Чемодан миссис Синклер Уолтерс Луиза

10

Миссис Комптон улыбалась Дороти. Они пили чай, как всегда стараясь в разговоре не затрагивать мало-мальски серьезных тем. Миссис Комптон, тоже как всегда, явилась без приглашения, и Дороти не могла дождаться, когда та уйдет. Она старалась вообще не смотреть на свою незваную гостью и особенно – не встречаться с жесткими, холодными глазами миссис Комптон. Смотреть в такие глаза – все равно что мыться зимой. Возможно, если молчать, эта ведьма поймет намек и уберется восвояси. Как Дороти не хватало сейчас присутствия в доме девочек: их громких голосов, откровенных речей, их бесстрашия и простого, здравого отношения к жизни. Они частенько говорили ей, что она слишком вежливая. Это, конечно, хорошо, но время от времени нужно и зубы показать. На некоторых такое действует лучше вежливых намеков. Но девочки сейчас были на другом конце поля, в коровниках фермы Норт-Барн, где странным образом перемешиваются запахи навоза, соломы и молока, где мычат телята и поблескивает кровь коровьего последа. Дороти не знала, какой смысл вкладывали Эгги и Нина в слова «показать зубы».

И что эта миссис Комптон зачастила к ней? Ведь совсем недавно была. И вопросы гостья задавала какие-то бессмысленные. Как Дороти справляется с работой? Зажила ли рана на животе? Потом миссис Комптон сказала, что ожог на лице почти совсем прошел и шрама не будет. Легко отделалась, правда?

На банальные вопросы Дороти давала такие же банальные ответы и пила чай.

– А как вообще поживаешь?

Конечно же, этого вопроса миссис Комптон не могла не задать.

Дороти отвечала так, как от нее ждали, почти не задумываясь над произносимыми словами. Яна она не видела целых три дня. Зато постоянно замечала, как взлетают и садятся самолеты. Должно быть, военные летчики к чему-то готовились. Ходили слухи, что немцы всерьез собрались захватить Англию и планируют массированные газовые атаки на всей ее территории. Вторжение может произойти в любой день. В Варшаве немцы устраивали облавы на евреев и убивали их прямо на улице. Может, и в Кракове тоже?

Дороти, как всегда, держалась в стороне от слухов, не высказывая своего мнения. Она стирала, шила, готовила еду, возилась с курами. Ей очень хотелось увидеть Яна. Хотелось, чтобы он, сильный и уверенный, открыл дверь ее прачечной и вошел в душное, влажное пространство, как спаситель.

– Военные новости совсем неутешительные, – заявила миссис Комптон.

Дороти не придумала ответа и потому промолчала.

– Думаю, нам будет туго, – продолжала гостья.

Она даже подалась вперед. «Ну что ты сидишь, как статуя? – говорил ее жест. – Я же с тобой разговариваю. Улыбнулась хотя бы раз».

Сдержанность Дороти могла быть расценена как грубость и высокомерие. Ее это не волновало. Она знала, что потом миссис Комптон распишет их встречу во всех красках и разнесет по деревне. Она даже видела, как та, качая головой, сплетничает с односельчанками. Дороти жила здесь шесть лет, а о ней почти ничего не знали. Скрытных не любят. В деревне она так ни с кем и не сдружилась.

Наконец миссис Комптон поднялась со стула и пошла к двери, пообещав заглянуть на следующей неделе.

– В этом нет необходимости, – заявила Дороти.

Она надеялась, что ее голос звучит твердо и решительно.

– Как же нет? Я люблю навещать своих женщин.

– Я не ваша женщина. Я сама по себе. А теперь прошу вас уйти и больше не приходить. Никогда. Вы старая, пронырливая ведьма. Похитительница младенцев.

Разумеется, ничего такого Дороти вслух не произнесла. Она лишь сухо и пренебрежительно улыбнулась миссис Комптон. А эти слова без конца звучали у нее в голове. Ей казалось, что ее голова набита ватой, опилками и пшеничной мукой. «Уходи, ведьма. Уходи и оставь меня в покое».

Прошла неделя. Ян по-прежнему не давал о себе знать. Дороти смирилась, решив, что отпугнула его своим поведением во время поцелуя. Возможно, Ян счел ее инфантильной неврастеничкой. Или подумал, что он ей совсем не нравится и она больше не хочет его видеть. А может, он как-то по-иному воображал эти поцелуи и в реальности они его разочаровали.

Дороти пребывала в расстроенных чувствах и изводила себя мысленными упреками. Чего еще она ждала? Чего еще заслуживала?

