Волшебный свет любви Батракова Наталья

Так что, несмотря ни на что, выходные не пропали даром. И первая, и вторая статьи были именно тем, в чем сейчас, на ее взгляд, нуждалась газета. Сомнений, что Камолова с ней согласится, не было.

«Хорошо бы увидеться и переговорить с ней до начала планерки, – думала она, засыпая в воскресенье. – Евгения Александровна – тонкий, умный человек. Она должна понять, почему это так важно для меня».

Но в понедельник утром планы в очередной раз «откорректировала» проклятая инфекция! Пришлось звонить в редакцию, предупреждать, что в силу обстоятельств пропустит планерку. Судя по опыту выходных, опоздает как минимум часа на два.

Так оно и вышло. На ступеньках редакции Катя оказалась в начале двенадцатого. Пока бежала от машины к зданию, успела промерзнуть до костей – мороз, ледяной ветер. В такую погоду лучше бы в шубе ходить, а не в курточке на меху.

«Вот так, Екатерина Александровна, и остались вы с носом: были две шубы, да сплыли. Одну, скорее всего, Алиска носит. Арина Ивановна говорила, что Виталик ее забрал. Вторую тоже найдут кому пристроить, – грустно усмехнулась она. – Да бог с ней, не в шубе дело. И не в погоде… На душе минус сорок… – и вдруг поймала себя на мысли: – А ведь я мучаюсь не только потому, что он так со мной поступил. Я за него волнуюсь. Где он? Что с ним? Не заболел ли? Умом понимаю, что меня все это уже не должно касаться, а вот поди ж ты… Ладно, хватит хандрить. Надо учиться принимать удары судьбы. Сколько их еще впереди?»

Вопрос совпал с открытием дверей лифта.

– Катюня, привет! – наткнулась она на Венечку. – Тебя твой полуолигарх на диету посадил, что ли?

– Привет! С чего ты решил? – нахмурилась она.

– Тебя ж ветром качает! Как после голодовки. Решила стать 90-60-90?

– Почему бы нет? Может, я тоже на подиум хочу, – буркнула она, направляясь к дверям редакции.

Забыв о лифте, Потюня неожиданно пошел следом.

– Кать, если хочешь знать мое мнение, то худоба тебе не идет. Ты, цветущая, пышущая здоровьем молодая женщина. Во что ты себя превратила? Синячищи под глазами… Терпеть не могу худосочных! Ну что с ними делать?

– То же, что и с остальными, – на ходу, не оборачиваясь, бросила Катя.

Признаться честно, Венечкины слова, с одной стороны, порадовали. Если заметили окружающие, значит, она в самом деле прилично похудела: джинсы сваливаются, ремень утром на две дырочки пришлось переместить. Вот ведь как бывает: стараешься-стараешься, моришь себя голодом, не жрешь ни черта – а вес не уходит. Зато стоит поймать на пару-тройку дней какую-нибудь заразу, как – раз, и неизвестно что куда подевалось!

«И все же бог с ними, с килограммами, – подумалось ей. – Только бы не наступило очередное утро в обнимку с унитазом».

– Хочешь, я тебе фотосессию устрою? И без всякой голодовки! Так отфотошоплю, отец родной не узнает!

– Не люблю я фотошоп, Венечка. Все равно как петь под фанеру.

– Не хочешь фотошоп – не надо! Давай так сфоткаемся, а? Сколько раз предлагал, а ты все отказываешься, – насупился он.

– Ладно, уговорил. Как только, так сразу. Надо запечатлеть момент, пока снова не наберу вес после инфекции.

– А-а-а… Вот в чем дело, – дошло до него. – А я-то думаю: чего ты такая бледная? Сочувствую. Могла бы объяснить Жоржсанд, отлежалась бы дома. Кстати, не ты одна. Мария Ивановна тоже заболела.

– А с ней что?

– Не знаю. На планерке сообщили. Вместо нее Любашу вызвали.

Любашей звали два года назад ушедшую на пенсию сотрудницу, которая появлялась в редакции по первому зову. Не столько ради лишней копейки, сколько чтобы пообщаться, отвлечься от домашних хлопот. Всю жизнь проработала в больших коллективах – в редакциях газет, на радио, телевидении. И на пенсию не хотела уходить, да дети настояли. Стыдно, мол, перед знакомыми – будто они не в состоянии обеспечить мать.

– Это хорошо, – кивнула Катя и задумалась.

Выходит, не одну ее задело продолжение истории многолетней давности. Чисто по-человечески Марии Ивановне можно было только посочувствовать. Добрая она женщина, сердобольная. А тут такую рану разбередили. Да еще выяснилось, что сама не права в отношении людей, которых винила в смерти племянницы. Такое тяжело принять. Правда, как и простить.

– Жоржсанд на месте? – поинтересовалась Катя.

– Была на месте. Я тут хотел спросить: ты когда материал про колонию собираешься сдавать?

– Сегодня. Прямо сейчас пойду и покажу.

– Я так и думал, потому и вернулся. Фотки тебе перекину, посмотришь, что подойдет.

– Хорошо. Только никуда не уходи. Я постараюсь быстро поговорить с Евгенией Александровной, – спрятав в шкаф курточку, включила она компьютер.

– А ты чего без шубы в такую холодрыгу?

– Моль съела, – как отрезала она, дав понять, что разговор окончен. – Все, Веня, не отвлекай. Дел много…

Периодически впадая в сонное забытье, субботу и воскресенье Вадим провел в номере. Даже в ресторан при отеле не спускался. Заказывал еду, когда чувство голода становилось нестерпимым. Затем щелкал пультом телевизора и снова засыпал. Сон был спасением, и он это понимал. Иначе мыслительный процесс обязательно довел бы его до очередного падения в бездну. В баре было достаточно спиртного.

В понедельник около пяти утра он раскрыл глаза, выключил продолжавший бубнить телевизор, прислушался к себе и понял: с ним все в порядке. И выспался на неделю вперед.

