им понравилось, что их назвали высокоуровневой материей.

«Но ведь там ничего нет», — удивился Декан, наблюдая за тем, как Думминг рисовал круг. — «ГЕКС же сказал, что там нет никого, похожего на людей».

«Там были обезьяны», — сказал Ринсвинд. — «Ну, или животные, похожие на обезьян». В Плоском Мире было принято считать, что обезьяны произошли от обленившихся людей[40], но у Ринсвинда на этот счет были собственные соображения.

«А, обезьяны», — сквозь зубы сказал Чудакулли. — «Я помню. Этих бестолочей ничего не интересовало, кроме еды и секса. Они просто дурака валяли».

«Думаю, эльфы пришли сюда еще раньше», — сказал Думминг. Он встал и отряхнул мел со своей мантии — «ГЕКС считает, что эльфы каким-то образом повлияли… на что-то. На что-то, впоследствии ставшее людьми».

«Как-то помешали?» — спросил Декан.

«Да, сэр. Мы же знаем, что своим пением они способны влиять на человеческий разум…»

«Ты сказал, что-то превратилось в людей?»

«Да, сэр. Прошу прощения. Мне бы не хотелось снова начинать этот спор, сэр. В Круглом Мире все постоянно превращается во что-нибудь другое. По крайней мере, кое-что превращается во что-нибудь другое. Я не хочу сказать, что это относится и к Плоскому Миру, сэр, но ГЕКС уверен, что здесь дела обстоят именно так. Мы можем на секунду сделать вид, что это правда, сэр?»

«Чтобы было о чем спорить?»

«Нет, чтобы вообще не спорить, сэр», — ответил Думминг.

«Ну ладно», — неохотно согласился Архканцлер.

«К тому же, сэр, нам известно, что эльфы и в самом деле могут оказывать влияние на разум более слабых существ».

Ринсвинд пропускал слова мимо ушей. Ему незачем было это выслушивать. Он провел намного больше времени в полевых условиях — в канавах, лесах, скрываясь в камышах, шатаясь по пустыням — и пару раз ему приходилось сталкиваться с эльфами, а потом со всех ног удирать от них. Все, что, по мнению Ринсвинда, делало жизнь стоящей — города, кулинария и возможность избежать камней, регулярно падающим с неба вам на голову, — у эльфов не вызывало ни малейшей симпатии. Он не мог с уверенностью сказать, была ли им на самом деле нужна пища — для чего-то, кроме развлечения. Они вели себя так, будто их настоящей пищей был страх других существ.

Эльфы наверняка полюбили людей, когда нашли их. Люди проявляли особую изобретательность, когда дело касалось страха. Они отлично умели заполнять страхом свое будущее.

А потом люди взяли и все испортили. Используя свой необычайный разум, способный порождать страх, они придумали, как этот страх рассеять — календари, замки, свечи и истории. В особенности истории. Ведь именно в историях чудовища погибали.

Пока остальные волшебники спорили, Ринсвинд пошел посмотреть, чем занят Библиотекарь. Примат снял с себя платье, но, отдавая дань местной моде, оставил воротник. Он был счастлив настолько, насколько может быть счастлив библиотекарь среди книг. Ди вполне можно было назвать коллекционером. Большая часть книг была посвящена магии, числам или тому и другому одновременно. Правда, сами книги волшебными не были. Они даже не умели перелистывать страницы.

Хрустальный шар поставили на полку, чтобы ГЕКС мог наблюдать за происходящим.

«Архканцлер хочет, чтобы мы все отправились в прошлое и остановили эльфов», — сказал Ринсвинд, усаживаясь на книжную стопку. — «Он считает, что мы сможем напасть из засады прежде, чем они успеют что-то предпринять. Но лично я думаю, что это не сработает».

«У-ук?» — спросил Библиотекарь, понюхав бестиарий и отложив его в сторону.

«Потому что так обычно бывает, вот почему. Самые продуманные планы не срабатывают. А этот план даже продуманным не назовешь. «Давайте пойдем туда и изобьем этих гадов до смерти железными палками» — по-моему, не лучшая идея. Что смешного?»