Но Ян все-таки появился. Раздался знакомый уверенный стук в дверь. Опять большой букет полевых цветов, опять его теплая улыбка, хотя Ян был всего лишь гостем. Он прошел в кухню, снял пилотку. Дороти предложила сесть. Он сел, расстегнув верхнюю пуговицу на гимнастерке. Дороти хотелось спросить, почему он не показывался почти две недели, но она удержалась. В конце концов, это не ее дело, а теперь, когда он здесь, ее вопрос вообще неуместен. Она принялась готовить чай. Ян молча следил за ее действиями. Почему он молчит? Впрочем, Дороти не возражала против молчания. Ей даже нравилось это бессловесное общение. День снова был жарким. Ян закатал рукава гимнастерки, обнажив свои загорелые, худощавые, однако сильные руки.

Дороти старалась этого не замечать. Очень старалась. Ну что особенного, если человеку жарко и он закатал рукава? Но ей было не совладать с собой. Даже в мыслях она не признавалась в том, что с ней происходит. Не могла принять состояния, в котором очутилась.

В его руках была… настоящая поэзия.

Дороти налила ему чай. Ян взял блюдце с чашкой, поблагодарил, отхлебнул несколько глотков и, кашлянув, сказал:

– Есть новости.

– Хорошие или плохие?

Ну вот, они снова разговаривают. Дороти снова могла быть вежливой, образованной женщиной средних лет, проявляющей интерес к беседе с другом-иностранцем, который так хорошо говорит на ее языке. Волею обстоятельств этот человек оказался вдали от родины. Их разговор в высшей степени благопристоен.

– Смотря как вы к ним отнесетесь.

– Странное начало. Я вас слушаю.

– Я покидаю Лоддерстон. Не я один. Все наши ребята. Мы сформировали польскую эскадрилью.

– И куда вы направляетесь?

– В Кент. Поближе к местам боев.

– Что ж, это имеет смысл.

– Громадный смысл, дорогая леди.

– Угощайтесь печеньем. Утром испекла. Правда, сахара маловато, но есть можно. Так обычно Нина говорит.

Дороти пододвинула ему блюдо.

– Спасибо.

Ян взял печенюшку, быстро съел и потянулся за другой.

– И когда вы уезжаете? – спросила Дороти, не желая услышать ответ.

– Сегодня.

– Сегодня? Теперь все так стремительно меняется. Каждый день столько событий.

– Прошу прощения. Я должен был бы сообщить об этом раньше. Но у меня все дни были плотно заняты. Подготовка, полеты, переговоры с офицерами из королевских ВВС.

– Ян, не надо извиняться. Вы вовсе не обязаны отчитываться передо мной. Кстати, я и предполагала нечто подобное.

– Прежде чем жизнь станет лучше, она должна стать хуже. Доротея, вам это известно?

– Конечно. Я же не дура.

– Нет, вы ни в коем случае не дура.

Возникла пауза.

– Надеюсь, – произнесла Дороти, чтобы хоть что-то сказать.

– Я заехал проститься. Но клятвенно обещаю вернуться, как только представится возможность. Я вернусь, чтобы навестить мою приятельницу, живущую в домике из красного кирпича.

– Вас послушаешь – я просто персонаж из сказки.

– Так оно и есть.

Дороти покраснела. Ее обдало жаром, в спине легонько закололо.

– Ну что ж… Я-то точно никуда отсюда не денусь. Во всяком случае, надеюсь на это.

– Так и должно быть. А теперь мне пора. Спасибо за чай.

– Вы так спешите?

– Увы.

– Но ведь с вами все будет благополучно?

Ян перегнулся через стол, взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Дороти не решалась моргнуть.

– Даю вам слово. – И он убрал руки.

Значит, поцелуев больше не будет.

Ян встал, надел пилотку. Дороти проводила его до калитки. Смотрела, как он садится на велосипед.

– С вами точно ничего не случится? – еще раз спросила она.

Дороти коснулась его руки. Она думала о его крепком, сильном теле. Потом представила, как их кожа сплавляется и они исчезают в безопасном мире их тел. Однако она не имела права на столь откровенные и бесстыжие мысли об этом мужчине. Она пока что оставалась замужней женщиной.

– Говорю вам, ничего. Я удачлив. Мне всегда везло. Можете называть это польской удачей. Я могу вам писать? Вы не возражаете?

Сейчас он говорил не как уверенный тридцатилетний мужчина, каким всегда представал перед ней, а как застенчивый парень. Спрашивая об этом, он тоже коснулся ее рук.

– Конечно. Пишите. Но сама я писем не пишу. – Дороти снова покраснела.

