Незаконнорожденная Уэбб Кэтрин

– Что тебе наплела эта девка? Какие сказки навыдумывала? Эта лживая крыса, навозный червяк… Да я и оставила-то ее у нас в доме лишь потому, что об этом просил твой дед…

– Он просил ее оставить? – переспросил Джонатан и взглянул на Пташку, которой даже не потребовалось что-либо добавлять. – А я тогда подумал, что это проявление твоей доброты. Как глупо с моей стороны.

– Джонатан, что происходит? Почему ты меня оскорбляешь? Я всегда окружала тебя любовью и заботой…

– Не думаю, что ты способна любить, – оборвал ее Джонатан и продолжил, не дав ей ответить: – Ричард Уикс рассказал мне обо всем.

– Что?

– Я говорю, Ричард Уикс рассказал мне обо всем. Твоя марионетка, твой глупенький мальчик, который считал, что влюблен в тебя. Он мне открыл, что ты послала его улестить Элис и совратить ее. Склонить к побегу. Какими угодно средствами сделать так, чтобы она меня предала… а когда план провалился, он ее убил. По твоей указке.

– Ложь… – едва слышным шепотом произнесла Джозефина, раздавленная страхом и гневом. – Это ложь. Как он отважился… как посмел!

– Так ты все отрицаешь?

– Да, отрицаю! Это подлая ложь, до единого слова!

– Элис приходила в Бокс, чтобы узнать новости обо мне. Ты ей сказала… ты ей сказала, что она незаконная дочь моего деда. Разве не так? Ты ошеломила ее этой новостью, а потом прогнала. Ты решила, что этого будет достаточно, чтобы навсегда покончить с нашей привязанностью друг к другу. Но в тот день она повстречала еще и Дункана Уикса, который тоже кое-что ей рассказал. И знаешь, о чем он ей поведал? – спросил Джонатан. Джозефина с каменным лицом смотрела на него и молчала. – Ты знаешь, что увидел твой кучер, заглянув однажды внутрь кареты сквозь щель между занавесками?

– Довольно! Больше ничего не желаю слышать! – взорвалась Джозефина. Она вскинула руки, словно желая закрыть уши, но потом отвернулась и сделала несколько шагов по направлению к двери.

– Стой! – крикнул Джонатан. – Мать, ты не уйдешь!

Его окрик прозвучал как удар хлыста, и стало ясно, что никто не посмеет ослушаться такого приказа. Пташка отпрянула от постели, желая найти убежище где-нибудь в темном углу. Но теней в комнате не было. «Он может не выдержать подобного напряжения!» Джозефина снова повернулась лицом к сыну, но ближе к кровати на сей раз не подошла.

– Ты все отрицаешь? – спросил Джонатан. – Я всегда знал, что ты лгунья. Всегда. Но до сих пор не догадывался, что же ты скрываешь. И я могу тебя простить… конечно могу. Такое несчастье… такое безобразное пятно на нашей семье, оно уничтожило мои лучшие детские воспоминания. Меня просто выворачивает наизнанку, когда я начинаю об этом думать! Но ты не виновата. Я имею в виду это чудовищное кровосмесительство.

– Умоляю, не нужно больше об этом! – прошептала Джозефина.

– Теперь слишком поздно умолять. Я знаю все. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что все сказанное неправда? – требовательно спросил Джонатан.

В ответ Джозефина лишь грустно посмотрела на него, и ее глаза наполнились слезами. Она глубоко и прерывисто вздохнула.

– Ты не должен был узнать про деда и про наш позор! Всю жизнь я пыталась уберечь тебя от этого! – проговорила она, и ее лицо исказилось от ужаса.

– Я тебя понимаю… Ты пыталась… оберегать меня. Защищать от этого сверхъестественного кошмара. Но теперь мне нужно услышать правду. Потому что мне пришлось пройти через такие муки… Ты разве не видела их? Я страдал из-за потери Элис долгих двенадцать лет, не понимая, что заставило ее оставить меня. В самые страшные мгновения… мне даже приходило в голову, что я сам ее убил! Когда я вернулся после Коруньи, мой разум был помрачен… Я лежал вот на этой кровати и считал себя сумасшедшим убийцей, а ты все знала и хранила молчание. Ты знала!

– Она была моим позором. – Эти слова прозвучали не как связная речь, а скорее как рычание. Тихое, злобное, полное ненависти. Сердце у Пташки сжалось. – Когда она явилась в Бокс и спросила, дома ли мой отец, я сразу поняла, что она из числа его ублюдков. Но чем дольше я на нее глядела, тем больше до меня доходило… – Джозефина помедлила и покачала головой. – Я поняла. Поняла, кто она, хотя думала, что моего ребенка сразу после родов отправили далеко на север. Я пошла к отцу и заставила его признаться… Ах, Джонатан! У меня кровь застывала в жилах при одной мысли, что она до сих пор ходит по земле! Она была порождением гнусности!

– Она была невиновна! И я добьюсь от тебя правды, ради нее и ради себя самого, потому что и этот дом, и все наше состояние принадлежат мне. И если я почувствую, что ты снова мне лжешь, то, клянусь, я вышвырну тебя на улицу, и ты закончишь свои дни прачкой или подзаборной нищенкой.

– Ты этого не сделаешь! Постыдишься!

– У меня не осталось стыда. Меня удивляет, что ты вообще вспомнила об этом. Так что говори, ничего не скрывая. Давай все проясним. Итак, я сын своего отца?

– Да, ты… ты безупречен. Твое рождение не запятнано ничем. Ты моя гордость…

– Элис приходилась дочерью тебе и… моему деду?

На это Джозефина ничего не ответила, как будто это было выше ее сил.

Слезы показались на глазах у Джонатана и потекли по щекам.

– Но я любил ее. Я так ее любил. И ты знала об этом.

– Она не должна была появиться на свет! Я была… так молода, когда она родилась. Ее сразу забрали. Меня мутило при одном только взгляде на нее. А когда я слышала ее плач, становилось еще хуже. О, мне хотелось сразу ее утопить! Но отец уверял, что ее удочерят, и она никогда не узнает, кто ее истинные родители. Он дал мне слово, и я как дура ему поверила. А потом я вышла за твоего отца, уехала из отцовского дома, и… это было похоже на пробуждение после кошмарного сна. Я смогла начать жизнь заново и забыть про прежнее тиранство. Но мой отец, он… никому ее не отдал. Он держал ее поблизости и растил в довольстве и достатке. Он ее любил.

Последнее слово Джозефина произнесла, зло скривив губы, и оно прозвучало как ругательство.

– Ты все эти годы не знала, что она живет в Батгемптоне, совсем близко? Не знала, что дед регулярно ее навещал и брал с собой меня?