Плечи Библиотекаря тряслись. Он передал Ринсвинду книгу, указав черным ногтем место на странице.

Прочитав отрывок, Ринсвинд изумленно посмотрел на Библиотекаря.

Это были возвышенные, по-настоящему возвышенные слова. Ничего подобного Ринсвинд раньше не видел. Однако…

Он провел в этом городе весь день. Здесь проводились собачьи бои и встречались медвежьи ямы, но это было не самое худшее. Над воротами возвышались пики с отрубленными головами. Анк-Морпорк, конечно же, отличался порочностью, но будучи большим городом вот уже несколько тысяч лет, он стал в своих пороках весьма искушенным. А это место было похоже на скотный двор.

Автор этих строк каждое утро просыпался в городе, где людей сжигали заживо, и тем не менее он написал:

«Что за мастерское создание — человек… как благороден разумом… как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях… как точен и чудесен в действии…»[41]

Библиотекарь чуть ли не рыдал от смеха.

«Ничего смешного, вполне разумная точка зрения», — сказал Ринсвинд, перелистывая страницы.

«Кто это написал?» — спросил он.

«Согласно данным, полученным из Б-пространства, автор этой книги считается одним из величайших драматургов всех времен», — раздался голос ГЕКСа с полки.

«И как его зовут?»

«Сам он писал свое имя по-разному», — ответил ГЕКС. — «Но впоследствии был принят вариант Уильям Шекспир».

«А в этом мире он существует?»

«Да. В одной из множества альтернативных историй».

«То есть, именно здесь его нет?»

«Да. Самый известный драматург этого города — Артур Дж. Соловей»

«Ну, и как он?»

«У них он самый лучший. Но, если говорить объективно, то писатель из него никудышный. Его пьеса «Король Руфус III» была повсеместно признана худшей пьесой из когда-либо написанных».

«О».

«Ринсвинд!» — рявкнул Архканцлер.

Волшебники собирались внутри круга. Они привязали к своим посохам подковы и куски железа, и теперь стояли с видом представителей высшего ранга, которые собирались надрать низкоранговые задницы. Ринсвинд спрятал книгу за пазухой, схватил ГЕКСа и поспешил к волшебникам.

«Я просто…», — начал было он.

«Ты идешь с нами. Возражения не принимаются. И Сундук тоже возьми», — сердито прервал его Чудакулли.

«Но…»

«А иначе нам придется поговорить про семь ведер угля», — продолжал Архканцлер.

Он знал про ведра. Ринсвинд сглотнул.

«Отдай ГЕКСа Библиотекарю, ладно?» — сказал Думминг. — «Он присмотрит за доктором Ди».

«А ГЕКС с нами не пойдет?» — спросил Ринсвинд, обеспокоенный перспективой потерять связь с единственным обитаталем Незримого Университета, который разбирался в происходящем.

«Там я не смогу найти себе подходящий аватар», — сказал ГЕКС.

«Это значит, ни волшебных зеркал, ни шаров для предсказаний», — объяснил Думминг. — «Ничего, что могло бы считаться волшебным. Там, куда мы отправимся, даже людей нет. Оставь ГЕКСа здесь. Что бы ни случилось, мы вернемся в ту же секунду. Готов, ГЕКС?»

Секунду круг светился, а потом волшебники исчезли.

Доктор Ди обернулся к Библиотекарю.

«Получилось!» — воскликнул он. — «Великая Печать сработала! Теперь я смогу…»

В этот момент он исчез. Следом исчез пол. За ним дом. За ним и весь город. А Библиотекарь оказался посреди болота.

Глава 8. Планета приматов

Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога!

Но наблюдать вблизи за тем, как он ест, вам вряд ли захочется…

Уильям Шекспир был еще одной фигурой, сыгравшей ключевую роль в процессе перехода от средневекового мистицизма к рационализму эпохи пост-Ренессанса. Мы собирались рассказать о нем, но были вынуждены подождать, пока он не появится в Круглом Мире.