Умел же он вогнать ее в краску.

– А почему?

– Мне не нравится, как у меня получается.

– Не перестаю вам удивляться. Может, настало время сделать исключение? А?

– Возможно.

Ян убрал руку. Дороти своих рук не убирала, но теперь, словно спохватившись, принялась поправлять выбившиеся волосы. Она еще сильнее покраснела. Кажется, Ян этого не заметил.

– Мы вылетаем через два часа. Самое большее – через три. Будем сражаться. Мало-помалу англичане пробудятся от своих заблуждений и увидят, на что мы способны. Возможно, мы будем воевать во Франции. Возможно, здесь. Мне пора, Дороти. Нужно еще подготовиться к перелету. Я отпросился, поскольку хотел проститься с моей новой приятельницей. Следите за небом. Мы полетим над вашим домом. Вы должны помахать мне рукой. Я буду впереди.

Ян крутанул педали. Отъехав немного, обернулся и махнул ей, отчего велосипед под ним завихлял.

– Забыл вам сказать, миссис Синклер! В вашем печенье действительно маловато сахара!

Дороти засмеялась.

Но когда он уехал, ее смех иссяк. Глаза налились слезами, а кровь – страхом. Напрасно она утверждала, что больше не умеет бояться. Пустое хвастовство, вот как это называется. Она перестала быть для него Доротеей. Близость, только-только возникшая между ними, сделала шаг назад. По ее вине. И теперь она его новая приятельница. Снова миссис Синклер. Но со страхом она справится. Если он смог, сможет и она. Ян говорил, что удачлив. И существует ли на самом деле польская удача? Ну и выражение! Но за него можно уцепиться. С Яном все будет благополучно. Бояться нечего.

Дороти вернулась на кухню. Давя в себе все позывы к бережливости, она раскрошила оставшееся печенье, вынесла фарфоровое блюдо во двор и устроила пир своим курам.

Дороти бродила в саду, медленно собирая белье, которое на жгучем солнце не только высохло, но и успело пересохнуть и стат жестким. Небо было безупречно синим. Солнечные лучи хлестали Дороти, словно желая ее выпороть. Она разделась, оставшись в юбке и блузке. Уверенная, что гостей сегодня больше не будет, расстегнула две верхние пуговицы. Чулки тоже сняла. Этим летом она часто ходила без чулок. Солнце сразу же обожгло ее голые ноги. Летние ласки небесного великана были жаркими.

Наконец Дороти призналась себе, что увлечена Яном. В уединении сада, вдали от чужих глаз, не связанная правилами приличия, она смогла открыться себе. И она открылась. Ей хотелось целовать Яна, обнимать его. Она хотела, чтобы Ян…

Она просто хотела Яна.

В дневной тишине послышался отдаленный гул. Эскадрилья «харрикейнов» запустила двигатели, готовясь к взлету. Дороти поставила на землю корзину с бельем. Покинув свое зеленое святилище, она вышла на простор Лонг-Акра. Отсюда было видно, как из-за вязов один за другим поднимаются самолеты, образовывая строй. Дороти прикрыла ладонью глаза и продолжала смотреть. Эскадрилья двигалась в ее сторону. «Харрикейн», летевший первым, стал снижаться. На мгновение Дороти охватила паника – неужели разобьется? И вдруг она снова перенеслась в тот майский день, только теперь у нее не было желания расстаться с жизнью. Сейчас за штурвалом сидел не юный бахвал, а Ян, полностью владевший собой и подчинявший себе самолет. Он махнул Дороти. Не крыльями. Рукой. Он летел так низко, что она видела его широкую улыбку и махавшую ей руку в перчатке. Рука двигалась взад-вперед, как у заводной куклы.

Это было их время. Их, и больше ничье. Дороти чувствовала: никто и никогда не сможет отнять у нее все, что она сейчас переживала. Этого улыбающегося, обаятельного мужчину, летящего над ней, чтобы в дальнейшем убивать других таких же улыбающихся и обаятельных мужчин. Убивать, ранить и калечить людей, воевавших с другой стороны фронта. Дороти знала: ему не терпится вступить в бой. До приезда в Англию он уже летал и убивал.