Встав с кровати, потянулся и, разминая шею, подошел к окну: сонный город тоже просыпался. Пока еще полупустые магистрали, редкие машины и фигурки людей, ярко светящаяся реклама. Через пару часов все кардинально изменится: посветлеет, появятся пробки, толпы спешащего на работу люда.

Повернувшись, Вадим окинул взглядом номер. В выходные он так и не дал горничной прибраться. Раздосадованно вздохнув, он разобрал дорожную сумку, аккуратно разложил в шкафу вещи и приступил к зарядке.

«Что там у меня на сегодня? – вспоминал он, отсчитывая количество отжиманий. – Пять, шесть, семь… Вступление в права основного владельца «Моденмедикал», знакомство с персоналом. Звучит официально, хотя на самом деле всех давно знаю. К девяти утра прибудут юрист с Хильдой – хорошо хоть не рассказал ей, что не летал в Минск… Восемь, девять… Лишнего она не спросит, но неловкость появится: остался во Франкфурте и не навестил… А так позвонил, сказал, что вернулся, справился о самочувствии… Десять, одиннадцать… Что там дальше? Вместе с Хильдой заехать в офис UAA Electronics, где будут обсуждаться завтрашние похороны Флемакса. Правильно, что все расходы корпорация взяла на себя. Мартин это заслужил… Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Пожалуй, хватит на сегодня, не стоит перегружаться, – решил Вадим, перевернулся на ковровом покрытии, потянулся, расслабился, потянулся, снова расслабился. – Сейчас в бассейн, на завтрак и на свежий воздух. Пройдусь в офис пешком. Полчаса, больше не займет, – прикинул он. – Не зря Мартин любил ходить на работу, в этом что-то есть. Настраиваешься на дело, ни о чем другом не думаешь… Как все рассказать маме? Ладно, потом…»

Неожиданно зазвонил мобильник.

«Кто это в такую рань? – с удивлением взял он трубку. – Мама? Что-то случилось?» – тут же обдало его холодной волной.

– Вадик! Вадик, что ж это такое происходит? – даже не поздоровавшись, запричитала та. – Не успела я проснуться, как… как… Галя только что зашла к тебе в квартиру, а там…там… – дрожал ее голос.

– Что там? – начиная догадываться, что же такое обнаружила в его жилище Галина Петровна, спросил он спокойно, сетуя при этом на себя, что не подумал и не предусмотрел такую ситуацию. Надо было попросить Галину Петровну не приходить в квартиру, пока он не вернется. – Там… Там нет Катиных вещей… – растерянно сообщила Нина Георгиевна. – И ее самой нет…

– Я знаю. Ну и что из того?

– Как это – что из того?

– «Что из того» означает, что мы расстались, – беспристрастно пояснил Вадим.

– Когда? – опустошенно выдохнула Нина Георгиевна.

– По всей видимости, еще в пятницу. Именно поэтому я и не прилетел в субботу. Прости, не хотел тебя расстраивать.

– Но почему? Катя такая хорошая…

– Наверное, именно поэтому. Она слишком хороша для меня, – перебил он ее. – Или – я для нее. Что, по сути, ничего не меняет: мы расстались – и точка. Придется с этим смириться, – добавил он чуть мягче. – А теперь слушай меня внимательно: прямо сейчас идешь к аптечке, берешь таблетки по списку, принимаешь, запиваешь водой… Давай, я жду…

– Вадим, какие сейчас таблетки?..

– Мама, ты идешь к аптечке и берешь лекарства, – чуть жестче повторил сын. – Мне и без того хватает проблем: завтра – похороны Мартина. И я не хочу по возвращении заняться тем же дома.

– Ну хорошо, хорошо, – послушно согласилась Нина Георгиевна. Какое-то время в трубке был слышен шорох, затем шум воды. – Все, выпила. Вадик, так что же такое случилось?

– О том, что случилось, я расскажу тебе, когда приеду. Всю правду, обещаю. А теперь опять слушай меня внимательно: ты ничего не пытаешься выяснять сама и ни в коем случае не звонишь Кате. Обещаешь? – строго спросил он.

– Обещаю, – только и смогла вымолвить бедная женщина.

– Вот и хорошо. Вечером позвоню.

Закончив разговор, он полистал меню, нашел нужный номер и послал вызов.

– Галина Петровна? Доброе утро.

– Доброе утро, Вадим. Я тут прибираться начала…

– Галина Петровна, зачем вы сообщили матери, что… В общем, вы сами знаете, что, – строго произнес он. – Вам разве ничего не известно о ее здоровье?

– Я… – растерялась женщина. – Я в квартиру зашла, а она пустая, никого нет. И вещей Катеньки нет, – стала она оправдываться. – Вас не хотела беспокоить, набрала, не подумав, номер Нины.

– Так вот, отныне и навсегда: что бы вы ни увидели в моей квартире, чему бы ни удивились, что бы вас ни взволновало – сначала будете думать и говорить об этом со мной и только со мной. Иначе нам придется расстаться. Вы все поняли?

– Все.

– Екатерина Александровна ничего не оставила?

– Ничего… Вот только записка смятая под столом в кабинете… – растерянно пробормотала женщина. – Наверное, Катя писала.

Последовала долгая пауза.

– Вы ее читали?…Понятно, – сказал Вадим после затянувшегося молчания. – Значит, так. Сейчас вы закрываете квартиру, сдаете ее на сигнализацию и отправляетесь к Нине Георгиевне. Это первое, – холодно отчеканил он. – Второе. Никаких разговоров о Екатерине Александровне и обо мне. Более того, ни в коем случае не поддерживать с мамой эту тему. И третье: я вернусь в среду. До момента, пока не позвоню, что прилетел, и не приеду, вы не должны оставлять маму одну. Вам все ясно, Галина Петровна?

– Хорошо, Вадим Сергеевич, – испуганно согласилась женщина.

Честно говоря, по имени-отчеству она назвала его первый раз в жизни. Познакомились ведь давно, когда тот был подростком. Воспитанный, культурный мальчик, сын профессора, шестидесятилетие которого отмечали у нее в ресторане. И с женой за время подготовки торжества сложились приятельские отношения.