Пьесы Шекспира — это краеугольный камень современной западной цивилизации[42]. Они проложили путь от противостояния аристократического варварства и племенного уклада с его традиционными ценностями к настоящей цивилизации, какой мы знаем. И в то же время… его мировоззрение выглядит противоречивым: возвышенные чувства на фоне эпохи варварства. Но это лишь потому, что годы жизни Шекспира пришлись на поворотный момент истории. Эльфы искали нечто, способное стать людьми, и ради своей цели они готовы изменить ход событий в Круглом Мире. Люди суеверны. И, тем не менее, Шекспир — тоже продукт человеческой среды. Хотя и не в этой версии истории.

Эльфы были не единственными обитателями Диска, вмешавшимися в дела Круглого Мира: волшебники и сами пытались добиться «возвышения»[43], говоря языком Дэвида Брина, и использовали подход Артура Кларка. Ближе к концу первой части «Науки Плоского Мира» мы видим такую картину: приматы Круглого Мира сидят в своей пещере и наблюдают за некой сущностью из иного измерения — загадочной черной прямоугольной плитой… Постукивая по ней своей указкой, чтобы привлечь внимание, Декан Незримого Университета пишет на ней буквы К-А-М-Е-Н-Ь. «Камень. Кто-нибудь может мне объяснить, для чего он нам нужен?» Но приматов заботил лишь С-Е-К-С.

Когда волшебники снова заглянули в Круглый Мир, они стали свидетелями разрушения космического лифта. Обитатели планеты устремились в просторы Вселенной на огромных кораблях, сделанных из ядер комет.

Между появлением приматов и строительством космического лифта произошло нечто грандиозное. Что именно? Волшебники не имеют ни малейшего представления. И очень сомневаются, что это событие было как-то связано с теми приматами, которые наверняка были Ошибкой Природы.

На этом первая часть «Науки Плоского Мира» заканчивается. Мы оставили пробел в истории. С точки зрения геологических процессов, стоявших во главе планеты в течение всего времени, предшествующего появлению приматов, этот период кажется крошечным, однако все меняется, если взглянуть на него с позиции изменений, которым подверглась планета. Теперь даже волшебники знают, что приматы, какими бы бесперспективными они не казались, и в самом деле произвели на счет существ, которые построили космический лифт и покинули свою опасную планету в поисках места, где, как сказал бы Ринсвинд, камни не будут регулярно падать вам на голову. И вмешательство эльфов, по всей видимости, сыграло в их эволюции ключевую роль.

Как такое могло произойти в Круглом Мире? Весь процесс занял лишь пять миллионов лет. Сто тысяч дедушек[44] тому назад у нас с шимпанзе был общий предок. Шимпанзеобразный предок человека в то же самое время был человекообразным предком шимпанзе. Мы бы сочли его поразительно схожим с шимпанзе, зато шимпанзе он бы показался удивительно похожим на человека.

Анализ ДНК позволяет без тени сомнения сделать вывод, что среди современных животных нашими ближайшими родственниками являются шимпанзе: обыкновенные («робастные») шимпанзе, или Pan troglodytes и их более стройные («грацильные») собратья бонобо Pan paniscus, которых часто неполиткорректно называют карликовыми шимпанзе. Наш геном на 98 %[45] совпадает с геномами обоих видов, что позволило Джареду Дайамонду считать человека «третьим шимпанзе» в одноименной книге[46].

Тот же анализ показывает, что биологические виды людей и современных шимпанзе разошлись как раз пять миллионов лет (100 000 дедушек) тому назад. Это спорные цифры, но вряд ли они далеки от истины. Гориллы отделились немного раньше. Самые ранние ископаемые останки наших предков-гоминид были обнаружены в Африке, однако более поздние окаменелости встречаются и в других частях света — например, в Китае и на острове Ява. Среди известных нам самые старые — это два вида автралопитеков, датированные 4–4,5 миллионами лет. Австралопитеки оказались довольно успешным видом, и исчезли лишь 1–1,5 миллиона лет назад, уступив место представителям рода Homo («человек»): Homo rudolfensis («человек рудольфский»), Homo habilis («человек умелый»), Homo erectus («Человек прямоходящий»), Homo ergaster («человек работающий»), Homo heidelbergensis («человек гейдельбергский»), Homo neanderthalensis («человек неандертальский»), и, наконец, нам самим — Homo sapiens («человек разумный»). Каким-то образом среди этих видов оказались и другие представители рода австралопитеков. По сути дела, чем больше останков гоминид нам удается найти, тем сложнее становится наше предполагаемое генеалогическое древо. Создается впечатление, что в течение последних пяти миллионов лет на равнинах Африки сосуществовало множество различных видов гоминид.