Все это было очень странно. Как в одном человеке может сочетаться храбрость и хладнокровная жестокость к тем, кого он считал врагами? Но разве одно мешает другому? Пока Дороти раздумывала над этим, самолет Яна улетел вперед. Ревя моторами, над ее головой пронеслась вся эскадрилья. Гул быстро удалялся, и вскоре самолеты скрылись за горизонтом. Возможно, она больше никогда не увидит командира польской эскадрильи. Он мог исчезнуть навсегда, вырванный судьбой из едва начавшихся дружеских отношений. Судьба могла отобрать у нее Яна, как отобрала Сидни, превратив живого младенца в синюшный мертвый комочек. Судьбе ничего не стоит смахнуть Яна с неба, как букашку со стекла, натравив на него воинственного немецкого летчика. «Реальным событиям нет дела до наших надежд, – так однажды сказал ей Ян. – События происходят, потому что могут происходить». Дороти запомнила эту мысль, думая, что та принесет ей утешение. Но ошиблась.

Дороти вернулась в сад. Кусая губы, чтобы не заплакать, собрала оставшееся белье и понесла гладить. Занимаясь привычными делами, она мысленно проходила все моменты ее встреч с Яном. Вспоминала их разговоры, танцы, поцелуи. Она поклялась себе, что будет каждый день молиться за него. Молиться бескрайнему небу, в котором, может, и не было Бога, но зато там летал Ян.

Ян увидел ее. С высоты ее фигура казалась игрушечной. Он думал, что застанет Дороти среди перекрестья веревок с сохнущими простынями, наволочками и скатертями. Ветер развевал их, как большие белые флаги. Но она почему-то вышла в поле, где и стояла сейчас, похожая сверху на одинокое пугало. Ян хотел, чтобы она капитулировала – эта странная англичанка, которую он, быть может, больше не увидит. Он заранее предупредил своих ребят, что обещал пролететь над ее домом. Их улыбки, шуточки и дружеские тычки в бок Ян напрочь игнорировал. В эскадрилье все знали, что командир по уши влюбился в эту англичанку (вроде бы вдову). Странный у них командир. В бою – как будто из стали, а вот с этой леди он превращался в плюшевую игрушку. Шутки продолжались и сейчас, уже по радио. Голоса ребят звенели в шлемофоне Яна, когда он пошел на снижение. Он выключил рацию, поскольку эти мгновения принадлежали только ему и ей. Ему захотелось побыть с ней наедине. Она стояла, запрокинув голову, и смотрела в небо. У нее было лицо ребенка, благоговейно ожидающего чуда. Ян улыбнулся и помахал ей. Она увидела его и помахала в ответ.

Когда ее сад и окрестные поля остались позади, он позволил себе всхлипнуть. Один раз. Второй. Третий он подавил усилием воли. Включив рацию, он призвал своих ребят не терять бдительности и строжайше соблюдать меры безопасности. Жизнь каждого из них очень понадобится в ближайшие дни, недели, месяцы. Не приведи, конечно, Господь, но может, и в ближайшие годы. Если по пути к месту новой дислокации они заметят немецкий самолет (вероятность подобной встречи ничтожно мала, но на войне бывает всякое), приказ всегда один: сбивать вражеские машины и не щадить летчиков, выбросившихся на парашютах.

Его соотечественникам вряд ли требовались напоминания, однако Ян решил еще поднять боевой дух своих ребят.

– Помните, – сказал он по-польски, – нацистские ублюдки заслужили это сполна.

11

24 июня 1940 г.

Дорогая Доротея!

Наконец-то взялся за первое письмо к Вам. Надеюсь, их еще будет очень много, хотя обилие писем означает, что наша разлука тоже будет продолжаться. Но согласитесь, уж лучше письма, чем полное неведение. Вы видели, как в минувший вторник я помахал Вам с неба? У Вас было такое печальное лицо. Надеюсь, Ваше настроение улучшилось. Хотел написать вам сразу же, как прибыл сюда, но каждый день я все время занят.

За меня не бойтесь. С опасностью я пока еще не встречался. Мы с ребятами занимаемся тренировками и подготовкой. Нас учат тому, что мы давно умеем. Это так невыносимо! Это унизительно, однако возражать запрещено. И все-таки я возражаю, поскольку говорю по-английски. Пытаюсь убеждать, но пока безуспешно. Я не сдаюсь. Кое-кто из англичан уже сыт по горло моей назойливостью. Среди них попадаются высокомерные типы, считающие, что летать способны только англичане. Простите меня за резкость. Они меня просто бесят. Но в конечном итоге мы обязательно добьемся своего.

Мы живем в благоустроенных казармах. Кормят хорошо и обильно. Кровати удобные. Как командиру мне положена отдельная комната. И она у меня есть, в конце коридора. Здесь тихо. Я могу закрыть дверь, оставив весь мир снаружи, и написать Вам. Жду ответного письма.