Подругами они стали гораздо позже, когда у обеих, с разницей в пару месяцев, умерли мужья: сначала у Галины Петровны, затем у Нины Георгиевны. Пережитое горе сблизило окончательно. С тех пор они практически не расставались.

– Я на вас надеюсь, тетя Галя, – неожиданно добавил Вадим с болью в голосе.

– Да, Вадик, конечно. Я прямо сейчас еду на Пулихова, – спохватилась та.

– Спасибо, – только и смог выдавить он.

Опустившись в кресло, он крепко сжал в руке телефон, изо всех сил сомкнул веки и подумал:

«Ну вот и все…»

– Катя, ты сошла с ума? – прочитав текст, Камолова сдвинула на лоб очки и внимательно посмотрела на Проскурину. – Ты хочешь, чтобы мы это напечатали? Я согласна, такие личности, как профессор Ладышев, имеют право на увековечение памяти – на мемориальных досках. Пусть даже улицу назовут его именем, я не против. Но как это связано с сегодняшним днем? Рейтинга такая публикация нам не добавит. Кроме лично тебя и еще пары человек, кого взволнует судьба этого человека? В обществе мало проблем, что ли? Материал из колонии – это да, это актуально. Можно сказать, эксклюзив. Но какое отношение «ВСЗ» имеет к тому, что было напечатано много лет назад в маленькой газетенке, которой, к слову, давно нет? Молодая неопытная журналистка допустила ошибку, которая, возможно, и стала косвенной причиной чьей-то смерти. Почему именно в «ВСЗ» должно выйти опровержение того, к чему мы не имеем ни малейшего отношения? – в недоумении повысила она голос.

– Имеем. Потому что эта журналистка сейчас работает здесь. Потому что из молодой и неопытной она превратилась в матерую, получила известность. И теперь она хочет исправить давнюю ошибку, – опустив глаза, тем не менее стояла на своем Проскурина.

– Вот именно! Свою, личную ошибку! Катя, что с тобой? Прежде ты никогда не путала личные проблемы с делом!

– Я и сейчас не путаю. Но есть профессиональная ответственность. И еще совесть, которая не атрофировалась даже под грудой заказных статей или валом третьестепенных событий, которые приходится освещать. Поймите, здесь судьба человека, личности с большой буквы. Люди, которым я поломала жизнь.

Жоржсанд нахмурилась и свела брови.

– То есть, ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что для меня сейчас это крайне важно. Можно сказать, вопрос жизни и смерти. Как журналистки.

Камолова сняла очки, положила их на стол, встала, сложив руки на груди, подошла к окну комнаты совещаний. С минуту так постояв, она вдруг резко развернулась и схватила листы с распечатанным текстом.

– Ты понимаешь, что все это чушь?! Вот это все! – подняла она их вверх и бросила на стол.

Соскользнув, те веером упали на пол.

– И что значит вопрос «жизни и смерти»? Это всего лишь твоя работа, которая не терпит ни сентиментальности, ни чрезмерных сюсюканий, ни слез! Как и глубоко личных переживаний, понимаешь? Да кому какое дело, что там у тебя на душе? Хочешь покаяться – сходи в церковь, поставь свечку! Ведь если это появится в печати… – едва не задохнулась она от негодования. – Неужели ты не понимаешь, что угробишь себя как журналистку?!

– Журналист, как и доктор, не имеет права на ошибку. Но, если уж так случилось, надо ее признать, сделать все возможное, чтобы…

– Да будь же честна сама с собой! Ничего, ни-че-го, – повторила она по слогам, – ты уже не исправишь! После того как прошло столько лет, это не имеет смысла! Или ты окончательно решила поставить крест на своей карьере, на своей репутации?

– Именно ради своей репутации я должна это сделать, – стояла на своем Катя, хотя внутри, если честно, появилась растерянность.

Почему-то она была убеждена, что Камолова поймет ее, как никто другой.

– Н-да-а-а… – разочарованно протянула главный редактор. – Я-то надеялась, что отпуск пойдет тебе на пользу. Ошиблась.

– Нет, не ошиблись. За эти месяцы я многое поняла: все, что с нами происходит, не просто так. Это испытания, через которые мы обязательно должны пройти на пути к счастью. За все в жизни надо платить, за все рано или поздно придется держать ответ. Особенно за причиненное кому-то горе. Это бумеранг, который обязательно вернется и попадет в самое больное место!

– …Ну что ж. Мне все понятно… – после долгого молчания многозначительно вздохнула Евгения Александровна. – Значит, так: материал из колонии дадим в завтрашний номер. Можно считать его заданием редакции, и ты с ним справилась. Второе. Так и быть, статью о профессоре Ладышеве можешь разместить в своем блоге на редакционном сайте. Мы изучим реакцию читателей и, возможно, опубликуем ее ко Дню медработника. При одном условии: ты уберешь личностные моменты. Никаких опровержений! – показала она взглядом в сторону разбросанных листов. – Я не мать Тереза, а главный редактор, и буду заботиться исключительно об интересах газеты, – как отрезала она.

– Жаль, что мы с вами перестали понимать друг друга, – проглотила обиду Катя. – Извините, Евгения Александровна, но в таком случае… я не вижу смысла в дальнейшей работе. Я ухожу.

– А вот этим пугать меня во второй раз не стоит. Пожалуйста. Пиши заявление и неси в отдел кадров. Останавливать больше не буду, – дав понять, что разговор окончен, направилась к двери Жоржсанд.

Посмотрев ей вслед, Катя молча собрала с пола разбросанные распечатки.

«Вот и финальный аккорд попытки «начнем жизнь сначала», – грустно усмехнулась она. – От вновь начатой жизни ничего не осталось. Ну что ж… Будем считать попытку номер два переходным периодом. И уместилась она ровно в три месяца…»

Ни словом не обмолвившись о разговоре с главным редактором, она отобрала с Венечкой несколько фотографий, переслала Любаше на вычитку статью о колонии и, как мышка, затаилась в своем углу. Надо было все обдумать, собрать вещи, которых на сей раз скопилось немного, написать заявление, дождаться минуты, чтобы незаметно положить его в папку к кадровикам, и так же незаметно исчезнуть.