Современные шимпанзе довольно умны и, скорее всего, намного умнее тех приматов, которых Декан пытался обучать правописанию. Некоторые весьма показательные эксперименты продемонстрировали способность шимпанзе понимать простой символический язык. В рамках языковой структуры они даже могут формулировать простые понятия и создавать абстрактные ассоциации. Правда, космический лифт им построить не удастся — разве что они смогут в достаточной мере эволюционировать и не вымрут от рук охотников.

Мы пока что тоже не можем построить космический лифт, но, возможно, уже через пару сотен лет (или даже раньше) нам удастся вырастить целый лес таких лифтов вокруг экватора. Все, что требуется — это материал с высоким пределом прочности, возможно, композитный материал на основе углеродных нанотрубок. Тогда можно будет спустить кабели с геостационарных спутников, прикрепить к ним кабины лифта, оборудовать их подходящей для космического лифта музыкой…, после чего покинуть планету будет не так уж и сложно. Затраты энергии, а следовательно и предельные финансовые издержки, практически равны нулю, поскольку груз, поднимаемый наверх, компенсируется грузом, который спускается вниз. Например, лунными горными породами, или платиной, добытой в поясе астероидов, или космонавтом, который возвращается после работы, уступая место своему коллеге. Правда, стоимость начальных вложений будет просто колоссальной — именно поэтому мы и не спешим строить космический лифт прямо сейчас.

В этой связи возникает серьезная научная проблема: как эволюция сумела настолько быстро превратить приматов, по своему умственному развитию уступающих шимпанзе, в богоподобных существ, которые могут писать стихи, подобно Шекспиру, и развиваются настолько быстро, что вскоре воздвигнут (или, наоборот, спустят на Землю) космический лифт? 100 000 дедушек не кажутся таким уж большим сроком, особенно если учесть тот факт, что первого шимпанзе от бактерии отделяют всего лишь около 50 миллионов дедушек[47].

Для достижения столь резкого подъема требуется совершенно новый подход. И таким подходом стала культура. Благодаря культуре, любой примат получил возможность использовать идеи и открытия, сделанные тысячами других приматов. Теперь коллектив приматов мог накапливать знания, и они не пропадали после смерти своих носителей. В книге «Вымыслы реальности»[48] мы назвали такой механизм «экстеллектом», и это слово постепенно приобретает популярность. Экстеллект похож на наш индивидуальный интеллект, но существует вне нас. У интеллекта есть границы, в то время как экстеллект потенциально бесконечен. Экстеллект позволяет нам, как коллективу, тянуть себя вверх за свои же шнурки.

Противоречие между благородными настроениями шекспировских пьес и современной ему культурой «отрубленных голов» — следствие того, что он, обладая весьма интеллектуальным интеллектом, жил в среде не слишком экстеллектуального экстеллекта. Многие люди обладали благородством, которое так восхвалял Шекспир, однако их экстеллект на тот момент находился в зачаточном состоянии и еще не был способен сделать это благородство частью общей культуры. Культура как таковая отличалась благородством, или считалась таковой — короли получали право на власть от самого Бога — но это было благородство варваров. И спаено оно было с такой же варварской жестокостью, которая для королей была средством самосохранения.

Вероятно, есть множество способов создания разумных существ, как и множество способов объединения их в культуру, обладающую экстеллектом. Цивилизация крабов в первой части «Науки Плоского Мира» успешно развивалась вплоть до того момента, как их «Огромный Прыжок в Сторону»[49] был буквально прижат к земле кометой из космоса. Эту цивилизацию мы придумали, но кто знает, что могло на самом деле произойти сто миллионов лет назад? Единственное, в чем можно быть уверенным — точнее, «уверенным» в некотором смысле, так как даже сейчас наши знания по большей части состоят из догадок — так это в том, что некие существа, похожие на приматов, превратились в нас. Нужно обладать особым высокомерием и крайней близорукостью, чтобы подвести под эту историю всю остальную Вселенную, даже не задумываясь о возможных альтернативах.