– Конечно, мне это и в голову не приходило! Я никогда бы этого не допустила. Ни за что! Он это знал… и потому держал меня в полном неведении. Но когда она… когда она явилась в Бокс и принялась расспрашивать о тебе и о лорде Фоксе, своем благодетеле… тогда я все поняла. Да, поняла. У моей тетушки Маргарет были точно такие же очень светлые волосы, – проговорила Джозефина, и ее глаза расширились. – Взгляни на миниатюрный портрет в гостиной, и ты сам в этом убедишься.

– Деда не было в Боксе, когда туда приходила Элис. Ее встретила ты и была очень жестокой. Немилосердной.

– Она спросила, нет ли у меня новостей о тебе, и… сказала, что любит тебя. «Я его люблю, и полное отсутствие известий о нем для меня невыносимо» – вот что она заявила. Когда до меня дошло, что мой отец сделал… когда я поняла, что он дал тебе возможность с ней познакомиться… позволил этой твари тебя полюбить… – Джозефина замолчала и сложила руки на животе, плотно сжав зубы. У нее был такой вид, будто ее вот-вот стошнит от слов, которыми она словно плевалась. – Не существовало более верного способа от нее избавиться и сделать так, чтобы она от тебя отказалась, чем сказать ей правду. Конечно, не всю, а только половину.

– Но почему ты на этом не остановилась? Она писала, что мы никогда не сможем пожениться, писала, что ее сердце разбито. Почему на этом все не закончилось? Зачем было подсылать Ричарда Уикса, зачем убивать?

Слезы струились по лицу Джонатана, но он, похоже, этого не замечал.

– Я разоткровенничалась с ней… Не подумав. Да, не подумав. Твой дед метал в мой адрес громы и молнии. Ведь, разумеется, она могла рассказать тебе. Мы не должны были этого допустить. Я требовала отослать ее куда-нибудь подальше. Но еще мне хотелось, чтобы она пала как можно ниже, ведь тогда никто не стал бы ее слушать. Я мечтала, чтобы она стала подзаборной шлюхой!

– Она была невиновна! – произнес Джонатан хриплым голосом.

– Она была порождением гнусности! Но твой дед… – Джозефина покачала головой, словно не веря в то, что собиралась сказать. – Он слишком ее любил. Ну что за дурачье, что за дьяволы эти мужчины! Он ее любил и не желал слышать о том, чтобы причинить ей вред. Правда, отец позаботился, чтобы она не могла посылать тебе письма, пока он раздумывает, как с ней поступить. Но он и сам мог догадаться, что никакого решения, кроме моего, не существует. К тому же из ее писем мы узнали, что ей выболтал Дункан Уикс, этот мерзкий старый дурак. И стало понятно, что она тебе обо всем сообщит при первой возможности.

– И ты послала Ричарда Уикса ее погубить.

– Если бы она не согласилась опозорить себя добровольно, он должен был осрамить ее против воли и куда-нибудь увезти, чтобы на ней навсегда осталось пятно бесчестия. Но хоть он и никчемный мошенник, ему удалось придумать кое-что получше. Нечто еще более действенное.

– Еще более действенное, – эхом повторила за ней Пташка посреди повисшей тишины, сама не понимая, что говорит вслух. Джонатан и его мать повернулись на звук голоса и удивленно посмотрели на девушку, потому что совершенно забыли о ее присутствии. – Но даже Дик Уикс хотел ей угодить, до самого конца. Вы об этом знали? То, как он с ней поступил, мучило его всю жизнь. Мне кажется, он так и не смог себя простить. Вот какой она была. Бриджит всегда говорила, что две кривды не составят одной правды, но с Элис получилось не так. Вы и лорд Фокс нечестивые, а Элис вышла хорошей. Бог, верно, сжалился над той, чье рождение оказалось настолько позорным, и решил наградить ее всеми добродетелями. Дик Уикс убил ее, но даже он ее любил, вот как, – проговорила она.

– Мне все равно, любил он ее или ненавидел. Сделанное им в тот день стало единственным хорошим и полезным поступком в его жизни, – заявила Джозефина.

– Хорошим поступком? – прошептал Джонатан. – Ты говоришь, он совершил хороший поступок?

– Все к лучшему! Джонатан, дорогой мальчик, ну как вы смогли бы жить вместе, зная, что в вас течет одна кровь? Зная, что любые чувства, которые вы друг к другу испытываете, греховны?

– Любые чувства? Мать, позволь еще раз напомнить о том, что ты всегда отказывалась слышать: я ее любил. Больше, чем самого себя. Она стала частью моей души. Она заняла все ее пространство… Или, скорее, сама стала моей душой, и когда Элис ушла, у меня ничего не осталось.

– Ты не должен говорить ничего подобного, твои слова приводят меня в ужас. Ведь ничего гнуснее ее невозможно себе представить. Ей не следовало появляться на свет, и самое лучшее, что она могла сделать, это умереть!

– Мы могли бы жить, даже зная о том, как она появилась на свет, с какими бы печальными обстоятельствами ни было связано ее рождение! Мы могли бы называть друг друга братом и сестрой и, подавляя в себе мысли о некогда соединявшей нас страсти, находить счастье в том, что каждому из нас ничего не угрожает. Неужто даже теперь, прекрасно зная, как я страдал все эти годы, после того, как я чуть не лишился рассудка, пытаясь додуматься, как сложилась ее судьба, ты все равно радуешься, что она мертва?

Джонатан впился взглядом в лицо матери, но та и теперь не дрогнула.

– Она не должна была появляться на свет. И самое лучшее, что она могла сделать в своей жизни, это умереть!

– Я больше не желаю тебя знать. Не Элис, а ты, мать, самое гнусное существо, какое мне доводилось видеть, и то, что ты этого не понимаешь, служит ярким тому доказательством. Прочь с моих глаз.

– Что ты хочешь этим сказать? Джонатан, сыночек, я…

– Убирайся! – взревел он, и его крик пронесся по комнате, как раскат грома.

Джозефина задрожала, слегка покачнулась и подняла руку, чтобы сохранить равновесие. Затем она повернулась и осторожной походкой человека, идущего по краю обрыва, направилась к двери.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – обронила она едва слышно, стоя на пороге, после чего закрыла за собой дверь.

Пташка долго не решалась ни пошевельнуться, ни заговорить. Она никогда еще не видела такой ярости. Девушка стояла как вкопанная в углу спальни, прислонившись спиной к стене, и слушала, как стучит кровь у нее в висках. Где-то вдали раздавались тихие звуки просыпающегося дома. Открывались и закрывались двери, раздавался стук железных совков по каминным решеткам. За окном кричали чайки, прилетевшие порыться в городском мусоре. Их стоны были пронзительными и печальными. Постепенно дыхание Джонатана стало более ровным, и он успокоился, хотя всем своим видом излучал такую печаль, что она казалась почти осязаемой. «Была бы здесь Элис, она положила бы твою голову на колени и стала бы гладить по волосам, нашептывая слова утешения, и твое сердце бы утешилось». Но Пташка не посмела этого сделать. Минут десять спустя Джонатан с усилием потер глаза кончиками пальцев.