К счастью, ее почти никто не тревожил. Все привыкли: если Проскурина спряталась в своем уголочке за шкафами да стеллажами, значит, работает и лучше ее не беспокоить. Золотое перо редакции, как никак.

Вот только знали бы они, чем она занималась на сей раз: чистила ящики стола, компьютер, что-то перекачивала на флэшку. Даже создала для этого папку «Былое». Хотела добавить «…и думы», но остановила себя. Зачем? Думать об этом она и так будет до конца жизни. Но обратного пути нет – эта страница для нее перевернута. Навсегда.

Наверное, внутренне она давно была готова уйти, но всегда что-то останавливало, не позволяло сделать решительный шаг. История с профессором Ладышевым и разговор с Жоржсанд оказались теми последними песчинками, которые склонили чашу весов в пользу расставания с некогда любимым делом.

Прав Вадим: Катя давно переросла свою газету. Ей давно стало неинтересно то, чем она занимается, более того, ее это тяготило. Но вот признаться в этом себе не хватало духу. В силу ответственности тянула взваленный когда-то груз и не задумывалась, почему он становится все тяжелее.

Статьи, заметки, репортажи, колонки, блоги, газетные полосы, презентации, тусовки, интервью, снова статьи… Ноша все тяжелела, сгибала все ниже, двигаться с ней вперед было уже невозможно. Она и не заметила, когда остановилась. Видно, хотела лишь перевести дух, но сдвинуться с места, чтобы идти дальше, уже не смогла. Так и стояла, не отдавая себе отчета в том, что пригвоздившее к земле бремя продолжает увеличиваться в размерах. Как свалка мусора, которой всегда мало отведенного места. Завоевывая пространство, она растет сначала вверх, затем вширь и метр за метром погребает под собой благую идею, когда-то породившую ее на свет.

Вот так и Катя, выбрав журналистику, поначалу с энтузиазмом хваталась за любую тему: все казалось важным, заслуживающим внимания. Но незаметно для себя потеряла изначальную цель и стала невольной пленницей даже не журналистики, а рутины, так как писала много. И пусть она изо всех сил пыталась сохранить индивидуальность, делать это с каждым днем становилось все труднее, внутри что-то стало атрофироваться: если нет движения вперед – нет и жизни.

«Неужели рано или поздно всех ждет один и тот же финал? – неожиданно пришло ей в голову. – Или все-таки есть люди, которые не просто преданы своей профессии, не просто тянут лямку, а остаются неисправимыми энтузиастами до конца дней и при этом чувствуют себя счастливыми? Как им это удается?» – задумалась она.

Ответ был прост и сложен. Главное, казалось бы, лежало на поверхности: они изначально выбрали правильный путь. Однако и здесь есть свои секреты. Нельзя жить одним только делом. Надо периодически отключаться от него, абстрагироваться, чтобы не зациклиться, не разучиться смотреть на мир свежим, незамыленным взглядом. Что-то должно идти параллельно. Примеров-подтверждений тому полно: академик в свободное время с удовольствием копается в теплице, банкир выращивает орхидеи, директор завода возится с внуками.

«Еще есть семья, дети… Семья вроде и у меня была, без детей, правда. И все же одной семьи для счастья мало, – продолжал анализировать мозг, не утруждая себя другим – механическими действиями на компьютере: выделить, скопировать, вставить. – И что такое счастье? Оно может длиться мгновение, а может растянуться на всю жизнь. Этакий миг бесконечности. У кого-то этот миг ярче, у кого-то тусклее. Как звезды. Одна упала, но ее никто и не заметил, а другая пролетела по небу яркой кометой, ею восторгались, даже желание успели загадать. В чем между ними разница? В яркости, это понятно. Но ведь можно отражать свет, а можно его излучать. В чем источник этого излучения? А ведь это любовь! – осенило ее. – Только она. Как путеводный свет в бесконечности времени и пространства… Любовь и есть миг бесконечности…»

«Бесконечность любви, бесконечность печали. Бесконечная нежность, которой не знали», – тут же родились у нее строки. – …Н-да, занесло меня!» – Катя тряхнула головой, откинулась к спинке кресла и взглянула на часы.

То-то еще надумается до конца дня – торопиться ей сегодня некуда. Разве что вечером навестить отца в кардиоцентре, куда его сегодня перевезли. Со слов Арины Ивановны, даже для нее это стало сюрпризом. Если честно, она и сама об этом подумывала, так как кардиоотделение в ее больнице не шло ни в какое сравнение с республиканским центром. Но не успела она с кем-то поговорить, как вопрос решился сам собой: транспортировка, двухместная палата, максимум обследований в первый же день. Для родной медицины повышенное внимание к рядовому пациенту совсем нетипично. Она даже поинтересовалась, не имеет ли Катя к этому отношения.

Нет, не имеет. Но кто мог быть к этому причастен, знала наверняка: только Вадим с его связями и знакомствами. Что ни говори, а сердце у него доброе. Оставалось только мысленно его поблагодарить. Других возможностей не было.

Если считать с вечера пятницы, Катя не слышала его голоса больше трех суток, не видела почти неделю. Целая вечность, которая волей судьбы стала самой счастливой и самой несчастной в ее жизни. Понять, что любит, и тут же потерять свою любовь! Она даже не успела до конца это осознать, надышаться нежданно свалившимся счастьем, не успела им насладиться!