Ян

2 июля 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

От Вас по-прежнему ни слова, но я уверен, что мое первое письмо Вы получили. Пишу Вам второе. Простите за скверный почерк – результат моей усталости. Я продолжаю спорить с англичанами. Иногда спрашиваю себя: а стоило ли вообще приезжать в Англию? Но мне было больше некуда деться. Каждый день приносит нам сплошные разочарования. Мои ребята в ярости. Но что делать? Похоже, колесики в английских мозгах крутятся медленно. Англичане нам не доверяют, хотя, по моему мнению, они должны были бы радоваться нашей помощи, умению и боевому опыту. Поговаривают о том, чтобы командиром нашей эскадрильи назначить англичанина. Даже мой английский для них недостаточно хорош.

А как Вы, мой дорогой друг? Что происходит у Вас? Рискну предположить, что Ваша жизнь идет, как и прежде. Как Ваши девочки? Наверное, все так же тащат на себе тяготы полевых работ и скрашивают Ваше одиночество. Вам повезло, что у Вас есть такие замечательные юные создания. Достойное общество в Вашей уединенной жизни среди полей Линкольншира. Часто думаю о Вас. Не знаю, когда сумею вырваться и повидать Вас, но надеюсь, что скоро.

Скучаю по Вам. Пожалуйста, пишите мне.

Ян

6 августа 1940 г.

Дорогая Доротея!

Свои глубокие мысли и чувства иногда проще изложить на бумаге, чем высказать вслух. Должен признаться: несколько недель нашего знакомства и наши встречи были лучшим временем в моей жизни. Какие бы события ни наполняли мое прошлое, настоящее и будущее, какими бы ни были обстоятельства, приведшие меня в Англию, я всегда буду им благодарен, поскольку они познакомили меня с Вами. Мое затянувшееся молчание объясняется лишь катастрофической нехваткой времени. Каждый день нас заставляют упражняться, упражняться, упражняться. Спрашивается, ради чего? Я знаю, что британские офицеры терпеть меня не могут. Мои ребята рвутся в бой, горят желанием воевать с немцами. Нам нужны сражения. Думаю, скоро такая возможность нам представится и англичане поймут, что понапрасну тратили время, недооценивая наши способности. Нынешние длинные, светлые и теплые дни – идеальное время для сражений в воздухе. Так оно и есть. Летчики люфтваффе – постоянная головная боль летчиков королевских ВВС. Сегодняшний день выдался относительно спокойным, и у меня появилось время Вам написать.

Мне страшно, Доротея, поскольку, когда жизнь вдруг дарит такую радость и покой, трудно сказать «прощай». Для нас не будет никаких «прощай». Я вернусь, и только смерть может помешать мне это сделать. У Вас есть время, чтобы писать письма? Как часто? При каждом удобном случае? И до тех пор, пока я снова не приеду?

Я не хочу писать слов прощания и не напишу. Все, что происходит сейчас, временно. Мы еще встретимся в Вашем саду и снова заведем разговор о Боге, в которого не верим. И будем пить Ваш чудесный чай.

А пока думайте обо мне почаще, и я буду думать о Вас.

Ваш Ян

12 августа 1940 г.

Дорогая Доротея!

Надеюсь, Вы получили мое предыдущее письмо. Наконец-то мы по-настоящему воюем! Мы сражаемся в небе! Нашей эскадрилье разрешили боевые вылеты, и мы летаем каждый день. Наконец-то я вижу радость на лицах моих ребят. Я остаюсь их командиром. Помните, я Вам писал, что нам грозились дать командира-англичанина? У других польских эскадрилий так и произошло, и ими командуют Смиты и Джонсы. У нашей командиром остается Ян Петриковски. Мне доверяют! На нашем счету появились сбитые немецкие самолеты. Я сам сбил один «юнкерс». Я гнался за ним в небе, испытывая радость и гордость. Наверное, Вы слышали в новостях, что английские военно-воздушные силы несут огромные потери. Каждый летчик встречает наступивший день, веря, что встретит завтрашний, но для многих он оказывается последним. Не представляю, чем все это закончится. Однако мы должны верить в лучшее. Летчики люфтваффе сильны и упрямы. Быть с ними на одном боевом уровне не так-то просто. Не хочется думать о том, чем все это обернется для меня и моих ребят. Я просто не решаюсь об этом думать. Нам остается одно: сражаться и надеяться, что мы и делаем. И все это намного лучше дурацких упражнений. Правда, мне приходится писать слишком много писем отцам и матерям погибших.