– Пташка, – позвал он тихо.

– Да, сэр?

Она вдруг почувствовала, как робеет. Ей стало стыдно за все, что произошло между ними с тех пор, как Элис исчезла. Джонатан взглянул на нее покрасневшими глазами.

– У меня такое чувство, словно моя голова вот-вот взорвется, – пробормотал он.

– Вы ранены, сэр, – сказала она.

– Да. Я не об этом. Не сходишь ли ты… – Джонатан помедлил, и на мгновение могло показаться, что он робеет не меньше ее. – Как ты думаешь, Рейчел Уикс захочет прийти, если получит весточку, что мне это нужно?

– Уверена, что да, сэр, – ответила Пташка.

Поскольку на звонок в парадную дверь дома Аллейнов никто не ответил, Рейчел проникла внутрь через черный ход и, набравшись смелости, поднялась на третий этаж по лестнице, предназначенной для слуг. Она чувствовала себя незваной гостей, по-воровски нарушающей границы чужих владений, но у нее в кулаке была зажата написанная Пташкой записка, которая казалась ей талисманом, источающим надежду и придающим смелости. Когда Рейчел вышла через скрытую в деревянной обшивке стены дверь на лестничную площадку, она застыла на месте. Миссис Аллейн, неподвижная, как статуя, стояла спиной к Рейчел у окна в конце вестибюля и смотрела на черные стекла. Она явно слышала звук шагов позади себя, но не подавала виду, что те привлекли ее внимание, и удивленное восклицание замерло на губах Рейчел. Снаружи было еще довольно темно, и Джозефина едва ли видела что-то, кроме своего лица. Рейчел заметила в окне и собственное отражение. Оно показалось ей призрачным. «Мое второе я, – подумала она, – и ничего больше». Внезапно в сердце у нее что-то оборвалось. Мать Джонатана стояла неподвижно, как каменная. «Неужели он все-таки умер?»

– Миссис Аллейн! – вырвалось у Рейчел прежде, чем она успела опомниться.

Джозефина медленно повернулась. Ее лицо оставалось бесстрастным. Она, казалось, ни капли не удивилась, увидев Рейчел. С минуту она ее молча разглядывала, не проявляя никаких эмоций, а потом опять стала смотреть в окно. Рейчел сделала несколько шагов по направлению к ней и остановилась прямо перед входом в комнаты Джонатана.

– Ваш сын пригласил меня, миссис Аллейн, – проговорила она. – Он у себя? Миссис Аллейн?

– Если он вас позвал, то идите к нему и оставьте меня в покое, – ответила Джозефина холодным, как зимний ветер, голосом.

С дрожью в руках Рейчел постучала в дверь к Джонатану и тут же проскользнула внутрь.

Ставни в комнатах были закрыты, в камине полыхал огонь, а на всех стенах горели свечи. Рейчел была на миг сбита с толку этим обилием света и тепла в жилище, где обычно встречала лишь сумрак и холод каменных стен. Теперь же вдобавок воздух благоухал запахами воска, дымк и вина, приправленного пряностями.

– Пташка? Ты здесь? Ну как он, перемен к лучшему нет?

Из спальни донесся голос Джонатана. Рейчел попыталась что-нибудь сказать, но от радости у нее перехватило дыхание. Она молча подошла к двери в спальню и увидела Джонатана, сидящего в постели в мятой ночной рубашке и с шиной на одной руке. На лбу виднелся длинный, зашитый разрез, вокруг которого расплывался синяк. Джонатан поднял на нее глаза и долго ничего не говорил. Затем он сделал медленный вдох, и его глаза засияли.

– Миссис Уикс, – произнес наконец Джонатан, – вы все-таки пришли.

– Как вы могли в этом сомневаться? – отозвалась Рейчел.

– Когда я вас в последний раз видел, вы от меня убегали.

– Я… была очень расстроена. Тем, что вы мне сказали… о моей сестре и об Элис. Я подумала… подумала…

– Я понимаю, о чем вы подумали.

– А вы знаете, что мне теперь все известно?

– Да. Пташка мне рассказала.

– Значит, вы теперь друзья. Я очень рада.

Рейчел глубоко вздохнула.

– Друзья? Думаю, да. Нам давно следовало выяснить отношения, чтобы оказаться на одной стороне. Наш разлад был вызван подозрениями и совершенными ошибками. А ложь и молчание окончательно вбили между нами клин. Но Элис считала ее своей сестрой. Так что, наверное, и мне она приходится не чужим человеком. Занятый собственными печалями, я никогда не думал о том, в каком положении оказалась Пташка, в то время как она нуждалась в моей защите. Я был эгоистом и очень виноват перед ней.

– Для вас это было время тяжелых испытаний, и это многое оправдывает. Знаю, Пташка сможет простить ваше бездействие. Для нее будет достаточно того, что вы любили Элис и никогда не причиняли ей зла.

– А как насчет вас, миссис Уикс? Сможете ли вы меня простить?

– За что? Ведь я осудила вас зря. Это я подвергла вас опасности, я стала виновницей вашего нынешнего состояния. Я должна сама просить о снисхождении, а не прощать.

– Но я же убийца. Насчет этого вы не ошиблись, – мрачно произнес Джонатан.

Рейчел подошла ближе к его постели, а он не отрываясь смотрел на нее.

– Как вы себя чувствуете? Рана у вас на голове выглядит довольно… устрашающе, – проговорила она.

Джонатан поморщился:

– Она не опасна. Конечно, не следовало снимать повязку, но бинты так давили на лоб и было так жарко, что я ее сорвал. По правде сказать, в моей голове стоит гул, как от артиллерийской канонады.

– Я лучше уйду, чтобы вы отдохнули. Поспите, и вам станет легче.

– Мне делается легче, когда я вижу вас, – ответил Джонатан. – Не уходите пока.

Рейчел попробовала улыбнуться, но тут же снова нахмурилась.

– Преступником оказался мой муж. Все это время он скрывал, что убил Элис, – сказала Рейчел.

Джонатан опустил глаза и посмотрел на свои руки.

– Знаю. Но он не один виновен в ее смерти. Ее пульс… Или, к примеру, вы знаете, что Элис не различала цвета? Во всяком случае, некоторые из них? Я догадался, хоть она от меня это скрывала. Как будто подобный недостаток мог заставить меня меньше ее ценить. Элис страдала дальтонизмом, и у нее было слабое сердце. Она часто падала в обморок, от волнения или возбуждения. Пташка сказала… это то, что ее погубило в конечном счете. Дик Уикс лишь ударил Элис, и ее сердце не выдержало, она умерла от ужаса, – закончил Джонатан дрожащим от гнева голосом.