Странное дело, но она уже не чувствовала обиды на Вадима. Даже если он что-то спланировал заранее и в его отношении к ней не было ни капли искренности, а только игра, она ему благодарна. За любовь и свет этой любви, который ее спас, помог иначе взглянуть на жизнь. Словно зажгли в душе лампочку, и все сразу стало заметно: плохое, хорошее, ненужное и то, чему следует научиться. И бесконечное падение в бездну, какими порой казались последние три дня, ее не пугало: что-то неведомое хранило ее, не позволяло достичь дна – раз за разом подхватывало на лету, опять возвращало к краю, заставляло трезво мыслить, оценивать ситуацию, убеждало жить. Но уже без него, без Вадима. Потому что их навсегда разлучило прошлое – пропасть, которую они не смогут преодолеть.

Стоило ковырнуть в душе больную рану, как на глаза навернулись слезы, а сердце вновь зашлось от невыносимой тоски.

«Как же больно! И как же это вынести, кто бы подсказал, – едва не застонала она. – Может, попробовать излить свою боль, записать? Говорят, иногда помогает…»

«Как же больно! – набрала она на клавиатуре и вытерла ладошкой бегущую по щеке слезу. – Как же невыносимо больно терять то, что свалилось тебе с небес, озарило мир ярким светом! Прости меня, моя Любовь, ты ошиблась. Не ту выбрала… Я отпускаю тебя туда, откуда ты пришла… В бесконечность… Спасибо тебе за твой миг… На свете обязательно найдутся двое, которых ты сделаешь счастливыми, для которых твой миг бесконечности растянется на всю жизнь. Прости меня, моя Любовь…» – написала она и остановилась.

Легче, увы, не стало. Скорее, наоборот. Слезы потекли без остановки, еще чуть-чуть – и она заплачет навзрыд.

«Нельзя! – Катя промокнула салфеткой глаза, несколько раз глубоко вдохнула, выдохнула. – Держаться! Никто ничего не должен заметить. Сяду в машину – наревусь вдоволь… Вот только что теперь делать с этой болью?» – окинула она взглядом текст на мониторе.

Сработала привычка: если что-то написано, следует сохранить – вдруг пригодится?

«Надо как-то переключиться, до конца дня успеть отредактировать текст о Ладышевых и разместить в блоге», – вернула она себя в реальность.

Времени это заняло не так уж много. Помогло выработанное годами отношение к делу: выдерживать стилистику, править по ходу обнаруженные компьютером ошибки.

Часы показывали без пятнадцати шесть, когда она поняла, что пора закругляться. Последний рабочий день подошел к концу. К тому же нестерпимо хотелось есть и спать, к чему она уже стала привыкать.

Оставалось вывести на печать заявление об увольнении и положить его в папку на подпись. Она специально не сделала этого раньше: не хотела, чтобы кто-то случайно прочитал и стал приставать с расспросами. А так – ушла и ушла. Как и не было.

Расписавшись в заявлении, Катя закрыла опустевшие рабочие папки и заглянула в содержимое флэшки. Внутренний голос подсказывал: что-то не так, упустила что-то важное. Ах да, есть одно «но»!

Жоржсанд позволила ей разместить статью в блоге, но по опыту Катя знала, что с уходом журналиста его блог автоматически закрывается. И в чем тогда смысл? Ей ведь надо, чтобы текст прочитало как можно больше пользователей сети.

Самый простой вариант – перепостить его в «Живой журнал». Но туда, честно говоря, последнее время она и сама редко заглядывала: для общения и самовыражения хватало рабочего сайта. Надо подумать… А что, если отправить ссылку на блог и «ЖЖ» всем зарегистрированным подписчикам интернет-версии газеты и друзьям в соцсетях? Даже если завтра утром удалят блог, останется адрес «ЖЖ». Там можно сделать пометку, данная статья – последний материал журналистки Проскуриной. Публикация в свободном доступе, и автор не возражает, если она увидит свет в любом другом СМИ… Но если уж идти по такому пути, то обязательно надо дать и опровержение. Тем более, что оно написано.

Воодушевившись идеей, Катя вновь подключилась к интернету. Спустя полчаса все было сделано: ссылки автоматически стали расходиться по зарегистрированным адресам. Теперь, даже если она выключит свой компьютер, начатое завершит основной сервер. Можно со спокойной совестью ехать к отцу в кардиоцентр.

Хотя нет… Надо поставить финальную точку – отправить одну из ссылок на адрес Ладышева. А с ней – и письмо о своей боли, попросить прощения и проститься навсегда. Ведь он и есть ее Любовь…

Найдя адрес, Катя прикрепила к посланию последний написанный файл, на несколько секунд задумалась, зажмурила глаза и решительно нажала ввод. Спустя секунду на мониторе появился отчет об отправке.

«Вот теперь все… Теперь финал…»

Почувствовав полное опустошение, она выключила компьютер, набросила на плечи куртку, прихватила сумку с вещами и, не оглядываясь, поспешила к выходу…

– Добрый день, я прилетел, – пройдя паспортный контроль, Вадим набрал номер Галины Петровны. – Как там мама? Почему у нее телефон отключен?

За два последних дня у них установились особо доверительные отношения. То ли повинуясь приказу, то ли по собственной воле женщина сообщала ему о каждом шаге матери: как спала, какое давление, какое настроение, чем занималась, о чем говорили, какую тему удалось благополучно обойти. За это истерзанный переживаниями Ладышев был ей безмерно благодарен. Во всяком случае, хотя бы за одно он был спокоен: с самым дорогим человеком все в порядке.

Правда, он предполагал, что после обещанного разговора все могло измениться к худшему. Уж слишком быстро мать успела привязаться к Кате. И в том была его вина.

– Нина спит, – едва слышно ответила Галина Петровна. – А телефон я отключила по ее просьбе. И домашний тоже.

– Что-то случилось? – насторожился Вадим. – Мама никогда не спит днем.

– Я ей всяких капель успокаивающих накапала, вот и спит. Ой, Вадим Сергеевич, прямо не знаю, как вам все рассказать, – зашептала она в трубку. – После того как она прочитала статью, заплакала и плачет не переставая. А тут еще люди стали звонить: знакомые и незнакомые. И на мобильный, и на домашний. Кто со словами сочувствия, кто со словами поддержки, что наконец-то правда восторжествовала. Из газеты попросили дать комментарии к статье.