Важную роль в нашей истории сыграли мозги. С точки зрения относительного веса люди обладают самым большим мозгом среди всех животных на планете. В среднем объем человеческого мозга составляет 1 350 кубических сантиметров, что примерно в три раза превышает объем мозга приматов с тем же размером тела. Мозг кита, правда, больше нашего, но и кит в целом еще больше превосходит нас по размерам, поэтому в расчете на одну клетку мозга доля кита превышает долю человека. Для мозга качество, конечно же, важнее количества. Тем не менее, мозг, способный выполнять по-настоящему сложные действия — например, конструировать углеродные нанотрубки, или чинить посудомоечные машины — должен быть достаточно большим, поскольку небольшой мозг в силу ограниченного пространства не способен на интересное поведение.

Вскоре мы увидим, что одних мозгов недостаточно. И все же совсем без мозгов, или их адекватной замены, далеко не уедешь.

Существуют две основные теории происхождения человека. Одна из них довольно скучная, но, скорее всего, правильная; другая же более интересна, но, вероятно, ошибочна. Тем не менее, вторая теория довольно увлекательна и лучше звучит, поэтому мы рассмотрим их обе.

Скучная и общепринятая теория состоит в том, что наша эволюция происходила в саваннах. Кочующие группы первых приматов пробирались через высокую траву, собирая любую пищу, которую им удавалось найти — семена, ящериц, насекомых — почти, как современные павианы[50]. А тем временем в высокой траве львы и леопарды рыскали в поисках обезьян. Те приматы, которые лучше других умели замечать движение хвоста, выдающее большую кошку, и могли быстро найти дерево, выживали и обзаводились потомством; те же, кому это не удавалось, погибали. Потомки унаследовали эти навыки выживания и передали их следующему поколению.

Для решения этих задач необходима вычислительная мощность. Чтобы заметить хвост или найти дерево, нужно уметь решать задачу распознавания образов. Мозг должен различить хвост на фоне таких же светло-коричневых камней и грязи; он должен выбрать достаточно высокое дерево, на которое можно легко (но не слишком) забраться, к тому же принять решение нужно быстро. Вместительный мозг с большой памятью (позволяющий запоминать расположение удобных деревьев или предыдущие случаи, когда из-за камня появлялось нечто мохнатое) намного эффективнее справляется с задачей визуального обнаружения льва. Ускоренная передача сигналов между нервными клетками дает мозгу возможность намного быстрее проанализировать данные органов чувств и понять, что перед ним находится лев. Таким образом, в эволюции приматов появился стимул к развитию более крупного и быстрого мозга. И точно так же в эволюции львов появился стимул к развитию более эффективной маскировки, чтобы более крупные и быстрые мозги приматов и обезьян не смогли заметить ничего подозрительного. Между хищниками и добычей началась «гонка вооружений» — возникла положительная обратная связь, благодаря которой и львы, и приматы стали заметно лучше играть свои экологические роли.

Такова традиционная история об эволюции человека. Но есть и другая, не столь общепринятая, история, в пользу которой говорят два аргумента.

Люди сильно выделяются на фоне приматов, да и животных в целом. У нас исключительно короткая шерсть — большая часть тела покрыта коротким пушком. Мы ходим прямо и на двух ногах. У нас в течение всего года сохраняется слой подкожного жира. Мы спариваемся лицом к лицу (чаще всего). Мы обладаем прекрасным контролем дыхания — настолько хорошим, что можем говорить. Мы плачем и потеем. А еще мы очень любим воду и способны плавать на большие расстояния. В воде новорожденный ребенок, благодаря инстинктивной способности, может поддерживать себя на плаву. Опираясь на эти особенности, Элен Морган в 1982 году написала книгу «Водный примат»[51]. Она предложила совершенно новую теорию: люди эволюционировали не в саваннах, в окружении свирепых хищников, а на побережье. Это объясняет способность к плаванию, прямохождение (морская вода уменьшает вес тела, поэтому развить походку на двух ногах проще) и отсутствие волосяного покрова (который затрудняет плавание, и, значит, у эволюции появляется стимул, чтобы от него избавиться). Более того, можно привести доказательства всех упомянутых особенностей человеческого вида. Изначально научная база этой теории была разработана Алистером Харди.