– Да. Пташка сказала, что, по словам мистера Уикса, он не собирался отнимать у нее жизнь.

– Но все-таки он это сделал, хоть и не совсем по своей воле. Во всяком случае, вина лежит не на нем одном. Когда-то вы увидели на моих полках книги по медицине, миссис Уикс. Я тогда сказал, что в свое время изучал ее, и в особенности анатомию, чтобы… выяснить, как работает человеческий организм. Узнать, что нами движет, где находится душа и можно ли ее потерять.

– Да, помню.

– Так я узнал, что у родителей, которые… находятся в слишком близком родстве… потомство рождается слабым и с физическими недостатками. Дети умирают в юном возрасте. А еще в таких случаях частослучаются выкидыши. То же касается и животных. Поэтому фермеры ведут специальные книги, чтобы не допускать кровосмешения среди своих подопечных.

Он замолчал и покачал головой.

– Вы хотите сказать, что… состояние здоровья Элис было результатом… странных обстоятельств ее рождения?

– Как я однажды уже говорил вам, миссис Уикс, мы мало чем отличаемся от зверей, и к нам относятся те же законы, которые Бог учредил для всех своих тварей.

– Так вы знаете, что Элис была с вашим дедом… в родстве? – проговорила Рейчел и внимательно посмотрела на Джонатана.

Он поднял глаза, и на его лице отобразилось страдание.

– И с ним, и с моей матерью. И со мной тоже. Пташка рассказала мне все.

Джонатан нахмурился, его брови сошлись, и это заставило его поморщиться от боли.

– Как все? Поистине у нее нет сердца! – воскликнула Рейчел. – Ей не следовало…

– Нет, это было необходимо. Мне нужно было все узнать, – прервал ее Джонатан.

– И что вы теперь намерены делать? – прошептала Рейчел.

– Делать? Вы говорите об убийстве Элис? Увы, теперь уже ничего не докажешь. Единственный человек, который мог свидетельствовать против моей матери, теперь мертв. Так мне сказала Пташка. Утонул в реке. – Тут Джонатан смутился, вспомнив, что покойный приходится Рейчел мужем. – Простите меня за черствость, – сказал он.

– Тут нечего прощать. Но он действительно мертв. Я… собственными глазами видела его тело у гробовщика.

– Примите мои соболезнования, миссис Уикс, – осторожно сказал Джонатан.

Рейчел на секунду задумалась.

– Я… в моей душе нет горя, – тихо призналась она.

«И я свободна».

– Его отец, Дункан Уикс, сможет свидетельствовать против моей матери, если я попрошу. И конечно, если мне удастся убедить власти начать расследование. Он много знает о… моей семье… такого, что до сих пор не было никому известно. Вы, кажется, с ним очень сблизились? Я не ошибся? Как вы думаете, он смог бы… – Джонатан снова нахмурился. – Хотя кто поверит этому вечно пьяному бедняку? Что стоит его слово против слова самой миссис Аллейн?

– Дункан Уикс лежит рядом со своим сыном. Болезнь и бедность ускорили его конец.

При этих словах слезы затуманили взор Рейчел, и она почувствовала себя виноватой.

– А вот о нем вы печалитесь, – проговорил Джонатан. – Несчастный старик.

– Он был хорошим человеком, если не брать в расчет его слабости. И он действительно был несчастен.

– Тогда, – сказал Джонатан, немного подумав, – тогда действительно ничего не поделаешь. Но я больше не желаю видеть свою мать. Уже одно это станет для нее достаточным наказанием.

– Она ждет за дверью. Стоит рядом, словно часовой на посту.

– Я больше ее не увижу.

– Она… она сделала это, желая защитить вас.

– И уберечь себя от молвы. Скрыть свои грехи. Не просите меня о снисхождении к ней.

– Я ни о чем не прошу. Я лишь хочу сказать… что иметь семью – это благословение, и от нее нельзя отказываться, не подумав.

– Увы, моя семья кажется мне проклятием. Вы очень великодушны, миссис Уикс, я это давно понял. Но вам не следует расточать свое великодушие бездумно, направо и налево. Люди должны платить за свои преступления.

– Конечно, – согласилась Рейчел. – Но вы, мистер Аллейн, за свои расплатились сполна. Я видела Кассандру Саттон.

Джонатан на мгновение закрыл глаза, он выглядел больным.

– Пташка… Пташка рассказала и об этом, – проговорил он. – Но вы все равно не можете меня простить. Вы даже не знаете, что я сделал.

– Но я знаю, чем все закончилось! Я видела эту живую, здоровую девочку…

– Дочь убитой мной женщины. Дитя, оторванное от матери.

– У Кассандры Саттон есть и мать, и отец. Послушайте, что я вам скажу. У нее есть мать и отец, которые очень ее любят. Она умная, милая, и о ней хорошо заботятся. Она ничего не потеряла. Она счастлива, и вы этим вправе гордиться.

– Гордиться? – грустно усмехнулся Джонатан. – От того времени, от войны, не осталось ничего, чем я мог бы гордиться.

– Мне известно, как вы спасли Кассандру. Капитан Саттон сказал…

– Капитан Саттон ни о чем не знает. Его не было в той церкви. То, что там случилось, касается матери девочки. И вы не можете меня простить, потому что вам неизвестно, что там произошло.

– Тогда… расскажите, мистер Аллейн. Расскажите мне.

Джонатан устремил на нее долгий взгляд, и в какой-то момент ей показалось, что он так и не решится заговорить. «Он должен. Иного выхода нет». Неожиданно она поняла, что это последний шаг в долгом и мучительном восхождении. После этого дорога пойдет под уклон, и идти станет гораздо легче. «Пускай это свершится». Рейчел села на стул у кровати и наклонилась вперед, чтобы прикоснуться к его руке.

– Вы должны мне рассказать о том, что произошло в Бадахосе, – попросила она.

– В Бадахосе, – выдохнул Джонатан, словно сдаваясь на милость победителя, а потом снова закрыл глаза и заговорил.

Минуло три года после того, как он вернулся из Батгемптона. Элис исчезла, и его сердце было разбито. Эти три года он жил словно по инерции и сражался с молчаливой, угрюмой отрешенностью. После бегства английских войск из Коруньи французы опять наводнили отвоеванную ими Португалию, но в апреле 1809 года сэр Артур Уэлсли вернулся в Лисабон и начал военные действия, в результате которых французы снова были оттеснены к испанской границе. Джонатан и другие офицеры тратили немало сил, поддерживая дисциплину, потому что солдаты стали беспокойными и не желали подчиняться. После каждой битвы они превращались в агрессивных, жестоких животных. Джонатан заметил, что при этом их глаза становятся пустыми. Впрочем, он знал, что с ним происходит то же самое. В нем самом появилось что-то звериное. Уэлсли называл солдат отребьем и подонками. Он вешал их за малейшую провинность, но это не помогало. Джонатан солдатам своей роты нравился, так как понимал их злобу, их страх и то, что они переставали быть самими собой. Джонатан не осуждал их за то, что они вели себя как живодеры, когда война требовала, чтобы они превратились именно в живодеров.