– Что за статья? – напрягся Вадим. – Подробнее можно?

– Статья о Сергее Николаевиче. Сегодня вышла. А разве вы не знаете?

– Нет, в первый раз слышу. И что там?

– Там… Ну как вам сказать? Лучше самому прочитать…

– Хоть кратко можете пересказать?

– Ну… О Сергее Николаевиче много хорошего сказано, о его жизненном пути, достижениях, преданности профессии. О любви, о том, как после смерти мужа Нина Георгиевна продолжает его любить, хранит память, ходит по кабинетам чиновников, пытается пробить установку мемориальной доски, – Галина Петровна замялась.

– А еще? – не утерпел Вадим.

– О том, что его погубило… Вся правда. В общем… В общем, статью Екатерина Проскурина написала. В девичестве… Секундочку… – в трубке послышался шелест страниц. – В девичестве Евсеева.

– Какая газета?

– «ВСЗ». Нина на нее подписку с февраля оформила, а пока каждый номер по утрам покупала, когда Кельвина выгуливала. Или меня просила. Вот я и купила сегодня на беду, – сокрушенно вздохнула женщина. – Кто мог подумать, что статью, от которой умер Сергей Николаевич, написала Катя? Такая милая молодая женщина, добрая, умная, справедливая. И допустила такую ошибку. Очень переживает теперь.

– Раньше надо было переживать, – заметив свой чемодан на ленте транспортера, буркнул Вадим.

Неожиданная новость ввела его в полное смятение, а четко выстроенная линия поведения в отношении Проскуриной в одну минуту сломалась.

«Забыть. Вырвать с корнем все, что с ней связывало. Никаких воспоминаний!» – безостановочно повторял он себе два дня подряд. Что-то даже стало получаться. Во всяком случае, за вчерашний день, наполненный траурными мероприятиями, он не так часто вспоминал о Кате.

Зато сегодня проснулся с мыслями о ней, о матери. В самолете только и думал о том, как преподнести ей правду о Кате. Но так ничего и не придумал. И вот сюрприз. Разве он мог предвидеть, что Проскурина напишет новую статью? Зачем она опять вмешивается в их жизнь? Кто ее просил?!

– Галина Петровна, не отходите от мамы ни на минуту. Если что – немедленно вызывайте «скорую». Я заеду домой и сразу к вам, – проходя мимо таможенника, посмотрел на часы. – Буду максимум через час.

Глянув на до предела напряженное лицо мужчины, услышав обрывок фразы и жесткий тон разговора по телефону, таможенник, сделавший было шаг навстречу, непроизвольно отступил назад. Зачем задавать глупые вопросы: откуда прилетел, что везет? И без того заметно, что добропорядочный гражданин, у которого возникли проблемы. Таможенники тоже люди.

– Добрый день, Вадим Сергеевич, – поздоровался дожидавшийся шефа в толпе встречающих Поляченко. – Как долетели?

– Добрый. Нормально, – коротко ответил тот и, отпустив ручку чемодана на колесиках, окинул взглядом зал прилета. – Где здесь газетный киоск, не знаешь? – спросил он.

– Не нужен вам киоск, – опустил глаза Андрей Леонидович. – Я «ВСЗ» из офиса забрал, знал, что захотите прочитать. В машине лежит.

– Тогда пошли. Чего стоим? – подхватил чемодан Ладышев.

«МИГ БЕСКОНЕЧНОСТИ ЛЮБВИ…» – выхватил взгляд знакомую фразу-заголовок.

Однажды он уже слышал ее от отца, когда тот пытался отговорить его от встреч с Гаркалиной.

«Что он тогда еще сказал? «…Когда-нибудь ты поймешь разницу между мигом влюбленности и мигом любви…» – вспомнил он.

«Ладно, с этим разберемся… Что там дальше?» – вернулся он к двум газетным страницам.

Биографическая справка, в которой подробно указаны звания, регалии отца. Три фотографии. На первой – смеющийся молодой человек, очень похожий на Вадима, в белом халате поверх гимнастерки, на фоне палатки с красным крестом. На второй – зрелый, сурового вида мужчина, все в том же белом халате, но уже за институтской кафедрой. И, наконец, любимая мамина фотография: счастливое семейство втроем.

«Где она ее взяла? Кто позволил? – ревниво отреагировал он, чувствуя нарастающее раздражение. – Это семейная реликвия!»

«…Дом в глубине улицы Пулихова, уютная квартира, порядок и тишина. Кабинет, стол, настольная лампа, научная библиотека – немые свидетели радостей, горестей, сомнений, трудов человека, к имени которого по сей день с почитанием относятся в медицинском мире.

Сергей Николаевич Ладышев – военно-полевой хирург, фронтовик, профессор. Любящий муж, отец. Человек-глыба, человек-легенда. И его супруга – Нина Георгиевна Ладышева, светлая и удивительная женщина, общение с которой еще раз убеждает: настоящая любовь не имеет временных рамок и возрастных границ…» – прочитал он вступление и, не отвлекаясь больше на мысленные комментарии, продолжил:

«… – Нина Георгиевна, вы помните, как познакомились с Сергеем Николаевичем?

– Очень хорошо помню. Я тогда была совсем маленькой девочкой, – листаем мы семейный альбом со старыми черно-белыми фотографиями. – Когда в Москве арестовали моего отца – сотрудника МИДа и известного переводчика, мы с мамой гостили в семье ее брата, хирурга-травматолога, который после войны осел в Минске. Он убедил маму не возвращаться домой и конечно же рисковал, приютив нас у себя. Как рисковали и все те, кто был вхож в его дом. Я тогда мало что понимала, была болезненной, плаксивой девочкой и хлопот родным доставляла немало.

Однажды у меня разболелся живот. Подозревая аппендицит, дядя решил проконсультироваться у коллеги. Стоило его увидеть, как я сразу перестала хныкать. Уж не знаю, что меня тогда так впечатлило: то ли голос, то ли то, что доктор был в форме, при этом необыкновенно красив и подтянут. Сергей Николаевич тогда служил в военном госпитале.