В книге «Движущая сила»[52] (1991 год) Майкл Крауфорд и Дэвид Марш развили эту теорию, добавив в нее один продукт. В буквальном смысле. Основное преимущество жизни на побережье — это доступ к морепродуктам. А главная пищевая ценность морепродуктов — это так называемые «незаменимые жирные кислоты», которые необходимы для работы мозга — например, мозг человека состоит из них на две трети. Жирные кислоты — важный компонент клеточных мембран, а передача электрических сигналов через мембраны позволяет мозгу обрабатывать информацию. Миелиновая оболочка, окружающая нервные клетки, ускоряет передачу сигналов нервной системы примерно в пять раз. Таким образом, для создания большого и быстродействующего человеческого мозга необходимо приличное количество незаменимых жирных кислот, и примерно такое же количество было необходимо мозгу нашего отдаленного приматообразного предка. Удивительно, что наш организм не способен синтезировать эти жирные кислоты из более простых веществ, в отличие от большинства сложных биохимических соединений, необходимых для поддержания жизни. Мы вынуждены получать жирные кислоты в готовом виде вместе с пищей — именно поэтому они называются «незаменимыми». Еще более странно то, что в саваннах незаменимые жирные кислоты встречаются довольно редко. Разумеется, их можно обнаружить только в организмах живых существ, но даже там их количество невелико. По содержанию незаменимых жирных кислот на первом месте находятся морепродукты.

Эта теория, вероятно, объясняет, почему мы так любим проводить время на пляже. Но, какой бы точки зрения мы ни придерживались, нам следует признать: развив большой мозг, мы совершили важный эволюционный шаг, который увел нас в сторону от волосатого и четвероногого 100 000-кратного прадеда.

Но одних мозгов, даже если они большие, недостаточно. Важно и то, как именно они используются. Заставив мозги соревноваться друг с другом, мы на протяжении тысяч лет все лучше и лучше овладевали навыками конкуренции и общения.

Гонка вооружений между мозгами приматов и мозгами львов идет на пользу и тем, и другим, но происходит довольно медленно, потому что соревнование затрагивает лишь ограниченную часть возможностей мозга. Когда же мозги приматов соревнуются друг с другом, они постоянно тренируются, а значит, темп эволюции должен заметно возрасти.

Представители любого вида конкурируют, прежде всего, с другими представителями того же вида. Это вполне логично, так как всем им необходимы одни и те же ресурсы. Тем самым появляется возможность, говоря языком нашей Плоскомирской метафоры, для эльфийского вмешательства. Темная сторона человеческой природы, крайним проявлениям которой является зло, неразрывно связана с нашей добротой. В конце концов, можно победить своего конкурента, просто стукнув его по голове, и посильнее.

И все же, как мы увидим в дальнейшем, достичь эволюционного роста можно и менее грубыми способами. Для существ с достаточно развитым экстеллектом эльфийский подход примитивен и в конечном счете изживает сам себя.

Наличие мозга открывает новые возможности для передачи характерных черт потомству в обход генетики. Родители могут дать своему потомству хорошие стартовые условия, формируя у их мозга нужную реакцию на окружающий мир. В генетике такая передача информации между поколениями, не затрагивающая сами гены, называется привилегией. В животном царстве привилегии привилегии встречаются довольно часто. Когда самка черного дрозда откладывает яйца с желтком, содержащим питательные вещества для ее птенца, — это привилегия. Когда корова кормит своего детеныша молоком, — это еще большая привилегия. Дорожная оса, которая заживо парализует паука, снабжая своих личинок пищей, — это тоже привилегия.