И все-таки в глубине сердца он не мог с этим смириться и приходил в ужас при виде чужой боли, никому не нужного кровопролития и бессмысленных разрушений. Преследование французов по дорогам Испании через сожженные и разрушенные города и деревни завершилось битвой при Талавере[97]. И Джонатан оказался в числе тех легких драгун, которые шли галопом навстречу противнику и свалились в скрытый в тростнике ров[98]. Джонатан вылетел из седла и, падая на землю, услышал, как хрустнули передние ноги коня – после Сулеймана он больше не давал своим лошадям клички, – ржание несчастного животного врезалось, словно нож, в повисший над полем сражения дым. Джонатан, не моргнув, приставил пистолет к голове коня и нажал на курок. При Талавере французы превосходили числом англичан и португальцев почти в два раза, но те все равно одержали верх. Потом в извещениях о военных действиях, развешенных на дверцах почтовых дилижансов, это сражение именовалась «великой победой». Поле боя имело почти четыре мили в длину и две в ширину. Когда на нем загорелась сухая трава, многие из раненых с обеих сторон сгорели заживо. А те, кого пощадил огонь, умерли от жажды под палящими лучами безжалостного испанского солнца. Джонатану пришлось немало петлять среди трупов, лежавших с разинутыми ртами, в которых виднелись почерневшие языки, прежде чем он отыскал капитана Саттона, лишившегося сознания после того, как его ударил в голову ком земли, подброшенный в воздух пушечным ядром. Джонатан оттащил его в тень пробкового дуба и сидел рядом, пока друг не очнулся. Раненый французский стрелок, приковылявший к их дереву, чтобы укрыться под ним от жары, поделился с ними водой и табаком. Потом они сидели рядом и обменивались репликами относительно того, что хорошо бы выбраться из этого пекла и поискать еды, а их глаза слезились от дыма, поднимающегося от обугленных трупов павших товарищей.

После битвы при Талавере сэр Артур Уэлсли стал лордом Веллингтоном[99]. К французам в Испанию прибывали все новые подкрепления, однако испанские герильясы[100] и португальские партизаны атаковали их повсюду, перерезая горло часовым и нападая на небольшие отряды. Английская армия то наступала, то отступала, и движение войск, перешедших границу с Испанией, напоминало морские приливы и отливы. К концу года солдат стало интересовать не то, когда начнется очередная битва, а то, когда им удастся поесть. Они продолжали грабить и мародерствовать, а их продолжали вешать. К исходу осени над армией нависла угроза голода. Джонатану пришлось проколоть кончиком сабли новые дырочки на ремне, когда тот стал слишком широк для его постройневшей талии. Обе воюющие стороны высылали для поиска провианта партии фуражиров, которые при встрече вежливо приветствовали друг друга и обменивались сведениями относительно местности, запасов питьевой воды и пригодности здешних растений для питания. Джонатан не раз задумывался о том, что произошло бы, случись заключить мир не только фуражирам, но и остальным солдатам. Что, если бы они отказались друг в друга стрелять? Эта мысль была такой горькой и вместе с тем сладостной, что однажды капитан Саттон застал его плачущим. Джонатан сидел на грязной земле под осенним дождем и плакал, словно дитя.

– Вставайте, майор Аллейн, – участливо проговорил капитан. – У вас лицо мокрое от дождя, и солдаты могут подумать, что вы плачете. А им это совсем ни к чему.

Он подхватил Джонатана под мышки, заставил встать и почти насильно увел подальше от солдат, которые с отчаянным легкомыслием устроили танцы под скрипку и флейту, нечто вроде гулянки по случаю дня рождения короля Георга III. Это было десятого октября 1810 года, на пятидесятом году его правления. Они недавно забили и освежевали хромого осла, которого отступающие французы бросили на произвол судьбы. Джонатан сидел в палатке и ел жареное мясо, вспоминая о Сулеймане и Элис.

Весной следующего года в конце первого дня битвы при Фуэнтес-де-Оньоро[101] было заключено перемирие, чтобы обе стороны могли собрать погибших и раненых в этом полуразрушенном селении. Узкие улицы были так сильно завалены телами, что местами стали почти непроходимыми. Пробираясь по одной из них, Джонатан по неосторожности наступил на чью-то откинутую руку. Он посмотрел под ноги и увидел, что она совсем маленькая, не больше, чем у женщины или ребенка. Само тело было погребено под пятью или шестью другими трупами, поэтому Джонатан так и не узнал, чьи именно изящные пальчики хрустнули тогда под каблуком его сапога.

Английская армия продвигалась к Бадахосу, стратегически важному укрепленному городу вблизи португальской границы. Губернатор-предатель сдал крепость французам, и они поставили там сильный гарнизон. Союзная армия начала осаду, окружив город кольцом траншей. Близилась зима, и зарядили проливные непрекращающиеся дожди. Джонатану уже доводилось наблюдать, как горят заживо раненые, теперь же люди, напротив, тонули в непролазной грязи. В ту зиму 1811 года даже самые стойкие и закаленные в боях солдаты не выдерживали бездействия, и их охватывала нервическая лихорадка. Они занимали себя травлей скорпионов, петушиными боями и скачками, искали блох в одежде, волосах и одеялах, блудили со шлюхами, боролись друг с другом и охотились на дичь, смотрели, как их друзья чахнут и умирают от гнойных ран и вспышек неведомой болезни, напоминающей чуму.

Джонатана свалила лихорадка, и он пять дней пролежал в палатке в поту и едва живой. К нему часто заходил капитан Саттон, чтобы омочить губы больного в вине и развеселить его потешными историями о том, как дурачатся подчиненные, но Джонатану эти истории не казались смешными. Во всех этих шутках, забавах и состязаниях он ощущал жажду насилия, этого до поры свернувшегося в калачик безумия, что дремало в солдатах, напоминая тлеющие угли, которые могут вспыхнуть в одну минуту и испепелить в них остатки человечности. Таковы они были, те воины, которым предстояло взять Бадахос двенадцатого марта 1812 года. Люди, которых страх, боль и голод превратили в свирепых зверей; храбрецы, которых страдания заставили перестать бояться смерти; и закаленные ветераны, которых увиденное на войне сделало безумцами. Джонатан смотрел, как они идут на штурм крепости, и ему было страшно. Если лорду Веллингтону они казались просто сбродом, то Джонатан видел в них стаю волков, готовых наброситься друг на друга, на своих офицеров и на него самого. Когда протрубили атаку и артиллерия начала огонь, капитан Саттон держался поближе к нему. Джонатан чувствовал на себе его пристальный взгляд и не мог понять, чем именно вызван такой интерес. Может, тот догадывался, что Джонатан охвачен ужасом и сумасшедшим желанием куда-нибудь спрятаться? Или заметил в друге дикое стремление убивать и крушить все на своем пути, чтобы дать выход ярости? В Джонатане уживалось и то и другое, и когда перед его мысленным взором представало лицо Элис, оба эти противоречивых чувства усиливались – и желание сдаться, и жажда насилия.