Аппендицит он исключил и посоветовал родным посадить меня на диету. Спустя несколько дней боли прошли, а доктор стал захаживать в гости. Все сразу отметили, что в его присутствии я меняюсь до неузнаваемости: не капризничаю, становлюсь послушной. Скорее всего, мне не хватало отца, и я выбрала среди окружающих этакий его «заменитель».

Пришло время идти в школу. На семейном совете в присутствии доктора у меня в шутку спросили, с кем я хочу пойти первый раз в первый класс. Не задумываясь, я по-детски искренне ответила: с дядей Сережей, потому что я его люблю. Все посмеялись, но пожелание выполнили. Вот так и отвел он меня за руку в страну знаний.

Вскоре выпустили папу. Он приехал в Минск, устроился на работу, ему выделили комнату, и мы съехали от дяди. Отец вернулся, но я сильно скучала по Сергею Николаевичу: постоянно упоминала его имя в разговорах, бегала в гости к дяде по поводу и без в надежде, что Сергей Николаевич заглянет к нему на дружеский огонек и нам удастся пообщаться. Моя детская привязанность стала раздражать родителей, и они решили со мной поговорить довольно жестко. Девочке так вести себя непозволительно, тем более если есть отец. В общем, так получилось, что я не видела любимого доктора до самого окончания школы и поступления в институт… – Нина Георгиевна улыбается, закрывает один альбом и открывает следующий.

– Здесь я студентка иняза, – показывает она фотографию улыбающейся слегка полноватой девушки. – Я была пухленькой от природы. Не толстой, а пухленькой. Как выяснилось позже, Сергею Николаевичу всегда нравились именно такие женщины. Когда, спустя годы, мы встретились на юбилее у дяди, я так обрадовалась! Ведь все это время я продолжала тайно скучать по «дяде Сереже». Он тоже обрадовался, не сводил с меня глаз и вдруг признался, что, повзрослев, я стала похожа на его первую жену. Ее звали Мартина, но она всем представлялась Мартой. Она была дочерью одного из командиров латышских стрелков и служила в том же госпитале, что и Сергей Николаевич. Марта погибла накануне праздника Победы на последнем месяце беременности. Он ее очень любил, продолжал любить, потому так больше и не женился. В День Победы постоянно навещал ее могилу в Калининграде. Кстати, как позже выяснилось, моя бабушка и мама Марты вместе учились в Смольном.

Загадка природы, но я действительно оказалась на нее похожа. Вот, смотрите, – с улыбкой протягивает она мне две фотографии, на которых, на первый взгляд, снята одна и та же женщина. – Я даже косы на голове укладывала так, как она: веночком. Сын до сих пор не знает, что на одной из фотографий вовсе не я».

«Что-то слышал о Марте, но фотографии… Не помню… – удивленно оторвался от чтения Вадим, потянулся в карман за сигаретами, но тут же себя остановил: – Нельзя в чужой машине».

– Курите, – тут же отреагировал Андрей Леонидович, отбросил на панели пепельницу и опустил стекло со стороны пассажира. – Курите, я все понимаю. Читать такое непросто.

Ладышев перевел на него благодарный взгляд, закурил и продолжил чтение.

«…Следующие пять лет мы изредка виделись все у того же дяди. Но я уже была не той девочкой, которая признается в своих чувствах. Жутко смущалась, стеснялась, мы почти не разговаривали. При этом я не переставала думать о нем и мучительно понимала всю нелепость ситуации: он годится мне в отцы. Тем не менее по собственной инициативе в институте я сделала упор на медицинскую тематику. Лелеяла надежду, что мои знания когда-нибудь ему пригодятся.

Так и случилось. Однажды меня вызвали в деканат и предложили перевести с немецкого цикл статей по полевой хирургии. Пояснили, что это нужно для докторской диссертации преподавателя мединститута Ладышева. Услышав фамилию, я едва в обморок не упала. Испуганно залепетала, что не справлюсь. Но никто и слушать не захотел.

Почти год я переводила статьи. Мы часто встречались с Сергеем Николаевичем для их обсуждения или у него в кабинете, или в парке Горького, который оба любили. Много общались, разговаривали о медицине, о жизни, о литературе. Шаг за шагом я раскрепощалась, отпускало внутреннее напряжение, в душе росло нечто другое – большое, чистое, светлое. Каждое случайное прикосновение словно пронзало током, отдавалось в сердце необыкновенной нежностью. Мне не хотелось расставаться, я желала одного: быть все время рядом. Как позже выяснилось, Сергея Николаевича обуревали те же чувства. Но мы еще год тщательно скрывали это друг от друга. И причиной тому была все та же разница в возрасте: ведь он вдвое старше.

Но однажды я не выдержала и, совершенно забыв о гордости, прямо на прогулке призналась ему в любви. Краснела от стыда, дрожала как осиновый лист. А он вдруг обнял, крепко прижал, поцеловал сначала в лоб, затем в губы и неожиданно попросил прощения за то, что мне пришлось признаться первой. Мол, он не имел на это морального права».

«Ничего себе! Впервые об этом слышу… Как же глубоко удалось Кате проникнуть маме в душу, если она решилась открыть ей такие тайны?» – опять с ревностью подумал Вадим.

«– Преклоняюсь перед вашей смелостью. Устои, воспитание того времени… Даже в наши дни как-то не принято женщине первой признаваться в любви. Но ведь кто-то должен сделать первый шаг?

– Вот именно! – улыбается Нина Георгиевна. – Сергей Николаевич вряд ли бы на него решился, и я это понимала. В тот же вечер он сделал мне предложение. Естественно, близкие были в шоке. Мыслимо ли – разница в двадцать пять лет! К тому же он – друг семьи. Могу себе представить, что пришлось выслушать ему от моих родных. Мне же в очередной раз категорически запретили даже думать о нем и поставили перед выбором: или они, или «выживший из ума старик». Это была пытка. Невыносимая. Любовь – не только большая ответственность, но и мужество. И мне тогда его не хватило.