Немного расскажу Вам о том, как проходит мой день и что от нас требует распорядок. Подъем ранний: в четыре утра. Самое позднее – в половине пятого. Потом завтрак. Яичница с качественным беконом. Иногда – копченая селедка. Обязательно тосты с маслом и море разливанное чая, который не настолько вкусен, как Ваш. Потом мы отправляемся в пункт ожидания и ждем. Ждем телефонного звонка. Приказ на вылет может поступить в любой момент. Если погода плохая, ожидание растягивается на долгие часы. Я играю с ребятами в покер и часто выигрываю. Но играем без карт, с помощью спичек. Играем и в шахматы. Можно поваляться на траве или посидеть в шезлонге с книгой или газетой. Мы научились ценить облачные, дождливые дни. В это время можно отдохнуть и выспаться. Бывает, день проходит вообще без вылетов. Но такое случается редко. Погода по большей части стоит хорошая. Вылеты начинаются с раннего утра. Вылетов в день может быть два, три, четыре и вообще сколько понадобится. Мои ребята утомлены, засыпают при первой же возможности. Получив увольнительные, спят день напролет. Но в увольнение нас отпускают очень редко. Сон превратился в роскошь. Кто-то из ребят плачет по ночам. Я слышу их рыдания, пытаюсь успокоить, но страх и отчаяние слишком велики. Тем страшны ночи. Поскорее дождаться утра. Утром к ним возвращается мужество. Они завтракают, ждут приказа, вылетают и сражаются. Услышав телефонный звонок, мы все внутренне вздрагиваем. Перед первым сигналом в телефонном аппарате раздается негромкий щелчок. Этот звук даже противнее самого звонка. Все нервничают. Ожидание превращается в пытку. Можете себе представить.

И тем не менее мы неплохо воюем. Вчера моя эскадрилья сбила два «юнкерса». Удачный день. Как я уже писал выше, один сбил я. Однако мысль о том, что я погубил чужие жизни, печалит меня. Почему, и сам не знаю. «Юнкерс» рухнул прямо в море. От немецкого экипажа ничего не осталось. Казалось бы, я должен их ненавидеть. Но есть ли во мне эта ненависть? Являюсь ли я убийцей? Не знаю. Могу лишь сказать, что я боец.

Как протекает Ваша жизнь? Спокойны ли небеса над Вами? Начался ли уже сбор урожая? Надеюсь, Эгги и Нина все так же работают и развлекаются, как могут. Они по-прежнему крутят пластинки на патефоне?

Простите, Доротея, но я вынужден заканчивать это письмо. Нужно за короткое время успеть слишком многое. Написать донесения. К тому же я веду летопись эскадрильи и стараюсь все туда записывать по горячим следам, пока события еще свежи в памяти. Время сейчас – половина второго ночи. Я усталый, но живой. Не бойтесь.

До следующего письма.

Ваш Ян

19 августа 1940 г.

Дорогой Ян!

Наверное, Вы не поверите, но я ничего не придумываю. Это письмо – первое, которое я написала, не считая трех или четырех, написанных матери после моего замужества. Они не в счет. Простите, что не ответила Вам раньше. У меня нет никаких причин затягивать с ответом, кроме собственной глупости и замкнутости. Слова, перенесенные на бумагу, уже никак не изменишь, и это меня почему-то пугало. Но Вам я пишу по-дружески и с доверием.

Спасибо Вам за все Ваши добрые слова. Ваши письма приходили очень быстро, и каждое доставляло мне радость. Те несколько недель были особым временем, которое я всегда буду помнить. Ян, Вы хороший человек. Даже слишком хороший для такой женщины, как я. Пожалуйста, не терзайтесь мыслями обо мне, находясь в гуще событий. У вас и так забот с избытком. Я совсем не стою глубины высказанных Вами чувств. Они мне понятны, и я хотела бы ответить на них своими. Но ситуация безнадежна.

Уверена, с Вами и дальше все будет благополучно. Если только позволят обстоятельства и Вы получите увольнительную, всегда рада Вас видеть. Мы с девочками все рады Вас видеть.

Дороти

25 августа 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

С радостью получил и прочел Ваше письмо, все 180 слов. Вы ошибаетесь. Вы достойная женщина, а надежда есть всегда. Надежда – единственное, что у нас остается. У каждого из нас. Боюсь, новыми целями немецких бомбардировок станут Ваши города. В этом я уверен. Помнится, Вы говорили, что Ваши девочки из Лондона. У них там остались близкие? Минувшей ночью люфтваффе бомбили Лондон. Надеюсь, этого не повторится. Наши потери продолжаются, и все же нас пока достаточно, чтобы сражаться с немцами. Ваш Уинстон Черчилль с большой похвалой отзывался о военных летчиках, в том числе и о польских. Может, вы слышали его речь по радио? Мы становимся героями, а вовсе не убийцами! Несмотря на смерть вокруг, настроение у нас боевое. Чудо, что нам удается сдерживать немцев. Но, конечно же, все имеет свою цену.