Между тем пушечные ядра пробили три узкие бреши в зубчатых стенах города, за которыми укрывались тысячи французов. Все понимали, что любая попытка воспользоваться этими проходами приведет к немыслимому кровопролитию. Это понимал Веллингтон, понимал Джонатан, понимал любой молодой и неопытный пехотинец. Однако был дан приказ атаковать. Штурм был намечен на десять вечера – его решили предпринять под покровом темноты, неожиданно для французов. Но что-то те все же услышали. По всей видимости, англичан выдал какой-нибудь неосторожный звук. Французы зажгли сделанные из соломы чучела английских солдат и спихнули их со стены, чтобы осветить нападающих. Таким образом, элемент неожиданности был упущен. Англичане ринулись вперед и стали попадать в ловушки, заранее подготовленные французами. Они тонули в наполненных водой рвах и подрывались на заложенных минах, напарывались на железные гвозди и падали на передвижные барьеры, ощетинившиеся острыми клинками. Натиск тех, кто был сзади, влек смерть бежавших впереди. Когда первые солдаты добрались до брешей, счет потерь уже шел на сотни. И все это время французы стояли на стене, выкрикивая насмешки и оскорбления. Они глумились и хохотали.

– Не вам над нами потешаться! – взревел Джонатан, оказавшись достаточно близко к стене, чтобы его могли слышать.

Забрызганный кровью, взмокший от пота, он стоял над телами погибших и чувствовал, как в тех, кто остался в живых, просыпается звериное нутро. Их кровь закипала от смеха врагов, и в них пробуждалось дикое бешенство; и тогда они переставали быть просто людьми, становясь одновременно и животными, и героями. Только благодаря этому атака не захлебнулась. Солдаты неудержимо рвались к стенам, стремясь поскорее попасть в город, и мощной рекой вливались в пробитые бреши. После двухчасового штурма, во время которого полегло пять тысяч англичан, участь Бадахоса была решена.

Волков спустили с поводка, и теперь их ничто не могло удержать. Эти солдаты были квинтэссенцией всего, что они видели и перенесли, всего, что сделали и выстрадали. Это были полулюди-полузвери, помешанные на мести, лишенные жалости и порядочности. Они насиловали женщин, и не по одному разу. Детей, еще не научившихся ходить, пинали ногами забавы ради и приканчивали штыками. Мужчин мучили, убивали, разрубали на куски, будь то французы или местные жители. Они грабили лавки, оскверняли церкви, разоряли дома, а потом набрасывались друг на друга и дрались до смерти за кусок еды или бутылку вина. Или за право изнасиловать женщину прежде, чем та умрет, и после этого. Офицеры потеряли всякую надежду держать солдат в подчинении. Они не решались даже на попытку это сделать из страха, что их самих разорвут на куски, потому что солдаты были пьяны от выпитого вина и от пролитой крови.

Около двенадцати часов Джонатан просто слонялся по улицам, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. Потом он нашел темный погреб, совершенно пустой, лег на грязный пол и немного поспал. Ему снилось, что тело перестало ему принадлежать. Джонатан превратился в бесплотного невидимого призрака и плывет над Бадахосом. Лишь проснувшись и встав с пола, он обратил внимание на боль в ноге и на то, что она едва выдерживает вес тела. Оказалось, что острый кусок дерева пробил его голень насквозь. Там, где тот вышел из тела, виднелись черная запекшаяся кровь и серые осколки кости. Впрочем, это не вызвало у Джонатана никаких эмоций, и он побрел дальше по улицам, на которых продолжали бесчинствовать пьяные солдаты. Наступил мглистый рассвет, но погром продолжался. Солдаты ходили группами, отбившись от своих командиров. Джонатан ни с кем не заговаривал и ни во что не вмешивался. Он не осмеливался, поскольку его вмешательство означало бы, что он замечает происходящее, а видеть подобное – то же, что потерять самого себя навсегда.

Через какое-то время его отыскал капитан Саттон и подвел к пятерым солдатам из его роты, которые сбились в кучку, чтобы кто-нибудь не ограбил их самих.

– Хвала Богу за то, что вы живы, майор! – воскликнул капитан. – Я боялся самого худшего. Если кто и может помочь мне восстановить здесь хоть какой-то порядок, то это вы, сэр. – Потом капитан Саттон наложил шину на раненую ногу Джонатана, использовав лоскуты, оторванные от собственного мундира. – Но сперва я должен отвести вас к хирургам. Пойдемте, – сказал он.

– Нет! – воскликнул Джонатан.

Он знал, что значит оказаться у хирургов. В памяти Джонатана всплыли вонь рома, рвотных масс и вываливающихся внутренностей. Его воображению предстала куча отрезанных конечностей, сваленных под окном монастыря в Талавере, рядом с которым врачи установили свои столы. И черные ночные бабочки, вьющиеся вокруг фонарей. Боль в ноге то усиливалась, то ослабевала, и его начинало лихорадить, но он не был готов сдаться на милость хирургам.

– Нет! – вскричал он снова. – Я могу стоять и ходить. Давайте сперва покончим с этим безумием.

– Вы уверены, сэр? – с сомнением спросил капитан Саттон, но Джонатан решительно встал, использовав в качестве костыля брошенный кем-то мушкет.

Разговор с другом помог Джонатану вернуться к реальности, хотя и против его желания. Несмотря на мучавшие его приступы тошноты, они с капитаном осторожно пробирались по улицам мимо еще дымящихся развалин домов, разнимали дерущихся и отдавали приказы, которые иногда выполнялись, но чаще нет. Помогали уйти из жизни солдатам и горожанам, которых намеренно оставили на улице умирать в страшных мучениях без всякой надежды на спасение. В одном месте они вытащили солдата из бочки с бренди, хотя тут же стало ясно, что он уже захлебнулся и распекать его нет никакой надобности. В другом месте им пришлось стрелять из пистолетов, чтобы разогнать группу солдат, которые передрались, как сороки, из-за позолоченных побрякушек, украденных в соседней церкви. Шли часы, и сердце Джонатана сжималось все сильнее. Он не просто знал, а был совершенно уверен, что ни один из этих людей не сохранит свою душу прежней. Они либо утратят ее навсегда, либо черная гниль проникнет в ее самые дальние уголки. Более того, ему начинало казаться, что это уже произошло.