Мы не виделись с Сергеем Николаевичем несколько месяцев, пока однажды, в начале зимы, не столкнулись в парке, все на той же дальней аллее, где признались друг другу в любви. Как выяснилось, надеясь на случайную встречу, мы ходили туда все эти месяцы, но не совпадали по времени.

После короткого разговора пошли к моему дому, я собрала вещи в чемоданчик, оставила родным записку и ушла. Вскоре стала Ладышевой, а ровно через девять месяцев у нас родился сын.

Я до сих пор с ужасом думаю: а если бы мы не встретились тогда на той аллее?

– А как родные?

– Смирились. Более того, мама взяла внука под свою опеку и позволила нам с головой уйти в науку. Сергей Николаевич защитил докторскую, возглавил кафедру, стал профессором, много оперировал. Я тоже защитилась, стала доцентом. Сын окончил школу с золотой медалью, пошел по стопам отца, поступил в мединститут.

Все вроде были счастливы. Но, увы, слишком многие не любят успешных людей. А уж если успешные люди бескомпромиссны, не терпят пустословия, лжи, непрофессионализма и говорят об этом прямо в глаза, что и делал Сергей Николаевич, недоброжелатели становятся врагами. Тайными. И выжидают удобного момента, чтобы нанести удар…»

Потянувшись за очередной сигаретой, Вадим быстро пробегал глазами текст. Практически все он знал, но и откровений хватало. К примеру, что родители страдали не меньше от того, что не могли найти с ним общий язык. А еще до него вдруг впервые дошло то, о чем твердила мать: они с отцом похожи не только внешне, но и внутренне. Почему он не понимал этого раньше?

«…Таким ударом для Сергея Николаевича явилась статья в одной газете, изобиловавшая подробностями, которые были известны узкому кругу лиц. Контекст – профессор Ладышев всеми силами выгораживает сына, виновного в смерти пациентки. На самом деле все было совершенно не так, что и доказала в последующем судебно-медицинская экспертиза. Но одной статьи оказалось достаточно, чтобы сердце мужа не выдержало.

Тысячи спасенных жизней, сотни учеников и последователей – и одна-единственная статья, в один миг погубившая уважаемого человека. Я не держу зла на журналистку, которая ее написала, я ее давно простила. Время все расставило по местам: Сергея Николаевича Ладышева помнят, почитают и уважают даже после смерти. Надеюсь, в скором времени решится вопрос об установке мемориальной доски на доме, где он жил и работал в последние годы. Мне в этом активно помогают энтузиасты, для которых фамилия Ладышев что-то значит: кого-то он вылечил, кого-то учил. А вот фамилии Евсеева я больше нигде не встречала. И даже если на сегодняшний день она стала известной журналисткой, вряд ли ей будет сопутствовать счастье. Посеяв однажды горе – горе и пожнешь. Если же несешь людям добро, даришь свет, надежду – они будут тебе благодарны, будут любить и помнить.

– Нина Георгиевна, вы счастливая женщина?

– Да. Потому что я знаю, что такое любовь, я люблю и, когда наступит мой час, уйду в мир иной с любовью в сердце».

Вот такая история любви. Вечной, бесконечной во времени и пространстве.

Из разговора с этой необыкновенной женщиной я открыла для себя удивительную истину: это не мы впускаем в себя любовь, не она нас настигает, поселяется в наших душах. Все с точностью до наоборот: это мы, блуждая, попадаем на ее территорию. Это особый мир, особое энергетическое поле: восторг, эйфория. Сами того не замечая, мы пытаемся ему соответствовать: стараемся быть лучше, учимся быть добрее. Дарим другим радость, счастье и сами становимся счастливыми. У любви много счастья, оно на каждом шагу, куда ни глянь. Но…

Люди так устроены, что быстро привыкают к хорошему, пресыщаются. Становится скучно, хочется чего-то нового, более впечатляющего. Они перестают ценить гостеприимство любви, перестают уважать ценности хозяйки. Кто-то уходит сам, кого-то выдворяет она. Остаются лишь самые преданные, они же – самые счастливые люди на свете. Именно им любовь открывает свой главный секрет, свою главную тайну – свой миг бесконечности…

P.S. Но история была бы незавершенной, если бы не еще одна правда, о которой я не имею права умолчать. И не только потому, что мне не позволяет этого внутренний кодекс журналиста, в котором честь и совесть – не пустые слова. Есть еще и суд человеческой совести.

А потому, как это ни тяжело, как ни прискорбно, но приходится признать: Екатерина Евсеева и Екатерина Проскурина – один и тот же человек.

Да, это я когда-то написала статью, причинившую людям такое горе. Это я, поддавшись эмоциям, нарушила основное правило журналистики и встала по одну сторону баррикад, совершенно забыв, что по другую сторону – тоже люди и им тоже больно! Это я не проверила – хотя была обязана! – всю информацию. Оправдания – мол, пыталась, но не вышло – здесь не срабатывают. Потому что, выдвинув обвинение, я обязана была отследить историю до конца и в данном случае не только принести свои извинения, но и дать в печать опровержение.

Увы, я этого не сделала. И не только потому, что газета закрылась. Я элементарно на долгие годы об этом ЗАБЫЛА!!! До тех пор, пока волею судеб не познакомилась с семьей Ладышевых.

Мне стыдно и больно. У таких ошибок нет срока давности, как нет срока давности у причиненного кому-то горя. В этом вы правы, Нина Георгиевна. Простите меня… Простите и за то, что по неведению, без злого умысла я снова вмешалась в вашу жизнь.

Простите меня, Сергей Николаевич Ладышев. Я была целиком и полностью не права. Вы были и остаетесь той редкой личностью, которые заслуживают памятника при жизни, а не обивания порогов кабинетов разного рода чиновников, чтобы в память о Вас разрешили установить мемориальную доску. Простите за тех, кому Вы не успели помочь. Очень надеюсь, что это сделали Ваши ученики.