Как Вы? Продолжаете стирать и шить? Вы образец усердия и трудолюбия. Думаю, Вы сознательно нагружаете себя работой. Если Ваши мысли не будут постоянно заняты текущими делами, Вы начнете думать о другом и волноваться. Верна ли моя догадка?

После письма Вам мне предстоит написать другое. В Polska, матери, чей сын погиб вчера. Его сбитый самолет упал в море. Не знаю, дойдет ли вообще мое письмо к ней, но я обязан его послать. Пусть рассказ о мужестве сына послужит хотя бы слабым утешением для его матери.

Ваш Ян

16 сентября 1940 г.

Моя дорогая Доротея!

Вот и осень наступила, а с нею – перемены в тактике войны. Я так и думал. Помите, я вам писал, что это может произойти?

Все ли тихо и благополучно в Ваших краях? Я очень сильно сомневаюсь, что люфтваффе захочется бомбить миссис Доротею Синклер и ее уютный домик среди полей Линкольншира. Но Вы находитесь рядом с аэродромом, а потому должны сохранять бдительность. Немцы, не раздумывая, могут атаковать кого угодно, в том числе женщин и детей. Им это безразлично. К сожалению, мои предположения оправдываются. Эти немцы, эти нацисты – трусы. Но они опасны в своей трусости. Нам сообщили, что вчерашний день был успешным для королевских ВВС. Мы продолжаем сражаться и сбивать вражеские самолеты. Для люфтваффе настают тяжелые времена.

В ближайшие недели надеюсь получить увольнительную. Возможно, где-то в октябре. Если получу, могу ли я приехать к Вам? Мне так хочется посидеть с Вами в Вашем уютном доме. Эти мечты согревают меня.

До встречи.

Ян

20 сентября 1940 г.

Дорогой Ян!

Бедняжка Эгги получила известие о гибели своего жениха. Его звали Роджер. Он был военным летчиком в эскадрилье «спитфайров». Я и не знала, что она помолвлена. С ним она познакомилась незадолго до отъезда из Лондона. Говорит, что очень его любила. Она в отчаянии. Мы с Ниной пытаемся хоть как-то отвлечь ее от тяжелых мыслей, но она решила вернуться в Лондон. При одной мысли об этом я вздрагиваю. Вы же знаете, каково сейчас в Лондоне. Здесь ей намного спокойнее, и здесь она в относительной безопасности. Кстати, она продолжает регулярно ходить на танцы и в паб.

Гибель жениха Эгги заставила меня задуматься о моем муже Альберте. Не ждет ли подобная участь и его? Правда, он находится в армии. Поскольку мы с ним не разведены, наверное, мне пришлют телеграмму. Я думаю о Вас каждый день. Должна признаться, что начала молиться за Вас. По-своему. Может, это глупо?

Становится все холоднее. В воздухе пахнет зимой. Деревья быстро сбрасывают листья. Ночью вокруг дома часто завывает ветер. Пожалуйста, приезжайте в октябре. Я постелю Вам в свободной комнатке. Там тесновато, но вполне уютно. Если возможно, известите меня заранее о своем приезде. Удастся ли Вам получить увольнительную на Рождество? Конечно, до Рождества еще далеко, но нам необходимо смотреть вперед.

С Ниной все хорошо, если не считать небольшого вчерашнего происшествия. Она попыталась расшевелить Эгги и позвала танцевать (Вы же знаете, как девочки любят танцевать). И вдруг упала, потеряв сознание. Мы, как могли, привели ее в чувство, уложили в постель, и я заставила ее выпить горячего пунша. Эгги потом говорила, что Нина спала не просыпаясь. Утром, когда они собирались на работу, Нина выглядела вполне бодрой. Думаю, она просто перетрудилась.

На прошлой неделе немцы бомбили Лоддерстонский аэродром. Как я слышала, разрушения незначительные. Погибли двое механиков из наземной службы. Зато шум стоял неописуемый. Даже не представляю, как все грохочет при бомбежках Лондона или Ливерпуля.

Других новостей у меня нет. В основном день сменяется ночью, а она – утром. События сохраняют свой привычный ход, и это дает мне спокойствие.

Дороти

12

Моей лучшей подруге Шарлотте в день ее 30-летия, поскольку она тоже любит ходить по магазинам!