Потом внимание Джонатана и Саттона привлекли душераздирающие вопли. Кричала женщина. В Бадахосе многие женщины громко рыдали, или молились, или теряли сознание, или молча терпели надругательства. Но эта женщина кричала с таким неистовством, с таким исступлением, что Джонатан содрогнулся от этих звуков. Ему не хотелось стать свидетелем тех мучений, которые заставили их исторгнуть. Но его солдаты с мрачными лицами уже бросились к церкви, откуда они доносились. Женщина лежала в самом конце прохода, у возвышения, на котором стоял алтарь. Церковь была совсем маленькой. Через круглое окно в виде розы, в котором чудесным образом сохранились цветные стекла, вливался свет голубого и золотистого оттенков, освещая сцену насилия. Человек десять английских солдат окружили лежащую. По всей видимости, каждый уже успел воспользоваться ее беспомощным положением. С несчастной сорвали одежду, и вся нижняя часть тела была у нее в крови, и все равно она не оставляла попыток встать. Но каждый раз, когда она приподнималась, ее опрокидывали на пол ударом сапога. Когда Джонатан приблизился, один из солдат взобрался на женщину и снова стал ее насиловать. Она закричала с такой отчаянной яростью, что у Джонатана побежали мурашки по коже.

– Хватит! – взревел он, направляя пистолет на негодяя, сидевшего на ней, приспустив бриджи. – Немедленно прекратите. Это приказ!

На какой-то миг все лица повернулись к нему. На них был написан испуг. Повисла тишина, и бешено бившееся сердце Джонатана уже наполнилось надеждой, что его послушаются. Но потом солдат, который, похоже, был вожаком, здоровенный верзила с коротко остриженными волосами и рябым лицом, прорычал:

– Поцелуйте меня в задницу, сэр. Мы заплатили кровью за право повеселиться.

За его спиной Джонатан видел лицо женщины, которое на миг озарилось надеждой, тут же сменившейся отчаянием.

– Приказываю оставить ее в покое, – проговорил Джонатан, чувствуя, как начинает дрожать пистолет в руке.

В этот миг ему стало ясно: его авторитет командира стремительно падает, и этому не в силах помешать даже стоявшие рядом капитан Саттон и солдаты, оставшиеся под его началом. Он выстрелил в вожака, но пуля попала тому в плечо, причинив минимальный ущерб. Насильники и те, кто пришел с Джонатаном, набросились друг на друга, как злейшие враги, а не как товарищи по оружию, которыми были совсем недавно. Команда Джонатана и капитана Саттона оказалась в меньшинстве, но их дело было правое, и поначалу могло показаться, что это кое-что значит. Однако вскоре выяснилось, что обидчики женщины настроены весьма решительно. Один из них, размахивая охотничьим ножом, уже гнался по проходу между скамьями за своим противником, юношей лет семнадцати. Отступили и остальные. Капитан Саттон побежал следом за ними, пытаясь остановить малодушных. Джонатан остался один, и ему пришлось вступить в схватку с вожаком, тем самым солдатом, в которого он стрелял. Они пошли друг на друга с голыми руками и стали бороться. У Джонатана была искалечена нога, зато у верзилы болело плечо, и из раны хлестала кровь, стекавшая на мундиры обоих. Он был очень силен, но успел много выпить, а за деликатным сложением Джонатана скрывались железные мускулы. Вожак схватил его за шею и принялся душить, но Джонатану удалось просунуть большой палец в рану на плече до самой пули, впившейся в кость, вызвав невыносимую боль. Верзила взревел и отшвырнул от себя Джонатана с такой силой, что тот упал на колени. Перед ним на полу валялся чей-то мушкет с примкнутым штыком, измазанным кровью. Вставая, Джонатан схватил мушкет и, размахнувшись, изо всех сил ударил прикладом в рябое лицо обидчика. Раздался глухой стук, сопровождающийся треском ломающейся кости. Мужчина упал как подкошенный и больше не шевелился. Настала внезапная тишина, отозвавшаяся звоном в ушах Джонатана. Ему показалось, будто отравленная кровь закипает в его жилах. Когда он повернулся, чтобы уйти, у него за спиной раздался какой-то звук, взывающий к немедленному действию. Чьи-то руки ухватили его за локоть, и он, развернувшись, нанес молниеносный удар штыком. Лишь после этого Джонатан увидел перед собой лицо изнасилованной испанки и понял, что стал убийцей.

Женщина издала странный гортанный звук, словно пыталась проглотить воздух вместо того, чтобы его вдохнуть. Джонатан опустился на колени и постарался ее поддержать, когда она стала клониться вперед, все глубже насаживаясь на штык. Он не решался его выдернуть, потому что много раз видел, как это делают другие, и знал: в этом случае хлынет кровь и наступит быстрая смерть. Вне себя от ужаса, Джонатан отчаянно пытался придумать способ ее спасти, хотя понимал, что это невозможно. Он осторожно положил несчастную на спину, опустился на пол рядом с ней и обнял нагое тело. На груди у нее была кровь, шею покрывали ссадины. Вытянутое лицо имело жесткие, рубленые черты, но рот был красивый, полный и чувственный. Она пыталась заговорить, но это у нее не получалось. Раненая судорожно хватала ртом воздух и смотрела на Джонатана таким напряженным взглядом, что не вызывало сомнений: она пытается сказать ему что-то очень важное.

– Простите меня, – сокрушенно бормотал Джонатан снова и снова. – Lo siento, lo siento…[102] умоляю, простите.

Потом он принялся ее нежно укачивать, как ребенка, но женщина застонала от боли, и он перестал. Однако она продолжала смотреть на него пронизывающим взглядом, и ее черные глаза сияли в разноцветных лучах льющегося из окна света, как драгоценные камни. Затем умирающая подняла руку и протянула ее в сторону деревянных скамей, хватая воздух тонкими, изящными пальцами. Под ногтями виднелась кровь, от нее исходил запах женского пота, но в этот миг у Джонатана в голове не осталось никаких мыслей, кроме одной: сейчас эта женщина умрет у него на руках. Она повернула голову к скамьям и что-то пробормотала, но звуки ее голоса оказались слишком слабыми, чтобы сложиться в слова. Затем она снова обернулась и посмотрела в глаза Джонатану – в тот самый миг, когда ее оставила жизнь. Всего одно крошечное, почти незаметное изменение. Простое и необратимое, как ток времени.

Протянутая рука женщины обмякла и упала, голова склонилась на сторону, и Джонатан почувствовал, что переживает самый худший момент в своей жизни. А когда он подошел к скамьям, к которым так отчаянно тянулась его жертва, то нашел на одной из них маленького ребенка. Только теперь он понял, почему его мать была вся в крови и почему мысль о смерти приводила ее в такое отчаяние. Девочке явно было всего несколько дней. Крошечная и беззащитная, она была завернута в грязное одеяльце и совершенно невредима. Она спала. Глаза с черными ресницами были закрыты, окаймленное темными волосами лицо выглядело совершенно спокойным. Женщина не хотела покорно принять свою судьбу из-за ребенка, но Джонатан все же лишил эту крошку матери. Он взял девочку и нежно провел грязным пальцем по ее щечке. Кожа оказалась такой нежной, что Джонатан засомневался, действительно ли он ее коснулся. И в этот миг Джонатану стало ясно: его единственный шанс на спасение в этом крошечном чистом создании – он должен вытащить малышку из этой выгребной ямы.

Ни миссис Уикс, ни Джонатан Аллейн не заметили, как Пташка вернулась. Она принесла кувшин бишопа – теплого, разбавленного водой вина, в котором плавали ломтики подвяленного на огне апельсина – и, стоя на пороге спальни, успела выслушать окончание рассказа. Когда Джонатан замолчал, миссис Уикс подняла его руку и прижала к своей щеке. Этот жест ранил Пташку в самое сердце. Рейчел Уикс склонила голову, и ее светлые волосы блеснули в свете свечей; в этот миг она была так похожа на Элис, что у девушки защемило в груди: «Все дело в том, что она его любит. Именно это делает ее так похожей на Элис». Вспышка ревности, яркая, как молния, длилась всего мгновение и затем сменилась странным ощущением пустоты, похожим на чувство утраты.

– Она бы вас простила, – шепнула миссис Уикс. – Вы должны это понять.

– Простила? Думаю, нет. Ей так хотелось остаться в живых ради своей дочери. Она стремилась уцелеть, и ей пришлось перенести такие мучения, но лишь для того, чтобы умереть от моей руки, – ответил Джонатан.

– Она хотела, чтобы выжила дочь, – сказала Рейчел. – Именно этого желает больше всего каждая мать. Война не лучшее время для материнства, но эта женщина родила и, несмотря на творящееся вокруг безумие, сумела уберечь свое дитя от всех опасностей до самой вашей встречи. И вы сделали то, чего она так жаждала, – спасли Кассандру от смерти. Поэтому я и считаю, что она бы вас простила.

С минуту они молча смотрели друг на друга, и Пташка поняла, что Джонатан не осмеливается поверить в то, что сказала Рейчел.

– Миссис Уикс права. Гибель этой женщины можно считать несчастным случаем. Вы ее не насиловали, а наоборот, пытались выручить из беды. И вы спасли ее дочь. Это не преступление, – проговорила Пташка и тут же почувствовала, что невзначай вторглась в тонкую и чувствительную сферу отношений между Джонатаном и Рейчел. Она застыла, и кровь прилила к щекам. Пытаясь скрыть смущение, Пташка поставила кувшин с бишопом на прикроватный столик.

– Все случившееся было убийством, – произнес наконец Джонатан.

– Но не вам за него отвечать, – отозвалась Рейчел Уикс.

– Так, значит, эта история не заставит вас пренебречь мною? – спросил он.

Рейчел Уикс пристально посмотрела ему в глаза.

– Этого не сможет сделать ничто, – ответила она.

Пташка видела, как долго его ладонь оставалась в ее руке. Эта ласка возникла как бы сама собой и у обоих не вызвала никакого смущения. Соприкосновение их рук могло показаться случайным, но вместе с тем говорило о чем-то очень важном, и они не собирались делиться этим с Пташкой. Они словно отгородились от нее невидимой стеной своих чувств, подобно тому как это делали много лет назад Элис и Джонатан. Она ничего не могла с этим поделать, хотя чувствовала, что становится меньше размером и приобретает черты бесплотного духа, который способен только смотреть на то, что перед ним творится, – без особой надежды вмешаться в происходящее.

– Чем вы займетесь теперь, миссис Уикс? – спросила она и сама удивилась тому, насколько материален ее голос.

Рейчел Уикс перевела взгляд с Джонатана на Пташку, потом опять посмотрела на него и смутилась.

– Мне нужно… нужно похоронить мужа и свекра. Потом я должна продать лавку или нанять управляющего. И мне понадобится… – Она нахмурилась, отпустила руку Джонатана и разгладила юбку на коленях. – Думаю, мне понадобится как-то устроить свою жизнь, – заключила она, поднимая вопросительный взгляд на Джонатана Аллейна.

«Она в нем сомневается, но все равно питает надежду».

– Насколько я понимаю, миссис Уикс, в ближайшее время вы будете обременены множеством дел. Если я могу вам чем-то помочь, прошу без колебаний обращаться ко мне за содействием, – проговорил Джонатан. Рейчел Уикс, промолчав, ответила легким кивком. – Я собираюсь покинуть Бат, – продолжил он. – Мне давно хотелось отсюда уехать. Этот дом стал моей тюрьмой, и настало время вырваться на свободу. Пусть здесь останется мать, у которой будет много времени поразмышлять о произошедшем. Я мог бы уехать… например, в мой дом в Боксе. Сейчас он сдается внаем, но его жителей можно известить, что срок аренды заканчивается… – При этих словах Джонатан осекся и взглянул на Пташку. – Хотя нет, и этот вариант не годится. Пожалуй, с тем местом связано не меньше плохих воспоминаний, чем с этим, – пробормотал он. – Пожалуй, его стоит продать. На свете еще много мест, куда я мог бы поехать.

– Думаю, смена обстановки пойдет вам на пользу и вы скоро поправитесь, мистер Аллейн, – сказала Рейчел сдавленным, слегка дрожавшим голосом.

В течение секунды Джонатан смотрел на нее с недоумением.

– Однако, миссис Уикс… – пробормотал он. – Рейчел… я не тронусь с места, если со мной не поедете вы.

Пару мгновений Рейчел Уикс никак не реагировала на его слова, но затем улыбка засияла на ее лице, словно взошедшее солнце.

При виде этой счастливой картины сердце у Пташки горестно сжалось, Рейчел и Джонатан отдалялись от нее, оставляя Пташку в горьком одиночестве. В глазах у нее защипало. Спотыкаясь, она пошла к двери, направляясь в вестибюль, где, скорее всего, до сих пор стояла миссис Аллейн – еще один призрак, невидимая фигура из темного прошлого, которой не было места в настоящем.

– Пташка, постой! – раздался голос Рейчел Уикс.

Пташка неуклюже повернулась на ватных ногах.

– А что намереваешься делать ты? – спросила Рейчел.

– Не знаю, – ответила Пташка. – Какая разница?

– Надеюсь, ты теперь не собираешься оставаться служанкой у миссис Аллейн?

– Нет. Ей я служить не стану.