(Надпись, сделанная на форзаце романа Гюстава Флобера «Мадам Бовари», изданного «Пингвин классикс». В отличие от хождения по магазинам, читать Шарлотта не любит. Если бы не эта надпись, книга сошла бы за новую. Я поставила ее в первом зале, на полку с классической литературой, среди книг стоимостью по два с половиной фунта. Через пару недель я купила ее сама и прочла дважды.)

Слава богу, у отца все обошлось. За три дня, проведенных в больнице, его давление стабилизировалось, и его выписали. Я навещаю его каждый день, после работы. Ему сейчас нужно побольше отдыхать, но он не позволяет мне с ним возиться. Это не в его характере. Мы болтаем о том и о сем, пьем чай, едим пончики или маффины. «В эти маффины вбахано столько шелушеного риса, что их может есть даже смертельно больной». Мы смотрим новости, потом смотрим игровое шоу «Бессмыслица», где отец всегда меня обставляет. Расспрашивать его о письме я не решаюсь. Просто не имею права волновать отца. Его мир и так хрупок. Было бы жестоко добавлять ему тревожных мыслей. И в то же время я думаю… я думаю, чей мир перевернулся бы вверх тормашками? Отцовский или мой?

Я была рада повидать бабушку, но в остальном мой визит оказался непродуктивным. Бабушкино замешательство прошло, она успокоилась. Сюзанна оставила нас вдвоем. Я села рядом с бабуней, взяла ее за руку и выбрала самую нейтральную тему для разговора – сад под окном. До сих пор сомневаюсь, что она поняла, кто я такая.

Теперь я езжу к ней каждую неделю. Бабуня снова меня узнаёт. Она улыбается и спрашивает, когда же ее навестит сын. Я нахожу разные отговорки, но сама приезжаю регулярно. Общаться с Сюзанной очень приятно. Она мне рассказывает, как бабуня себя чувствует, о чем говорит, чем интересуется. Мне это далеко не всегда понятно, и Сюзанна терпеливо объясняет, что к чему. Я киваю. Что-то в бабунином поведении удивляет Сюзанну, и тогда я говорю, что моя бабушка всегда была такой. Каждый раз я благодарю эту женщину за то, что она подружилась с бабушкой и находит время для общения с ней. Мы с отцом можем быть спокойны, когда за бабуней присматривает человек, которому мы доверяем. Сюзанна улыбается и отвечает, что ей это совсем нетрудно. Наоборот, общаться с бабуней для нее – удовольствие. Отец, конечно же, порывается поехать со мной. Я не возражаю, однако ему нужно окрепнуть. Придумывать причины его отсутствия мне становится все труднее. Бабуня – умная женщина. Ей достаточно будет взглянуть на сына, чтобы понять, что с ним далеко не все в порядке. Отец сильно изменился, и не в лучшую сторону.

Я пока ни ему, ни бабуне не говорю о письме Яна. Нужно дождаться подходящего момента.

И вот я опять на работе. В магазине «Старина и современность» вы меня застанете когда угодно. Мы с Филипом делаем перестановку полок в большой комнате, где у нас собраны старые книги. Филип говорит, что пора мыть и заделывать высокие двустворчатые окна, выходящие во двор. Конец сентября. Надо все убирать из сада и готовить его к зиме. Дженна сегодня не работает. Филип говорит, что она неважно себя чувствует и сейчас лежит в постели, лечась виски с кипятком. По словам его матери, такая смесь лечит все болезни. Я знаю причину недомогания Дженны, но помалкиваю. Надеюсь, у нее все обошлось без последствий. Сама она мне не рассказывает. Боюсь, наша с ней дружба закончилась, вернувшись к исходной точке.

У стола, за которым сидит Софи, какая-то женщина спрашивает меня. Судя по голосу, женщина образованная, воспитанная и уверенная. Я мгновенно понимаю, кто она, и застываю на месте. Меня пронзает противная дрожь. Я уже знаю, как все пойдет дальше. Поворачиваюсь к Филипу. Тот смотрит на меня с недоумением. Уши заполняются какофонией отвратительных голосов. Этого не могло случиться. Просто не могло, и все. Нет и тысячу раз нет! Только не это и только не сейчас!

– Роберта! – окликает меня Софи.

– Не беспокойтесь, я ее сама найду, – говорит Франческа Дирхед.

Медленные, уверенные шаги, стук высоких каблуков. Он становится все громче, приближаясь к задней комнате. Я знала: когда-нибудь она явится по мою душу. И теперь она стоит в дверях.

У меня вспыхивает чисто детская надежда: если закрыть глаза, все закончится. Надо по-настоящему сосредоточиться, и ничего плохого не произойдет. Дрожь немедленно утихнет. Но все продолжается, и гул лишь нарастает.